Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2009
И про волка, который не стал собакой
Про волка написал Джума Ахуба. Он дал ему имя Туган. Рассказ “Туган” переведен на дюжину языков, прочно прописан в абхазских хрестоматиях и держит достойное место рядом с Белым Клыком, Серым Лютым, Белолобым и другими братьями нашими меньшими, коих увековечили великие знатоки природы от Чехова до Сетона-Томпсона. В этом духе я и приготовился его осмыслить, раскрыв объемистую антологию северокавказского рассказа, составленную Гарием Немченко и изданную по инициативе Фонда Сергея Филатова1 .
Сюжет. Охотник, разоривший волчье логово, забирает волчонка и выращивает его для охоты. А волчонок, то есть волк, как известно, сколько его ни корми, все в лес смотрит. Но обратно в лес ему хода нет: для серой стаи он навсегда предатель. Примирившись с судьбой, он начинает верно служить Охотнику. Но, как известно, ничто не вечно под луной, и Охотник, состарившись, умирает. Что делать оставшемуся одинокому зверю, хлебнувшему человеческого бытия? Взвыть?
А если прочесть это как метафору всемирно-исторической драмы? Гигантские империи вторгаются в вековой ход жизни, добираются до самых потаенных ее уголков, до “диких углов”, где в тысячелетних щелях сохраняется природная логика борьбы за существование. Кровью оплачивают обе стороны этот симбиоз, но деваться им некуда: ни носителям всечеловеческой цивилизации, ни носителям природного естества — те и другие по-своему правы. Не может история свернуть с общего шляха (иначе жизнь человечества кончится), но и природа не исчезнет из нутра вытолкнутых на этот шлях людей — племен, народностей (иначе жизнь человечества опять-таки кончится).
В этой борьбе обе стороны обречены мучиться: гибнут, сопротивляясь насилию мировых империй, вольнолюбивые сыны лесов, гор и прочих заповедников естества. Но и великие империи хиреют и гибнут, отработав свой срок.
Финал. Умирает Охотник. Что делать зверю, отдавшему за ежедневную похлебку свое первородство? Ушедшему фатально от дикой кровавой жизни предков — назад возврата нет! — и пришедшему к цивилизованной (и кровавой же) службе на ниве “прогресса”, “мировой культуры”… из коей тоже возврата нет?
“То ли плач, то ли вой” разносится в финале пронзительного рассказа Джумы Ахубы.
Рассказ-то можно довести до финала. Можно перевести на дюжину языков. Можно включить в память литературы.
Но не видно финала у жизни, которая пытается не быть войной, и у войны, без которой, увы, что-то не получается у людей жизнь.
Значит, жить и сострадать обеим сторонам… Ибо это стороны общего бытия, которое не нами началось, не нами и кончится. Если оно вечно под луной. Я и про ту луну, что “казачье солнышко”…
И про солнце, которое может взойти и там, где нет гор
Нальбий Куек — писатель, не менее знаменитый в Адыгее, чем Джума Ахуба в Абхазии. Рассказ “Осмез” впечатан в читательское сознание с той же мерой символичности, что и “Туган”, вернее, с гиперболичностью, которая меры “не знает”. Младенец Осмез обнаруживает пантагрюэлевский аппетит и пускает такой поток мочи, что этот поток подмывает лес… Деревья чахнут! Я настраиваюсь на метафору, которая будет от имени зеленой природы предъявлена современной цивилизации, провонявшей земной шар…
Меж тем у младенца вырастают зубы, сначала он “не знает, что с ними делать”, а потом решает жить так, как живут “оленята, козлята, волчата”, то есть “как им хочется”. Он идет в лес и для начала перегрызает глотку какому-то встречному существу; съев мясо, он кидает оставшиеся кости за спину, как кидают собаке…
Да, похоже, что это чудище ближе к волку, чем к собаке. Приручить его не удается — дитя природы истребляет людей, которые группами попадаются на его пути. В финале рассказа “люди, умеющие красиво и непонятно говорить, одеваться богато и всегда иметь строгий и умный вид”, собираются на совет и приговаривают разбойника к смерти. Казнят его подло — убивают сзади, исподтишка.
