Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2009
Татьяна Кузовлева. Между небом и небом: Новая книга стихов. — Нижний Новгород: Деком, 2008.
Стихи в новой книге Татьяны Кузовлевой заявлены как письма. Письма из одного поднебесья в другое, из разных времен в современность и даже в Вечность, откуда не возвращаются люди, и ответы отправитель читает в собственной душе, в приметах времени и природе.
Татьяна Кузовлева не скрывается за образом отвлеченного лирического героя. Она присутствует здесь на фотографиях вместе с ближайшими людьми, по которым сверяет жизнь:
И, может быть, затем ищу я свет,
Затем я сердце, не жалея, трачу,
Что те, за кем иду я след во след,
Меня забудут, если жить иначе.
Стихи строго отобраны и поставлены в хронологическом порядке: начиная с 60-х годов уже прошлого века и кончая годами двухтысячелетнего перевала.
Почта полувека.
Все это создает пространство не только личностно-поэтической, но и исторической конкретности. Это рассказы о времени мира в его корневой сущности, рассказы о Женщине времени и Мужчине времени. Поэт не унижает нас штукарством и праздным вымыслом, как иные художники, у которых, как писал А.И.Солженицын: “перец и мак вместо хлеба насущного”. Тут только нужное для жизни, как воздух и хлеб.
Из старого сюда вошло только самое крепкое, самое известное, а новое, столь же крепкое и сильное, получи оно нормальный тираж, вмиг станет всенародно любимым, несмотря на горестный вздох, обращенный к родной стране: “Среди речистых твоих и неистовых / Разве расслышишь меня?” Кроме того, в книгу помещены критические высказывания, явившиеся вслед за стихами и вместе с ними подчиненные хронологии. Это добрые слова самых разных людей коллег-писателей, критиков и читателей. Все самое характерное они благополучно отметили, и нам остается лишь повторить их высказывания или отослать к ним читателя с советом не пропустить эту замечательную книгу и тем закончить нашу рецензию.
Но тираж! 500 экземпляров. С широким читателем эта книга уже разминулась, да и к узкому вряд ли суждено ей попасть. Достанется лишь друзьям да знакомым, а также тем, кто еще не утратил приобретенный при социализме навык добывать хорошие книги любой ценой. Неужели не пришло еще для поэзии время? Как тут не подбодрить себя цветаевской уверенностью:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Тут же подумалось: а если бы эти цветаевские строки написала Татьяна Кузовлева? Можно предположить, что они наверняка прозвучат иначе:
Стихам моим, как винам драгоценным,
Черед настанет свой.
Это к ее стилю ближе. Это предосудительное предположение вдруг наглядно показало секрет своеобразия, а может быть даже суть поэзии Татьяны Кузовлевой. Почти всем нашим стихотворством мы приучены к тому, что правая, рифмовая, сторона стихов — это грот, острие, режущая кромка. Строка разгоняется во всю длину, чтобы резануть или ударить главным словом и довершить боевое дело рифмой. Так возникает прямая перспектива строки: мы входим в нее и движемся к рифме, как к цели. А рифма бросает на строку характерный звуковой отсвет и вводит нас в музыку парного стиха, предопределяя его звучание.
Чем плотнее звуковая слиянность стиха, тем крепче главное, пробойное слово. Чем больше музыкальной организованности, тем мощнее организм стиха, который вскрывает, доказывает, задевает, провоцирует, всемощный, как Божий глас. Отсюда призывность, трибунность нашей поэзии, ее проповеднически-назидательная сила. Отсюда сравнение стиха с орудием, оружием: “я хочу, чтоб к штыку…”, “к жерлу прижав жерло…” То он лом, то кайло, то сечет, то колется.
Но вот главная христианская молитва:
Отче наш,
Иже еси на небеси,
Да святится Имя Твое,
Да пребудет Царствие Твое…
Отче, святится, пребудет… Смысловые слова, несущие главное ударение, стоят в начале строки. Строка исходит из них, порождая обратную перспективу.
Сравним у Кузовлевой:
Какой бы жребий мне ни выпал,
Какой бы крест мне ни нести,
Но каждый шаг мой это выбор
Судьбы. Позиции. Пути.
И потому на грозной сшибке
Времен, обиды не тая,
Плачу сама за все ошибки,
К которым не причастна я.
Все главные слова: жребий, крест, шаг, времен, плачу сама все спрятаны внутрь стиха, как сердце — внутрь человека. Они выведены из-под рифмы и даже, кажется, из-под ударения. Они здесь не целевые и не императивные. Они — исходящие, порождающие строку. Они не могут хлестать, бить, колоть, не могут быть инструментом. Они могут только быть, пульсировать, проявляться как жизнь. Поэтому и рифма утрачивает свое дирижерское назначение. Она ослаблена, доведена до знака конца строки. Ей даже неловко вдруг оказаться лихачески точной, изощренно нарядной. Как бы не упрекнули: тут важное говорят, а ты вырядилась для танцев.
