Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2009
Галина Нерпина. Вместо разлуки: Стихи. — М.: Изд-во “Время”, 2009.
Татьяна Кузовлева
В освещенном круге
Круг этот очерчен Любовью.
Во вдумчивой взыскательности, с которой отобраны стихи новой книги Галины Нерпиной “Вместо разлуки”, — верный знак зрелости поэта, когда, как говорил Владислав Ходасевич:
…каждый звук терзает слух,
И каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен…
От Владислава Ходасевича, от Серебряного века не случайно начинаю разматывать клубок разговора об этой книге, произвольно в освещенный круг Галины Нерпиной встраивая ее сотоварищей по поколению Дмитрия Веденяпина, Ирину Ермакову, Александра Климова-Южина, чтобы точнее, не на пустом месте выделить ее собственный голос.
А клубок между тем бросает под ноги поэтам раскаленную нить, обжигающую мольбой-наказом:
Перешагни, перескачи,
Перелети, пере-что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял — теперь ищи…
Но ищет-то Владислав Ходасевич не вещь какую-то, а нечто более важное, существенное, ради чего можно, нет — нужно! — и “камнем из пращи”, и “звездой, сорвавшейся в ночи”.
Нужно — ради главной находки: Слова. Ради прямой и полярной связи между словами, ради гармонии и противопоставления смыслов. Отбрасывая многословие и вялость строк — ради строгой пронзительности и скупого пророчества, которые отпускаются поэту в зрелости сообразно с его талантом.
Случайно ли, продуманно ли Галина Нерпина соединяет одной цепью название новой книги и название открывающего ее стихотворения: “Вместо разлуки” — “О любви”, словно бы намечая и закольцовывая содержание всего сборника:
По ту сторону зла не бывает добра.
Но поможет отчаянье видеть друг друга,
Чтоб вдвоем до забвенья, то бишь до утра,
Удержаться внутри освещенного круга.
Просыпаясь детьми, так легко рассмотреть
Эту жизнь, как мельчайший узор на обоях.
Напиши “все сбылось”, чтобы тут же стереть…
Все равно ты не знаешь, что это такое.
Тут в каждой строке зашифрована тема. А само стихотворение из восьми строк — вроде путеводителя по страницам, на которых расставлены вехи добра и зла; срощены отчаянье, ночная, до забвения, слитность, пусть всего лишь до утра, и — страх выпасть из освещенного чувством круга; мистическое смятение перед тем, что не в твоей власти (“Все равно ты не знаешь, что это такое”).
Первое стихотворение в поэтических книгах, как правило, — программное. Многомерное. Читаем у Веденяпина:
…Был смысл как смысл, вдруг — бац! —
и вышел весь,
А в воздухе, как дым от сигареты,
Соткался знак, что дверь — не там, а здесь
В пещеру, где начертаны ответы
На все вопросы: о природе зла,
Путях добра и сокровенной цели
Всего вообще… Серьезные дела!
Я ж говорил! А вы: “Мели, Емеля”.
Нетрудно заметить разницу в фактуре стихов и в их наполнении у Галины Нерпиной и Дмитрия Веденяпина. У Веденяпина — строка более твердая, интонация иронично-уверенная — по-мужски самоуверенная и свободная, да и поиск ответов “на все вопросы” в пещере — это действительно “серьезные дела”, не всегда безопасные. Слава богу, если еще к тому же не в гумилевской пещере, поход куда может окончиться трагично, ибо известно: “А ушедший в глухие пещеры/ или к заводям тихой реки, /повстречает голодной пантеры// наводящие ужас зрачки” (“Выбор”).
Строгая строка Галины Нерпиной звучит по-иному: она чувственна, ассоциативна, в ней напряжение передается открытой тревогой — как удержать себя и любимого внутри священного светового пятна, которое в объятья не заключишь и от мира не отгородишь. Вечное наше несбыточное желание постоянства. В непостоянном, изменчивом мире. Потому и тревога оправдана, что в ней — предчувствие разлуки, последнего поцелуя, “последнего раза”:
Я тебя целую в последний раз,
Уходя, заглядываю в лицо.
С ахматовским вызовом, смертельным отчаяньем — “Уйдешь, я умру” — перекликается нерпинское — выдохнутое с высоко поднятым подбородком, напрочь лишенное театральности, но от этого не менее горькое: “И мне нет до тебя никакого дела…”.
