Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2009
Содержание деятельности основанного в 2006 году Межгосударственного фонда гуманитарного сотрудничества (МФГС) государств — участников СНГ адекватно отражено в самом его названии: эта деятельность направлена на сохранение общего культурного наследия стран СНГ, развитие диалога культур и взаимопонимания. За минувшие годы фонд осуществил огромное количество проектов в области культуры, образования, науки, архивного дела, информации и массовых коммуникаций, спорта, туризма и работы с молодежью. В 2008 году он стал одним из инициаторов проведения Года литературы и чтения в СНГ, поддержав десятки совместных издательских проектов и литературных конкурсов. В их числе — создание электронной библиотеки “Эпос и литература народов Евразии”, пополнение фондов национальных библиотек, проведение Второго форума переводчиков, издание многотомной “Классики литератур СНГ”, а также произведений современных писателей в издательской серии “Библиотека журнала «Дружба народов»”.
Сохранению общих гуманистических ценностей, укреплению культуры мира и толерантности, взаимопониманию и сближению народов стран СНГ были посвящены и многочисленные мероприятия нынешнего года, среди которых “ДН” особо заинтересовал “круглый стол” “Трансфер в современной культуре”, проводившийся в рамках долгосрочной Гуманитарной программы в области изобразительного искусства “Одна шестая плюс”. Словосочетание “одна шестая” легко узнаваемо большинством жителей СНГ, а в нынешних условиях оно означает ту часть суши, которую занимает Содружество. Под “плюсом” кураторами программы подразумеваются ближайшие страны-соседи и те государства, современное искусство которых значимо в качестве ориентиров для стран Содружества и Балтии.
Участники “круглого стола” “Трансфер в современной культуре” — историки, психологи, культурологи, художники — говорили о взаимопроникновении культур в глобализующемся мире, о сложности фигуры “глобального художника”, о проблеме “пограничного состояния” культур стран бывшего СССР. Среди этих выступлений наше особое внимание привлекло выступление доктора филологических наук, профессора РУДН Улданай Максутовны Бахтикиреевой. Мы попросили профессора Бахтикирееву развернуть его в статью, которую и предлагаем вниманию читателей.
“Дайте мне кароту”, — попросил ребенок у родителей, отца-итальянца и матери — “российской” грузинки, трансформировав посредством словообразовательной системы русского языка итальянское слово carota — морковь в новое образование, спокойно уживающееся в его картине мира.
Кого-то, возможно, этот пример наведет на мысль, что в итоге взаимодействия разных культур создается не единое целое, а “словесный метис, культурный гибрид, лингвистическая химера”1 . Кто-то об этом вообще не задумается. Кто-то же, как и автор настоящей статьи, попытается увидеть в подобном новообразовании взаимодействие языков и культур, ведущее к формированию новой, поликультурной личности.
1 Мы позаимствовали определение у Т.Толстой. См.: Т.Толстая. Русский человек на рандеву // Знамя. М., 1998, № 6.
Можно не сомневаться, что ребенок, о котором мы упомянули, овладеет русским языком раньше, чем итальянским или грузинским, потому что он начал свою жизнь в российской среде. Русский станет его родным языком, но с весьма серьезной оговоркой. Ребенок будет выражать свои мысли на русском языке, но не только в контексте окружающей его русской действительности, в которой он сейчас пребывает. Ему будут близки и родственны итальянская и грузинская культуры и языки, и у него появится шанс в будущем конструировать свой мир гораздо более разнообразно, чем это доступно “»одноязычнику», на каком бы великом языке он ни мыслил1”.
Ребенка не смущает “национальная непохожесть” родителей. Словесный гибрид, или трансфер, сочиненный им, свидетельствует о том, что “инаковость” родителей не настораживает его, а воспринимается как естественное условие взаимопонимания и мира в его собственном доме.
Так что же такое трансфер?
Его можно определить как способ передачи информации от одного индивида к другому внутри одной культуры и — шире — от одной культуры к другой внутри культуры мировой, способ, который выводит человеческую цивилизацию на новый виток развития.
При обмене информацией между культурами происходят процессы взаимодействия, способствующие рождению диалога. По мнению известного ученого А.П.Давыдова: “Диалог культур — вот та середина, та вечно новая целостность, в которой переплавляется непродуктивное в продуктивное, одно неравенство в другое, статика в динамику, традиция в инновацию, переосмысливается старое и новое в третьих смыслах, происходит формирование уникального особенного, через которое только и возникает новое видение всеобщего”2.
Одной из постоянно действующих в историческом процессе форм трансфера является конструктивный диалог культур, уходящий корнями в античность: феномен двуязычия (билингвизма), закономерно ведущий к появлению писателей, объединяющих в своем творчестве достижения по крайней мере двух национальных культур. Творчество на двух и более языках всегда возникает в ходе формирования новой исторической общности. Ситуация двуязычия и многоязычия имела место в ходе становления католической Западной и православной Восточной Европы, Центральной и Средней Азии, когда мусульманский мир наращивал свой территориальный императив, и раньше, и много позже. В 20-х годах ХХ века сформировалась единая культурно-историческая область, включавшая в себя Россию, Украину, Белоруссию, Молдавию, Прибалтику (Латвию, Литву, Эстонию), Закавказье (Азербайджан, Армению, Грузию), Центральную Азию (Казахстан, Киргизию) и Среднюю Азию (Таджикистан, Туркмению, Узбекистан). Письменно развитый государствообразующий русский язык определил тогда тенденцию литературного подъема на шестой части суши, вовлекая соседние культуры и давая мощный толчок их развитию. Разница в функционировании между национальными и русским языками, обязательность знания русского языка, появление двуязычных личностей, рождение русскоязычной ветви национальных литератур — все это свидетельствовало о возникновении структуры нового государства. Русский язык перестал совпадать только с русской языковой культурой3 как в геолингвистическом, так и в культурно-духовном пространстве.
