Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2009
Ракша Андрей Евгеньевич — прозаик, родился в 1957 году на Алтае. Автор книжки “Все куклы мира” (библиотека “Огонька” — 2008 г.). Живет и работает в Москве.
Сафари
Мусорные баки пучились разноцветными пакетами с бытовыми отходами, и Коляныч, воровато оглядевшись, приступил к гастрономическим изысканиям. Поспешность объяснялась высокой вероятностью планового набега членов местного бомжатного сообщества, которые, в отличие от него, выходили на поиски хлеба насущного группой и соответственно имели силовое преимущество перед хилым одиночкой. Обычно ему приходилось хорониться в сторонке, за кустами, пока соперники потрошили “поганые” мешки, и только потом, после их ухода, он мог безбоязненно поковыряться в разворошенной помойке, довольствуясь тем, чем побрезговали более организованные конкуренты. Но нынче ему дважды повезло: помойная братия припоздала, мусор вовремя не вывезли, что в целом и давало ему редкую возможность ухватить немалую толику деликатесов.
Коляныч работал, как землеройный аппарат, быстро погружаясь в дурнопахнущую глубину. Случайная дневная крыса, серым обрывком ветоши мелькнувшая навстречу, нимало не испугала его. Он уже давно привык к этим неизменным спутникам своей никчемной жизни и даже относился к ним с определенной симпатией, ибо был так же, как они, гоним и непонимаем.
Он торопливо рвал тонкую пленку мешка, быстро пробегал заскорузлыми пальцами сквозь пестрое жирное месиво и, привычно отсеивая совсем уж несъедобное, наваливал в брезентовый рюкзак все то, что на его невзыскательный взгляд представляло малейшую пищевую ценность. Он довольно щерился фиолетовыми в кровянистых трещинах губами, не обращая внимания на назойливых сине-зеленых мух, которые, словно стараясь опередить его, темной копошащейся лавой лезли внутрь очередного растерзанного пакета. Мухи взлетали жужжащим облачком, сверкая радужными крыльями, когда Коляныч выуживал лакомый кусок, и снова падали на его трясущиеся руки, безбоязненно рыская между пальцами, тыча подвижными ищущими хоботками в приставшие к коже слизистые ошметки.
Объедков было много, Коляныч так увлекся, что потерял обычную бдительность, и, когда позади послышались легкие шаги, испуганно дернулся, рефлекторно втягивая голову в плечи. Заранее состроив привычную жалостную гримасу, он несмело глянул через плечо в абсолютной уверенности, что сейчас получит от собратьев по цеху стандартную нахлобучку, но это оказались всего лишь двое подростков лет двенадцати, один тащил внушительный полиэтиленовый пакет. Пластмассовые угловатые винтовки болтались у обоих за плечами.
— Вы не могли бы подвинуться? — попросил нагруженный мешком мальчишка, имея в виду проход к разворошенному баку.
— А? — отозвался Коляныч, озадаченно уставясь на подростка.
Для всего окружающего мира, кроме, конечно, бомжей, Коляныч был существом из разряда неприкасаемых. Благополучные горожане обычно старались миновать его, скользнув по одутловатому темному лицу брезгливым взглядом. Никто никогда не обращался к нему с просьбой посторониться, даже если ему случалось оказаться помехой на узком тротуаре. Встречный прохожий только брезгливо морщился и предпочитал обежать его по возможно более дальней траектории. Коляныч, разумеется, понимал, что отнюдь не благоухает и даже более того — смердит тем застарелым, прогорклым зловонием, от которого к горлу подкатывается удушливый комок и появляется неудержимое желание избавиться от содержимого желудка. Но это было всего лишь отстраненное осознание действительности, и если еще год назад он старался, хотя бы летом, где-нибудь у поливочного терминала как-то простирнуть свои убогие манатки и кое-как при этом освежиться, то ныне, принюхавшись к собственному запаху, без особого труда подавил в себе эту бесполезную и хлопотную привычку. И теперь он заторможенно пялился на пацана, не двигаясь с места, озадаченный учтивым обращением.
— Ну, чего встал? Закрой коробку и дай пройти, — подал голос другой мальчишка.
В отличие от друга он хотя и был пониже ростом, выглядел старше, в его словах и движениях чувствовалась нарочитая пренебрежительность быстро взрослеющего ребенка.
Коляныч поспешно отодвинулся.
Не обращая больше на него внимания, первый подросток швырнул пакет в контейнер, и они, смеясь и болтая, умчались прочь, в сторону недостроенного дома, который вот уже три года, словно серый гнилой зуб, испещренный черными дуплами пустых окон, торчал посреди района.
Коляныч, проводив их взглядом, посопел и, отвернувшись, снова нырнул в глубины мусорного развала.
Он с интересом ковырнул вновь прибывший “гостинец”, и двухлитровая пластиковая бутыль, зазывно пузырясь янтарной жидкостью, выкатилась из прорехи. Нутро Коляныча жаждуще затрепетало. Употребленное накануне средство для мытья стекол угрюмо бродило в его организме, пульсируя тупой болью в атрофированном мозгу. Ухватив покрепче тяжелый округлый цилиндр, он отвернул шикнувшую пробку и осторожно потянул носом.
Знакомый, чуть кисловатый хмельной душок ударил в ноздри. Пиво было наверняка прокисшее, белесые хлопья плотно роились в глубине бутыли, но для него это не имело значения. На долгую минуту Коляныч основательно присосался к горлышку. Только когда схлопнувшаяся пластиковая емкость уже перестала отпускать содержимое, он насилу оторвался от него, отдышался и, надежно завернув пробку, бережно опустил драгоценную находку в недра своего рюкзака.
Пора было сматываться. Конкуренты могли появиться в любую минуту. Не стоило испытывать судьбу. Сегодняшний урожай был, как никогда, разнообразен и, кроме пива, состоял из множества “деликатесов”, главными из которых были конечно же твердокаменный огрызок копченой колбасы, слегка заплесневелый сырный завиток, половина склизкой жареной курицы и целая пачка вымороженных крабовых палочек. И терять это богатство Колянычу не хотелось.
Он извернулся, набрасывая на себя рюкзак, неуклюже подпрыгнул, чувствуя, как тяжело мотнулось за спиной его содержимое, и мелко засеменил в сторону стройки, шаркая по асфальту зимними облезлыми ботинками на босу ногу. Он брел, привычно шаря взглядом по газонам, в поисках пустых банок, хотя сейчас ему было вовсе не до них — хотелось поскорее уединиться, дабы в тишине и покое отрешиться от гнусной реальности, именуемой жизнью, по крайней мере, на сегодня.
Идущая навстречу молодая женщина не вызвала у него никакого интереса. Он безразлично скользнул взглядом по вольно колышущимся холмикам груди; темная полоска на бедрах, пикантно просвечивающая сквозь кисею летнего платья, также не привлекла его мужского внимания, и только запах дорогих духов, тянущийся за ней словно незримый шлейф, слегка обеспокоил, вызвав в памяти невнятные ассоциации.
Стерженек окурка, рдея полоской губной помады, еще дымился тонкой струйкой среди пожухлой палой листвы. Коляныч качнулся к обочине и, подцепив находку, блаженно затянулся. Тонкая сигарета сгорела быстро. Он закашлялся, вдохнув едкую гарь подпаленного фильтра, уронил его на землю и, уже не отвлекаясь, заторопился вперед.
Безжизненная стройка встретила его звенящей тишиной. Словно жалуясь на отсутствие работы, поскрипывала в вышине строительная люлька, да едва слышно доносилось из-за домов раскатистое приглушенное рычание большого города. В выцветшем небе кружилась ажурная стрела башенного крана, но это была всего лишь пространственная иллюзия движения высотной конструкции. Коляныч отодвинул ящик, лежащий у бетонного забора, пропихнул в дыру рюкзак и, извиваясь, просочился сам. Стараясь остаться незамеченным, быстро проскочил по поросшему травой и кустарником, заваленному строительным мусором двору. Отсутствие крыльца у подъезда не являлось для него сколько-нибудь серьезным препятствием. Привычно навалившись животом на порог широкого проема, он ловко перекатился внутрь запорошенного серыми тенями вестибюля. Здесь он был у себя дома. Лабиринт недостроенного дома не только не пугал его своими запутанными переходами, неожиданными провалами и тупиками, но, напротив, был знаком и близок, как родной.
Коляныч поднялся, неловко покачнувшись, преодолевая тяжесть заполненного рюкзака, отряхнул с куртки цементную пыль, чихнул и вдруг сквозь прищуренные веки уловил в дальнем углу вестибюля быстрое движение. Что-то цветное мелькнуло в сумрачном проеме двери, оставив после себя призрачное, исчезающе малое ощущение измененного пространства. Коляныч привычно вздрогнул и замер, всматриваясь в полумрак, но ничто более не нарушало прохладного безмолвия. Он задумчиво пожевал беззубым ртом и отвернулся, намереваясь начать свое неблизкое восхождение, когда сбоку послышался резкий щелчок и что-то больно ужалило его в щеку. От неожиданности Коляныч рухнул на четвереньки, таращась на пластмассовую горошину, неправдоподобно ярким пятнышком краснеющую в бархатной пыли перед его лицом.
— Вау!!! — раздался истошный вопль.
Мальчишка, пригнувшись, выскочил из-за угла дверного проема. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза — напряженный, уверенный в себе подросток и, похожий на старую облезлую обезьяну, онемевший Коляныч.
— Чего уставился? Чеши отсюда! — приказал мальчишка, и в ту же секунду винтовка снова щелкнула, выплюнув голубую горошину. Коляныч вскрикнул от боли и схватился обеими руками за лоб. А винтовка продолжала хлестко трещать, меча разноцветные шарики. Одни впивались в руки Коляныча и падали вниз, а те, что миновали его, отскакивали от стен и, словно стая свирепых шершней, беспорядочно метались в пространстве вестибюля, чтобы, в конце концов, тоже осыпаться на бетонный пол веселым праздничным драже.
Тоненько визжа, Коляныч развернулся на месте и на четвереньках понесся к лестнице, не обращая внимания на рвущее колени и ладони острое бетонное крошево. Он мчался сквозь разноцветный град почти вслепую, низко пригнувшись, точно ошалевшая собака, хотя пули теперь били сбоку и, попадая в куртку и рюкзак, не причиняли ему вреда. Он только чувствовал через одежду короткие резкие удары, но и этого было достаточно, чтобы овладевший им панический ужас тащил его тщедушное тело в направлении единственного места, где, как ему казалось, он мог укрыться от неожиданного нападения.
Коляныч находился уже у подножия лестницы, намереваясь скакнуть вверх по ступенькам, когда второй подросток появился из соседнего прохода. Коляныч осел. Мальчишка стоял в двух шагах от него, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, испуганно моргая. Зрелище коленопреклоненного грязного всклокоченного бомжа было для него полной неожиданностью, и он топтался на месте, не зная, что предпринять.
— В глаза бей! В глаза! — послышался сзади повелительный фальцет.
Мальчишка вздрогнул и приподнял свое оружие. Вопль словно подстегнул Коляныча. Он комично подпрыгнул и, по-прежнему на четвереньках, смешно частя руками и ногами по ступенькам, бросился по лестнице, и исчез за поворотом лестничной площадки.