Все по-женски и логично, и непоследовательно: от “заглядываю в лицо” до “мне нет до тебя никакого дела…”. Но именно такая непоследовательность при разговорной простоте оброненной фразы удерживает наше внимание, потому что за ней — проверенная жизнью формула: никогда не говори “никогда”. И главное — потому, что эти и другие строки продиктованы одновременно оглушительной страстью и оглушающим покаянием.
Вместо разлуки… Но тут сразу две разлуки, из которых одна — во имя долга, вторая — во имя любви, и первая предопределяет вторую.
Первая — на время — разлука с неожиданной любовью, способной смести все на прежнем берегу, так основательно обжитом, что постепенно там поселилось то, “… чего я так боялась:/ Не привычка даже, а усталость…”
Вторая — не напишу из суеверия “навсегда” — с тем самым обжитым берегом, с застывшим на нем человеком, о котором с благодарностью и покаянием выдохнуто:
Невозможный, душный, лишний,
Но и все же — самый лучший…
Ничего у нас не вышло,
Как себя теперь ни мучай…
И все же — вместо разлуки… вместо обеих разлук… — жизнь. На земле нерасторжимы разлуки и встречи, но и на звездном небе они светятся одинаково ясно, когда они чисты. Тем и держится взаимное притяжение-отталкивание звезд над миром. Возможно, о таких звездах — одно из наиболее сильных, на мой взгляд, стихотворений Ирины Ермаковой:
Гляди на меня не мигая
Звезда говорила звезде
Мы точки моя дорогая
Две точки в вечерней воде
Трап лодочной станции
Лето
Зрачками присвоенный свет
Две точки
Но этого света
Им хватит на тысячи лет
Подлинная поэзия — метафорична. “Я слушал — дерево дышало…” — произнес Александр Климов-Южин и через несколько строк раздвинул метафору до небесной безграничности: “И, словно страны, проходили// Над нами близко облака”.
Ирина Ермакова предостерегает:
Отсутствие метафор видит Бог.
Он всякое безрыбье замечает.
Листая, он скучает между строк,
А то и вовсе строк не различает.
Но если лыком шитая строка
Нечаянно прозрачно-глубока,
Ныряет Бог и говорит “Спасибо”…
Волшебная метафора — вглядись в нее и убедишься: “Метафора — подзорная труба” — это нерпинское. И дальше:
А правда неосознанно груба —
И потому не терпит искаженья.
Но в линзу мощную глядит воображенье,
И начинается серьезная игра…
Так играет океан, когда “качает острова / И выгибает гибельную спину./ И тяжко дышит,/ Жадно лижет дно,/ Смыкает челюсти,/ растягивает мили””, когда “…розовеет медленно восток,/ От страсти океанской раскаляясь”, когда —
…с берега не видно ничего…
Холодная пустыня океана.
Стихи эти начинались в Китае, между двух разлук, в морозном январе 2006-го и диктовались — тут я свидетель — Великим, или Тихим океаном. Накануне второй разлуки и главной встречи. Они и сами — канун, оттого и постороннему взгляду “с берега не видно ничего” из того, что Нерпиной принято, очевидно, бесповоротно. Она не торопится открывать свою душу (“через край / Лесное озеро не проливает воды”). В ее натуре, в ее стихах живут недоговоренность, недооткрытость, по-особому притягивающие, но и диктующие им некоторую дистанционность. Она выверяет свои чувства “при свете совести” (Марина Цветаева), которым и сформирован ее освещенный круг. И потому о страсти она пишет тонким пером — с просвечивающим сквозь слова (как солнечный луч — сквозь сомкнутые пальцы) жаром, но при этом целомудренно и совестливо. Пренебрежем авторской острасткой: “Не читай между строк” — и впишем в круг составленный наугад из нерпинских любовных стихов треугольник, где каждая сторона — особая грань любви:
Нас никто не найдет,
Потому что никто и не ищет.
Если жизни насчет —
Так давно от нее пепелище…
Это бред или брод?
Уместясь в моем сердце убогом,
Ты — как целый народ,
Почему-то оставленный Богом.
………..