1 Гачев Г.Д. Национальные образы мира. М., 1988.
2 Давыдов А.П. Письма о казахской литературе. Тамыр, № 2 (10), 2003
3 Гачев Г.Д. Национальные образы мира. Центральная Азия., М., 2002.
Развитие русской и сопряженных с ней на основе русского языка национальных культур выдвигало посредников, создававших образ своей национальной культуры на русском языке, что способствовало ее адекватному восприятию носителями русской культуры. Примеров здесь можно привести множество: киргизы Чингиз Айтматов, Шербото Токомбаева; казахи Олжас Сулейменов, Аскар Сулейменов, Ануар Алимжанов, Мурат Ауэзов; белорусы Василь Быков и Алесь Адамович; грузины Чабуа Амирэджиби, Александр Эбаноидзе; молдаванин Ион Друцэ; башкир Анатолий Генатуллин; осетины Езетхан Ураймагова, Гайто Газданов, Руслан Тотров; лакец Эфенди Капиев; чуваш Геннадий Айги; узбеки Тимур Пулатов, Учкун Назаров; азербайджанцы Чингиз Гусейнов, Максуд и Рустам Ибрагимбековы; украинец Виталий Коротич; чеченцы Эльбрус Минкаилов, Исса и Тимур Кодзоевы; ингуши Идрис Базоркин, Багаудин Зязиков; карачаевец Иса Капаев; таджик Тимур Зульфикаров; чукча Юрий Рэтхэу; манси Юван Шесталов; нивх Владимир Санги и многие, многие другие.
Впрочем, само по себе это понятие родилось еще в XIX веке, что было засвидетельствовано Пушкиным, тепло отозвавшимся о рассказе “Долина Ажитугай” черкеса Султана Казы-Гирея (потомка крымских Гиреев), русскоязычного писателя и русского офицера, верного, однако, “привычкам и преданиям наследственности”.
Присоединение к России Кавказа и Средней Азии — явление неоднозначное, однако, как писал Ю.М.Лотман: “Россия может быть на Кавказе носительницей идей насилия и приносить народам Востока грубое вторжение и разрушение векового уклада. Но Россия — часть … цивилизации. Нести эту цивилизацию на восток — ее историческая миссия”1. В то же время сближение с культурами кавказских и азиатских народов обогатило и культуру самой России.
В свое время становление и стремительное возвышение русской культуры стали возможны благодаря активному обмену информацией с культурами западными. Диалог с европейцами был продуктивен. В русской культуре появилось более четкое осознание своей национальной специфичности, ибо, по слову Ю.М.Лотмана, “войдя в некоторую культурную общность, культура начинает резче культивировать свою самобытность”.
И вот с середины XIX века уже великая русская культура искала новые пути для дальнейшего развития. Именно в это время особо заметным становится тяготение к Востоку, что связано, безусловно, с интенсивным освоением Россией Центральной и Средней Азии. В образный мир русских писателей органично входили художественные образы соседних культур, обогащая культурную и языковую картину мира русского человека. Русский мир менялся.
Повесть В.И.Даля “Бикей и Мауляна” о казахах, хорошо принятую русскими читателями и критикой, можно назвать маленькой энциклопедией казахской жизни первой трети XIX века, увиденной глазами человека, принадлежащего русской культуре. В ней масса познавательной информации о нравах, обычаях, особенностях кочевого общества. Сюда же можно отнести и “Черного араба” М.М.Пришвина, написанного им по следам путешествия в “дикую страну” (Киргизию), напоминавшую ему “первую библейскую Книгу Бытия с ее кочевниками-пастухами” (В.Д.Пришвина), и другие произведения русских писателей. Границы российского культурного пространства неуклонно расширялись.
В ХХ веке восточная тематика оставалась в фокусе осмысления русских писателей, придавая новые импульсы развитию собственно русской литературы. Как пишет известный литературовед В.Оскоцкий, “Повесть о Ходже Насреддине” Л.Соловьева и “Звезды над Самаркандом” С.Бородина принадлежат русской прозе, но, если их лишить “незаемного восточного колорита”, они “потускнеют, как потускнела бы … проза Ф.Искандера без ее органичной погруженности в мир абхазской жизни”2.
1 См.: Лотман Ю.М. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция. М., 1994.
2 Оскоцкий В.Д. От какого наследства мы не отказываемся (Заметки полемические, ностальгические …). Вопросы литературы. М.: 2001, № 6.
Тем не менее, хотя “культурное переживание” Россией Востока в конце XIX — начале ХХ века рельефно отразилось в русской культуре, это был своего рода односторонний трансфер — подобно полупроводнику в физике. И “Хаджи Мурат”, над которым Л.Н.Толстой работал с редким усердием, и “Бикей и Мауляна”, и “Черный араб” стали необходимыми элементами в структуре русской культуры. Однако, вовлекая в пространство своей культуры “чужие” образы, русский писатель все же не в состоянии воссоздать их такими, какими они существуют внутри самих этих “чужих” культур. У русских писателей, создававших образ “инородца”, были другие задачи. Они описывали объект, но не видели субъекта в иначе кодирующем мир носителе азиатского сознания. Происходил “выброс” текстов в восточном стиле, но это не был реальный Восток. Создание же подлинного “чужого” образа требует осмысления с точки зрения культуры, коей этот “чужой” образ принадлежит.
