Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2009
Арсений и Андрей из рода Тарковских: Альбом. — М.: ГУ МДН, 2008.
Альбом издан по следам юбилейного фестиваля, приуроченного к 100-летию со дня рождения Арсения Тарковского и 75-летию его сына Андрея. На том фестивале, состоявшемся в Московском доме национальностей, можно было бы, между прочим, отметить еще одну дату — пусть и не юбилейную, всего только “полукруглую”, зато знаменательную. Сорока пятью годами ранее, в 1962-м, оба фестивальных юбиляра дебютировали: свет увидели первая книга поэта и первая полнометражная лента кинематографиста. Дебюты получились успешными, но вот уравнять их едва ли возможно. Сын, увенчанный главной наградой второго по престижности международного кинофорума, сразу стал если не всесветной знаменитостью, то режиссером с мировым именем; устойчивая же репутация превосходного поэта, которую тотчас обрел отец, утвердилась в узком кругу собратьев по перу да наиболее продвинутых читателей. И еще. Репутация была сдобрена горечью рекордно позднего дебюта; впрочем, этот рекорд отняли у Тарковского вскорости давние его друзья и коллеги по переводческому цеху Семен Липкин и Мария Петровых. Относительно же лавров, их Арсений Тарковский за собственные стихи — не за переводы — так и не вкусил. Это верно, в России надо жить долго, но случается, недостает и восьмидесяти двух лет.
Чтобы покончить с явно периферийной темой почестей, скажу, что все свои многочисленные премии Тарковский-младший получил там, а здесь ему скрепя сердце кинули народного артиста РСФСР, тем и ограничились. Он снял уже тогда все фильмы, какие сподобился снять на родине (за два десятилетия — пять), и, не задумываясь, окрестил это “почетное звание” камергерским мундиром. Имел ли в виду камерюнкерство Пушкина? Вопрос излишен.
Два эти мастера неизменно вызывают у меня в памяти — хоть и знаю, что невпопад, — юношеские строки Лермонтова: “Ужасная судьба отца и сына / Жить розно и в разлуке умереть…” И жили Тарковские не то чтобы розно, и, главное, всегда были близки духовно. Чуть не до слез умиляла любовь Андрея Арсеньевича к стихам Арсения Александровича. Не тихая домашняя любовь знаменитого сына к малоизвестному по большому-то счету отцу, но сильное, пожалуй, отчасти даже демонстративное чувство, заставлявшее вставлять отцовские стихи в его, повторяю, знаменитые картины. Между тем Аполлон, требуя художника к священной жертве, напрочь отметает обстоятельства, посторонние творчеству, среди них и сыновнюю привязанность. Учтем это. Потому-то голос и стихи старшего Тарковского в “Зеркале” и “Сталкере” свидетельствуют об их тут обязательности, во-первых, и, во-вторых, о том, что сын и сознавал, чего стоит отец, и своими средствами внушал это сознание зрителю.
А возвращаясь к Лермонтову… Две процитированные выше строки лучше ли, хуже ли памятны всем, я же напираю на третью: “И жребий чуждого изгнанника иметь”. Андрей Тарковский умер с убийственным этим жребием. Убийственным в прямом смысле, ведь он ускорил, усугубил его болезнь и заодно подкосил отца. Теперь, организуя фестивали, произнося со сцен и публикуя в газетах и журналах искренние славословия, выпуская дорогой альбом, его современники пытаются загладить вину собственного молчаливого соучастия либо молчаливой же безучастности к этой и впрямь ужасной — ужасно незаслуженной — судьбе.
“Арсений и Андрей из рода Тарковских” — альбом и потому содержит богатый и разнообразный, попросту говоря, роскошный иллюстративный материал: множество фотографий, документы, рисунки поэта и режиссера, живописные эскизы к фильмам и спектаклям, афиши… Есть на что посмотреть, есть о чем подумать. Однако, будь этот альбом альбомом и только, не стоило бы рецензировать его; не те жанры, совсем иной профиль. Иллюстрации к судьбе сами по себе неоценимы, но нас-то занимает именно художническая судьба. Ну, может, и не целиком — и судьба художника вообще, и судьбы конкретного поэта и конкретного кинематографиста неохватны, — но примечательные слагаемые двух единых в своей суверенной обособленности судеб. И что же? Статьи, включенные в альбом, и приложенные к нему хроники и указатели позволяют нам увидеть их.
