Украина в поисках отцов-основателей
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2009
Каграманов Юрий Михайлович — культуролог, публицист, постоянный автор “Дружбы народов”. В числе последних его публикаций: “Европа и мировой Юг” (№ 4, 1997), “У нас это возможно” (№ 11, 1999), “О свастике, что завертелась в другую сторону” (№ 6, 2000), “Вперед к новой Византии?..” (№ 2, 2001), “»Афганец» крепчает” (№ 10, 2001), “Балканское предупреждение” (№ 7, 2002), “Снять с глаз привычные пелены” (№ 9, 2002), “Элита и инстинкты” (№ 5, 2004), “Почему они начали с Испании” (№ 8, 2004), “Понять Украину” (№ 1, 2006), “Еврабия: призрак или реальность?” (№ 5, 2006), “Был ли Гете мусульманином?” (№ 8, 2006), “Зеленый бык на зеленом поле” (№ 4, 2007), “Как уберечь луну от волков” (№ 11, 2007).
Официальный Киев собирается по-своему отметить трехсотлетие Полтавской битвы, приходящееся на двадцать седьмое июня девятого года. В этот день по указу президента Ющенко в Полтаве должны быть открыты сразу два памятника — Мазепе и Карлу XII. А по улице с выразительным названием Шведская могила продефилируют живые — как бы восставшие из гробов — шведы в мундирах того времени. Почему бы еще не устроить и маскарадную “переигровку” Полтавского боя, которая закончилась бы паническим бегством русских полков?
Столь мощный кульбит в поле исторической памяти озадачил даже полтавские власти; даром что на сегодняшней карте Украины Полтава с областью окрашены оранжевым цветом (на последних выборах большинство местного населения проголосовало за тогда еще не разъединенных оранжевых). Глава областного Совета позволил себе возразить президенту: “У большинства депутатов областного Совета победа славян на этой земле должна вызвать чувство гордости”1. Эту точку зрения разделил и мэр Полтавы, справедливо полагающий, что кульбит может вызвать у части населения бурную реакцию, что приведет к “новому полтавскому бою”.
1 http:/www.pravda.com.ua/ru/news/2007/7/4/61050.htm.
Состоятся ли намеченные торжества по-ющенковски, еще неизвестно: политическая чехарда на Украине такова, что их могут и отменить. Но в любом случае останется факт, что в Киеве создается культ Мазепы и значительная часть украинской интеллигенции его разделяет.
Фигура Мазепы окончательно вышла из забвения, о котором писал Пушкин в “Полтаве”:
Забыт Мазепа с давних пор;
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор.
Надо только уточнить, в каком именно смысле Мазепа был забыт. Потому что в некоторых смыслах Мазепа был очень даже жив в памяти, и не только русско-украинской, но и европейской. За одно лишь десятилетие, предшествовавшее выходу “Полтавы” (1829), Гюго и Байрон написали поэмы с одинаковым названием “Мазепа”, симфоническую поэму под тем же названием сочинил Лист, портреты Мазепы писали Эжен Делакруа, Орас Верне (чьей кисти принадлежат сразу два портрета: “Мазепа, окруженный конями” и “Волки, гонящиеся за Мазепой”), Теодор Жерико, Гюстав Буланже (тоже два портрета: “Наказание Мазепы” и “Смерть Мазепы”). Во всех этих произведениях Иван Мазепа выступал как романтический герой-любовник (в качестве сюжета привлекались похождения молодого Мазепы, а не его старческий роман, как у Пушкина) и предводитель вольнолюбивого диковатого племени, уже известных Европе les cosaques.
Но Пушкин, очевидно, имел в виду Мазепу как актуальную политическую фигуру. В этом смысле Мазепа, действительно, канул в Лету — казалось, что навсегда. Но вот он вынырнул оттуда, и произошло это в самое последнее время. Потому что до сих пор украинский национализм в своем основном течении не на Мазепу ориентировался (об этом ниже).
Кому служил Мазепа
Украинский историк националистического направления К.Борщак предупреждает: не верьте Пушкину, когда читаете “Полтаву”; дескать, сам признавался: “водились Пушкины с царями” — так ему ли быть судией в споре Петра с Мазепой! Но ведь тот факт, что Пушкины водились с царями, не помешал автору “Полтавы” в другой своей поэме противопоставить “Медному всаднику” (подлинному герою “Полтавы”) — “бедного Евгения”; и воздержаться от вынесения приговора по их крайне сложному “делу”. Отношение Пушкина к царизму было двойственное, но в “деле” Мазепы он решительно встал на сторону Петра.
Вот у Рылеева отношение к царизму было однозначно негативное, отчего в поэме “Войнаровский” он не поколебался сделать своим героем мазепинца. О Войнаровском, собственно, известно немногое: племянник Мазепы, которого тот сделал своим наследником и послал учиться в Европу; в 1716 году был схвачен русскими и отправлен в ссылку в Якутск, где и умер. Рылеев “додумал” Войнаровского, сделав из него условного поборника “вольности”. Заметим, однако, что Рылеев избрал героем мазепинца, но не самого Мазепу. О последнем его Войнаровский говорит так:
Не знаю я, хотел ли он
Спасти от бед народ Украйны
Иль в ней себе воздвигнуть трон, —
Мне гетман не открыл сей тайны.
Эта нотка сомнения не помешала, однако, тому, что Пушкин, высоко ценивший Рылеева как поэта и во многом близкий ему по духу, усмотрел в “Войнаровском” искажение исторической правды.