И здесь не обойтись без упоминания эстетико-философской концепции М.М.Бахтина, в основе которой лежит представление о двух формах познавательной активности: монологической — познание любых объектов знания, в том числе и человека, как вещей, и диалогической — познание другого субъекта. Бахтин показал, что полифоническому мышлению доступны такие стороны человеческого бытия, которые не поддаются художественному освоению с монологических позиций. Монологизм отрицает наличие вне себя равноправного сознания, “другой” остается здесь лишь объектом собственного сознания, но не другим сознанием.
Иное происходит, когда писатель создает художественные образы своей культуры на приобретенном языке, в нашем случае — русском. Эта особенность и была замечена русским гением еще в 1836 году в его послесловии к “Долине Ажитугай”: “Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить” (А.С.Пушкин). По мнению известного литературоведа и критика В.Левченко, послесловие русского поэта красноречиво свидетельствовало о том, что слово европейца стало анахронизмом в сравнении с исповедью “инородца”, который сам поведал о себе народу русскому на русском языке. Это понимали и Л.Н.Толстой, считавший, что “Хаджи Мурат” не лучший образец “чужого” национального образа, и Ф.М.Достоевский, не сочинявший свои записки о “степном быте”, а советовавший Чокану Валиханову написать о себе и своем народе.
Чем, как не трансфером, назвать необычные словообразовательные модели, отражающие самобытность одной национальной культуры, воссозданной на языке другой?
Практически в каждом художественном произведении писателей разных национальностей, пишущих на русском языке, читатели обнаруживают словообразовательную модель, сочиненную ребенком (carot + русское окончание). Блюстители русского языка могут увидеть в таких моделях “нерусскость”, между тем именно эти-то модели зачастую и выполняют функцию моста между разными культурами. Они представляют собой особую ценность и служат одним из элементов создания национального образа и адекватного его восприятия русскоязычным человеком. Например, в произведениях Чингиза Айтматова, в частности в первом его романе “Буранный полустанок” (“И дольше века длится день”), встречаем: Сары-Озек+и, Сары Озек+ские земли, озек+цы, найман+ы, баракбай — баракбаи (названия родов), найман+ское кладбище, торкун+ы (родственники по девичеству), атан+овская зрелость (атан — самец верблюда, вожак), боранл+инцы (люди, живущие на разъезде Буранный, по—казахски — Боранлы), автор изменяет казахские слова согласно словообразовательным моделям русского языка. Или дает авторские комментарии непосредственно в тексте: манкурт — человек, не помнящий прошлого; аргамак — скакун чистых кровей; оркоч — горбье сало; шубат — кумыс из верблюжьего молока; таубакель — была не была… Иногда эти комментарии бывают весьма развернутыми. Например: “Такие волны аральские рыбаки называют ийрек толкун — кривобокие волны. Ийрек толкуны — ранние предвестники грядущего шторма. Но сами по себе они не опасны, и можно было не страшась плыть подальше в море. <…> Только бы море потерпело малость — что-то уж больно крутят ийрек толкуны”.
Аналогичный пример со словом алабаши (алабаш — пестрая голова). “Может, к вечеру или к ночи поднимутся штормовые волны — алабаши, пестроголовые ревуны. И тогда закипит грозный Арал от края и до края, белой пеной покроется, и никто не посмеет тогда сунуться в море. А пока еще можно, пока еще есть время…”.
Русские писатели (Л.Толстой, М.Пришвин, А.Бестужев-Марлинский и др.) описывали образы “чужой” культуры с позиции носителя культуры русской. Нерусские, создавая образы своей культуры на русском языке, описывали их с точки зрения билингва. Совмещая в своем творчестве две культуры — собственную и русскую — они воссоздавали реальный объект, в объекте они видели субъекта.
Вполне понимая написанное на русском языке произведение национального автора, читатель порой думает — “русский так не написал бы”. Отсюда возникает вопрос: к какой культуре отнести творчество писателей-билингвов? Ответ напрашивается сам собой: художественные произведения разнонациональных авторов, пишущих на русском (приобретенном) языке, есть яркий пример трансфера, который способен изменить наше мировосприятие. Приведу размышление выдающегося русского ученого Г.П.Мельникова о том, необходимо ли чтение произведений таких писателей, как Чингиз Айтматов, русскому человеку и по каким критериям их оценивать: “Если говорить о современной русской литературе, то далеко не у каждого писателя есть такие места, которые “поднимают” тебя и “уносят”. Айтматову удается “унести читателя”. Я сам пережил это, когда читал его произведения. Тот факт, что писатель, не будучи русским, поднимает тебя выше, чем некоторые русские, сам по себе замечателен!” И далее ученый рассуждает о том, как совместить две разные языковые стихии, две разные системы образов: “В чем их главное отличие? В том, что наши индоевропейские образы (которые наиболее развиты в славянских языках) — динамичны. Это образы — развитие, движение, направление. А тюркские образы статичны: это — краска, расцветка. Русский образ кинематографичен, а тюркский — фотографичен. <…> В принципе здесь может возникнуть коллизия. Но особенность Айтматова заключается в том, что он находит среди русских языковых средств такие, которые приспособлены для описания статических черт, важных для выражения образов тюркской культуры. Тюркская статичность передается через русскую динамичность, и мы приобщаемся к образности и переживаниям, к мироощущению, которые существует у тюрок”1 .