— Черт, ушел! А ты чего не стрелял, придурок? — подбежавший подросток бешеными глазами смотрел на товарища.
— Не знаю. Все так неожиданно… — подергал себя за губу. — Да и стрелять в человека как-то…
— В человека? Скажешь тоже. Это же бомж, мне мать говорила, их всех надо в одну кучу собрать и утопить, чтобы заразу не разносили. Эх, упустили! — мальчишка разочарованно махнул рукой и оглядел вестибюль. — Давай пульки соберем, а то я почти все расстрелял.
И он стал собирать разноцветные шарики, аккуратно выковыривая их из серой пыли и тщательно обдувая, прежде чем заложить в обойму.
— Скучно, — сказал он через минуту, встряхнув снаряженную винтовку. Ее магазин, словно погремушка гремучей змеи, угрожающе затарахтел.
— Ну, пойдем, на компе погоняем, — в голосе товарища слышалось, однако, полное отсутствие энтузиазма.
— Надоело на кнопки давить. Вот если бы… — подросток неожиданно смолк, задумчиво глядя на друга.
— Что? — с надеждой вопросил тот.
— Да вот, то… — он многозначительно кивнул в сторону лестницы.
— Не понял…
— Блин! Да что тут понимать. Это же зверь. И у него должно быть логово.
— И что с того?
— Как что? Не каждому удается напасть в городе на след настоящего зверя.
Охотничий азарт зажег неистовые огоньки в круглых мальчишеских глазах. Его голос понизился до заговорщицкого шепота.
— Охота, охота! Нам предстоит настоящая охота. И я сниму шкуру с этого зверя, чего бы это мне ни стоило.
Он ткнул стволом винтовки в бок смущенного товарища:
— Чего застыл? Заклинило, что ли? Пошли, поднимем нашу добычу.
* * *
Четыре года назад, не устояв перед натиском убедительной рекламы, считая себя человеком достаточно рациональным и прозорливым, взвесив все за и против, Николай Николаевич, пребывая в трезвом уме и твердой памяти, решил расширить свою незначительную жилплощадь, представляющую собой однокомнатную малогабаритку в пятиэтажном старом доме. Покопавшись в многочисленных рекламных буклетах, обещающих райские кущи в пределах городских кварталов, он выбрал наиболее привлекательное предложение и вложил в строительство призрачного дома все свои сбережения, добавив приличную занятую сумму и деньги за проданную квартиру, рассчитывая в кратковременный бездомный период перебиться с женой жильем по многочисленным знакомым. Но ожидаемого квартирного чуда, как водится, не случилось. И когда стало понятно, что новоселье в обозримом будущем его семье не предстоит, Николай Николаевич сильно расстроился и, будучи человеком впечатлительным, стал периодически попивать, что в конечном итоге наряду с потерей жилья обусловило крах его семейной, а в дальнейшем и общественной жизни. Детей он не имел, как-то не получалось. Жена, не выдержав жилищных и материальных трудностей, отказала ему в совместной жизни и перебралась к родителям; знакомых, желающих приютить слезливого полупьяного интеллигента и часами выслушивать его жалобные излияния, становилось все меньше, пока они не исчезли вовсе. В школе, где он работал учителем биологии, также стали косо посматривать на неизменно помятого, отдающего перегаром и аммиачным запашком Николая Николаевича. Украдкой ночуя в учебном кабинете и пробавляясь скудными обедами в школьной столовой, он кое-как дотянул до конца учебного года. А когда после разговора с директором выяснилось, что, несмотря на нехватку учителей, институт среднего образования в его услугах более не нуждается, оказался Николай Николаевич в свои тридцать восемь лет на улицах большого города, одетый в потертый старый костюмчик и с некрупной суммой в кармане, абсолютно невостребованный как в личном, так и социальном плане.
Однако ему в какой-то степени повезло. После нескольких суток мытарств по вокзалам и негостеприимным паркам, когда он окончательно обезденежел и изрядно запаршивел, судьба привела его к недостроенному дому. Унылое зрелище бетонной коробки отнюдь не добавило ему оптимизма. И совсем уже собрался удрученный, тогда все еще Николай Николаевич, удалиться, расстроенно муссируя в памяти все подробности своего социального падения, но случилось проходить ему мимо вышеупомянутой помойки. Вид свернутого в скатку полосатого матраса, валявшегося между контейнерами, инициировал в его затуманенном бессонницей мозгу некоторые мыслительные процессы, а черствый батон хлеба, лежащий на крышке мусорного бака, окончательно сформировал проявившуюся идею.
В конечном итоге все оказалось не так уж и сложно. Главное было начать. Да и нисхождение по социальной лестнице предполагает более высокую поступательную скорость, нежели карьерный рост. Лето выдалось теплое, и Николай Николаевич, адаптируясь к новому статусу, постепенно обзаводясь соответственными нищенскими атрибутами, благополучно просуществовал в потенциально-собственной квартире на двенадцатом этаже недостроенного дома до середины ноября. Особого комфорта он не испытывал, но была крыша над головой, да и ощущение, что проживает он на своей, пусть без окон и дверей, выстраданной жилплощади, придавало его существованию некий смысл.
Общения с себе подобными он старался избегать, главным образом потому, что еще живы были в памяти картины прежней жизни и теплилась надежда — это ненадолго, и каким-то чудом, рано или поздно, все вернется на круги своя. Однако когда снежок на голой плите балкона перестал стаивать уже и днем, пришлось ему покинуть свое убогое жилище и приобщиться к обитателям теплотрассы, где он немедленно превратился в Коляныча и стал активно нелюбим и притесняем за неизменную вежливость и крайнюю обособленность. Впрочем, как только в хриплом карканье ворон проявились гортанные бархатные нотки, Коляныч немедленно покинул негостеприимную теплотрассу, чтобы снова заселиться в свою личную квартиру, куда всегда пробирался тайными путями, соблюдая крайние меры предосторожности, ибо знал, что завистливые соратники по бездомной жизни при обнаружении не преминут разорить его с таким трудом свитое гнездо.
Так продолжалось три года. Отсутствие каких-либо обязанностей и перспектив привело его к быстрой потере жизненных интересов и тотальной деградации. Он жил как бы по инерции, не задумываясь зачем, следуя исключительно насущным физиологическим потребностям, определяемым едой, выпивкой и местом для ночлега. Причем алкоголь, в любых формах, занимал приоритетное место в его однообразной жизни, помогая скрывать в дурманящем тумане неведомое завтра и хоронить благополучное прошлое, которое, лишь изредка, из-за границы угнетенного сознания, напоминало о себе редкими вспышками воспоминаний.
* * *
Коляныч сунул в щербатый рот последнюю волокнистую палочку, отдающую тухловатым рыбным духом, с хлюпаньем вытянул остатки безвкусного пива и, уронив пустую бутыль на бетонный пол, словно гигантский крот, закопался в кучу тряпья, набросанную на матрасе, чувствуя, как от хмельной сытости его неудержимо тянет в сон. Недавний инцидент с подростками уже выветрился из памяти. Так исчезает ощущение опасности у животного, едва оно перестает слышать угрожающие звуки гона, не предполагая в своем зверином скудоумии, что охота только начинается.
Он умиротворенно возлежал на матрасе, бездумно глядя сквозь прореху между укрывшими его тряпками в зияющую пустоту балконного проема. Он поежился, устраивая поудобнее свое тщедушное тело внутри куртки, подтянул под себя ноги и затих, хрипло дыша в свалявшийся мелкими катышками грязный овчинный ворот.
Куртка, огромная, прочная, исполосованная зелеными камуфляжными разводами, была его единственным ценным достоянием. Коляныч уж года два как нашел ее за гаражами. Будучи тогда еще в состоянии рассуждать на отвлеченные темы, он долго удивлялся, какой же это дурак мог выбросить столь ценную вещь, и, внедрившись в нее, с тех пор носил постоянно, не снимая. Необъятные размеры позволяли зимой поддеть под нее бесконечное множество дополнительных одежек, да и летом благодаря объему и естественной вентиляции он чувствовал себя в ней вполне комфортно, даже в самую жаркую пору. Беспредельные бомжи как-то попытались раздеть его, но Коляныч проявил такую бешеную агрессивность, отстаивая свою вторую кожу, что опешивший уличный народец прекратил насилие и более никто не посягал на его собственность. Впадая в сладкую дрему, находясь где-то между сном и явью, он иногда невольно погружался в мир забытых ощущений.
Сегодня ему пригрезился день получения институтского диплома. Ныне, ощущая течение времени исключительно в соответствии с сезонными переменами, он утратил практически все хронологические отметки событий прежней жизни, но где-то в глубинах памяти сохранилась эмоциональная зарубка, что сие знаменательное событие произошло в такой же летний солнечный день, как и теперь. Остались позади пять лет студенческой жизни, и ярко светила перспектива служения людям — возможность сеять, как тонко было подмечено классиком, разумное, доброе, вечное.
Провалившись в дремоту, Коляныч увидел себя в домашнем зеркале. Иллюзия прохладного прикосновения свежей сорочки к немытой грязной коже вызвала у него почти чувственный трепет, распухшие пальцы с расслоившимися черными ногтями непроизвольно зашевелились, творя замысловатое совершенство галстучного узла, и он слегка передернул плечами.
Он удовлетворенно оглядывал свой безупречный силуэт, когда неосознанное беспокойство вдруг выдернуло его из забытья. Коляныч попытался приоткрыть веки, но пивная хмарь прочно склеила узенькие щелки заплывших глаз. Он вздернул голову, повел незрячими зрачками и задвигался, мелко копошась, вытягивая затекшие ноги, снова окунаясь в иллюзорный мир, где под чистыми ладонями не ерошится войлок свалявшейся бороденки, а скользит гладкость свежевыбритых щек и тревожит терпкой горечью случайно попавший на губу дорогой одеколон.
* * *
Двое подростков, держа на изготовку пластмассовые винтовки, плечом к плечу стояли в узком дверном проеме. Яркие пятна спортивных костюмов на фоне серых стен казались чудной раскрашенной картинкой, принадлежащей совсем другому миру.
— Смотри, по-моему, он здесь живет, — прошептал один, шаря красной точкой лазерного прицела по комнате.
Банки, бутылки и рваные пакеты, разбросанные по бетонному полу, придавали ей видимость филиала мусорной свалки, а старый матрас с какой-то бесформенной массой, лежащий в углу, говорил о том, что предположение мальчишки было не безосновательно.
— Скорее жил, — отозвался другой, брезгливо дергая коротким носом. — Похоже, здесь десяток кошек сдохло. Пошли отсюда, а то меня сейчас вырвет.
Он толкнул плечом друга, призывая его к действию, но в этот момент куча зашевелилась, и усохшая головка тыковкой неожиданно вынырнула из вороха тряпья. Мальчишки испуганно шарахнулись назад, прячась за косяком двери. Овал опухшего лица африканской черной маской слепо помаячил и исчез, как будто его и не было, точно гигантская черепаха втянула голову под панцирь. Старые ботинки медленно выползли наружу из-под тряпичного навала.
— Фу, черт! Напугал, — облегченно вздохнул один из подростков.
Они стояли на лифтовой площадке.
— Я ж говорил. Есть логово, — удовлетворенно отозвался второй.