Познакомившись с биографиями Мазепы более или менее апологетического характера, я нашел, что Пушкин создал в высокой степени достоверный портрет малороссийского гетмана. Вообще-то поэту необязательно скрупулезно следовать фактам истории, но Пушкин в “Полтаве” исторически точен — настолько, насколько позволяла быть точным имевшаяся к тому времени литература (это, конечно, не относится к любовной линии, где элемент фантазии был неизбежен); недаром поэма “фундирована” тридцатью четырьмя авторскими примечаниями и ссылками, что обычно для исторического, а не поэтического сочинения. И когда Пушкин говорит о Мазепе:
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
В этих словах не содержится ничего такого, что может быть квалифицировано как поклеп. Когда современные его апологеты называют Мазепу “борцом за национальную независимость” Украины, то такого рода характеристика, прежде всего прочего, есть анахронизм. В начале XVIII века представления о нации оставались довольно смутными; общество идентифицировало себя через понятия царства, иерархически структурированного принципата и, конечно, веры. Мазепа был борцом за интересы казачьей верхушки — старшины (примерно тысяча семей на начало XVIII века) и за собственный интерес, который заключался в том, чтобы его булава стала знаком не просто гетманского, но королевского достоинства.
Казачья старшина окрепла в результате побед, одержанных Богданом Хмельницким в союзе с русскими войсками. Многие “верхние” казаки завладели поместьями, брошенными польскими шляхтичами, и сами постепенно ополячивались, придумывая себе гербы на польский манер, по мере возможности кумились и роднились с “настоящими” шляхтичами. Что касается лично Мазепы, то он был поляшенним (ополяченным) более других: в молодые годы жил в самой Варшаве, где служил пажом у короля Яна Казимира. Потом за что-то был оттуда изгнан (в его биографии вообще много белых или, точнее, темных пятен) и через несколько лет всплыл в Батурине, тогдашней казачьей столице.
Вот характеристика, которую выдал Мазепе украинский историк номер один Михаил Грушевский (президент Украинской республики в 1917—1918 годах): “Шляхтич (из поляшенних. — Ю.К.) по рождению и воспитанию, в эпоху народных войн Украины против польско-шляхетского режима выраставший в атмосфере интриг королевского двора разлагающейся Польши, довольно случайно очутившийся в козацком войске и едва ли искавший в нем чего-либо, кроме личной карьеры, новый гетман… был очень сомнительным приобретением для гетманщины в ее тогдашнем очень серьезном положении. Человек способный и честолюбивый, но слишком уклончивый и осторожный, слишком учитывающий всякий риск и опасность для своего “я”, бюрократ и дипломат по складу понятий и темпераменту, он мало годился для самостоятельной, ответственной роли правителя”1.
Пожалуй, это даже чересчур нелестная характеристика. Мазепа, безусловно, был “сильной личностью”; не зря сложилась поговорка: “Вiд Богдана до Iвана не було гетьмана”. Сколь искусным он был властителем, свидетельствует уже тот факт, что он держал гетманскую булаву в продолжение двадцати одного года, больше кого бы то ни было в истории гетманщины. И ему не было чуждо, как теперь говорят, стратегическое мышление. Его целью стало создание на территории Украины независимого королевства — исключительно в интересах старшины (и своих собственных, конечно). Достичь этой цели невозможно было без внешней помощи. Но чьей? Рассчитывать на Польшу не приходилось: для шляхтичей казаки, отнявшие у них маеткi (поместья), были еще худшими недругами, чем московиты; даром что они старались быть “культурно близкими”. К тому же поляки, как военная сила, сильно сдали и шансов одолеть войско царя Петра у них не было. Другое дело шведы: их армия была одной из лучших, если не лучшей в Европе, и казалось, что на нее можно твердо положиться. И когда их “ветреный король”, как назвал его Вольтер, вдруг повернул на Украину, Мазепа решил, что жребий пал на его, Мазепину сторону.
Гетман понимал, что союз со шведами народ не поддержит. Современный историк считает, что у него просто не было времени склонить к нему “простых людей”: “Быстрое развитие событий не дало ему возможности ознакомить народ со своими идеями”2. Это напоминает нынешнюю аргументацию сторонников вхождения Украины в НАТО: дайте срок, мы сумеем убедить народ, что так будет лучше для него. Не знаю, что получится с НАТО, но в XVIII веке не существовало современной техники промывки мозгов, и трудно представить, что могло бы толкнуть простых людей последовать за гетманом. В массе украинского населения существовало твердое предубеждение против союза с лютеранами. И существовала вера в Белого царя — даже несмотря на бесчинства, которые нередко творили на Украине русские войска. С которыми решительно боролся царь Петр; когда военные действия были перенесены на Украину, он отдал приказ всех насильников и мародеров расстреливать на месте.
1 Грушевский М.С. История украинского народа. М. 2002, с. 262.
2 Крупницький Б. Гетьман Мазепа та його доба. Киiв. 2001, с. 177.
Но Мазепа рассудил, что, в конце концов, все решится на поле брани. Исход которой не вызывал у него сомнений: превосходство шведов казалось ему, как и многим другим, неоспоримым. Правда, Шереметев изрядно потрепал их близ деревни Лесной, да и прежде бывали у них кое-какие конфузии, но то ли будет, когда в дело вступит “славный” Карл? Конечно, петровское воинство ожидает постыдное бегство, как это уже случилось под Нарвой.
24 октября 1708 года гетман выстроил свои полки и, сидя верхом на коне, обратился к ним с призывом немедленно уйти к шведам. О том, какова была их реакция, пишет известный украинский историк-эмигрант О.Субтельный: “Казаки ответили молчанием, они были совершенно сбиты с панталыку (спантеличенi). Одно дело было лаять москалей и жаловаться на них и совсем другое — передаться к чужеземцам, к тому же “еретикам”1. Даже старшина раскололась, обдумывая, с кем идти. В итоге Мазепа привел к Карлу лишь пять тысяч казаков — вместо обещанных тридцати. Да и то из этих пяти тысяч три тысячи в последующие дни передумали и тiканули обратно.
Правда, Мазепу поддержали запорожцы. Они-то свободу не презирали, напротив, всегда готовы были положить за нее живот свой. Им были равно нелюбы царь Петр и Мазепа, но последнему удалось хитростью завлечь их на свою сторону. Несколько тысяч конных запорожцев явились в его лагерь.