1 Мельников Г.П. Из стенограммы отчета заседания по защите кандидатской диссертации У.М. Бахтикиреевой “Художественные функции лексики с национально-культурным компонентом семантики…”.
Однако творческой личности, передающей свою национальную картину мира средствами другого языка, приходится дорого платить за приобщение носителя русского языка к мироощущению своего народа. В творческом сознании такого писателя происходит сложный процесс “приведения в соответствие” двух систем значений и поиска способов адекватной передачи их с языка на язык. Двуязычный писатель находится в ситуации “раздвоения личности”, “некой прострации”, “отчуждения”, “противостояния”, “дома и вне”, “безумия, ставшего домом”, поскольку в его сознании происходит диалог между двумя субъектами. Об этом писали Гоголь, Кассирер, Набоков, Искандер, Дадье и другие.
Вот как рассуждал об этом в письме к автору этой статьи (от 06.2002г.) Ауэзхан Кодар: “Двуязычие — это постоянная возможность инобытия или инвариантов, возможность вненаходимости. А это я ценю больше всего… Человек, который пишет на разных языках, знает, что каждый язык ведет себя в сознании писателя абсолютно как собственник, требуя особого к нему отношения. Поэтому на казахском я выражаюсь не так, как на русском. И русский язык диктует мне свои правила и опыт, свои средства выражения, отличные от казахских. <…> Мало кто знает о трудностях творчества на чужом языке. Это приводит к раздвоению личности, к некой прострации, когда отчуждаешься ото всего и всему противостоишь”. Но это же “приводит к иному уровню сознания, к иным ценностям, неведомым для моноязычных…”.
Полифоническому мышлению, отмечал М.М.Бахтин, доступны такие стороны человека (и прежде всего диалогическая сфера его бытия), которые не поддаются художественному освоению с монологических позиций. Чтобы охватить личность в целом, по Бахтину, нужна позиция вненаходимости. Личность нельзя раскрыть ни как объект безучастного нейтрального анализа, ни путем “вчувствования” — она сама должна раскрыться в диалоге с “другим”. Постоянное нахождение творческой двуязычной личности в ситуации диалога, который, в свою очередь, перерастает в диалог с читателем, определяет “прогрессивный и драматический характер ее деятельности и существования” (Олжас Сулейменов).
Умение найти адекватный способ описания на языке другой культуры — навык, который не приобретается путем чтения грамматик. Он возникает только в результате равноценного усвоения писателем своей языковой культуры и опыта классической (в данном случае русской) литературы. Ч.Айтматов в статье “Взаимосвязь традиций” (1972) писал: “Каждая советская литература базируется ныне на двух началах: собственной национальной традиции и традиции русской культуры, с которой мы знакомы с детских лет. Таким образом, два потока, два русла соединяются вместе: процесс сложный, многообразный, богатый, несомненно, способствующий кристаллизации нового типа писателя” (выделено нами. — У.Б.). Для Айтматова быть русским писателем отнюдь “не значит жить на Оке, не обязательно “акать” или “окать”. Но это обязательно означает одно: хранить в своей душе художественный, духовный опыт предшественников как свой собственный, как личный и сокровенный. <…> Невозможно создавать современную прозу, не впитав классического реализма Толстого и Чехова. Опыт русской художественной мысли интересен и сам по себе, своим собственным богатством, интересен и важен тем, что приобщает к общемировой культуре. Ну, и весьма важное — язык. Ресурсы русского языка неисчерпаемы. Когда я пишу по-русски, то чувствую (хотя почти невозможно “сформулировать” это чувство), что выражаю себя совершенно особым и неповторимым образом” (там же).
В данном (на симпозиуме Ассоциаций писателей стран Азии и Африки в 1977 г.) Олжасом Сулейменовым определении деятельности двуязычных писателей выявлена одна из важнейших для тогдашней ситуации в нашей стране сторон феномена: “Каждый из нас не принадлежит себе. Мы — это голос пробуждающегося народа”.
В этом девизе есть своя логика. О.Сулейменов усматривал особую роль так называемой “первой национальной интеллигенции” в активизации культурных процессов в деколонизированном обществе. Как правило, первая интеллигенция — это выходцы из высших и средних слоев населения, впитавшие в себя и культуру метрополии, и традиционную народную культуру. Это интеллигенция, рожденная на границе двух миров, — результат культурного этнического синтеза. О.Сулейменов отмечает сложность, неоднородность, диалектическое состояние той части народа, которая волей истории оказалась двухкомпонентной, поскольку опыт показывает, что из нее выходят и “космополиты, и подлинные интернационалисты, у которых ум и сердце открыты для всего ценного, созданного и родным народом, и народом метрополии. Выходят и ассимилянты, и отчаянные националисты. <…> Но если взаимодействие народов в федеральном государстве рассматривается в качестве сознательной цели, то есть процесс протекает в более теплой атмосфере, то диффузный слой образуется быстрее и мощнее. Этот пограничный пласт — результат взаимодействия контактирующих культур и одновременно проводник дальнейшего взаимопроникновения”. В этом, считает О.Сулейменов, и состоит позитивное значение билингвальной личности: “Она сама и произведение, и знак интеграла между двумя средами. Пограничная полоса, не только разделительная линия, но и линия соединения”. Такое явление характерно и для времен “шумеро-египетских контактов, и всегда будет существовать, пока народы взаимодействуют”.