Он подошел к краю площадки. Пустая шахта уходила вниз. Мальчишка сплюнул в бездонную пустоту, с интересом наблюдая за мерцающей искрой исчезающего плевка.
— Ну, что? Возьмем последний уровень, — решительно заявил он, нагибаясь и поднимая половинку кирпича. Края излома лучились острыми зазубренными гранями.
— Возьмем, — невольно заражаясь охотничьим азартом, отозвался приятель.
— Прихвати! — распорядился заводила, указывая на моток проржавевшей тонкой проволоки, валявшийся у трубы мусоропровода.
* * *
Коляныч в своем видении уже завязывал шнурки на отполированных до матового блеска, благоухающих специфическим резким запахом обувного крема ботинках, когда пронзительная боль в ноге безжалостно выдернула его в кошмарную реальность. Он привскочил на своем убогом ложе, взметнув вокруг каскад обветшалого тряпья, и уставился на располосованную штанину. Обломок серого кирпича валялся рядом. Тонкая алая полоска окрашивала край острого излома. Коляныч зашипел, схватился за пораненную голень обеими руками и быстро заморгал, стараясь преодолеть мутную пелену перед глазами. Раздался уже знакомый хлесткий щелчок, и пластмассовая горошина, попав точно в веко, взорвала в мозгу радужную, сопровождаемую дикой болью, вспышку.
Шок от неожиданного нападения окончательно выбил из головы остатки здравомыслия, понукая бежать, бежать куда угодно, и Коляныч инстинктивно рванулся к светлому пятну балконного проема. Он был уже на середине комнаты, когда прицепленная к хлястику куртки проволока резко осадила его. От рывка Коляныч едва не упал и, не понимая, что его держит, запрыгал по комнате, мотаясь из стороны в сторону, путаясь ногами в пустых пакетах и оскальзываясь на пластиковых бутылках. Он рвался вперед, похожий на мечущийся на ветру, привязанный воздушный шарик, избиваемый строчками прицельных выстрелов, охваченный паническим ужасом и желая только одного — чтобы этот кошмар немедленно прекратился. Наконец, две оставшиеся на куртке пуговицы, не выдержав бешеных рывков, отлетели, и Коляныч, как карандаш из пенала, вывалился из ее обширных недр, оставшись в заскорузлой изорванной футболке и трикотажных штанах. От неожиданности он чуть было не грохнулся на пол, но, быстро семеня ногами, удержался и, не останавливаясь, стремительно выскочил на балкон, едва не свалившись с неогражденной площадки.
Страх высоты, наложившийся на ужас насилия, вынесший его из комнаты, как это ни странно, несколько отрезвил Коляныча. Понимая, что в любую секунду нападение может возобновиться, он подобрался к краю балкона и осторожно, здоровым глазом, глянул вниз. Строительная люлька висела этажом ниже. Держащие ее канаты, словно взъерошенные струны, дрожали в метре от стены. Деваться было некуда. Преодолевая парализующий страх, он прыгнул на веревки и, обдирая ладони, осыпался в люльку, крепко ударившись ногами о ее, загудевшее, как колокол, металлическое днище. До оконного проема было рукой подать. Не смея глянуть на свой балкон, тем более вниз, Коляныч полез через ограждение и, уже лежа на краю проема, почувствовал, как дрогнули обветшавшие канаты и люлька слегка просела, перекосившись на одну сторону. Он заторопился, елозя тощим животом по краю, и, наконец, неловко ввалился в пыльный сумрак, кровеня голые локти об острые грани рассыпанного по полу щебня.
— Вот она, шкура зверя! — победно закричал подросток, врываясь в комнату.
Он бросился к куртке, но тошнотворный смрад, коротким жестким тычком ударив ему в лицо, заставил отступить. Но желание все же как-то обозначить победу пересилило отвращение, и он, шагнув вперед, решительно наступил на грязно-зеленую полу.
— Ну, что? Классно я с проволокой придумал? — он смотрел на приятеля, требуя восхищенного признания своей охотничьей смекалки.
— Здорово! — отозвался тот, возбужденно блестя глазами. — Я даже не ожидал, что будет так интересно.
Он тяжело дышал, словно после длительной погони, живо переживая неизведанные ранее ощущения. Острое чувство физического превосходства над другим человеком, не идущее ни в какое сравнение с радостью от виртуальных побед, вызвало в его мальчишеской душе эйфорическое состояние, которое толкало его вперед, требуя немедленного продолжения затейливой игры.
— А где же этот? — он махнул рукой в сторону балкона.
— Этот? — переспросил приятель, приходя в себя. — Действительно. Давай посмотрим, деться ему вроде бы некуда, — он неожиданно хихикнул и пнул поверженную куртку. — Все, как в том мультфильме. Волк удрал, а шкура осталась. Только шкура какая-то протухшая.
Они крадучись, демонстративно изображая бывалых охотников, подобрались к широкому проему и осторожно выглянули наружу.
— Неужели сыграл?.. — легкая тень разочарования звучала в голосе заводилы. Он шагнул на плиту и, держась за раскаленную от лучей полуденного солнца стену, подошел к краю балкона. Двенадцатиэтажная пустота, немедленно поймав короткий взгляд, мягко, но уверенно потянула его вперед. Он испуганно отшатнулся.
— Ну, что там? — второй с любопытством вытягивал шею, не решаясь, однако, выйти на козырек.
— Что там? Что там? — не выдавая мгновенного испуга, насмешливо передразнил его заводила, перемещаясь к противоположному краю балкона. — Сбегай вниз, узнаешь.
Он глянул на вибрирующие канаты, на покачивающуюся под ногами люльку. Одинокий ботинок, валяющийся посреди нее, привлек его внимание. Мальчишка задумался, сопоставляя увиденное, и радостно воскликнул:
— Э, нет! Хитер, волчара! Ползи сюда, сафари продолжается.
Квартирная коробка, в которую свалился Коляныч, относилась к другой подъездной линейке. Добраться до нее можно было только по лестнице, через первый этаж. Коляныч, за три года основательно разобравшись в структуре дома, догадывался об этом и оттого почувствовал себя в сравнительной безопасности. Он перевернулся на спину и сел, огорченно глядя на босую, грязную корявую ступню, задрал штанину и потрогал глубокую рваную царапину на голени. Как бывший учитель биологии, он понимал, что очень скоро она может разрастись в мокрую гангренозную рану, но безразличие к самому себе уже полностью отключило инстинкт самосохранения. Коляныч, опустив штанину, вытер об нее покрытый сукровицей палец. Тупо болел глаз, болезненно саднили ладони, локти и колени, но все это не шло ни в какое сравнение с потерей драгоценной куртки. Это была трагедия, и ее надо было как-то пережить.
Звонкие голоса, донесшиеся снаружи, вернули его к нерадостной действительности. Необходимо было куда-то спрятаться и переждать, чтобы потом ночью перетащить в безопасное место свое убогое барахло. Съезжать с обжитой квартиры Колянычу очень не хотелось, но в свете новых обстоятельств это было неизбежно.
Коляныч добрел уже до середины комнаты, прихрамывая и морщась, осторожно наступая босой ногой на колкий гравий, когда за окном послышался характерный гулкий удар о днище люльки, и алая точка немедленно заплясала на серой стене перед его глазами. Его колени подогнулись, он присел и оглянулся.
— Ну, что? Думал, увернулся? — в голосе подростка слышалось насмешливое злорадное превосходство. Он повернулся и заорал, надсадно, будто на ветру: — Чего застрял? Давай прыгай! Здесь он!
Он еще хотел что-то добавить, но вдруг сухой треск прервал его на полуслове. Его голова разом, как поплавок при резкой поклевке, исчезла за краем оконного проема. Коляныч несколько секунд недоуменно смотрел в пустой прямоугольник, решая для себя непростую мгновенную задачу — бежать прятаться или все же выяснить, что произошло. Наконец, повинуясь неосознанному импульсу, он двинулся вперед и, пересиливая себя, выглянул наружу.
Люлька висела под окном. Видимо, обветшавшие веревки, державшие правую сторону, не выдержали резких рывков и оборвались. Однако она не упала, а, сильно перекосившись на бок, раскачивалась, изредка ударяясь о стену, отчего каждый раз вцепившийся в поручни мальчишка задушенно всхлипывал, глядя на Коляныча совершенно круглыми, наполненными ужасом глазами. Он елозил ногами по наклонному дну люльки, но истертая металлическая поверхность скользила, не давая ему возможности подняться выше, чтобы добраться до спасительного окна.
Оборванная веревка расслабленно болталась в метре от Коляныча. Он инстинктивно проследил, откуда она свисает, и понял, отчего люлька все еще держится. Очевидно, канат, стремительно змеясь сквозь блок после обрыва, случайно свернулся причудливым узлом, который, заклинившись в проушине, теперь удерживал ее от окончательного падения. Однако вес люльки неудержимо, с отвратительным тонким скрипом, протягивал непрочный узел через пространство блока, и было ясно, что спустя несколько секунд она рухнет боком вниз, выбив спасительный поручень из слабых рук испуганного ребенка.
Коляныч опустил глаза. Побелевшие детские губы кривились, тщетно пытаясь произнести какие-то слова, но страх, судорогой сведя пальцы, лишил подростка голоса, направив все его силы только на одну цель — во что бы то ни стало удержаться.
— Дяденька, помогите!!! — скорее понял, чем услышал ошеломленный Коляныч, и этот немой крик словно выдернул его из тумана многолетнего бездумного, бессмысленного существования. Все, что казалось было давно похоронено в его убитой, отравленной дешевым алкоголем душе, вдруг ожило и выплеснулось в сознание, будоража и настойчиво теребя, требуя немедленного участия. Как будто он снова оказался в том далеком разноцветном мире; вновь услышал многоголосый гам непоседливой школьной мелюзги и степенный рокот ломающихся голосов старшеклассников; трель первого звонка и радостные крики выпускников. Увидел множество мальчишек и девчонок. Искренних и не очень, добрых и злопамятных, хитрых и простодушных — разных.
Коляныч зажмурился и, высунувшись из окна, вслепую замахал руками, стараясь ухватить ускользающий канат. Почувствовав в ладонях грубую крученую поверхность, он с облегчением откинулся назад, открыл глаза и осмотрелся в поисках основательного предмета, за который можно было бы его зацепить. Но комната была пуста. Только мелкий строительный мусор катался под ногами.
Он топтался у проема, прижимая к груди размочаленный конец, не зная, что предпринять, беспомощно следя за неудержимо исчезающим в блоке узлом. Слабый вскрик, похожий на писк новорожденного котенка, послышался сверху. Голова второго подростка, маячившая над краем плиты балкона против слепящего солнца, виделась темным пятном. Коляныч снова глянул вниз на полуразжатые детские пальцы и, уже не думая, по наитию, захлестнул вокруг себя веревочную петлю.