Заметим, что ни запорожцы, ни гетманские казаки реального участия в Полтавском сражении не принимали. По замыслу Карла они должны были преследовать бегущего неприятеля. Но почему-то неприятель им такой возможности не предоставил. Результаты сражения поразили всю Европу: шведы не просто проиграли его, они были разбиты буквально в пух и прах. Потеряв менее пяти тысяч убитыми и ранеными, русские положили девять тысяч шведов и еще три тысячи взяли в плен. А на переправе через Днепр сдались еще четырнадцать тысяч — из шестнадцати вроде бы годных к бою. Сам Карл едва унес ноги с отрядом лишь в две тысячи человек. И с ним Мазепа примерно с таким же количеством гетманских казаков и запорожцев2.
“Все потеряно, кроме чести”, — сказал французский король после катастрофической для него битвы при Азенкуре. Мазепа, нарушивший данную им присягу, не мог бы сказать и этого.
Дальнейшее известно: Карл и Мазепа укрылись в Бендерах, на турецкой территории. Здесь Мазепа и умер 22 августа 1709 года — как и подобает романтическому герою, “в ночь, когда бушевала страшная гроза”.
Незадолго до смерти он успел совершить свой, вероятно, последний вероломный поступок, согласившись выдать царю Петру “запорожцев и прочих разбойников”.
Но вот теперь нам говорят, что в плане русско-украинских отношений Полтавская битва ничего не решила. “На наших глазах, — пишет уже упоминавшийся
Борщак, — совершилась окончательная победа Мазепы в украинско-московской борьбе, в которой Полтава была лишь мимолетным эпизодом”3. Если имеется в виду факт обретения Украиной независимости, то я не рискнул бы назвать его окончательным, потому что ничего окончательного в истории не бывает (я не стал бы исключать теоретическую возможность возобновления федеративных отношений между тремя славянскими республиками бывшего СССР). Но даже если Украина обособилась бесповоротно, что в высокой степени вероятно, можно ли трактовать ее обособление как победу явившегося с того света Мазепы — большой вопрос.
Тарас Шевченко против Ивана Мазепы
Историк и публицист А.Лубенский пишет на сайте Newstin: “Гетман Иван Мазепа был не предателем, а выдающейся личностью, которого “знала Европа”. Более того, когорту “великих украинцев” должен бы возглавить не кто-нибудь, а именно Мазепа”4.
1 Субтельний О. Мазепинцi. Украiнський сепаратизм на початку XVIII ст. Киiв. 1994, с. 34.
2 Кстати говоря, одним из самых нелепых пережитков советчины является празднование Дня армии 23 февраля, в день, когда в 18-м году группы пьяных матросов и солдат будто бы попытались задержать немцев. Сам Бог велел праздновать День армии 27 июня, когда русская регулярная армия одержала первую большую победу — пожалуй, самую блестящую за всю свою историю. И это был день рождения России как великой европейской державы.
3 Борщак I. Мазепа — людина й icторичний дияч. — Мазепа. Киiв. 2003, с. 202.
4 http:/www.newstin.ru/tag/ru/75542643.
До сих пор когорту “великих украинцев” возглавлял Тарас Шевченко. К моменту распада СССР на сей счет вроде бы не существовало никаких сомнений: портреты Кобзаря немедленно украсили стены присутственных мест. Действительно, Шевченко был неподражаемым певцом украинской души и провозвестником вiльноi Украiни; и это в его произведениях украинский народ окончательно обрел дар л и т е -р а т у р н о й речи.
Теперь кое-кто (далеко не один только Лубенский) пытается поставить Мазепу в качестве отца-основателя, рядом с Шевченко или даже выше его. Но вряд ли эти двое будут довольны таким соседством. Потому как олицетворяют они очень разные начала в украинской истории — назовем их соответственно элитарным и демотическим (понятие в данном случае более уместное, чем “демократическое”, так как оно менее “нагружено” юридическим содержанием).
Мазепа был государственником, мечтавшим о создании независимой украинской державы, четко структурированной по социальному признаку, с “нормальным” дворянством, роль которого взяла бы на себя старшина, равнявшаяся на польские образцы. Хотя вряд ли Мазепа позволил бы ей в полной мере “вкусить польской волюшки”. Он был властным человеком, чем-то напоминавшим итальянских principi времен Ренессанса; недаром его настольной книгой была “О государе” Макиавелли. Зато украинских посполитих (крестьян), в случае, если бы “проект” Мазепы осуществился, уж точно ждала бы судьба польских крестьян. Не все знают, что крепостное право в Польше было еще более тяжелым, чем в России. А на Украине живы были еще традиции Киевской Руси, где не существовало резких барьеров между сословиями. Естественно, что украинские крестьяне дорожили своей свободой1; зная или догадываясь о поползновениях Мазепы, они не любили и боялись его.
Психологический тип Мазепы глубоко чужд и даже враждебен основному направлению в украинском национально-освободительном движении, берущем начало в середине XIX века.
Это направление можно назвать народническим, в широком смысле слова. Оно опиралось на простых казаков и селян, отношение к которым не лишено было у его представителей некоторой идеализации. Им был созвучен Шевченко, умевший передать поэтическую сторону жизни украинского села и оплакивавший его вечную недолю. Равным образом был им созвучен и гневный Шевченко, призывавший тряхнуть казачьей стариной — свiт запалити и прогнать всех бар, какого бы происхождения они ни были.
Неудивительно, что Шевченко нигде не сказал доброго слова о Мазепе. Хотя других гетманов поминал часто, и с особенной любовью — Хмельницкого, к которому обращал ласковое Богданочку (украинский язык щедр на ласкательно-уменьшительные; по крайней мере, так было в прошлом).