У меня вопрос: а Охотник должен войти в этот культурный синедрион наряду с другими представителями общественности?
Еще вопрос: а “тоска и одиночество”, прокравшиеся в сердце Осмеза, — не сродни ли той тоске, которая добила Волка, когда он попытался справиться со своей звериной природой, но понял, что обречен?
И еще вопрос: что делать такому по-своему прекрасному зверю, когда он из родного леса попадет… ну, скажем, в степь?
“Здесь не за что ухватиться… не за кем погнаться.
Пустота сзади, пустота впереди…
Если нет гор, то куда заходит солнце?”
Ответ — в эпиграфе, который Нальбий Куек предпослал своему рассказу:
“Солнце может взойти и там, где нет гор”.
Кто про что, а мы про диалектику.
И про старика Гомера, который боялся данайцев
Оттолкнемся, однако, от стариков нашего времени. Отсчитаем тысяч пятнадцать восходов от времени, когда увидели свет нынешние горские классики. Это лет сорок. За сорок лет в самостоятельную жизнь вошли два-три поколения. То есть две, а то и три эпохи пронеслись над головами.
Выше шла речь о писателях, чье детство совпало с Великой Отечественной войной.
Лет на сорок моложе их аварка Хасат Магомедова, в чьих любовно выточенных рассказах я стараюсь найти душевную исповедь тех, чье детство прошло на мирных ветрах мировой культуры, а юность ухнула в новейшие кавказские войны.
Поскольку дыхание мировой культуры они все-таки успели ощутить, то к ущельно-родовой традиции относятся уже с юмором. Тут не тяжелая метафорика “Тугана” и “Осмеза” определяет стиль, а веселое интеллектуальное благодушие. Родня сватает девушку за парня, которого та никогда в глаза не видела, и девушка этот ритуал высмеивает, да как! — с помощью старика Гомера, который недавно попался ей на экзамене: “Бойтесь данайцев, дары приносящих!” В роли данайцев — “носители национальных традиций”. Жениху героиня отказывает так: просит передать привет его классному джипу Чероки. “Кому-кому?” — переспрашивает простодушный владелец классной тачки и получает ответ: “Гегеля надо читать, диалектику!”
Вкушая плоды этой всемирной цивилизованности, вы, естественно, ждете взрыва: ждете той “Войны”, которая, как сказано на обложке антологии, грозит сравняться с “Жизнью”.
Война и обрушивается — бомбежкой Грозного, воем снарядов, сквозь который слышится стрекот телекамер. Дикая смесь реальности и ее одновременной экранной инсценировки: бытие фантастически перемешано с псевдобытием. Где свои, где чужие — не разберешь; кричат вперемешку по-чеченски и по-русски; кажется, что одни и те же люди в тебя стреляют и вытаскивают тебя из-под огня. Диалектика выворачивается наизнанку: жизнь и смерть меняются местами; достаточно открыть форточку, и из мирной квартиры, где на полках старик Гомер беседует со стариком Гегелем, попадаешь в ситуацию кровавого карнавала — то ли как зритель, который волен захлопнуть форточку, то ли как участник, которому в равной степени предложены роли убийцы и жертвы, и не поймешь, где что.
Тугану было проще: он хоть знал, где лес и где волки. И Осмезу проще: он жрал и мочился во славу естества, за что и был казнен стражами цивилизации. А тут — то ли “Дикая Роза”, то ли студентка перед “Зачетом по философии”. Про что это? Про свет знаний или про беспросвет невежества?
И про ослепление прозревших
Точно посередине между старыми и молодыми авторами антологии — Исламжан Эльсанов: он родился в 1956 году. Где родился? В Киргизии. Так что чеченскую свою родовую гордость сберег в изгнании. Вернувшись в горы Кавказа (и став звездой знаменитого студенческого литобъединения “Прометей”, он отучился четыре курса в Чечено-Ингушском государственном университете, после чего перевелся в московский Литературный институт, где под руководством Анатолия Приставкина шлифовал свой талант и дошлифовал до такой остроты и твердости, что “с 1987 по 1989 год, — как сформулировано в биографической справке, — принимал участие в дискуссии с ЦК КПСС (так!) по вопросу 200-летия добровольного вхождения чеченцев в состав России”. Хотелось бы уточнить у издателей антологии… нет, не “вопрос о добровольном вхождении”, а синтаксический оборот: дискуссия не в ЦК, а с ЦК — и это было реально в 1987—1989 годах?!