Коляныч, несмотря на благоприобретенную косность ума, все же понимал, что его убогого веса явно недостаточно, чтобы удержать и подтянуть выше тяжелую металлическую конструкцию. Он уперся ногой в стену под проемом, откинувшись назад, повис над полом, ощутив, как от его обратного рывка проскочил сквозь блок и развернулся узел. Его резко дернуло вперед и чуть было не выбросило наружу, но, упираясь изо всех своих мизерных сил, он удержался и медленно, слыша в голове нарастающий оглушительный звон, чувствуя сквозь тонкую футболку, как впивается в ребра тесная петля, потащил веревку на себя. Он тянул ее всем телом, отжимаясь кровоточащими ногами от стены, вкладывая в усилие каждую ничтожную жилочку, каждое волоконце своих усохших деградировавших мышц. И когда прошла, казалось, вечность и не осталось больше сил, он услышал, как легкое мальчишеское тело перевалилось через край оконного проема и, захлебываясь хрипящим дыханием, мягко упало рядом с ним на бетонный пол. В тот же момент в Коляныче словно лопнула державшая его до сих пор невероятная пружина. Ноги обмякли, и веревка, неудержимо влекомая падающей люлькой, выдернула его из комнаты наружу, ударив, походя, головой об острый край проема.
Коляныч умер мгновенно. Почти мгновенно. Когда он уже висел, притянутый к блоку, словно грязный полупустой мешок, не чувствуя, как затянувшаяся петля ломает хрупкие ребра, прошивая осколками легкие, последнее, что мелькнуло перед его глазами, было четкое, будто на контрастной фотографии, видение искаженного, залитого слезами детского лица.
Ночное барбекю
Татьяна сидела на скамейке у калитки, по-детски подсунув под себя раскрытые ладошки. Сентябрьское солнышко грело ласково, наполняя тело умиротворяющей истомой. Татьяна, борясь с дремотой, иногда слегка приподнимала веки, и тогда искрящаяся радуга повисала на ресницах. Где-то вдалеке раскатисто замычала корова. В огороде коротко протрещала сорока. Обрывок ветерка, вместе с букетом цветочных запахов, принес из палисадника бархатистое гудение шмеля. Она покачнулась, освобождая занемевшие руки. Что-то коснулось щеки. Татьяна, не открывая глаз, смахнула невесомую паутинку и снова погрузилась в гипнотическое оцепенение.
Голова была восхитительно пуста. Житейские заботы, уйдя в глубь подсознания, не исчезли совсем, но на какое-то время потеряли первостепенное значение. Она снова стала десятилетней девчонкой, которая только что прибежала из школы и сидит, болтая ногами на высокой скамейке, наслаждаясь недолгим теплом бабьего лета, не озадаченная ничем, кроме выполнения необременительных уроков да своими мелкими девчачьими делишками.
Поблизости что-то стеклянно звякнуло. С трудом выбираясь из блаженного забытья, Татьяна открыла глаза. Невзрачный мужичонка, потряхивая авоськой, набитой водочными бутылками, топтался посреди улицы.
— А, Танька! — радостно завопил мужичонка. — Привет! Какими судьбами?
Абсолютная уверенность в собственной узнаваемости звучала в его скрипучем голосе. Татьяна, прикрывшись ладонью от слепящих лучей низкого солнца, всмотрелась в незнакомое лицо.
— Дима? — наконец, нерешительно произнесла она.
— А то!
Митька подошел вплотную к скамейке, беззастенчиво шаря по Татьяне быстрыми любопытными глазками. Растянутый ворот выцветшей футболки с одиозной надписью “Монтана” открывал длинный белый шрам на загорелой жилистой шее. Татьяна тотчас вспомнила, как кровоточила рваная рана, когда Митька, из озорства дернув ее за косичку, убегая от возмездия, споткнулся и напоролся на торчащий из забора гвоздь. Рану зашили, а шрам остался. Митька долго еще потом донимал ее, требуя давать списывать уроки в качестве компенсации за причиненные страдания. Татьяна улыбнулась. Боже, как давно это было.
— Ну как там Москва, стоит? — задал Митька риторический вопрос. Губы произносили пустые звуки, а глаза пожирали Татьяну, рассматривая ее, как необыкновенную диковинку, вроде бы знакомую с детства и вместе с тем сейчас, по прошествии многих лет, такую далекую и недоступную. Не вполне осознавая это, он как бы заново оценивал ее на предмет эмоционального соответствия с собственной персоной. Но если раньше, в детстве, эта непосредственность в проявлении личных симпатий не вызывала раздражения, а порой была даже и приятна, то сейчас, глядя в бесшабашные жадные глазки, Татьяна слегка обеспокоилась, отметив про себя: “Экий ты стал, братец, агрессивный”.
— Стоит, куда ж ей деться, — ответила она. — А ты что? Так здесь и живешь? Не женился?
— Ха! — небрежно выдохнул Митька и, сунув свободную руку в карман сатиновых штанов, забренчал мелочью. — Очень надо, — он помолчал, ерзая по скользкой зелени резиновыми сапогами, потом со значением добавил: — Ты-то ведь уехала.
— Ну, уехала, что ж теперь делать, — усмехнулась Татьяна, словно не замечая прозрачного намека. — Смотрю, все куда-то разбежались.
— Это точно, — Митька согласно кивнул. — Никого из наших не осталось. А ты что здесь позабыла? Аль вернуться хочешь?
— Да так, посмотреть приехала. Тянет, — раздумчиво ответила Татьяна.
Ей почему-то стало стыдно признаться Митьке, что дом она продала за бесценок и приехала, чтобы забрать кое-какие памятные вещи, да и просто попрощаться с местом, где беззаботно прожила половину своей жизни.
Из-за палисадника показалась гусиная семья. Старый гусак возглавлял шествие, за ним переваливались несколько вполне оформившихся подростков. Замыкали выводок две гусыни. Митька, аккурат, оказался на пути семейства. Патриарх остановился, коротко гагакнул и замер, склонив голову, с любопытством разглядывая вероятного противника. Семейство беспорядочной толпой, напирая друг на друга и переговариваясь короткими пронзительными кликами, сгрудилось в арьергарде.
— Чего стал? Иди отсюда, старая пипетка, — Митька, едва не потеряв сапог, небрежно дрыгнул ногой в сторону гусака. Тот, шипя, как запущенный огнетушитель, отважно двинулся на Митьку. — Но-но! В духовку тебя, — завопил Митька, прикрываясь сеткой с бутылками.
Гусак, пригнув вытянутую шею к земле, сделал быстрый выпад и вцепился в авоську. Митька, спасая драгоценный продукт, дернул сетку на себя. Мудрый патриарх, исходя из разности весовых категорий, возражать не стал и разжал клюв. Митька попятился, мелко перебирая ногами, но, не удержавшись, рухнул на траву, угадав задом точно на обломок кирпича, притаившийся в густой травяной поросли. Бутылки, приземлившись рядом, опасно звякнули, однако уцелели. Гусак издал победный клич и неторопливо двинулся вслед за семейством.
— Вот сволочь! Встречу вечером, убью. — Митька поднялся, потирая травмированное место, и смущенно перевел взгляд на Татьяну. Та, упав на скамейку, заходилась в припадке хохота. — Нет, ты видела? Гнусная птица.
Обессиленная Татьяна, не в силах произнести ни слова, соглашаясь, кивнула. Митька нагнулся, озабоченно перебирая сосуды с прозрачной жидкостью.
Гусак неожиданно развернулся и, распустив широкие крылья, валко помчался обратно, имея целью оттопыренный Митькин зад.
— Берегись! — предупреждающе пискнула Татьяна, но было поздно. Мстительная птица с разбега уязвила Митьку жестким клювом в худосочную ягодицу, слабо защищенную ветхими штанами. Он коротко скрипнул зубами и, не разгибаясь, волоча между ног бренчащую авоську, малыми шажками шустро поскакал вперед. Вцепившийся в живое гусак волочился сзади. До забора было рукой подать, и старые доски, приняв Митьку, содрогнулись от глухого удара.
Митька сидел, держась руками за голову, ошеломленно глядя вслед удаляющемуся победителю. Гусак шел гордо, аккуратно укладывая на спине жесткие крылья, презрительно косясь на поверженного врага. Выйдя на тропинку, он приостановился и, дрогнув коротким хвостом, выложил на нее зеленоватую колбаску. Митьку передернуло.
— Это же не гусь, а чистая собака.
Татьяна только молча махнула рукой. Все еще задыхаясь от смеха, она поднялась и, подойдя к другу детства, отвела его руки от головы. Здоровенная, размером с молодой шампиньон, шишка прямо на глазах вспухала на Митькином лбу.
— Надо холодное приложить, — озабоченно сказала она, осторожно прикасаясь к кровоподтеку. Митька дернулся, но тут же затих, благодарно принимая неожиданную опеку. Пережитое приключение словно подтопило в Татьяне ледок отчуждения. Она осторожно подула на багровое новообразование.
— Слушай, у меня идея, — оживая, радостно выдохнул Митька. — Я тебя приглашаю на эту… Ну, как же она называется? — он зажевал губами, мучительно вспоминая трудное слово. — На… На барбакю, — явно гордясь собственной эрудицией, с удовольствием выпалил он.
— Барбекю, — улыбаясь, поправила Татьяна и добавила: — Все же надо бы подорожник приложить.
Митька небрежно отмахнулся, развивая тему.
— Во, во. На шашлык, в общем.
Ничто не могло изменить в Митьке восторженно-собственнического отношения к жизни, а мимолетная Татьянина ласка еще добавила уверенности в личной неотразимости. Было ясно видно — мысль организовать вечеринку только что пришла ему в голову, и он с удовольствием принял ее, как немедленное руководство к действию.
— Часов в девять я за тобой зайду. Будь готова.
Не дожидаясь ответа, Митька вскочил, сделал Татьяне ручкой и, перекосившись под тяжестью сетки с бутылками, бодренько побежал по гусиной тропке. Она хотела что-то сказать, протестуя, озадаченная столь неожиданным и категоричным приглашением, но почему-то промолчала и только проводила взглядом его тщедушную фигурку. Щемящее чувство, похожее на жалость, кольнуло душу. Она подошла к палисаднику. Тонкая, совершенная в своем изяществе, невесомая изумрудная стрекоза опустилась на остроконечную штакетину ограды. Татьяна протянула руку. Дрогнули прозрачные радужные крылья. И зеленый дракончик, бесшумно снявшись с места, единым мигом переместился в сторону, затерявшись в пестрой листве березы, которая уже не тянулась вверх дрожащими ветвями, как тридцать лет назад, а прочно обосновалась в углу палисадника, взметнув повыше дома уже слегка позолоченную, но все еще по-летнему густую шапку кроны.
* * *
— Тебя только зимой за квасом посылать, — заявил с неудовольствием брат Семен, когда Митька, приоткрыв локтем тяжелую калитку, держа перед собой обеими руками драгоценную авоську, осторожно просочился во двор.
Семен, в последний раз пройдясь мягкой ветошью по бордовой крыше новенькой “шестерки”, по-хозяйски обосновавшейся посреди двора, обошел ее вокруг, внимательно всматриваясь в полированные, сверкающие в лучах солнца, борта. Вид длинной белой царапины на капоте заставил его вздрогнуть и покрыться холодной испариной. Он протянул тряпкой по сомнительной полоске и с облегчением перевел дух, когда тонкая паутинка бесследно исчезла в складках ветоши.
Машину Семен приобрел совсем недавно, в течение многих лет истово копя деньги, немилосердно ужимая семейный бюджет и отказывая себе и жене во многих житейских удовольствиях.