Первым долгом отмечу, что все три статьи — их авторы дочь поэта и сестра режиссера Марина Тарковская, поэт и переводчик Михаил Синельников и друг Андрея Арсеньевича, его коллега и зять Александр Гордон, — эти разные и на разные темы написанные статьи неожиданно сходны по характеру. В них переплелись объективный взгляд, и субъективные оценки, и мемуарные заметки. В итоге, читая текст и разглядывая замечательные картинки, вдруг обнаруживаешь, как сами собой складываются своего рода параллельные биографии. Другой перевод издревле славной Плутарховой книги — “Сравнительные жизнеописания” — здесь не подойдет, это, конечно, никакие не жизнеописания, но краткие биографии; в них отсутствует (или почти сведен на нет) элемент сравнения, но бросаются в глаза непредумышленные параллели.
“Мама часто говорила о сходстве их характеров и судеб, — пишет М.А.Тарковская об отце и брате. — Только творчество их спасало и уводило от жизненных сложностей, которые они порой сами же и создавали”. Жаль, это положение не подкреплено примерами. Ничего не знаю про сложности, которые создавали себе герои книги, зато какие тупики готовились им извне! Выбирались из них отец и сын одинаково — с головой уходили в сочинительство за письменным или монтажным столом, в укромном уголке либо на съемочной площадке.
Случается, замечание, мелькнувшее в одной статье, находит аналогию либо дополняется в другой. “Когда Тарковский делал заказные переводческие работы, свои стихи у него почти не писались”, — обращает внимание читателя дочь поэта. М.Синельников объясняет эту ситуацию злой и смачной репликой Арсения Александровича: “Переводы сосут лимфу!” Перекликаются разные статьи многажды. К примеру, Синельников сокрушается, что иные переводные работы Тарковского “были весьма специфичны”, говоря без экивоков, являли собой откровенную поденщину. “Но отчеканено так звонко”, — восхищенно цокает он языком. А вот что рассказывает А.Гордон о своем друге. Как отец его страдал от переводческой поденщины, так Андрей терпеть не мог в кино “массовый, коммерческий жанр”, однако писал иногда сценарии остросюжетных фильмов: “Чисто профессиональная сторона дела, мастерство как таковое <…> вполне могли оправдать” и подобного рода занятие.
Во всех трех статьях имеются важные пункты. Может, америк они не открывают, и все же либо ставят окончательную точку над i, либо, наоборот, уводят из области слухов и заставляют поразмыслить всерьез. О том, что их семейство происходит из дагестанской крепости Тарки, любили поведать и Тарковский-старший (сам слышал об этом от него), и Тарковский-младший. Марина Арсеньевна не в первый раз излагает истинное родословие, но так обстоятельно и подробно — впервые. Теперь-то красивому сказанию не потягаться с подлинной историей. А сослужить свою службу в ином качестве — почему б и нет? Однажды ведь уже сослужило. Напомню, в герое повести Семена Липкина “Декада”, поэте и переводчике Бодорском, узнаются кое-какие черты и детали биографии Арсения Тарковского: как и прообраз, Бодорский связан с Елизаветградом и — внимание! — предки его были владетелями северокавказского селения, правда, вымышленного.
Что до Михаила Синельникова, он обнародовал “нестрашную тайну”: в работе над эпосом “Сорок девушек”, одном из переводческих шедевров Тарковского, поучаствовала Вера Звягинцева. Более того. “Случалось, что благородный Тарковский одалживал свою дворянскую фамилию собратьям по цеху. Это бывало в дни борьбы с “космополитизмом”, когда гонимые не могли получить работу”. Прочитанное тотчас аукается с пассажем Н.Я.Мандельштам, дескать, в переводах Ахматовой “не больше десяти строчек, переведенных ею самой, а все остальное сделано с кем попало на половинных началах” (о том же писал в “Знамени” лет пять назад В.Радзишевский). Приходят на ум и разговоры о переводах О.Ивинской, к иным из которых якобы приложил руку Пастернак (а может, и наоборот). Ясно, что советская переводческая индустрия, как и все при советской власти, не могла существовать без приписок и подлогов; я бы с интересом прочел статью, где такого рода практика, связанная с именами выдающихся переводчиков, была раскрыта и осмыслена.