Я хочу сказать, что терпеть любовь
Невозможно долее. И, по дну
Своего желанья спасаясь вплавь,
Ты опять оставляешь меня одну…
………….
Когда досуг мы страсти подчиним
Столь явно, что смутится добродетель,
Мы никому вреда не причиним — …
Три грани, в которых Любовь — несоразмерность сердца и — чувства, безоглядность, сопереживание не только любимому, но и “целому народу”, что в данном случае — неразделимо.
Она — боль закушенной до крови губы, мучительная неизбежность даже краткого одиночества.
И, наконец, главное: “Мы никому вреда не причиним”.
Сравним эти строки и строки Ирины Ермаковой, бросающейся в любовь, как в омут, забывающей в этом броске себя и все вокруг, суживающей мир до одного человека, до одного желания, отпускающей голос — в скороговорку, в лепет, в шепот, в подобие наговора:
Превращаюсь в воду, возвращаюсь в воду —
домой.
не дразни меня языком огня, не гони волну,
не шипи так нежно, я — пар уже, нет —
песок по дну,
я гляжу на тебя отсюда, жуткий ты мой.
В этих сравнениях нет противопоставления. Просто в стихах о любви наиболее обнаженной выходит к людям душа (“Господи вот я вся / мокрая, но живая” — Ермакова). И каждая душа отбрасывает свои “такие странные тени” (Нерпина). И у каждой — своя лицевая поверхность и своя потайная изнанка.
Но если попробовать увязать с двумя женскими любовными голосами два мужских, то отвечают они, скорее, Ермаковой, угадывая в ней открытый призыв, тогда как Нерпина ни о чем не просит и никого не призывает — гордость не позволяет: она словно бы отстраненно, но при этом не остужая слов, оставляет за собой право на одиночество, даже когда оно вдвоем (“Так два зеркала смотрят упор, пустотой накрывая друг друга”), право на боль и горечь предчувствий и прозрений, на самое себя.
Два примера. Александр Климов-Южин:
Не преломленный ждем ломоть,
Как чудо уверения
В земную кровь, в земную плоть…
Останься во спасение.
Дмитрий Веденяпин (с почему-то по-женски звучащей первой строкой: “Она вошла в меня, как входит лодка в гавань”):
…а сердце бьется так,
Как будто вдруг просвет — и страха нет
в помине,
Как будто вдруг обрыв — и отшагнуть нельзя,
Как будто вдруг прыжок — и в ахнувшей
долине
Стрекочет тишина и облака скользят.
Одно поколение. Разные своим талантом голоса. Именно поэтому ни один из трех сопутствующих голосов не “подверстывается” ни к одной из граней нерпинской лирики — невозможно подхватить, продолжить заданную ею интонацию: эти стихи живут на достойном отдалении от других.
Живут, неся в себе некую парадоксальность образов: “Заведи часы поперек “тик-так…” ; “Любви моей роскошный недолет! / Но с абсолютным слухом первой скрипки, / С блаженным мороком рассеянной улыбки / И точным временем наоборот…”. Живут, творя взаимосвязь и взаимовязь превращений: “Улитка-день за палец месяц водит, / Одно в другое сонно переходит, / Крючок — в блесну”.
Живут вне суеты. Вне литературных разборок. В мире, где по-петербургски “Волны по небу прокатятся слева направо,/ Приподнимая луны усеченную бровь…” и по-московски, как в детстве, “Скользить по зеркальной дороге / Таинственно, страшно, смешно…”; где естественно соседство вечности, которая “гулко в сердце отдается”, и “чашки с кофейной гущею… С бабочкою на дне”. В том мире, в котором живут и дышат лучшие стихи Галины Нерпиной, прочитывается самое главное для нее (и только ли для нее одной?) в жизни и творчестве: “И зачерпну из гулкой бездны влагу/ И не спеша наружу подниму”. Этой живительной влагой — Словом — окупается многое в нашей жизни.
Как говорила Марина Цветаева, сдержанный человек — тот, кому есть что сдерживать. В новой, четвертой по счету и, на мой взгляд, самой сильной книге Галины Нерпиной внешняя, женская сдержанность в стихах прошита накалом боли, раскаянья, страсти, смятения. Они током пробивают строки, стоит лишь вчитаться так, как мы читать отвыкли: неспешно, не единожды, пристрастно.