— Что это у тебя на роже? — поинтересовался он, когда скособочившийся Митька подтащился поближе.
— Чего, чего… Да ничего. На улицу не выйдешь. Развели тут всяких… — загадочно произнес тот, ликующе сверкая глазками. — На, держи.
Он бережно опустил на траву сетку с водкой и, не останавливаясь, почти бегом, направился к сараю.
— Не понял, — бросил ему вслед Семен. — Ты что, завязал, что ли?
Митька уже взялся за ручку двери, но слова брата инициировали в нем некоторые колебания. Он постоял, раздумывая, прислушиваясь к пожеланиям своего внутреннего “я”. “Я”, по всем признакам, несомненно хотело водочки. Посоветовавшись с самим собой, Митька решил, что порадовать себя сердешного перед долготрудными предстоящими делами было бы не лишне.
На скамейке уже имелась нарезанная толстыми кусками буханка черного хлеба на газетке и желтоватые пласты копченого сала.
— Ну? — многозначительно сказал Семен, развинчивая первую бутылку.
— А я что, против? — ответил Митька, сдвигая граненые стаканы.
— Опять пьете, сволочи? — послышался с веранды сварливый голос, и жена Семена Любка появилась на крыльце.
— Что ты понимаешь, женщина? — презрительно отозвался Митька.
Он принял классическую позу пьющего гусара, манерно отставил ножку, приподнял локоток, резко выдохнул в сторону и молодецки выплеснул в глотку отдающую ацетоном жидкость.
Семен же высказался более осторожно, в том смысле, что сейчас они чуток дернут и непременно займутся хозяйством, так как, зная Любку значительно ближе брата, понимал, что в конфронтацию с женой лучше не вступать, ибо хотя и был способен оказать на нее грубое мужское воздействие, но и она располагала некоторым арсеналом средств для управления благоверным.
Выпитая водка ударила Митьке в голову. Жизнь подобрела и, кажется, повернулась-таки к нему лицом, обещая в ближайшей перспективе массу удовольствий. Он поставил стакан, быстро куснул хлебную горбушку, пренебрегая салом, и помчался к сараю.
В хлеву стоял сырой полумрак и пахло соответственно. Корова с овцами были на выпасе, нажевывая напоследок хотя и изрядно оскудевшего, но все еще живого осеннего разнотравья. Насест тоже пустовал, оставленный на время бестолковыми несушками. И только разноцветный петух старательно шаркал по земляному полу желтыми чешуйчатыми лапами в тщетных поисках не иначе как жемчужного зерна. В углу за низкой загородкой глухо стукнуло, и любопытный пятачок, принюхиваясь, влажно блеснул в щели между досками.
Митька постоял, приткнувшись к косяку, в ожидании, пока захмелевшие глаза привыкнут к темноте, и огляделся. Длинная заточка, сделанная из трехгранного напильника, торчала из бревенчатой стены рядом с входом. Он рванул деревянную рукоятку, и ведро, которое висело на лезвии, с жестяным дребезгом осыпалось на пол. Кочет подпрыгнул и замер, испуганно кося на Митьку диким глазом.
Митька подбросил на ладони тяжелую заточку, половчее перехватил рукоятку и, цепляясь ногами за доски, полез в загородку. Годовалый подсвинок, в ожидании подачки, приветствовал его дружелюбным повизгиванием.
— Бася, бася, — позвал Митька.
Кабанчик хрюкнул, заваливаясь на бок, доверчиво подставляя для почесушек розоватое брюхо. Митька присел рядом с ним на корточки, прошелся пальцами по загривку, почесал за ухом, потом крепко захватил в кулак широкий хрящеватый завиток и занес заточку. Кабанчик обеспокоенно пискнул, дернулся, чуя недоброе, но Митька прижал его коленом к полу и торопливо ударил в грудь, под левую ногу. Полумрак сарая и выпитая водка сыграли с Митькой злую шутку. Его рука дрогнула, и трехгранный штырь прошел мимо поросячьего сердца. Подсвинок извернулся, вскочил и, вырвав ухо из Митькиного кулака, бросился в угол загородки, болезненно визжа на одной высокой ноте. Из маленькой, с виду совсем не страшной ранки короткими фонтанчиками торкала черная кровь.
— Это что за хрень? — озадаченно поинтересовался Семен, стоя в дверях сарая. Недовольно морщась от непрекращающегося визга, он подошел к загородке и несколько секунд стоял, не веря своим глазам, изумленно переводя взгляд с забившегося в угол кабанчика на окровавленную заточку в руке брата. — Ё… — не в состоянии сказать что-либо членораздельное протянул он.
После ухода Митьки он успел дернуть еще полстакана бесцветной радости и теперь ему пришлось основательно напрячься, чтобы собраться мыслями и осознать, что же он такое видит, какое это имеет значение вообще, к чему ведет и что за всем этим воспоследует. Когда же дар речи снова вернулся к Семену, — весьма специфические идиоматические выражения, определяющие Митьку, как безответственного и слабоумного человека, непрерывным потоком полились из его рта. Недостаточная упитанность кабанчика по причине его крайней молодости и вследствие этого абсолютная недопустимость содеянного насилия также имелась в виду. Митька стоял как оплеванный, молча переживая все, о чем вещал разгневанный брат.
— …живодер, даже забить скотину не способен, — закончил наконец Семен свою экспрессивную тираду. Он повернулся к выходу и заорал в открытую дверь: — Эй, мать, тащи корыто. Тут твой сынок кабанца сдуру покалечил.
Повизгивания мучающегося поросенка, презрение, звучащее в голосе Семена, выдернули-таки Митьку из прострации. Он перебрался через загородку, виновато пряча глаза и бормоча под нос: “Я сейчас, сейчас”, проскользнул мимо Семена и, бросив заточку у порога, выскочил во двор.
— Да! — Семен проводил брата недобрым взглядом. — Как нагадить — это мы первые, а разгребать — поди-ка поищи.
Он сдернул с гвоздя моток веревки и перемахнул через загородку. Затихший было кабанчик встрепенулся и снова истерично заверещал, уминаясь задом в угол, привстав на передних, залитых темной кровью, ногах. Семен подобрался поближе, соображая, как бы половчее обротать настороженного подсвинка. Он развернул веревку и уже приготовился метнуть петлю, но поросенок стремительно сорвался с места и, прошмыгнув между ног растерявшегося Семена, забился в противоположный угол загородки, продолжая истошно визжать.
— Ну-кась, посторонись! — раздался у Семена за спиной Митькин голос. — Щас я его успокою.
Семен, несколько удивленный отчетливыми нотками бравады и охотничьего азарта, сквозившими в голосе брата, быстро обернулся. Митька стоял, пошатываясь, уткнув Семену в грудь вытертые до белизны стволы дедова ружья. Неожиданно он громко икнул, изобразив у Семена перед носом концами стволов затейливую ижицу, затем икнул еще раз и, в конце концов, начал непрерывно конвульсивно содрогаться, беспорядочно мотая двустволкой. Сейчас он был похож на незадачливого охотника, который с утлой лодчонки в ненастную погоду вознамерился пострелять по скорым увертливым уткам. Семен не стал дожидаться, когда очередная судорога дернет-таки Митькин нетвердый палец, дрожащий на спусковом крючке. Он отшагнул в сторону, поймал бегающие стволы и со словами: “Не балуй” — осторожно выдернул ружье из Митькиных рук. Митька хотел было выразить свое неудовольствие по этому поводу, но очередной приступ икоты лишил его голоса. Он подергался, беспомощно лапая воздух и, наконец, замер, задержав дыхание и выпучив глаза, в попытке преодолеть мучительные спазмы.
— Кваску попей, — сказал Семен, отворачиваясь.
Гулко, как будто ударили поленом по пустой бочке, бухнул выстрел. Кабанчика шваркнуло о стену, он дернулся, мелко засучил копытцами в смертной судороге и затих, расслабившись, похожий на валяющийся в грязи мешок с мукой. Пуля попала ему в ухо, милостиво оборвав вместе с жизнью вовсе не заслуженные им страдания.
Семен помахал ружьем, разгоняя смрадные клубы порохового дыма. Он сунул двустволку в угол загородки, перебрался через барьер, дал Митьке подзатыльник и со словами: “Ну, ты, стрелок по мишени «лежащий кабан»” — повлек пыхтящего брата на двор, навстречу матери, торопливо семенившей к сараю. Озадаченная Любка, стоя на крыльце, осуждающе качала головой. На ее широкой, рябой физиономии читалось откровенное сомнение в целесообразности всего, что может сотворить ее полупьяный муж на пару со своим безалаберным братцем.
* * *
Резкая вонь паленой щетины перебивала острый запах спущенной крови, которая темным зеркалом неподвижно блестела в жестяном корыте. Осмоленная туша кабанчика лежала на клеенке, и Любка вместе с матерью уже начали скоблить ее широкими ножами.
— Наливай, что ли, — Семен глянул на Митьку протрезвевшими глазами. — Что-то скучно стало, работа не в радость.
Он всадил в колоду широкий топор, который правил на обломке точильного камня, и выставил рядом банку солений нынешнего урожая. Водка, булькая, разбежалась по стаканам, и брат, вымахнув свою дозу, смачно хрустнул крепким огурцом. Митька не спеша выцедил свой, демонстративно твердо поставил его на колоду и, выдернув топор, приложил ко лбу холодное железо. Болезненный желвак напомнил ему о том, что пора бы уже заняться подготовкой к вечеринке. Митька довольно ухмыльнулся, вспоминая Татьянины заботливые руки, и со словами: “А ну-ка, разойдись. Срочно мясо требуется. У меня барбекю н… назначено” — размахнулся тяжелым топорищем.
Мать и Любка порскнули в стороны. Топор описал широкую дугу, таща за собой Митьку, и просадил клеенку рядом с тушей, уйдя в земляной пол по самый обух.
— Э, дружок, да ты никак нажрался, — укоризненно определил Семен, отдирая Митьку от топорища. — Иди-ка проспись, мясник хренов.
Митька топорище отпустил, но уходить категорически отказался, и пришлось брату силой выпихнуть его из сарая навстречу подступающим синеватым сумеркам. Митька от толчка просеменил несколько метров и остановился, напоровшись на братнину “шестерку”. С минуту он постоял, прильнув щекой к еще теплой от солнца крыше машины, глядя искоса на пунцовую полоску, словно прокрашенную гигантским фломастером над зубчатой кромкой далекого леса. Огненный штрих вызвал в его заторможенном мозгу некие ассоциации. Справедливо полагая, что шашлыка без жара не бывает, а осмоленный кабанчик теперь уже никуда не денется и кусок свежатины он всяко сумеет отхватить, Митька двинулся по двору в поисках подходящего места для костровища. Особенно не заморочиваясь, он живо определил огневую точку рядом с воротами. Надергать березовых дровишек из поленницы было делом одной минуты. Граненые поленья топорщились черно-белыми завитками, царапая голые Митькины предплечья. Он сложил их неустойчивым колодцем в метре от воротины, выудил из кармана зажигалку и крутанул шершавое колесико. Оранжевый огонек нерешительно прикоснулся к бересте, слегка колыхнулся, словно пробуя ее на вкус, и, посвистывая, весело побежал по белому глянцу, набирая силу, окрашиваясь по краям голубоватым цветом.