“Проводники” в культуре аналогичны проводникам в физике, они передают энергию в обоих направлениях. Тем не менее созданные билингвами произведения часто приводили к известной оценке: “Русский так не напишет”. В.Г.Белинский, ставя “Мертвые души” выше того, что было к тому времени в русской литературе, и называя поэму “национальным” и “высокохудожественным” произведением, отмечает “неправильности в языке”, которые вообще составляют “столько же слабую сторону таланта Гоголя, сколько его слог (стиль) составляет сильную сторону его таланта”. Известны и “нападки” Т.Г.Шевченко на своего соплеменника, творческий путь которого он называет “отступничеством”.
Как пишет Ю.Я.Барабаш1, вся речетворческая деятельность Гоголя, его “языковая биография”, с первых шагов в литературе и до конца, предстает в виде непрерывной цепи метаний между властно увлекающей, почти неуправляемой стихией украинизмов, причем не только в лексике, но и в синтаксисе, во всем строе речи, в интонации, и претензиями на роль знатока и законодателя в области “великорусского” языка, вплоть до намерения составить некий его “Объединительный Словарь”; между природным “складом мысли малоросса” (И.Мандельштам) и постоянной необходимостью подыскивать русские слова для выражения этого склада-метания, которые таили в себе глубокую личную драму, и сделавшие Гоголя “мучеником перекрестков”. Но если отвлечься от творческих мук писателя, перед нами — “творчески плодотворная дихотомия”, переплетение и взаимообогащение двух мощных стихий, феномен, оказавший громадное вдохновляющее воздействие на русский литературный язык и в значительной мере обеспечивший Гоголю уникальное место в русской литературе.
1 Барабаш Ю.Я. Почва и судьба. Гоголь и украинская литература: у истоков. М., 1995.
Таким образом, в процессе взаимодействия двух языковых культур в одном творческом сознании рождается нечто новое, недоступное писателю, пишущему только на родном языке, и это расширяет его видение, играет огромную роль в осмыслении им действительности.
Касаясь феномена “первичного” языка, известный философ Мераб Мамардашвили писал: “Ведь материя, о которой я говорю, обладает свойством непрерывности, бесконечности: куда бы мы ни шли, мы не можем отступиться от своего бытия в ней. И куда бы мы ни пришли, мы остаемся внутри этой бесконечности”1. М.Хайдеггер высказывался более категорично: “Диалог между домами оказывается почти невозможным”. А.Кодар говорит, что иноязычие не может перебить голоса крови. Однако за этими тезисами не стоит отсутствие реальной возможности впитать в себя и чужую культуру. В.Г.Костомаров, говоря о том, что обычно у человека не бывает двух материнских языков, подобно тому, как не бывает двух родных матерей, допускает, что “выученный язык… может стать в жизни человека важнее родного, который, однако, и при забвении остается матерью, пусть и менее любимой, чем мачеха”. А вот как высказывается о такой возможности Ч.Айтматов: “Должен сказать, по крайней мере, исходя из собственного опыта, что в детстве человек может органически усвоить два параллельно пришедших к нему языка, а может быть, и больше, если эти языки были равнодействующими с первых лет. Для меня русский не в меньшей степени родной, чем киргизский, родной с детства, родной на всю жизнь”2.
Иноязычие — это постижение действительности, по-другому расчлененной и объективированной в языке: “Изучить чужой язык не значит привесить новые ярлычки к знакомым объектам. Овладеть языком — значит научиться по-иному анализировать то, что составляет предмет языковой коммуникации”3.
По замечанию В.В.Набокова, Гоголь привнес в русский “материал” то, чего сами русские писатели не ощущали. Он писал, что Пушкин “приметил бледно-зеленый отсвет его [петербургского. — У.Б.] неба и таинственную мощь медного царя, вздернувшего коня на зыбком фоне пустынных проспектов и площадей”, но суть города была по-настоящему понята и передана, когда по Невскому проспекту прошел такой человек, как Гоголь. Пропущенный сквозь восприятие Гоголя, Петербург приобрел ту странность, которую приписывали ему почти столетие; он утратил ее, перестав быть столицей империи4.
О влиянии на русскую культуру особой манеры письма Н.В.Гоголя пишет и Г.Д.Гачев: “Все эти сорочинцы, миргородцы, парубки, казаки Сечи Запорожской — с особыми жизненно-сюжетными ситуациями, преданиями, языком и юмором — как раздвинули они, влившись, реку русской литературы!”5.
Размышляя о причинах обращения Ч.Айтматова к русскому языку как языку творчества, Г.Д.Гачев утверждает, что его тексты на русском языке выполняют иную функцию, нежели переводные сочинения, что у них другие “права”. Аналогичное, по его мнению, явление — особый стиль, тон, особый диалект, которые привнесли в русскую советскую литературу в 20-е годы ХХ века одесситы Бабель, Катаев, Петров и другие. Но “айтматовская художественная система и стилистика… скорее, служат русскому литературному языку. Тот нейтральный, прозрачный “классицистический” стиль повествования, который мы отмечали у Айтматова, есть особый стиль и интонация уже в русском литературном языке, а из истории русской художественной литературы уже неизъемлемы образы и сюжеты Джамили, Дюйшена, Гульсары, Белого парохода, Ранних журавлей и т.д.”6.