Так возникает у Татьяны Кузовлевой обратная перспектива стиха. Вот строки из первого стихотворения в книге, из посвящения:
Вам,
С кем свело меня само
Доверье взгляд во взгляд,
Я не стихи пишу письмо
Который год подряд.
Несмотря на безупречную ритмику, стихи сбиваются с колеи привычной русской декламационности. Главное слово — “доверье” — пролетаешь, и второстепенное “взгляд во взгляд” — само по себе сильное, броское, вызывющее зримый образ, затеняет мягкое по звуку “доверье”, несмотря на то, что оно — ключевое во всем стихотворении: именно оно “свело” поэта с читателем. Сначала кажется, что такая затененность главного — это случайность, но, намеренно повторенная, она превращается в прием:
Покамест ветер поберег
Моей судьбы свечу,
С надеждою: “Храни вас Бог!”
Я над письмом шепчу.
И снова главное слово “с надеждою” спрятано настолько, что пролетаешь его и по старым канонам вместо “шепчу” накатом прочитываешь: “кричу”. А потом: стоп! Ведь тут — надежда, а надежда на крике — нелепость.
Вот, выходит, чему противостоит Татьяна Кузовлева. Она не горлан-главарь. Она подходит совсем с другой стороны, избегая трибунности и предлагая взгляду не ту перспективу, к которой мы приучены в бойцовском двадцатом веке. Чтобы не упустить главного, нужно изменить геометрию взгляда. Не от объекта к себе, но от себя самого, от собственной души, от того, что в тебе не умирает, что было до тебя и пребудет вечно, к объекту.
Так формальный прием — порядок слов в стихе — сливается с главной интонацией времени. У Татьяны Кузовлевой не бытие меняет сознание — сознание идет к бытию. Идет не для того, чтобы покорить, сбить, сшибить, но чтобы понять, полюбить, помочь, сохранить.
Обратная перспектива строки продиктовала обратную перспективу смысла. Не воздействовать на мир, не завоевывать, не подчинять своей воле, но войти с ним в соприкосновение, глаза в глаза, и тогда является общее понимание, общая весть, совместная весть — со-весть. Всех понять и найти равнодействующую меру Вселенной — любовь как самоотречение. Не завоевательную любовь, любовь-добытчицу, которая тоже рассмотрена и осуждена в этой книге (стихотворение “Красивая женщина”), но любовь-самоотдачу.
В этом месте так и тянет свести разговор к тому, что поэзия эта — женская по природной сути, по генкоду, по первичному замыслу, а не только потому, что поэт — женщина. Но эта, прямо с поверхности, мысль увлекла бы нас в рассуждения о женской или жертвенной сути христианства и о разных других подобных вещах, к которым подталкивает книга. Можно также серьезно и доказательно поговорить о том, что мир на глазах меняет свою мужскую культурную основу на женскую. Можно — об индуистской богине Кали, воплотившей в себе триединство: рождение, сохранение жизни, смерть. Но все эти разговоры увлекут нас слишком далеко в сторону.
Когда-то, еще в 60-е годы, один литератор высказался в том духе, что в головах молодой поэтической поросли сыгралась свадьба двух русских самоубийц: Маяковского и Цветаевой. Мол, ничего путного эта воображаемая семейка в нашей поэзии не родит. Эта мысль, хоть и злобно остра, но — остра. Тогда, в начале 60-х, основные голоса поэзии, от которых, казалось, зависело будущее (как скажут, так и будет), вместе с Маяковским отрицали то, что отрицал Маяковский (“Клоп”, “Баня”), а вместе с Цветаевой примиряли то, что пыталась примирить Цветаева (“Белым был красным стал…”).
Но был еще третий голос, голос Бориса Пастернака. Он не остался незамеченным, но не получил должного развития по известным причинам. Голос, повторивший слова из завещания московского князя Симеона Гордого: “чтоб свеча горела”. В стихотворении “Свеча горела на столе”, в котором все яснее сегодня проглядывается эпохальность, разом сказалось все: Россия, любовь, судьба, Бог, будущее. Именно этим голосом, голосом с третьего пути, молоденькая Таня Кузовлева прокричала свое знаменитое “пусти!”
И не вникая, не гадая
О сути этого пути,
Проходит девочка худая
С паролем простеньким:
— Пусти!
Она сама стала сутью этого, третьего пути — не цветаевского и не маяковского, — который искала русская литература второй половины ХХ века и находила у Чехова, Есенина, Пастернака, Булгакова, а также у тех, кого гнали под иноземные небеса или под небеса колымского края. В этом смысле название книги Татьяны Кузовлевой “Между небом и небом” поднимается высоко над изначально самолетной конкретностью и становится выражением невероятно больших обобщений.
И вот перед нами книга — книга-путь, книга-свидетельство, книга, в которой горит свеча. Книга эта — прощеное воскресенье: простить, получить прощение и воскреснуть.