Митька сидел на корточках, протянув ладони к разгоравшемуся костру. От огня тянуло расслабляющим теплом. Глаза стали закрываться. Митька, сделав усилие, напряженно таращился на завораживающую пляску пламени.
В огнище громко треснул перегревшийся сучок. К темнеющему небу алыми мошками взлетели искры. Подгоревшие венцы перекосились, и пылающее поленце откатилось под воротину.
Митька дремал, обхватив руками колени, слегка покачиваясь, похожий на впавшего в транс бедуина, каким-то чудом сохраняя шаткое равновесие, мечтательно улыбаясь в пьяном забытьи. Оранжевые мятущиеся сполохи играли на лобовом стекле и фарах стоящей позади него “шестерки”.
Сентябрьское солнце, проникшее сквозь чисто вымытые стекла классного окна, слепило глаза и каким-то таинственным образом щекотало конопатый мальчишеский нос. Митька поморщился, преодолевая чих, но не сдержался и коротко прыснул в ладошку. Тугая косичка, украшенная белым бантом “бабочкой”, была близка и соблазнительно трепетала. Митька протянул испачканную чернилами руку, чтобы выказать приязнь сидящей впереди Татьянке, как вдруг она, обернувшись, показала ему язык, громко зашипела и гневно выпалила голосом брата:
— Ты что же делаешь, огрызок яблочный? Опять нагадить норовишь?
Митька, испуганный неожиданной метаморфозой, дрогнул и очнулся. Белесая стена пара, смешанного с седыми хлопьями пепла, стояла перед глазами. Удушливый дым жестко драл ноздри. Он беспорядочно замахал руками, разгребая плотную завесу, упал на бок и откатился в сторону, где застыл, свернувшись, словно креветка, глядя слезящимися глазами на Семена, который коротко плеснул остатками воды из ведра на тлеющие доски воротины.
— Придурок! — удаляясь, лаконично выразился Семен.
Ничего не ответил Митька на оскорбительное слово, только перевернулся на спину и уставился в сиреневое небо. Мокрая от росы футболка неприятно холодила Митькины бока, однако подниматься не хотелось. Он заложил руки за голову и лежал некоторое время неподвижно, прислушиваясь. Хлопнула дверка деревянного сортира, стоящего в дальнем углу двора. “Босик! Босик! Иди сюда”, — послышался женский голос за забором. Ему в ответ глухо загремела цепь. Это соседка тетка Александра вынесла поесть дворовой собаке. Где-то в центре деревни загомонили. Немногочисленная молодежь собиралась у продуктового ларька на вечеринку с употреблением дешевой водки, просроченного пива и обязательным последующим мордобоем.
Неясное беспокойство шевельнулось в Митькиной душе. Что-то важное должно было случиться сегодня. Он подтянул под себя ноги и вскочил.
— Как же… — пробормотал растерянно, глядя на седые головешки залитого костра и черную проплешину выгоревших досок. Одинокий огонек высветился на обугленном поленце, померцал и угас, как бы окончательно поставив черную точку на Митькиных мечтах. Он медленно повернулся. Машина брата ехидно подмигивала красным огоньком сигнализации. Насмешливо поблескивала в сумерках никелированная решетка радиатора. — У, сволочь четырехглазая, — пробормотал Митька и, гонимый жгучей обидой, бросился к сараю. — Где он? — вопросил Митька, патетически простирая руку к матери и Любке, которые серыми кочками торчали около таза, наполненного сизыми свиными потрохами. Его лицо страдальчески исказилось, по щекам ползли слезы. Он был похож на обиженного ребенка, незаслуженно лишенного послеобеденной конфеты.
— Кто, Митенька? — озабоченно отозвалась мать.
Брата в сарае не наблюдалось. Вид разложенных на полотне частей разобранного кабанчика резко обострил Митькины переживания. По-хорошему, ему, нанизавши шампуры, уже надо было бы бежать за Татьяной, а тут такой облом. Он повернулся, подхватил валяющуюся на полу заточку.
Выскочив во двор, лихорадочно огляделся. Ненавистного родственника нигде не было. Чуть покачиваясь, горела, шевеля таинственные тени по углам, голая лампочка у нужника, да широким коридором падал на братнину машину желтоватый свет из распахнутой двери сарая.
Митька стоял перед “шестеркой”, сжимая в потной ладони деревянную рукоятку заточки, не зная, что делать, куда выплеснуть распирающую его дикую злость. Окажись Семен рядом, он, скорее всего, бросился бы на него, но сейчас только грозно таращил глаза, громко сопел и матерился сквозь зубы.
Желтый прямоугольник открытой двери неожиданно померк, и тень упала на машину. Опомнившиеся бабы, стремясь нагнать буйного родственника, заклинились в узком проеме. Они бойко ворочались, стараясь освободиться, но, в силу чрезмерных габаритов Любки, безуспешно. Мать, придавленная могучим боком невестки, жалобно причитала:
— Митенька, Митенька! Да что же это делается?
Любка верещала неожиданно тонким голосом:
— Подлец, только машину не трогай!
И в мыслях не было у обозленного Митьки касаться братниной любимицы, но Любкино неосторожное восклицание, наложившись на обиду, замешенную на крепком водочном угаре, вызвало у него непредсказуемую реакцию.
Он взвизгнул, воздел, приподнявшись на цыпочках, руки с зажатой в ладонях заточкой к звездно-дырчатому небу и пал грудью на широкий капот, вогнав со всего маху граненый стержень в его полированную середину. “Шестерка” немедленно отреагировала пронзительным воплем ожившей сигнализации, а Митька, словно исчерпав в ударе все душевные и физические силы, потянул заточку на себя и, прочертив острием по капоту безобразную извилистую борозду, медленно опустился на колени между судорожно мигающими фарами.
Открылась дверь деревянного сортира, и Семен, подтягивая штаны, выскочил наружу. Вид иллюминированной машины не вызвал у него особого беспокойства. Ну, включилась сигнализация. Что ж тут такого. Может, задел кто? Случайно. Даже напротив, чувство гордости за присущие “шестерке” столь ярко выраженные звуковые и световые эффекты охватило его.
Ключи с брелком сигнализации находились в доме, и он, затянув ремень и полюбовавшись несколько секунд на оранжевые вспышки габаритов, направился к веранде. Увидев мать с Любкой, толкущихся в дверном проеме, он небрежно махнул им рукой: “Сейчас, сейчас выключу. Чего всполошились, в самом деле?”. Однако спустя мгновение благодушие Семена бесследно испарилось. Зрелище коленопреклоненного Митьки вызвало у него оторопь, сходную, пожалуй, с ударом лопатой по физиономии. Прострелила мысль: “Если поцарапал, покалечу, а если помял, точно убью”. Он подошел ближе. Чернеющая дырка и глубокая царапина на капоте не оставляли сомнения, что случилось худшее. Он круто развернулся и бросился к сараю.
Семен влетел в сарай и тут же снова появился в дверях, потрясая дедовым ружьем. Мать схватилась за сердце.
Митька стоял на коленках, бессмысленно улыбаясь. С его точки зрения, совершенное над машиной брата насилие как бы уравновешивало несанкционированное уничтожение костра, и он искренне полагал, что инцидент исчерпан и можно снова заняться подготовкой к барбекю. Брат, однако, был иного мнения на этот счет и молча, прихватив Митьку за ворот футболки, потащил его к поленнице, сложенной вдоль соседского забора. Ослабевший Митька, выронив заточку, неуклюже скакал за Семеном на карачках, мотая головой и слегка упираясь, похожий на козленка, которого влекут на ритуальное заклание. Не вполне осознавая, что происходит, он бормотал что-то о древнем праве свободного человека разводить огонь там, где ему вздумается, и жарить добытое мясо тогда, когда ему захочется. Брат, не слыша Митькиных сентенций, подволок его к поленнице, воздернул на ноги, приткнул к торцам наколотых дровишек и, отступив на несколько шагов, вскинул ружье.
Оранжевые мечущиеся блики и разноголосье зашедшейся сирены превратили двор в подобие безумной дискотеки. У Митьки подкосились хмельные ноги. Тупо, одновременно с последним воплем отключившейся сигнализации, грохнул выстрел, и выбитое пулей березовое поленце, перед которым, секундой раньше, маячила Митькина голова, унеслось в темноту. Стало тихо, словно огромная кипа ваты опустилась на подворье, только почему-то жалобно визжала за забором соседская дворовая собачонка.
Семен стоял зажмурившись, не в силах опустить ружье и вообще сделать какое-либо движение. Грохот выстрела и сильная отдача в плечо привели его в чувство. В ушах звенело. Он боялся открыть глаза. Наконец, сделав усилие над собой, Семен боязливо, поверх стволов, глянул вперед.
— Вы что же это, черти, делаете? Мало того, что какофонию эту завели, так еще и собачку покалечили, — раздался из-за забора негодующий голос, и голова тетки Александры появилась над поленницей. Несколько секунд она завороженно смотрела в черные отверстия стволов, затем тихо ойкнула и исчезла.
Семен опустил ружье. Невредимый Митька, ковыряясь пальцем в ухе, сидел, прислонившись к поленнице. Опомнившаяся мать, оттолкнув Семена, подскочила к нему и принялась лихорадочно ощупывать. Митька слабо отбивался. Убедившись в отсутствии каких-либо повреждений, она набросилась на старшего сына.
— Ты что делаешь, ирод? — мать гневно затрясла сжатыми кулачками. — Ребенка чуть жизни не лишил.
— Да не хотел я, — слабо оправдывался разом протрезвевший Семен. — Я думал, оно не заряжено.
Он стоял потупившись, раз за разом втыкая стволы ружья глубоко в землю. Ноги противно дрожали и подгибались.
— Степановна-то, того, к участковому побежала, — раздался озабоченный голос Любки.
Будучи женщиной хоть и глуповатой, но весьма практичной, она быстро оправилась от шока, сориентировалась и поняла, что вечер еще только начинается и продолжение не заставит себя долго ждать. Причина, из-за которой возникли недоразумения, как-то поблекла, отдалилась, и теперь основной задачей стало сообразить, как избежать столкновения с законом.
Зная соседку как бабу скандальную, обладающую несомненной способностью раздувать из мухи если не слона, то, по крайней мере, здоровую свинью, Любка решила не полагаться на зависших в прострации родственников, а взять спасение семьи в свои руки. Немного поразмыслив, она пришла к выводу, что в первую очередь необходимо отделаться от орудия преступления.
— А? — тихо откликнулся Семен, поднимая голову, когда Любка потянула из его рук поблескивающую в лунном свете двустволку. Он быстро разжал пальцы, избавляясь от досадного предмета, облегченно вздохнул и опустился на корточки, заискивающе заглядывая Митьке в глаза.
Прятать ружье в доме было бессмысленно. Это понимала даже Любка. Она озадаченно огляделась. Манящим огоньком светилась лампочка у сортира, и Любка приняла классическое решение…
* * *
Татьяна стояла на крыльце, зябко кутаясь в материнский пуховой платок.