Многие русские ученые и писатели сходятся во мнении, что творчество двуязычного писателя “работает” не только на национальную культуру, но и на ту, язык которой становится языком его творчества. Например, С.Залыгин отмечал, что, “когда писатель — киргиз, или грузин, или латыш — пишет на русском языке либо переводит на русский сам себя, он открывает в этом языке новые возможности, обогащает его своим тоже новым отношением к нему, своим взглядом на него, своим слухом к нему”7.
1 Мамардашвили М. Законы инаконемыслия // Здесь и теперь. М., 1992.
2 Айтматов Ч.Т. В соавторстве с землею и водою. Очерки, статьи, беседы, интервью. — Фрунзе: Кыргызстан, 1978.
3 Мартине А. Основы общей лингвистики// Новое в зарубежной лингвистике. Вып. III. М.,1963.
4 Набоков В.В. Лекции по русской литературе.
5 Гачев Г.Д. Национальные образы мира. Центральная Азия. М.: Издательский сервис, 2002.
6 Там же.
7 Залыгин С. Литературные заботы. М., 1979.
Действительно, изображая Найман-аны — мать манкурта, Раймалы и Бегимай — героев легенд, Ч.Айтматов оперирует речевыми средствами, к которым не прибег бы русский писатель. И это взаимодействие двух языковых стихий приводит к новому результату процесса осмысления действительности.
Не вся действительность родной культуры и общественного сознания может уложиться в рамки русского литературного языка. И тогда рождается художественный текст с новыми качествами, которые носитель языка может оценивать как отклонение от нормы, но которые на самом деле являются особым видом психо-ментальной деятельности со своими нормами и “технологией”. Писатель создает трансфер в своем сознании.
Г.Серебряков, учившийся с О.Сулейменовым в Литературном институте, замечает о стихотворении “Кочевье перед зимой”: “Я не знаю, в чем секрет этих пронзительных, щемящих и светлых строк. Но они западают в душу, прикасаются к самым сокровенным струнам сердца”.
Когда расцветет, сверкая,
Звезда Сумбуле,
Косяки кобылиц
Отдадут свое белое молоко,
Тонко — длинные гуси над степью моей
пролетят,
И угрюмо печально в ночи прокричат
Мои бедные белые гуси.
Это значит — трава постарела
на пастбищах.
Поднимайся, кипчак…
Пусть умрет у меня на руках, сверкая,
Звезда Сумбуле.
Иными словами, свобода культурного самоопределения двуязычной творческой личности расширяет ее ментальные возможности от бытия-в-мифе до бытия-в-мире, делает писателя гражданином мира, способным верно понять не принадлежащие его культуре артефакты, однако не избавляет ее от мук самоидентификации:
В родах корчится старый наш мир,
Но за что наказанье мне это:
Для казахов я — дерзкий кафир,
А для русских — дикарь в эполетах.
(А.Кодар)
Русской крови ни капли в жилах,
А язык до восторга родной!
Четверть красной семитской застыла
В трех четвертых густой — голубой.
Канту, Ницше, клокочущим в венах,
Отзываюсь на лающий “Heil”.
В казахстанских славянских Еленах
Заплутала моя Lorelei.
Свои корни руками латаю,
Рвусь в Москву и иду на Берлин.
Я душою, как спрутом, врастаю
В свой восточный и западный сплин.
…
Рассекаю на части кифару.
Не живу — задыхаюсь в дыму.
Остудите меня. С пылу, с жару
Голос крови своей не пойму. …
(Елена Зейферт, этническая немка,
родившаяся в Казахстане)
За драматической ситуацией, на которую обречена или которой вознаграждена душа двуязычного писателя, кроется проблема становления поликультурной личности XXI века, диктующего необходимость жить одновременно в национальном и глобализирующемся мирах. Хочется надеяться, что монологические воззрения прошлого тысячелетия будут переосмысливаться в свете полифонической картины тысячелетия нового на самых разных уровнях и воспитанию и обучению дву- и полиязычной личности нового формата будет уделяться все больше внимания (к примеру, в Казахстане стало обязательным знание трех языков: казахского, русского, английского). Ибо совмещение двух и более языковых культур — это, безусловно, коллизия, но именно оно открывает новые грани в постижении действительности, которые монолингвальному сознанию недоступны, позволяет расширить границы своего кругозора и воспитывает терпимость. В этом усматриваем мы суть трансфера. Африканский писатель Б.Дадье справедливо заметил, что многоязычие служит “делу распространения человеческой мысли, делу взаимопонимания и солидарности”1.
Между тем нельзя не отдавать себе отчета в том, что антагонизм между индивидуальным и общественным сознанием имеет под собой весьма устойчивую почву. И, видимо, не случайно в творчестве Кодара сквозной линией проходит тема “подвешенности” и безумия. Это альтернатива трезвости и твердости соплеменников, не утруждающих себя гамлетовскими вопросами.
Как может быть хорошо моей душе,
Перекроенной русскими и казахами?
Пусть домом мне станет безумие,
Стоящее на трамвайном пути.
В этом “доме” нужно научиться жить как в собственном. И, видимо, не случайно и то, что А.Кодар снимает с трагического ореол исключительности, делая его обыденным, как трамвайная остановка (наблюдение Р.Кулжановой, автора книги “Кентавр казахской культуры”).
