Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2009
Илья Кочергин.
“Я, внук твой”: Повести, — М.: Изд-во “ЭКСМО”, 2009
Илья Кочергин пишет мало. Вернее, правильнее будет сказать, публикуется довольно скупо. Его новый сборник “Я, внук твой” составлен в основном из уже известных читателю произведений автора — по его предыдущим книгам и по толстожурнальной периодике.
Илья Кочергин как бы стоит вне литературного контекста, хотя, без сомнения, в полной мере в него включен. Автор не стремится светиться, выдавать на гора все новые и новые тексты, чтобы о нем не дай бог не забыли. Он погружен в то, что можно назвать чистым творчеством. Но и оно не самое главное. Возможно, важнее, первичнее — стремление к терапии собственной души, поиск своей идентичности. Не зря же одна из рецензий на предыдущую его книгу была озаглавлена так: “Охотник за собственным «я»”.
Так и в новой книге Кочергина показаны этапы этого неспешного поискового пути. От попыток пристроиться в жизни, работая то “помощником китайца”, то продавцом церковной утвари, то простым коммивояжером в крупной сетевой фирме, до попыток проживания прошлого его собственного рода, семьи, через его проговаривание. Осознание себя через излечение от грехов деда. Третья часть книги, собранная из рассказов и озаглавленная “Дорога домой”, — разветвленный куст вариантов возвращения блудного сына, в первую очередь — к себе самому, к своей новой семье, к рождению ребенка.
В рецензиях на книгу нет особой восторженности. С некоторой ленцой, будто по принуждению, пишет о ней Лев Данилкин: “Ровная, твердая книжка. Но с Кочергиным пока непонятно: нужно, чтобы у него появился какой-то хитовый текст — и тогда все остальные выстроятся под него, как железные опилки в магнитном поле”. На это предложение критика ответил сам автор в повести “Я, внук твой”. Стриженый мужик по имени Сергей подходит после одного из выступлений к герою и, рассказав, как он удачно пристроился на Западе благодаря перестроечной неразберихе, начал его поучать и критиковать относительно тематики: “Твои сложности с неправильным дедом — это здесь никому не интересно”. После Сергей изложил “нормальный расклад” так, чтобы книга продавалась и о ней писали в газетах. Собственно, тот самый “хитовый текст”, который необходим критику Данилкину…
Практически все рецензенты отмечают профессионализм автора, однако вот тематика не всем приходится по душе. Кого-то “не цепляет”, кто-то говорит о мелкотравчатости, банальности и избитости. Взять хотя бы повесть “Я, внук твой”. Заурядная писательская загранкомандировка: творить в комфортном уединении да проводить творческие встречи по отработанной и предсказуемой парадигме разговора о творческих планах. В эти самые планы входит написание книги о своем деде, занимавшем видный пост при Сталине, все это можно сдобрить сибирской экзотикой и получится неплохой коктейль, который прокатывает где угодно. Обыденность ситуации и мучения от “творческой импотенции” прорывает мимолетный адюльтер с чудеснейшей нимфой по имени Муки, привлеченной экзотикой русского духа. И ничего сверхъестественного…
Кстати, если вы еще не забыли споры вокруг “нового реализма” — вот, пожалуйста, лучшее его обоснование, исчерпывающий манифест: “Сейчас писателю в России не нужно придумывать ничего, вокруг сплошная фантастика, абсурд, фикшн. Достаточно просто записывать то, что видишь, и через сто лет читатель может подумать, что у тебя было прекрасное воображение” (“Я, внук твой”). Конечно, это в какой-то мере лукавство. Ты не механически фиксируешь, не фотографируешь внешний мир, в какой-то момент все инобытие становится отражением твоего внутреннего мира, наполняется, насыщается тобой, твоими душевными соками. Практически как у акмеистов, которые изображали свои сокровенные душевные переживания посредством образов вещного мира.
Ровная тональность, атмосфера книги удивительным образом напоминают романы Кнута Гамсуна. Герой Кочергина — близнец Пана-Глана, балансирующий на грани цивилизации и природы, обыденной жизни и творчества и на этом лезвии бритвы — раскрывающий и исследующий движения собственной души.