И в споре Мазепы с царем Петром гетман не вызывает у него ни малейшего сочувствия; несмотря на то что в иных случаях он дает Петру весьма нелестные характеристики. Напротив, он решительно становится на сторону полковника Палия, врага Мазепы и сподвижника Петра. Этот Палий был предводителем казаков Правобережья (которое тогда еще принадлежало Польше), укрывшимся от преследований на левом берегу. Уже в 1704 году он написал письмо царю, предупреждая его, что Мазепа готовит измену. Петр не поверил Палию, но, к счастью для него, не выдал его гетману, как это позднее произошло с беднягой Кочубеем, а лишь услал в Сибирь. Когда открылась измена, Петр вернул Палия и поставил его во главе гетманских полков, оставшихся верными царю; в этом качестве он участвовал и в Полтавском сражении.
В собрание сочинений Шевченко попали записанные им украинские народные песни (Записи народноi творчастi). Сразу несколько песен воздают довiчную славу Палiевi. В одной из них о нем поется так:
Ой як крикнув да великий государь сидя на столицi,
Бiжiть, бiжiть, випускайте Палiя з темницi,
Нехай бiжiть, не пуская шведа на столицю.
Здесь, конечно, сильно преувеличено значение Палия в деле “защиты Москвы”. Но ясно показано народное отношение к противнику Мазепы. Который, Мазепа, в другой песне характеризуется как проклятий и превражий. Что Шевченко с его любовным отношением к родному фольклору разделял чувства и мысли записанных им песен, нет никакого сомнения. Некоторые шевченковеды даже полагают, что он сам же их и сочинял “по мотивам” того, что ему довелось услышать (отчего, наверное, они и попали в его собрание сочинений). И вот характеристика, которую Шевченко дает Мазепе уже от себя, называя его шведською приблудою1.
1 По условиям договора, заключенного в 1654 году с Богданом Хмельницким, Россия не распространила на Украину крепостное право. Этот договор соблюдался и при Петре I. Украинские крестьяне были закрепощены лишь в 80-х годах XVIII века — по настоянию все той же старшины (теперь уже преимущественно русифицированной), получившей, наконец, права дворянства, а с ними и своих крепаков.
Нынешние враги Москвы, равно как и друзья, замечают, сколь часты в произведениях Шевченко нелестные отзывы о москалях. Но обратите внимание: в таких случаях всегда имеются в виду или власти предержащие, или их сила ратная (к которой у поэта, десять лет тянувшего лямку в закаспийской пустыне, были, естественно, свои особые счеты). Нигде у Шевченко не найти нелестных отзывов о русском народе или русской интеллигенции; я, во всяком случае, их не нашел. Да и не могло их быть: иначе зачем бы он добровольно выбрал для проживания русскую среду, в семнадцать лет поселившись в Петербурге и до самой смерти никуда оттуда надолго не выезжая (исключая, конечно, годы солдатчины)? В Петербурге и Москве у него были ближайшие, щирi друзья — С.Т.Аксаков, Н.С.Щепкин, гр. Н.И.Толстая (чьими хлопотами Шевченко был вызволен из солдатчины) и другие. Здесь он был “у себя дома” почти так же, как и на Украине.
Можно говорить о двойной самоидентификации Шевченко, который ощущал себя украинцем и одновременно частицей “большого” (включающего три восточно-славянские нации) русского народа.
Вопрос о царизме, к которому Шевченко относился враждебно, — сложный, и я не буду его сейчас касаться. Здесь обратим внимание на другое: в этом вопросе Шевченко следовал за своими русскими учителями, “апостолами свободы”, как он их называл, — декабристами и Герценом. А в последние годы жизни (умер в 1861-м) он сблизился с шестидесятниками, разделив их революционные идеи. В свою очередь, шестидесятники высоко оценили Шевченко: “русской земли человек замечательный”, как сказал о нем Некрасов, явил для них пример того, как растет и силится “народное” сопротивление режиму.
Двойная самоидентификация Шевченко сказалась и в том, что он был не только украинским, но и русским (русскоязычным) поэтом и прозаиком, о чем на Украине теперь “забывают”, а в России, как правило, даже и не знают. На русском им написаны две поэмы, один набросок к поэме, несколько повестей (кажется, все, какие у него есть), наконец, интимный “Дневник”. В пору нынешних гонений на русский будут ли в Киеве и самого Шевченко переводить на украинский?
Увы, в роли культовой фигуры умеренный националист Шевченко сегодня, очевидно, перестает устраивать неумеренных националистов, которые в последние годы задают тон в Киеве.
Зато Мазепа вновь претендует на место “отца нации”, теперь уже виртуально. И тут у него есть кое-какие козыри. Гетман олицетворяет собою дух элитарности, который, нельзя это не признать, тоже имеет право на существование; более того, возрождение его в постсоветское время выглядит как естественная реакция на прежнюю уравниловку. Насколько можно судить, гетман был культурным и довольно образованным (учился в иезуитской школе и в Киево-Могилянской коллегии) человеком, поездившим “по Европам” и знавшим несколько языков; и он хотел насадить у себя на родине “аристократическую культуру”, что само по себе совсем неплохо. Но больше всего привлекает Мазепа неумеренных националистов тем, что был сторонником “европейского выбора” и в удобный момент решительно выступил против Московщинi.
Два “европейских выбора”
В поддержку Мазепы выдвигается фигура Филиппа Орлика, генерального писаря, который после смерти Мазепы в Бендерах горсткой обосновавшихся там казаков был избран первым и единственным в истории “гетманом в изгнании”. В следующем году Орлик написал (или подписал) документ, который неумеренные националисты называют теперь “Конституцией Украины” и с которой носятся как с писаной торбой.
Вот типичное суждение: “В XVIII веке, — пишет П.Кононенко, — Украина одной из первых создала национально-демократическую республику (наряду с Англией и Нидерландами) и нового типа конституцию (1710 год; кстати, на 77 лет раньше, чем была написана Конституция США)”. И далее: “…конституция И.Мазепы — Ф.Орлика утверждала идеи народовластия, в частности прав человека, гуманизма и демократии, как основополагающих и для философии, и для общественно-политической практики”1. Выходит даже, что Украина не столько равнялась на Запад, сколько опережала его; только Англия с Нидерландами еще как-то поспевали с ней в ногу.