Вспомним о “доме” Ф.Искандера. Т.Толстая пишет о “странном и небывалом сплаве, сброшенном ликующей от предоставленных свобод критикой в безразмерную авоську советской литературы” и состоявшем из писателей, которых трудно было прикрепить к этническому гнезду. “Собственно, как определить Фазиля Искандера? По происхождению — абхазец. По языку — русский. По гражданству — советский. А по сути?”. И продолжает: “У прозы Искандера — две родины: русский язык и абхазский склад ума (как говорим мы нынче — ментальность)”. По мнению Т.Толстой, “Искандер в русской литературе и “дома”, и “гость” среди гостеприимных хозяев — особенно это чувство обострилось в нем сегодня: и “вне”, и “снаружи” этого дома находясь, он приходит к самопознанию на новом этапе своей творческой жизни: для созревания истинного таланта, по Искандеру, писателю необходимо пройти через “межнациональное перекрестное опыление”, через «прививку чужого»”2.
1 Дадье Б. Люди между двумя языками. Иностранная литература. М., 1968. № 4.
2 Толстая Т. После. Постсоветская литература в поисках идентичности. 1995.11. Интернет-ресурс: Спец. проект: “Журнальный зал” в “Русском журнале”. Доступ: http://magazines.russ.ru/znamia/dom/ivanova/ivano009.html.
На наш взгляд, би- и полилингвальное освоение мира, захватывающее все более обширную часть человеческого духа, медленно, но неуклонно осознается в современном обществе как новая неизбежная ступень к другому способу постижения мира, к другому этапу культурного развития личности. Тем не менее одновременно глобализирующийся и “национализирующийся” миры пока являются двумя диалектически развивающимися сторонами действительности и в начале третьего тысячелетия. Возникающее противоречие, видимо, может быть снято лишь путем осмысления и переосмысления данного противоречия.
Драма раздвоенности двуязычных творческих личностей особенно очевидна в периоды поисков путей перехода от старого к новому. Опережающее обыденность сознание прорывается к новому, но не перестает ощущать пропасть между динамичным творческим сознанием и еще статичным обществом. Это ощущение роднит двуязычных авторов всего мира:
Черный лебедь в белой стае
массе противопоставлен,
будто стаю созвал на митинг
и оправдывается: “Поймите,
дорогие мои сородичи,
не по умыслу злому черен!”
А в это время в стаде вороньем
слезно кается
белый ворон.
С точки зрения гения,
согласно его прозрению,
перекрасить всех —
разом решить все вопросы:
все лебеди —
вороные!
Все вороны —
альбиносы!
Но, согласно закону природы
(“в племени не без урода”),
появятся в новых выводках
по выродку,
и в силу отчаянья
все —
сначала:
белый лебедь в черной стае,
черный ворон в белом стаде …
Налей-ка, отче, синего чаю:
Истину разоблачаю.
Истина всегда нелепа —
алый ворон, желтый лебедь…
(О.Сулейменов)
В упомянутой книге “Кентавр казахской литературы” Рабига Кулжанова пишет, что Ауэзхану Кодару “лучше всего подходит образ кентавра, возникший на рубеже греко-скифского мира как символ единства миров оседлости и кочевья, природы и культуры, животного и человеческого, души и тела. <…> Да, добро не всегда находит воздаяние, как и талант, — в нашем случае талант философа и поэта в эпоху рыночной экономики и этнофетишитсткого провинционализма”. В нынешнее время писателю-билингву “суждено остаться кентавром и жить с ядом в крови, превращая его в светлое вино двуязычного творчества. Лишь бы мы сумели прочесть то, что написано такой ценой”.
А.Макин, писатель, русский по национальности, но все свои произведения написавший по-французски, за роман, покоривший французскую аудиторию, получил премию Медичи и Гонкуровскую премию. Т.Толстая, анализируя этот роман, пишет, что невозможно представить себе “француза, который приехал бы в Россию в 30-летнем возрасте впервые, бомжевал по подвалам и чердакам, а сам бы пописывал тем временем на хорошем русском языке (оттого, что в детстве любил Чехова и Достоевского) и сорвал бы в результате престижный литературный приз. Не представляем мы себе такого француза. <…> Макин русский человек, но НЕ русский писатель, и это и есть самое странное и интересное в этой истории (выделено
нами. — У.Б.). <…> …его русская и французская ипостаси одновременно составляют целое и борются друг с другом”1.
1 Толстая Т. Русский человек на рандеву // Знамя. М., 1998, № 6.
Сказанное дает веское основание согласиться с жизненностью вывода Г.Д.Гачева о стереоскопичности зрения и объемности мышления “двуязычника”, о плодотворной самокритике мысли и слова:
“Проникновение в “дух” нового языка, — утверждает Э.Кассирер, — всегда порождает впечатление приближения к новому миру — миру со своей собственной интеллектуальной структурой. Это подобно… открытию чужой страны, и самое большое приобретение то, что свой собственный язык предстает в новом свете… Соотносительные термины двух языков редко приложимы к одним и тем же предметам и действиям. Они покрывают различные поля, которые, взаимопроникая, создают многоцветную картину и различные перспективы нашего опыта”1.