Оказавшись в сфере высокой политики, Эльсанов, кажется, перешел от конфронтации к толерантности. В сфере же высокой словесности — и это интересует меня куда больше — он перешел к мифологическому принципу.
Из мифологического далека мобилизованы две фигуры, давно уже обронзовевшие в памяти горцев: генерал Ермолов и имам Шамиль. О “Ярмоле” сказано только, что при нем хотя и “жгли не так много”, но генерал хотел сделать горцев своими верными рабами” (то есть сделать волков собаками? — Л.А.). О Шамиле сказано, что он мог “приказать расстрелять, оставить в живых, ослепить…” (последнее особенно интересно в контексте солнечного света, образующего в северокавказской прозе вечно застилаемый тьмой источник правды).
Рассказ называется “Только сейчас рассвело”, а сюжет состоит в том, что Шамиль устроил резню в доме горца, который принимал его как гостя, ослепленный же по приказу Шамиля хозяин дома в ярости начал крушить подворачивающихся под удар гостей, благо природа наделила его сокрушительной природной мощью.
Вставшее солнце освещает поле этой междоусобной битвы. Это финал. Осмысление событий откладывается до другого рассказа.
В другом рассказе враги, наконец, обретают адрес, это — “русские”, они внезапно нападают на аул, сжигают дома, уничтожают урожай, тайно выращенный в лесу; жители убегают в лес: старики, женщины и дети — чтоб спастись, мужчины — чтобы внезапно вернуться и убивать русских.
Полубезумная старуха отправляет всех своих сыновей на эту войну, и они гибнут один за другим. От старухи “вверх поднимается яркий свет”.
Как литературный критик, я должен оценить стилистический эффект такой прозы (что с удовольствием делаю), но как русский человек должен отреагировать на эмоционально-публицистический ее заряд (что делаю без всякого удовольствия).
Так вот: понимая чувства Ислама Эльсанова, я утешаюсь тем, что он, во-первых, имеет полную возможность эти свои чувства нам предъявить. И, во-вторых, я рад, что ученик Анатолия Приставкина, учившийся в Литературном институте, публикует свои тексты не в каких-то открыто России враждебных “голосах”, а в наших органах печати. По эту сторону гор.
Что же до историко-философского осмысления причин той несовместимости, которая со времен Ярмола и Имама толкает нас в войну, а войны никто вроде бы не хочет, то на этот счет в антологии Филатовского фонда имеется яркий публицистический документ.
Рассказы Ислама Эльсанова книгу венчают (я бы сказал: обрывают как выстрелом). А открывает книгу (я бы сказал: собирает под знамя) эссе Мурада Акджи, кумыка, родившегося в Москве и полжизни проработавшего в Сибири.
Его острый текст да поможет мне завершить эти читательские записки про северокавказские рассказы.
И про старые песни на новый лад
“Теперь я турок, не казак”.
Старая песня
Тут опять придется развести саму гипотезу и стиль ее преподнесения, то есть сверхзадачу.
С первых строк Мурад Акджи следующим образом рекомендует себя читателям:
“Интерес к истории не спадает в разных краях бывшего СССР. Об этом сужу хотя бы по своим книгам. Который уж год они бестселлеры, что конечно же приятно автору”.
Что не спадает и что это приятно — не спорю. Сенсационные исторические гипотезы сейчас — ходовой товар, и шуму тут много. Но как-то непривычно, чтобы автор говорил это о себе сам. То ли тут самореклама в стиле рынка, то ли сигнал мне, читателю: чтоб не прозевал сенсации. Я бы даже сказал: демонстративной скандальности предлагаемой гипотезы.
А гипотеза такова.
— Русь как держава создана не славянами (и не варягами, которых славяне призвали), она создана гуннами, готами, кипчаками, половцами, печенегами… там более тридцати имен, лучшее же имя — тюрки. Великая степная держава собирала дань от Байкала до Атлантики. На языке Великой Степи в IV веке говорила вся Европа…
Я реагирую: так-таки вся?