1 Шевченко Т. Повне зiбрання творiв у 12 т. Т. 1, Киiв. 1989, с. 226.
Чувство своей (национальной) неполноценности, коль скоро оно возникает, надо по возможности скрывать, а не демонстрировать его столь откровенно, как это делает Кононенко.
Украина XVIII века имела мало общего с буржуазными республиками, каковыми были Англия и Нидерланды, хотя бы уже потому, что там почти не было буржуазии; та, что была, состояла преимущественно из еврейских и польских элементов, массой населения психологически отторгавшихся. На основной территории Украины не было даже Burg’ов в их европейском понимании; гоголевский Миргород с его никогда не просыхающей лужей отнюдь не в московско-петербургский период появился.
Что касается конституции, которую написал Орлик, то в случае, если бы она действительно предвосхитила Конституцию США, за ее автором пришлось бы признать дар мистического провиденциализма. Потому что Конституция США явилась плодом мыслительных усилий всего Века Просвещения, а он в 1710 году оставался еще, так сказать, в пеленках. На самом деле, как пишет Субтельный (тоже националист не из последних, но все же способный к более объективным суждениям), конституция Орлика, выражавшая интересы старшины или, точнее, какой-то части ее, скопирована с польских Pacta Conventa, которые шляхта заключила со своим королем. Этот договор, заключенный еще в конце XVI века, гарантировал права и свободы шляхты, и только ее. По сути он превращал Польшу в шляхетскую республику, в которой король был выборным, а власть его была сильно ограничена, зачастую просто парализована Сеймом, где один-единственный шляхтич, выкрикнувший “Nie pozwalam!”, мог заблокировать любое решение (пресловутое Liberum veto).
И непонятно, что дает основание говорить о “Конституции И.Мазепы — Ф.Орлика”. Будь он жив, гетман вряд ли подписал бы ее: не в его натуре было соглашаться с ролью марионетки, на манер польского короля. Другое дело, что в культурном отношении он, безусловно, был ориентирован на Польшу.
“Европейский выбор” Мазепы был польским выбором. А Польша оставалась окраиной Европы, чтобы не сказать грубо — задним двором. Западные европейцы, встречая поляков, как водится, по одежке, делали вывод, что они “не совсем европейцы”. В Польше того времени только король и некоторые придворные надевали европейское платье, а вся остальная шляхта, особенно в мужской своей части, носила традиционную одежду — длиннополые жупаны со стоячими воротниками, кунтуши, шапки-“рогатывки” и высокие шапки с перьями. Все это было очень красиво, но на Европу мало похоже.
И одежка в данном случае не слишком обманывала. В самом деле, нигде в Европе не было ничего похожего на шляхетскую республику. Конечно, и такая Польша оставалась частью католического мира, но уж очень своеобразной его частью.
Любопытное замечание есть у Адама Мицкевича: старопольский республиканизм ближе русскому духу (очевидно, поэт имел в виду его анархическую сторону), чем западному.
Вероятно, нечто родственно-славянское уловило у своих католических соседей московское дворянство-боярство. Потому что тяга к Западу, набиравшая у нас силу по крайней мере с середины XVII века, оформилась как тяга к Польше. К концу царствования Алексея Михайловича в Москве установилась мода на все польское — бытовые привычки, платье, литературные вкусы; некоторые бояре стали “сабли у боку и польские кунтуши носить” и даже говорить по-польски. Чем “обаяла” шляхта, легко понять и сегодня — эстетикой своего образа жизни. (Когда я впервые слушал “Ивана Сусанина”, в финале оперы мне было даже немножко жаль шляхтичей, обреченных замерзнуть в костромских дебрях, — уж больно красиво отплясывали они во втором акте; допускаю, что их было немножко жаль и самому Глинке.)
Так шли дела, пока не появился Петр I.
Сегодня нам говорят, что Мазепа сделал “европейский выбор”, выступив против “восточного деспотизма” Петра. Но Петр тоже сделал “европейский выбор”, причем его выбор был, так сказать, гораздо более европейским. Не Польша его “обаяла”, а Голландия с Англией, самые передовые страны того времени. Его влекли тамошние мануфактуры и верфи, гошпиталя и воспитательные дома, веселые дымы бюргерских городков. Это была Европа по всем признакам передовая, изобретательная и неугомонно-деятельная. Именно Петр вывел Россию, а с нею и Украину на большую европейскую дорогу.
В.О.Ключевский писал: московские родовитые люди конца XVII века — “тоже люди преобразовательного направления, только не такого, какое дал реформе Петр. Они желали, чтобы реформа шла так, как повели было ее цари Алексей, Федор и царевна Софья, когда, по выражению князя Куракина, “политес восставлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах”, с науками греческого и латинского языков, с риторикой и священной философией, с учеными киевскими старцами. Вместо того они видели политес с манеру голландского, матросского, с нешляхетскими науками — артиллерией, навтикой, фортификацией, с заграничными инженерами, механиками… Петр обычно ходил в простом кафтане, нередко в стоптанных башмаках со штопанными чулками”1. “Процарствуй Федор еще 10—15 лет, — писал в другом месте Ключевский, — западная культура потекла бы к нам из Рима, а не из Амстердама”2. То есть фактически из католической Польши.
1 Кононенко П. Украiна i Европа. — “Днiпро”, 2008, № 3—4, с. 115, 119.
1 Ключевский В. Собрание сочинений в 8 т. Т. VIII. М. 1959, с. 320—321.
2 Ключевский В. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М. 1968, с. 303.