Раньше вечером в это время года деревня жила бурной насыщенной жизнью, наполняя всю округу несмолкаемым гомоном. Ныне изрядно поредевшее население сидело по домам, приникнув к светящимся экранам. Впрочем, тишина была Татьяне близка и приятна, но все же очевидная деградация родного края вызывала естественную грусть: “Может быть, так и надо? И это всего лишь определенный этап на пути к чему-то другому. Знать бы только к чему. И как быть с теми, кто не задается вопросом бытия, а просто живет, и сегодня живет намного хуже, чем вчера. Во всяком случае, менее интересно и абсолютно бесцельно. Если не считать, конечно, целью добычу хлеба насущного”.
— Маленькие трагедии маленькой деревни, — пояснила она ничейной кошке, возлежащей на перилах крыльца.
Часы показывали половину десятого. Ожидать далее было бессмысленно. Да, собственно говоря, у Татьяны и не было особого желания общаться с другом детства.
* * *
Участковый Егорыч заглушил старенький мотоцикл “Урал” и не спеша покинул истертое сиденье. Тетка Александра тоже выбралась из коляски, бережно придерживая на согнутой руке березовое полено.
— Ты чего с поленом так нянчишься? — усмехнулся Егорыч. — А? Мама Карло.
— Э… Тоже мне местный кукловод выискался. Бороду сначала отрасти, — обнаруживая незаурядное знание детской литературы и незамысловатый деревенский юмор, язвительно отозвалась тетка. — Это ж вещественное доказательство.
Она шустро проскочила впереди участкового и шарахнула поленом по доскам калитки, выражая тем самым свое негодование и оповещая обидчиков, что справедливое возмездие уже грядет. Она размахнулась снова, но калитка неожиданно распахнулась.
— Егорыч! — радостно закричал Семен, игнорируя соседку. — Какими судьбами? Заходи. Мы тут как раз кабанчика зарезали. Угостишься.
Его лицо сияло таким искренним радушием, что угрюмый Егорыч, недовольный тем, что его на ночь глядя выдернули из дома, несколько смутился, но виду не подал. Он поправил форменную фуражку, которая единственно определяла его как представителя власти, и решительно шагнул во двор. Тетка Александра шмыгнула следом.
Прожектор, зависший над воротами, высвечивал посреди двора бордовую “шестерку”. Машина, словно игрушка, искрилась в его луче. Грустный Митька, дымя сигаретой, сидел на скамейке под окнами веранды. Мать и Любка, сурово поджав губы, стояли на крыльце, неподвижные, словно кариатиды.
Егорыч, несмотря на легкую склонность к мздоимству, был служакой въедливым и всегда старался докопаться до истины, а затем уже, в зависимости от тяжести содеянного, решал, принимать отступного или править букву закона до конца. Уловив профессиональным чутьем витающий в воздухе запах водочного перегара, он окинул двор внимательным взглядом. Проплешина потухшего костра, струящаяся ниткой дымка в неположенном месте, вызвала у него легкое недоумение, а отверстие, безобразной оспиной зиявшее посреди капота “шестерки”, укрепило в мысли, что нарушение правопорядка имело место и заявление тетки Александры не было безосновательным.
— Красивая машина, и масть броская, — отметил он, сочувственно глядя на Семена. — Вроде новая, а уже с червоточиной. — Семен только согласно кивнул, пренебрегая провокационным вопросом. — А вот отчего ты, Семен, — укоризненно продолжал Егорыч, покачивая перед его носом узловатым пальцем, — в живых людей из ружья пуляешь? Водку жрешь без удержу? Обезумел напрочь?
— Кто? Я? Да в кого? — изумился Семен. — И из какого это ружья?
Удивление выглядело столь искренним и натуральным, что не имей Егорыч за спиной заявителя в лице потерпевшей тетки Александры, расследование закончилось бы, едва начавшись, полным оправданием подозреваемого ввиду его абсолютной неспособности совершить вообще какое-либо злодеяние.
— В кого, в кого? Да в меня! Черт нетрезвый! — подала голос тетка Александра. — Целился, целился. И полено бросил. И собачку покалечил, — она затрясла перед лицом Семена березовой уликой.
— Еще одно интересное отверстие, — задумчиво изрек участковый, зондируя пальцем глубокую дыру в торце криминального полена. — Откуда бы ему взяться? — Семен пожал плечами. — Ну, ладно, — решительно заявил Егорыч, применяя психологическое давление. — Предъявляй ружье, а то, если сам найду, хуже будет. Посажу, к чертовой бабушке.
— Да нет никакого ружья. И сроду не было, — воскликнул Семен. Он кинул осторожный взгляд на жену и, уловив ее утвердительный кивок, уверенно
продолжил: — Перепутала Степановна в темноте. Грабли я на кривизну проверял. Да и на кой черт мне в соседей стрелять? Вот хоть у матери спросите.
— А вы что скажете? — повернулся участковый к скульптурной группе на крыльце.
— Не было такого!!! — в один голос выпалили мать и Любка и снова застыли в настороженном молчании.
Митька поперхнулся дымом, согнулся и надрывно закашлял, вытирая выступившие слезы.
— Ну, что ж. Тогда приступим, — решительно заявил Егорыч.
Он сунул полено тетке Александре, сходил к мотоциклу за фонарем и толкнул дверь на веранду. Все семейство, за исключением Митьки, тронулось следом.
Мысли о расстроенном свидании не давали Митьке покоя, и он несказанно мучился, понимая, что если не сегодня, то, скорее всего, возможности встретиться с Татьяной наедине ему больше не представится. Его самоуверенность и хамоватая небрежность в отношениях с людьми, возведенная в принцип жизни, улетели в ночное небо вместе с дымом залитого костра, оставив в душе непривычное чувство глубокого сожаления от несостоявшегося рандеву. Если бы еще утром ему кто-то сказал, что он будет переживать из-за какой-то бабы, пусть даже и подруги детства, — плюнул бы Митька и молча удалился, презрительно глянув на безумного оракула.
Он сунул окурок в жестяную банку, которая в качестве пепельницы присутствовала на завалинке, тяжело поднялся и потопал в дом вслед за семейством, исходя из понятия, что скопом легче и воз тащить, не говоря уже о противостоянии вредному участковому.
Обыск происходил в ускоренном режиме. Ушлый Егорыч, прекрасно зная привычки и психологию деревенских жителей, быстренько прошелся по возможным тайникам внутри дома. Осветив нетронутую пыль на половицах чердака, он хмыкнул и, проявив профессиональную смекалку, от его дальнейшего осмотра отказался. Изыскания внутри хлева также ни к чему не привели. Куры возмущенно загалдели и нагадили ему на фуражку, когда Егорыч сунулся пошарить под насестом. Овцы испуганно шарахнулись в загородке. Корова блеснула из полумрака влажным глазом и дернула хвостом, едва не смазав грязным охвостьем по физиономии. Егорыч увернулся и, чертыхаясь, поспешно покинул негостеприимное помещение. Усекновенная голова кабанчика, возлежащая на колоде, грустно смотрела вслед.
— Чего маешься, Егорыч? Лавры Анискина покоя не дают? — заботливо поинтересовался Семен. — Может, примем чуток, свежатинкой закусим. Глядишь —
и полегчает.
Семейство стояло плечом к плечу против слепящего света прожектора. Глядя на безликий черный контур, состоящий из четырех фигур, участковый почувствовал некоторое сомнение в собственных силах. Он беспомощно оглядел забитый контрастными тенями широкий двор и, уже сдаваясь, так, для проформы, объявил:
— Чистосердечное признание облегчает наказание. А? — Молчание было ему ответом. — А, пропадите вы все пропадом, — не выдержав противостояния, завопил Егорыч, размахивая испачканными куриным пометом руками. — Где тут у вас рукомойник?
И сразу распалась мрачная композиция. Подскочившая к Егорычу Любка, подхватив его под локоток, нежно повлекла к висящему за углом сарая рукомойнику, мать поспешно кинулась в дом собирать на стол, Семен помчался в сарай за отбивными.
— А как же я? — растерянно спросила у Митьки тетка Александра.
Столь неожиданный оборот вызвал у нее оторопь, и она стояла посреди двора, похожая на обиженную школьницу, чью жалобу нечуткие взрослые проигнорировали по причине несущественности. Митька неуверенно кашлянул, оглянулся, словно в поисках поддержки, и, наконец, тихо произнес:
— Прости нас дураков, тетка Александра. Я тебе завтра дров наколю и еще чего-нибудь по хозяйству сделаю.
Он хотел сказать еще что-то значительное и хорошее, но, не имея обыкновения вообще просить у кого-либо прощения, трогательно засмущался и потупился.
— А и ладно, Митенька, — отозвалась тетка Александра, глядя на него подобревшими подслеповатыми глазами. — Вы только уж больше не пейте так страшно, а то, неровен час, поубиваете друг дружку.
Она уронила на траву злополучное простреленное полено, отряхнула от берестяной белесой трухи грудь и руки и, переваливаясь, словно уточка, направилась к калитке. Через минуту за забором громко и радостно взлаяла собака.
Спустя час, когда умасленный Егорыч, имея в коляске увесистый сверток, слегка виляя нетрезвой фарой, укатил в ночную уличную перспективу, беспокойное семейство снова собралось у двери сарая.
— Ну! — сказал Семен, вопросительно глядя на жену. — Где ружье?
— А не знаю! — вызверилась Любка.
Водка, употребленная в ходе замирительного застолья, придала ей дополнительную отвагу. Женским чутьем понимая, что подобные события могут повториться с куда более тяжкими последствиями, она решила ни в коем случае не открывать место захоронения потенциально опасного предмета.
— Как это, не знаешь? — Семен потрясенно уставился на взбунтовавшуюся жену.
— А забыла! — Любка вызывающе выпятила могучую грудь, но при этом по глупости имела неосторожность со значением глянуть в дальний угол двора.
Прозорливый Семен, уловив направление ее взгляда, несколько секунд озадаченно сопел, пытаясь переварить постигнутое. С одной стороны, перспектива извлечения ружья из “тайника” вызывала в нем вполне обоснованный внутренний протест, однако не мог он сбросить со счетов и то, что, если бы не Любкина расторопность и находчивость, нынешние развлечения обошлись бы ему значительно дороже, нежели свиной окорок.
— Ну что ты, сынок, так убиваешься, — подала голос ничего не понимающая мать. — Бог с ним, с ружьем. Главное — живы все.
— И то правда, — изрек Семен, переводя взгляд на жену. Он немного помолчал и задумчиво добавил: — А вообще-то могла бы просто в крапиву бросить.
* * *
Татьяна вздрогнула и открыла глаза. Разбудивший ее звук все еще трепетал на краю сознания, тревожа, заставляя отчаянно колотиться сердце. Она быстро села на кровати, прислушиваясь к гулкому безмолвию. Желтоватый огонек лампады колыхнулся, по иконе пробежала тень, ей показалось, что суровый лик Спасителя, всегда вопрошающе-строгий, сейчас заметно подобрел и его проницательные глаза успокаивающе глянули на нее поверх язычка пламени.
Через какое-то время тишина рассосалась, утекла в ночь сквозь бледные пятна окон, и стали слышны, будто проявились, негромкие многочисленные звуки. Жалобно скрипели половицы, на чердаке потрескивали стропила, с легким шелестом осыпались в печке прогоревшие дрова. Казалось, старый дом беспокойно ворочается в бессоннице, потягиваясь уставшими бревнами, скрипя усохшими за десятилетия сочленениями. Дом словно тихо бормотал, разговаривая сам с собою, как одинокий, брошенный старик, которому выпало неожиданное счастье повидаться с близкими людьми, и теперь он до умопомрачения боится, что краткий миг свидания вот-вот окончится, оставив его наедине с тоской в бесплодной серой пустоте одиночества.