— Да. Германия была частью этой степной державы, Гогенштауфены — каганы тюркского мира. Последним римским императором был тюрк. В греческом языке больше половины слов — тюркские. Как, впрочем, и в русском. Жуковский и Державин творили по тюркским канонам; “Слово о полку Игореве” написано по законам тюркской поэтики. Само название “Русь” — тюркское. Тюрки — наши предки и гордость России…
Я реагирую: а славяне куда делись?
— Надо еще выяснить, откуда они взялись. Славянский диалект, как кукушонок, вытолкнул тюркскую речь из московского гнезда. Открыли церковно-приходские школы, гимназии, университеты. Все силы собрали в кулак, чтобы забылась история Великой Степи…
Реагирую: зачем было забывать?
— В угоду Западу. Перелом наступил в XVI — XVII веках, когда руки Инквизиции с Запада дотянулись до Москвы; это называлось Смутой…
Как я должен оценить этот капремонт истории? Если скажу, что во тьме такой Смуты не зги не вижу, мне будет отвечено, что и не надо видеть, ибо зга — вовсе не колокольчик на русской тройке, это изга — по-тюркски “следочек”.
Ну, раз так, то вот что я отвечаю степному следопыту: ни следочка досады я не испытываю оттого, что история моего народа, оказывается на полтысячелетия древнее, чем принято было думать. Напротив, это замечательно! Прекрасно, что строили эту державу не только славяне и варяги, но и тюрки (а до них, надо полагать, и персы, и арабы, о которых Акджи не говорит). Все вложили в нашу евразийскую культуру то, что имели и что могли. Радоваться надо!
Но — при одном условии: если эти древности служат консолидации того, что создано за тысячелетия нашей общей истории. Если же славян собираются обратно выпихивать из московского гнезда, если сенсации нужны, чтобы вбить клин между тюрками и… нетюрками, между русскими и нерусскими народами России, то я не просто отказываюсь участвовать в таком мероприятии, я с тревогой жду “русского бумеранга”, то есть реакции на эти атаки темпераментных идеологов славянства. Мы, конечно, долго запрягаем, а ну, как вскачь пойдет? И вразнос?
Pro domo sua2
Вот вам и реакция: обширная статья Петра Ткаченко в апрельском номере “Нашего современника” за 2009 год. Заглавие замечательное: “Вас, братья далекие, ищет мой взор…” Однако находит взор одну только статью Мурада Акджи, которого Ткаченко называет “экстравагантным псевдоисториком” и, оставляя его гипотезу на суд историков истинных, изобличает в его фантазиях исключительно русофобскую сверхзадачу. Чего и следовало ожидать.
Но не запретишь же отвечать на провокации в таком же агрессивном духе. Хотя, на мой вкус, так отвечать не следовало бы: “сильный драчлив не бывает”. Тут только начни: достается от Петра Ткаченко не одному Мураду Акджи, но и составителю северокавказской антологии Гарию Немченко, и издателям ее, и организовавшему выпуск Сергею Филатову — всем, кто причастен. Книга, задуманная ради сближения и взаимопонимания народов, для собирания материала для такого сближения, становится поводом для встречной атаки.
Знакомое дело.
Вот я и говорю: если мы Россию как единое многонациональное целое сохраним и укрепим, то сенсации в стиле Акджи не будут иметь значения. Они получат значение, только если Россию додолбают и развалят так же, как раздолбали Советский Союз. Охотников-то хватает.
* * *
Начал я про Охотника, им и закончу. Но уточню термин. Охотник — не истребитель леса и не враг его обитателей. Охотник, если он настоящий хозяин, — он и лесовод, и зверовод, он — носитель общей сопрягающей края культуры, удерживающий обитателей от естественной природной борьбы и естественного же волчьего взаимоистребления.
Ничто не вечно, умирают и Охотники. Но тогда, извините, находятся новые Охотники, чтобы удерживать эту агрессивную материю от тотального самосожжения.
От Войны, после которой только и остается — пепел. И ни сердец, в которые он бы постучался, ни голов, чтобы им посыпать.
1 Война длиною в жизнь. М., 2007.
2 По поводу себя, в защиту себя (лат.).