Амстердам же был, в частности, средоточием морских предприятий (голландцы в XVII веке — первые мореходы Европы). Удивительно, отчего это у такого, казалось бы, сугубо континентального человека, как Петр, пробудилась чисто западноевропейская страсть к корабельному делу и морским походам. Вполне можно допустить, что он мечтал о далеких океанских авантюрах, в испано-португальском и англо-голландском вкусе, и только понимание того факта, что геополитические интересы России остаются все-таки преимущественно континентальными, удержало его от них. И он “ограничился” тем, что сделал Россию ведущей морской державой на Балтике.
Для сравнения: поляки, хоть и видели в мечтах свою страну раскинувшейся “от моря и до моря” (то есть от Балтийского до Черного), к морю как таковому никакого интереса не испытывали и даже флота своего не имели.
При всем том Петр, конечно, был деспотом. Но и Мазепа был деспотом. Петр был жесток, но и Мазепа тоже (некоторым из тех, кого гетман приговорил к смерти, он приказывал рубить головы не сразу, а по частям). И “прогрессивный” Орлик был искусным пыточных дел мастером (таким он и показан в пушкинской “Полтаве”).
Но если уж “переходить на личности”, надо признать, что деспотизм Петра был “функционален”: он все и вся подчинял своему “проекту” и карал тех, кто ему противился. Зато и “ласкал” тех, кто ему помогал. Петр был великодушен (чего стоит одно только обращение его с пленными шведскими генералами после полтавской победы). И он умел ценить человеческое достоинство: запретил опускаться перед ним на колени, прибегать в обращении к нему к уменьшительным (до него самые знатные вельможи, обращаясь к царю, должны были называться Ивашками да Митьками) и т.д. И если однажды во время пира он дернул Мазепу за ус (чего гетман, говорят, не мог ему простить), то это, как говорится, по пьяной лавочке; атмосфера петровских застолий была такова, что иной раз можно было проявить фамильярность и по отношению к самому царю.
Эпитет “восточный” применительно к слову “деспот” больше подходит к Мазепе, чем к Петру. А Петр скорее похож на очень властного, очень сурового руководителя какой-то большой стройки, ради достижения успеха никого и ничего не жалеющего, не исключая и самого себя.
Не забудем еще, что Петр был выдающимся полководцем. Полтавская победа — это в первую очередь его “творенье”. И, наверное, единственным среди современников полководцем, который был также и флотоводцем: победа при Гангуте была столь же впечатляющей, как и победа под Полтавой. А Мазепа в “марсовых делах” нигде ничем не отличился.
С какой стороны ни посмотри, сопоставление с Петром оказывается крайне невыгодным для Мазепы — к этому выводу приходили и сторонние наблюдатели, такие разные, как Вольтер и Дж.Вашингтон. Масштаб личности царя впечатляет: редко встречается в истории подобная концентрация воли (в основе своей разумной воли, несмотря на неизбежно совершаемые ею многочисленные ошибки), в считанные годы сделавшей из России “другую страну”.
Не могу удержаться, чтобы еще раз не процитировать Ключевского: “Никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен русским народом под руководством Петра; история ни одного народа не представляет такого великого, многостороннего, даже всестороннего преобразования, сопровождавшегося столь великими последствиями как для внутренней жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов, во всемирной истории”1.
Быть может, лучшее изображение Петра оставил В.Серов: гигант, большими шагами вышагивающий против ветра, за которым едва поспевают склонившиеся под напором стихии спутники.
Петр умел увлекать людей, и украинцы не составили в этом смысле исключения. В год Полтавы даже старшина в большинстве своем оказалась на его стороне, не говоря уже о простых казаках и крестьянах. Мазепа рассчитывал, что его поддержит киевское православное духовенство. Но его “светила”, митрополиты Феофан Прокопович и Стефан Яворский оба остались верны Петру. Когда гетман изменил, анафему ему в московском Успенском соборе возгласил именно Стефан Яворский. Мазепу поддерживал только митрополит Иосаф Кроковский, ранее арестованный вместе с некоторыми другими духовными лицами по делу царевича Алексея. Вот так сделавший “европейский выбор” Мазепа оказался связан с наиболее традиционалистскими кругами православной Церкви.
В результате петровских реформ Европа, вопреки географии, начала перемещаться к северо-востоку от Украины. И скоро наступило время, когда украинец мог сказать о России словами грибоедовского персонажа: “Оттуда моды к нам, и авторы, и музы…”
Сколь ни неожиданным это может показаться, но политика ассимиляции, которую позднее стала проводить Петербургская империя на Украине, как и в других местах, тоже явилась следствием европейских влияний. Об этом в XIX веке писал известный историк Н.И.Костомаров (украинец и умеренный националист): “После соединения Украины с Москвою московское государство оказывало уважение к принципам местной своеобразности Малороссии и признавало, что малороссияне должны пребывать “по их черкасским обычаям”. Отклонений, правда, было много; некоторые были очень резки; но принцип признания малороссийской народности оставался и признавался. Только уже в поздние времена влияние европейских идей — сочетание государственного единства с единством народности — заронило и у нас несправедливую мысль, что поддержка южнорусской народности и развитие южнорусского языка могут быть вредны для государственной цельности”2.
1 Ключевский В. Собрание сочинений в 8 т. Т. IV. М. 1958, с. 204.
2 Костомаров Н. Казаки. М. 1995, с. 383.
Но и борьба за обособление Украины (первоначально — в рамках империи), за удержание ею своего национального образа тоже подпитывалась из России (и лишь отчасти — из Польши и австрийской Украины). Мы видели это уже на примере Шевченко. Ставшая однажды на европейский путь Россия с течением времени неизбежно пришла к идеалам демократии и связанного с нею национального самоопределения и не могла не поделиться ими с Украиной.
Империя как превосхождение
Попробуем, однако, войти в положение идеологов независимой Украины. Это очень нелегкое положение. Как и всякая независимая нация, украинцы нуждаются в своей национальной идее, в поддержании традиций и доведении их до ума, наконец, в портретировании отцов-основателей, сфокусировавших в себе лучшие черты национального характера. Но что ни возьми, все украинское оказывается теснейшим образом переплетено с русским (великорусским), зачастую до неразличимости.