Татьяна, сонно вздохнув, уже было собралась упасть на прохладную подушку, как вдруг негромко звякнуло оконное стекло. Она напряженно выпрямилась.
— Танька! — долетел через открытую форточку сдавленный голос.
Преодолевая боязнь, Татьяна подошла к окну. Вторая зимняя рама отсутствовала, и она, толкнув створки, выглянула наружу. Луна висела где-то далеко за крышей, и ее призрачная тень, падающая на Митьку, таинственным образом отретушировала его лицо, начисто стерев глубокие отметины, начерченные неумолимым временем. Иллюзия длилась всего мгновенье. Митька отступил назад, под потоки лунного света, снова превратившись в малознакомого потрепанного мужичонку.
— Спишь? — смущенно поинтересовался он.
— Нет, овец считаю, — грубовато отозвалась Татьяна, все еще злясь на него за неожиданный испуг.
— Ну, так это, пойдем, что ли!
— Куда пойдем, Дима? Ты в своем уме? Первый час уже, — воспротивилась Татьяна.
— Как же, ведь договаривались? На барбекю, — в этот раз он верно произнес непривычное слово. В его голосе звучали просительные нотки, и он настороженно переминался с ноги на ногу, нервно крутя отвисшую пуговицу телогрейки.
— Ладно, подожди. Я сейчас, — решилась Татьяна.
Митька радостно дрогнул, отрывая пуговицу. Недоуменно глянув на черный пластмассовый кружок, он уронил его под ноги и улыбнулся Татьяне детской признательной улыбкой.
* * *
В углу предбанника горела лампочка, было тепло, благоухало березовыми вениками и сушеными яблоками, к пряному аромату которых примешивался какой-то полузнакомый резкий, с отчетливым химическим привкусом фрагмент. “Земляничное мыло”, сообразила Татьяна. Сочетание запахов вызвало у нее ностальгические ассоциации, привело в состояние легкой грусти и благодушной расслабленности. Она сидела за узким, в две доски столом и, уложив подбородок в сложенные ладони, смотрела в парилку, где воодушевленный Митька суетился возле печки.
Проявляя чудеса изобретательности, он огородил кирпичами у печи металлический поддон и выволок кочергой из ее чрева рдеющую массу раскаленных углей, которые толстым слоем живых самоцветов раскатились по импровизированному мангалу. Дымок сизым вервием воспарил от искрящихся огоньков и нырнул в распахнутую топку.
— Ну, вот! Будет у нас настоящее барбекю, — сообщил он, укладывая на кирпичи заранее нанизанные мясом шампуры.
Татьяна не стала объяснять ему разницу между шашлыком и барбекю, а только снисходительно засмеялась и согласно кивнула.
Митька, оставив на время шашлык, сноровисто раскидал по расстеленному на столе, топорщащемуся острыми складками холщовому полотенцу разнокалиберные тарелки. Коротко звякнув гранеными стаканами, выставил рядом с ними мерцающую бесцветным содержимым бутылку, банку с солеными рыжиками и бидончик с домашним квасом.
— Я сейчас, — бросил он Татьяне и выскочил наружу.
Через минуту дверь предбанника снова отворилась, и ухмыляющийся Митька небрежно воткнул в пустую крынку три роскошных бордовых георгина. Татьяна только молча развела руками.
Удовлетворенный Митька расслабленно плюхнулся на колченогую табуретку. Крепко ухватив бутылку, он хищным движением свернул пробку и быстро набурил в стаканы искрящуюся в свете лампочки безобидную с виду жидкость.
— Значить это! Со свиданьицем, — объявил он и, не дожидаясь ответа, выхлебал свою порцию. Его глазки мгновенно остекленели, приобретая специфическую неподвижность, присущую долго и много пьющим людям. — Ну, чего ждем? — развязно поинтересовался он.
— Да я вообще-то не пью, — сказала она, вертя в руке стакан.
— Брось ты, — небрежно обронил он, игриво придвигаясь к Татьяне. — Мы же друзья, в конце концов. Давай, за встречу.
В его голосе снова зазвучала залихватская самоуверенность. Несмотря на некоторую робость, а вернее, стараясь нарочитой грубостью преодолеть ее, применяя житейский принцип, “раз пришла, значит, не против”, Митька решил особенно не церемониться и был сильно поражен, когда в ответ на фривольное поглаживание по колену Татьяна хладнокровно выплеснула содержимое своего стакана ему в физиономию.
— Что-то ты, Дима, слишком суетишься, — спокойно отметила она, накалывая вилкой палевую шляпку соленого грибка.
Митька огорошенно моргал слезящимися глазами, непроизвольно слизывая с губ обжигающую влагу. Первым его желанием было залепить обидчице в ухо, что он непременно бы и сделал, будь на ее месте кто-либо другой, но Татьяне… Нет, это было невозможно…
— Давай, рассказывай, как вы тут существуете, — сказала она, как ни в чем не бывало.
Митька пожевал губами, глядя на початую бутылку, затем быстро, словно опасаясь, что Татьяна может помешать ему, торопливо глотнул прямо из горлышка.
— Ну, как живем? — протянул он. — Так вот и живем. А что? Хорошо живем.
И Митька, снова воспрянув духом, пустился в пространные рассуждения о жизненных перипетиях, случившихся с ним за последние двадцать лет.
Внезапно Митька смолк на полуслове и застыл, тревожно принюхиваясь.
— Что?! — испугалась Татьяна.
Митька вскочил, уронив табурет, и бросился в парилку. На ходу его качнуло, повело вбок прямо на косяк, он мелко засеменил, но все же извернулся и беспрепятственно вывалился из предбанника.
— А, язви тебя! Чуть не спалили, — радостно завопил он, появляясь в дверях.
Из его костлявых кулаков, словно странные сюрреалистические букеты, торчали нанизанные золотистыми кусками мяса металлические стебли шампуров. Физиономия лучилась счастьем.
— Давай, попробуй нашего, экологического, — воскликнул он, сгоняя ножом с шампура куски мяса Татьяне на тарелку. — Небось, в городе такого не сыщешь!
Татьяна нерешительно кивнула. Ей было очень неловко. Она сидела, постукивая вилкой о край матовой тарелки с потертой витиеватой надписью “общепит”. Рассказывать Митьке о странностях своего отношения к живому она не находила нужным. Конечно, были раньше в ее жизни и шашлыки, и “цыплята табака”. Пока однажды ей не довелось побывать на скотобойне…
— Чего ждем? — Митькин голос был невнятен. Он обдирал зубами мясо прямо с шампура и, плотно набив рот, быстро жевал. Все препоны миновали. А дальше, несмотря на неудачное начало, кто знает…
Он вытер жирные пальцы обрывком туалетной бумаги и потянулся к бутылке, но, взглянув на Татьяну, отдернул руку.
— Надо воздержаться, — пробормотал он.
Нацедив в стакан квасу, Митька отхлебнул изрядный глоток и только тогда обратил внимание на Татьянину нетронутую тарелку.
— Что, с жилочками попался? — заботливо поинтересовался он. — Так ты это, другой возьми. Вообще-то все должны быть хороши. Прямо со стола кормили, — он хихикнул. — Теперь сами едим. Возвратные, так сказать, средства.
Татьяну покоробило. Она резко отодвинула тарелку и откинулась назад, стукнувшись затылком о стену. Громко тренькнуло стекло. Митька испуганно уставился на расколотый стакан. Коричневая квасная клякса, забираясь под тарелки, быстро расползлась по белой ткани.
— Извини, пожалуйста! — опомнившаяся Татьяна промокнула влажное пятно лоскутом туалетной бумаги и собрала в ладошку острые осколки.
— Да ладно! — Митька беспечно махнул рукой. — Ерунда. Ты барбекю попробуй.
Татьяна сбросила глухо звякнувшие стеклянные останки в ржавое ведро, что стояло рядом со скамьей, и извиняющимся тоном сказала:
— Да не ем я мяса, Дима.
Она хотела добавить что-то еще, но смолчала, настороженно глядя на Митьку.
— Да ладно? — после короткой паузы озадаченно повторил он. — Как это, не ешь?
Второй отказ Татьяны от столь естественных, на его взгляд, потребностей сначала только слегка шокировал охмелевшего Митьку. Он хлопал глазами, переводя взгляд с зажатого в кулаке наполовину очищенного шампура на Татьяну. Как это человек в здравом уме может отказаться от жареной свежатины, ясно читалось на его испитой физиономии.
— Не ем — и все. Что тут такого? Может же человеку что-то не нравиться.
— Оно, конечно, — медленно осознавая услышанное, произнес Митька. — Если не нравится, то конечно.
Он осторожно положил шампур на стол, не зная, куда деть руки, повозил ими по коленям, сунул в карманы телогрейки и угрюмо нахохлился. Его и без того тщедушное тело жалко съежилось. Он стал похож на ощипанного больного воробья, который, ни на кого не обращая внимания, недвижно сидит на заборе под дождем, в томительном ожидании появления какой-нибудь милосердной кошки, которая избавит его, наконец, от бесцельного и мучительного существования.
— Дима, ты что, обиделся? — Татьяна слегка толкнула его в костлявое плечо.
Митька покачнулся, выпрямился, словно неваляшка, и чуть слышно в воротник телогрейки пробормотал:
— Как же так? Зачем же я тогда кабанчика расстроил?
Он хмуро глянул на стол, выпростал из кармана руку и выбулькал в стакан всю оставшуюся водку. Получилось по обрез, и даже малая толика пролилась на полотенце. Единым духом Митька принял в себя все содержимое стакана, занюхав едкую горечь рукавом засаленной телогрейки.
Все, к чему стремилась сегодня весь день и вечер его растревоженная душа, свершилось. Татьяна была рядом. Исходили ароматом золотистые кусочки мяса. Но все было не так, как виделось ему ранее. Он снова неуверенно начал свой путаный речитатив, но водочный балласт неудержимо тащил его в глубину опьянения. Митькина речь стала малопонятной, он по инерции пробубнил еще несколько невнятных предложений, потом его глаза закрылись, он расслабленно завалился на бок и окончательно отключился.
— Достойное завершение банкета, — громко сказала Татьяна, поднимаясь. Она прошла в парилку, тщательно собрала совком с поддона и забросила в топку подернутые седым пеплом остывшие уголья, зачем-то пробежала ладонью по внутренней шершавости еще теплого котла и вернулась в предбанник.
Митька лежал на боку, неловко свесив голову. Сдавленная грудь исторгала болезненные хрипы. Он пошевелился, дохнул густым водочным перегаром и вдруг широко улыбнулся во сне, обнажив плохие прокуренные зубы. Татьяна заботливо подложила ему под голову валенок, который извлекла из-под лавки, и с облегчением распахнула наружную дверь.
Она в последний раз оглянулась на того, кто когда-то шел рядом с ней по невозвратной безоблачной дорожке детства, и прикрыла за собой тяжелую рассохшуюся створку.
Утром Татьяна уехала в Москву.