Стоит осмыслить и сотрудничество Тарковского-младшего с киностудиями в Одессе, Кишиневе, Ереване, Ташкенте, Таллине. Пишет о нем А.Гордон. Его статья “Андрей Тарковский и межнациональные кинематографические связи” стала для меня неожиданностью. Многое вроде бы всем известно. Но сведения, знакомые порознь, объединяются, к ним добавляются прежде не знакомые, и складывается панорама, которая куда шире и разнообразней, чем изначально виделось. И вдруг оказывается, что сын продолжил отцовскую линию, в охотку сотрудничал с узбеками, молдаванами, литовцами, эстонцами, грузинами, татарами, украинцами. Гордон один к одному подобрал красноречивые факты: вот он где, мол, интернационализм, а не в осточертевших, идеологически выдержанных образчиках, которыми нас без устали и без толку пичкали.
Приятно, что в его статье широко цитируются воспоминания об Андрее Тарковском актера и литератора Соса Саркисяна, впервые напечатанные по-русски в “ДН”. Но раз уж зашла речь об армянских связях великого режиссера, позволю себе поправку. Завязались они не с приглашения С.Саркисяна сниматься в “Солярисе”. Ведь еще в титрах “Андрея Рублева” значился режиссер-стажер Баграт Оганесян. Именно с тех пор — а не с середины 70-х, как пишет А. Гордон, — он и числил себя учеником Тарковского. Перед его талантом Баграт преклонялся; мы с ним жили в одном дворе и, бывало, подолгу беседовали. Тарковский Баграту симпатизировал и снял его в “Солярисе”, в крохотной роли французского ученого, участника конференции (начало фильма). В 1972 году (а не в 74-м) Андрей Арсеньевич в качестве художественного руководителя приехал в Ереван на съемки первой ленты Баграта “Терпкий виноград” (в армянском прокате фильм назывался “Давильня”). К слову сказать, эта насыщенная рабочая поездка не упомянута в хронике жизни Андрея Тарковского. А в хронике жизни Арсения Тарковского упущено довольно долгое его пребывание в 1967 году в Армении; поэт переводил Чаренца.
О том, как Арсений Александрович работал, увлеченно рассказывает Михаил Синельников, и читать его интересно. Про то, что Тарковский “делал сто строк в день” (сразу вспоминается совет Пастернака Цветаевой: переводить меньше ста строк не имеет смысла). Что добавлял к вдохновению Махтумкули “частицу собственного отчаяния”. Правда, попутно возникают и вопросы. Такой, к примеру. “Точность передачи (“Сорока девушек”. — Г.К.) была очевидна”. Не лучше ли, чем ориентироваться на глазок, исследовать работу выдающегося переводчика? Вынужден повторить этот призыв, уже прозвучавший в моей статье о Тарковском — переводчике с армянского (“ДН”, 2008, № 8).
Как и у других авторов альбома, в статье Синельникова ценны наблюдения с короткого расстояния, говоря по-киношному, съемки крупным планом. И вдобавок Синельников сказал наконец (услышат ли его?), что возмутивший многих “Переводчик” “не только о странном ремесле, ставшем судьбой, что он, пожалуй, и не о переводах”. О чем именно, Синельников умалчивает. У Тарковского “болела голова” от наловчившихся по-восточному петь осанну лизоблюдов, от времени, порождавшего их, от гнусной атмосферы кругом. А перевод угоднических стишков наподобие гигантской поэмы “Ленин” — это частность, не более того. Неужто не поддается расшифровке?
Хотя… Сам я, столько раз твердивший про себя “Комитаса”, да и писавший о нем тоже, не без изумления прочел у Синельникова, что эти “пронзительные стихи” “имеют и второй план: “стародавняя резня”, в них помянутая, — не только “армянская””. Завороженный сугубо национальной темой, я не углядел азбучного: хорошие стихи, тем паче замечательные, всегда многомерны. Может, и переводчиков и теоретиков перевода заворожила некогда вслух объявленная тема?
Прервусь на полуслове. Формат обманчив. Не ждал от альбома глубины впечатлений, пищи для серьезного разговора. Между тем альбом — отнюдь не подвернувшийся для него повод. Этот разговор здесь уже начат, он уже ведется, надо только подхватить его.