Первыми отцами нации сейчас почитаются Владимир Святой и Ярослав Мудрый. Это подлинно отцы, вот только чьи? Нелепо называть Украиной Киевскую Русь — государство, протянувшееся аж до Белого моря. Эту несуразицу, которую можно найти в школьных учебниках, не могут не чувствовать даже неумеренные националисты. Вот отчего почитание названных отцов, по моему впечатлению, остается скорее условным.
С падением Киевской Руси начинается длительный, протяженностью в четыре с лишком столетия, период раздельного существования северо-восточных и южных ее земель. Впрочем, говорить о раздельном с у щ е с т в о в а н и и можно лишь с некоторой натяжкой. Потому что в продолжение большей части этого периода того, что позднее было названо Украиной, фактически не существовало — если не считать крайне западные области, Галичину и Волынь (которые уже тогда стали ополячиваться). Татаро-монголы нанесли по Приднепровью такой страшный удар, что почти все тамошние жители разбежались в разные стороны1. Только в первой половине XVI века сюда вновь начали стекаться жители, из которых постепенно складывалась новая, украинская народность. Которая уже в 1654 году воссоединилась с Россией (Великороссией).
1 Даже в середине XVI века (когда Литва передала эти формально принадлежавшие ей территории Польше), то есть спустя три с лишком столетия после Батыева нашествия, население огромного киевского воеводства, охватывавшего почти все Поднепровье, составило менее четверти миллиона.
Неумеренные националисты считают, что это был “роковой шаг”, почти на три с половиной столетия подчинивший Украину “чужеземной власти”.
Здесь уместно вернуться к концепции известного филолога кн. Н.С.Трубецкого, изложенной им в статье “К украинской проблеме” (“Евразийский временник”. Кн. V. Париж. 1927). Основной ее тезис состоял в том, что Российская империя была, по сути, не просто российской, но российско-украинской; и она явила собою превосхождение как собственно российского, так и собственно украинского. Какие бы выводы ни делал отсюда Трубецкой (а он был сторонником “единой и неделимой”), сам по себе этот тезис вряд ли может быть оспорен. Кажется удивительным, что никто не выдвинул его раньше; но дело, очевидно, в том, что изменилась семантика понятий “российское” и “украинское”: раньше второе считалось частью первого.
Уже Московское царство, как ранее говорилось, с середины XVII века (то есть как раз со времени его воссоединения с Украиной) подверглось сильным польским влияниям, а так как носителями польских влияний были преимущественно украинцы, то полонизация в данном случае означала также и украинизацию. Малороссийские богословы, толмачи, музыканты, актеры стали частыми гостями в Москве, и многие из этих “перелетов” навсегда здесь оседали.
Петр I резко поменял ориентацию, но духовную поддержку оказал ему в этом, опять-таки, Киев. Мазепа рассчитывал, что Киево-Могилянская академия станет школой украинской державности — она и стала школой державности, только не украинской, а общерусской. Из ее стен вышли и Феофан Прокопович, ставший главным идеологом петровских реформ (к его богословию могут быть предъявлены серьезные претензии, но в данном случае важно то, что он благословил Петра сделать его европейский выбор), и Стефан Яворский, основавший в Москве знаменитую Славяно-греко-латинскую академию, и ряд других духовных лиц, занявших высшие посты в иерархии московской православной Церкви и обеспечивших Петру ее лояльность, что было для него крайне важно.
И все последующее “строительство империи” было общим делом русских и украинцев. Настолько общим, что до сих пор ни один историк, кажется, не пытался различить “по пятому пункту”, кто был кто из числа “строителей” (и неудивительно, если учесть, что еще в начале XX века сами украинцы называли себя русскими). А если начать разбираться, то окажется, что у украинцев нет оснований испытывать чувство национальной неполноценности. Только в этом случае придется перестать отпираться от империи как “не нашей”, “чужой”, по пословице моя хата з краю.
Взять хотя бы ратные дела. Подвиги казаков, которые теперь расписывают в Киеве, во многих случаях заслуживают самых ярких красок, но по большому счету всего лишь сообщают Украине couleur locale. “На феатр славы всего света” (воспользуюсь выражением канцлера Г.Головкина, употребленным им по заключении Ништадтского мира в 1721 г.) украинцы вышли в составе русской армии. Генерал, впоследствии фельдмаршал И.Гудович покорял Альпы обок с Суворовым, а позднее завоевал азербайджанские ханства. Другой фельдмаршал — А.Барятинский отличился в Крымской войне, но особенно тем, что завершил завоевание Кавказа и пленил Шамиля. Это только взятые навскидку примеры, их легко умножить — не забывая, конечно, “простых” офицеров и солдат.
Статские не отставали от военных. Вот череда государственных деятелей — украинцев (опять-таки навскидку). П.Завадовский — первый в истории министр просвещения России (с 1775). Гр. А.Безбородко (прототип старшего Безухова в “Войне и мире”) — крупнейший, наряду с Н.Паниным, руководитель внешней политики России в XVIII веке; это ему принадлежат знаменитые слова, обращенные к молодым дипломатам: “Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела”. Кн. В.Кочубей (родственник того Кочубея, что был казнен Мазепою) — член Негласного комитета при Александре I, министр внутренних дел (с 1802). Д.Трощинский (близкий родственник Мазепы) — министр юстиции (с 1817). И так далее, и так далее.
Культура. Единственный украинец, пользующийся немеркнущей мировой славой, — Гоголь “к несчастью” неумеренных националистов был приверженцем империи и писал по-русски. Множество просто известных писателей, художников, композиторов, ученых не мыслили себя вне русского мира.
Сегодня в Киеве империю потому, в частности, называют “чужой”, что она говорила по-русски. Но тут уместно вспомнить, что общерусский литературный язык на определенном этапе ковался не где-нибудь, а в стенах самой Киево-Могилянской академии.