Творческая билингвальная личность всегда настроена на диалог. Как написал о двуязычном А.Кодаре Ж.Баймухаметов: “Оказавшись на пограничной территории между старшим и новым поколением в казахстанской культуре, он решительно пошел навстречу неведомому, выбрал диалог, а не упорствование в привычном, и тем самым стал ницшевским мостом, который ведет от человека к сверхчеловеку, от старого к новому, от национального бытия — просто к Бытию как способу существования человека”2. Если с этой позиции обсуждать проблему актуального для нового века креативного дву- и полиязычия, то представляется, что это оптимальный способ одновременного бытия-в-мифе и бытия-в-мире. Иноязычие открывает доступ к следующему уровню культурно-цивилизационного развития.
Вместе с тем не следует забывать о возможности нивелирования этих миров, особенно болезненного для возрождающегося национального самосознания в пределах постсоветской макросистемы. Писатели и поэты-билингвы осознают это лучше других.
По А.П.Давыдову: “Вся культура — это сплошной переход, в ней нет ничего, кроме перехода. Поэтому целостность — в последовательности диалога, в котором свято соблюдается презумпция равенства его участников. <…> Диалог культур — вот та середина, та вечно новая целостность”3.
Благодаря художественным текстам писателей-билингвов мир не обособляется в своих “этнодомах”, не “бытует” только “в-мифе”, не распадается на отдельные монады. По мнению известного ученого из Екатеринбурга Н.Л.Лейдермана, художественное сознание человечества есть нечто единое, это “пневматосфера”, которая обволакивает всю цивилизацию, и ей нипочем никакие железные занавесы, идеологические барьеры, политические конфронтации, социально-экономические различия. В этом контексте существование художественных текстов писателей, объединивших в своем творчестве две культуры, неизбежно будет способствовать формированию личности “с широким взглядом на мир, гордой за свою национальную литературу, но чуждой великодержавной спеси; влюбленной в родное слово и образы русской литературы, но толерантной к “инаковости” — и не только с уважением, но с эстетическим интересом воспринимающей своеобразие иноязычной культуры и ее образов; любопытной к тому, что не похоже на свое; личности, способной впитывать в себя все богатство духовной культуры человечества”4.
1 Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998.
2 Баймухаметов Ж. Номадология в казахстанском контексте//Тамыр № 2 (10), 2003.
3 Давыдов А.П. Письма о казахской литературе//Тамыр № 2 (10), 2003.
4 Лейдерман Н.Л. Что такое литературное образование? // Мир русского слова. № (16) 3, 2003.
С середины ХХ века такие реалии, как “русскоязычный национальный писатель”, “многонациональная литература”, “национальная литература на русском языке” стали одним из важных показателей изменений в культуре, объединенной в недавнем прошлом в общность. В 2002 году в журнале “Мир русского слова” Н.Л.Лейдерман сетовал на то, что “мы даже не умеем ценить то великолепное культурное явление, которое родилось на почве духовного сообщения разных народов, что волею судьбы были собраны в российском государстве. Я имею в виду так называемую “русскоязычную литературу”; поразительный феномен, подобного которому нет, кажется, в мире — ранний Гоголь, Исаак Бабель, Чингиз Айтматов, Рустам и Максуд Ибрагимбековы, Тимур Пулатов, Олжас Сулейменов, Анна Неркаги, Владимир Санги, Юрий Рытхэу… Они создали уникальные сплавы национальных менталитетов и национальных культур украинцев, евреев, киргизов, азербайджанцев, узбеков, казахов, ненцев, нивхов, чукчей — с русским языком и стоящей за ним русской национальной культурой”.
С распадом на “этнодома”, изменением нашего мировоззрения многое из нашего культурного наследия подверглось “ревизии”. Но общество, шагнувшее в третье тысячелетие, “обречено” на обязательное двуязычие и полиязычие, на бытие-в-мире, поскольку оно открывает доступ к следующему уровню культурно-цивилизационного развития. Около 80 народов имеют русскоязычную ветвь национальных литератур. Такого числа не удалось достичь даже великой латыни. Вот почему изучение феномена русско-инонационального литературного билингвизма необходимо нам для решения задач современности и будущего.
Об этом свидетельствуют и слова О.Сулейменова: “После распада “социалистического блока” и развала СССР международное поле деятельности русского языка значительно сократилось. Но в Казахстане (и, кажется, только в Азербайджане) за прошедшее десятилетие ни одной русской школы не было закрыто. Мы отстояли и кириллицу. Преподавание в вузах — по-прежнему на двух языках. Права русского языка закреплены в Конституции. <…> У русского языка ныне открываются преимущества, которые гарантируют ему будущее и за пределами России. <…> Нам будет легче договориться друг с другом: мы значительно быстрее, чем Европа, “найдем общий язык” — в прямом и переносном смысле. В прямом у нас есть. Пока есть! Такая перспектива делает русский язык еще более ценным достоянием, которым надо дорожить. <…> В государствах Евразии, еще сохраняющих двуязычие, вызревают повышенные требования: “три-четыре”. И русский — обязательно. Казахстан в этом отношении остается лидером. Мы расширяем базу казахского, развиваем свой русский, налегаем на английский или другой — по интересам. Такова образовательная программа, принятая обществом. Мир сильно меняется. Наши страны все теснее входят в планетарный контекст, и к этому надо быть готовым”1.
1 Сулейменов О.О. Нам по дороге // Родина. М.: Изд-во журнала “Родина”, 2004.
Вып. № 2.
Да, русский язык может и должен остаться на Одной шестой земной суши средством для трансфера, то есть для столь необходимого разным народам взаимопонимания.