Глан — “сын леса”, ощущающий в его стихии бесконечную свободу. Он сам признается: там “я волен делать все что хочу, могу лечь навзничь и закрыть глаза, если захочется; и говорю все что хочу. Часто ведь хочется что-то сказать, сказать вслух, громко, а в лесу слова идут прямо из сердца…” Сердечная, естественная стихия, становящаяся к тому же царством проявления и пульсации любовного чувства… Причем любовь не только как взаимоотношения мужчины и женщины, но — взаимопроникновение, диалог всего сущего. В разговоре с Эдвардой тот же Глан сентиментально разоткровенничался: “А иной раз смотрю я на траву, и она прямо так и смотрит на меня, честное слово. Я смотрю на малую былинку, а она дрожит и ведь неспроста же…”. Любовь здесь — это и переживание ощущения единосущия с миром, включенность в его космические процессы: “Небо везде чисто и открыто, я глядел в эту ясную глубь, и мне словно обнажилось дно мира, и сердце стучало и стремилось к этому дну, рвалось к нему”.
Схожее переживание посетило и героя повести Ильи Кочергина “Потенциальный покупатель” в поезде на пути из Москвы на Алтай. Любовь есть преодоление личного “футляра”, скорлупы, того “зеркального пузыря”, в котором обитает человек, выстраивая внешний, предельно локальный и герметичный, мир по своему подобию — матрицу собственных иллюзий, отчуждающих его от реального мира. Так вот “любовь заставляет человека вылезать из своего зеркального пузыря и глядеть на мир без всяких дополнительных соображений, просто глядеть и видеть”, переживать, как было у Глана, сердечное движение ко дну живого мироздания. И у тебя есть право выбора: либо ты остаешься в плену своего зеркального пузыря, либо созерцаешь “дно мира”, ощущая мистическое единство с ним.
Параллели между великим норвежцем и Ильей Кочергиным — тема для дипломных работ, а то и диссертаций. Здесь же хотелось оставить все на уровне не исследования, но ощущений.
“Конструкция мира” у Кочергина несколько сложнее, чем традиционное разделение на цивилизацию — как некое воплощение зла-несовершенства — и мир природный, естественный — бесконечное благо. Его герой — в движении, как в вагоне постоянно курсирующего между Москвой и Сибирью поезда. По признанию самого автора, он живет в будущем, ибо “в настоящем все как-то не так”. Это перманентное ощущение себя между — между Москвой и Сибирью, между прошлым и будущим, между одиночеством охотника и притяжением женщины.
Женщина, любовное чувство к ней часто выглядят особым искушением для героя. Это видно и в ситуации с Ольгой из “Потенциального покупателя”, и с Алтынай из одноименной повести, и с Муки (“Я, внук твой”). Женщины — некая внешняя сила, иное “я”, влияющее на героя, форматирующее его поступки. Женщина — явление, принадлежащее городу (цивилизация вообще имеет женское лицо). В интервью Захару Прилепину Кочергин сказал, что ему нравилось работать лесником в заповеднике, но его женщины не разделяли его выбор, оставаться же в одиночестве он также не мог… Для его героя это становится испытанием на разрыв, наваждением, преследующим даже в снах.
Попытка погружения в стихию природного мира — это еще и средство сбережения собственной идентичности от детерминирующих пут рукотворного внешнего мира. Причем герой Кочергина не одинок, таких, как он, в дебрях Алтайского края обосновалась почти что целая коммуна: “все из крупных городов, все от чего-то сбежали, все уцепились за этот мирок и храним свои тайны, ласковые сновидения и страхи” (“Дорога домой”).
Герой (и автор) становится в позицию наблюдателя. Он не может отдать однозначный приоритет ни городу, ни тайге, это две необходимые для него составляющие жизни: “Город каждую ночь забирает меня, а потом я снова возвращаюсь в свою тайгу. Как будто делят меня, борются за право обладать моим сознанием, а я лежу и жду, чем это все закончится” (“Помощник китайца”). Раздираемый этой дихотомией, он зависает в пространстве и времени, будто лермонтовский Парус, он распят между равновеликими полюсами — и с надеждой взирает в небо.
В статье, посвященной новому “Я” современной прозы, критик Валерия Пустовая утверждала: “Важно понимать, что Кочергин — это только новый уровень личности, но не новый уровень творчества. Его автобиографический герой вводит его в мейнстримный сегодня контекст произведений, в которых сам писатель становится источником сюжета и его вкусы, страхи и достижения предстают в полный рост на книжных страницах. В будущем обновленная яркая личность писателя из источника сюжета должна стать источником чистого творчества”. С тех пор минуло пять лет. Думается, это движение к чистому творчеству идет. Книга “Я, внук твой” заявлена как начало трилогии — значит, разговор будет продолжен…
г. Северодвинск