Еще одна претензия: столица империи была географически далека от Украины. На это можно ответить, что русские не отпираются от Киевской Руси на том основании, что ее столица была географически далека от Ростово-Суздальской земли (исторического ядра Великороссии). Во всяком случае, так было до сих пор и, надеюсь, будет и впредь.
Между прочим, тот же фельдмаршал Барятинский одно время “лоббировал” при дворе Александра II идею переноса столицы в Киев. “Сумасшедшая” идея, конечно, но разве менее “сумасшедшей” была идея переноса столицы на дикий берег Финского залива? Интересно, что та же мысль (о переносе столицы в Киев) в разное время приходила в голову и некоторым великороссам, от консерватора К.Н.Леонтьева до либерала Г.П.Федотова. Как бы к ней ни относиться, фактом является то, что в русской (великорусской) душе Киев всегда занимал особое место; недаром же его называют “матерью городов русских”.
Конечно, нельзя отрицать, что в рамках “единой и неделимой” “украинскость” долгое время была придавлена. Особенно это относится к языку, которому нигде не давали ходу вне бытовой сферы. Но уже в 1906 году специальная комиссия петербургской Академии наук, созданная по просьбе правительства, пришла к заключению, что украинский — не “малороссийское наречие”, а самостоятельный язык. Уже из этого следовало, что украинцы — самостоятельная нация. Признание автономии Украины в рамках империи становилось вопросом времени.
И хотя прежней империи уже нет (то есть нет в прежнем ее объеме), а Украина — независимое государство, смею думать, что и сейчас естественной была бы для украинца двойная самоидентификация — как русского (в старом смысле этого понятия, объемлющем также украинцев и белорусов) и как украинца.
Ведь и у нынешних русских (великороссов) самоидентификация, по сути, двойная: имперское сознание не вполне идентично национальному сознанию; нередко случалось и случается посейчас, что они вступают в спор друг с другом.
Двойная самоидентификация, в чем мы имели возможность убедиться, была свойственна Шевченко. Его причастность к русскому миру как бы восполняет его собственную мировоззренческую узость (в этом отношении он не может идти ни в какое сравнение с Гоголем). Зато его “украинскость”, по крайней мере в лучших его вещах, — высокой пробы. Как никто другой, он умел задеть струни серця своего народа; и в этом смысле, наверное, “вечен”. А Мазепа, который в сторону северо-восточного соседа “смотрит нетом”, вынесен наверх волной политической конъюнктуры и удержится ли он в этом верхнем положении, зависит от того, как сложатся обстоятельства.
Ситуация нынешней Украины, в ее отношении к России, глубоко отлична от той, что имела место в Мазепины времена. Воссоединение 1654 года произошло после четырех столетий взаимной оторванности Юга и Северо-Востока бывшей Киевской Руси, в продолжение которых связи между ними были случайными и редкими. Неудивительно, что при первых встречах обе стороны испытывали некоторую озадаченность. Россияне, например, дивились тому, как выглядят православные братья, которых тогда называли “черкасами”: “скобленые” лица, какие-то странные хохлы (оселедцы) на бритых, опять же, головах, шаровары “шириной с Черное море” и почему-то красные сапоги, вместо “нормальных” черных. Внешние несходства отражали возникшие различия в историческом опыте, в ментальности. Но следующие три с лишком столетия хоть и не стерли некоторые различия в ментальности, тем не менее сблизили русских и украинцев так тесно, как, наверное, никакие два других народа не сближались. Это мощный фактор, удерживающий нас от дальнейшего расхождения.
Но есть и другой фактор, быть может, не менее сильный, работающий в противоположном направлении. Всякие традиции по самому смыслу этого слова (tra-ditio — передача) нуждаются в поддержании, особенно в наши дни, когда планетарные ветры норовят разрушить все и всяческие традиции. Решающую роль в этом деле, то есть в поддержании или неподдержании традиций, играют школа и СМИ; в принципе они, наверное, способны так перенастроить сознание, чтобы свести к минимуму роль “народной памяти”. К этому, во всяком случае, стремятся те на Украине, кто создает культ Мазепы. В преддверии трехсотлетия Полтавской битвы министерство культуры и науки выдвинуло проект “Мазепа. Made in Ukraine”, призванный сделать популярной фигуру, не снискавшую до сих пор народной любви. Злосчастного гетмана рекламируют на все лады: он-де был и “великий государственный муж”, и одновременно “поэт и плейбой”. Особенно стараются привлечь на сторону Мазепы школьников, перед которыми, как всегда, стоит вопрос, где те “отечества отцы”, которых они должны “принять за образцы”. Весной минувшего (восьмого) года был объявлен всеукраинский конкурс сочинений учащихся 8—11-х классов на тему “Кто для меня Иван Мазепа”. Организаторы рассчитали, что будет представлено сто тысяч работ. Оговорено, что если “кто-то не станет считать Мазепу национальным героем, то он должен свою точку зрения основательно аргументировать — только тогда работа будет рассматриваться”1. Ясно, что школьники, не испытывающие симпатии к этому “плейбою” и последователю Макиавелли, попали в трудное положение.
1 http:/www.newstin.ru/tag/ru/75542643.
Люди, создающие культ Мазепы, рвутся дать еще один бой москалям — на поле истории. Видимо, они полагают, что достигнутая незалежнiсть идейно недостаточно “фундирована”, и выискивают такие аргументы в ее пользу, которые им самим кажутся неотразимыми. Но от историков, прежде всего прочего, требуется интеллектуальная честность, добросовестность; иначе сомнительным представляется тот казус, который они берутся защищать. Вот и выходит, что незалежнiсть нуждается сегодня в защите от недобросовестных защитников.
А русская сторона, приняв как факт юридическую отделенность Украины, не может и не должна смириться с наметившимся духовным расхождением наших народов; менее всего оно в интересах самих украинцев. Чтобы расхождение сменилось схождением, надо суметь перевести общее наше наследие из “спящего режима” в действующий. И дело это в первую очередь русской стороны.