Заметки о посткатастрофической фантастике
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2009
Как известно, постапокалиптика — жанр научной фантастики, в котором действия развиваются в мире после какой-либо глобальной катастрофы, причины которой могут быть самыми различными. Этот жанр популярен, ждать катастрофы для наших современников — очень естественное, даже привычное занятие. Нам постоянно обещают самые разные катастрофы — начиная от ядерной и заканчивая экологической, демографической или климатической. Иные и вовсе считают, что мы уже живем в эпоху примерно такой катастрофы. Так, Максим Калашников пишет:
“Мы с вами, читатель, сегодня — герои и действующие лица грандиозного романа-катастрофы. …Ну, когда на цивилизованное общество вдруг обрушивается некая беда (падение метеорита, эпидемия смертоносной болезни, мутанты-триффиды) — и оно вдруг разрушается. Рушится цивилизованность, и люди превращаются в новых варваров.
Нечто подобное случилось и с нами, обитателями обломков Советского Союза. А страшной бедой стала революция. В данном случае — уголовно-“рыночно”-“демократически”-националистическая”1 .
1 Калашников М. Цунами 2010-х. М. 2008. С. 19.
Не случайно сегодня нередко встречается точка зрения, что пореформенная Россия в значительной мере упростилась и примитивизировалась вплоть до появления в ее политической и экономической системе едва ли не господствующих “неофеодальных” элементов и практик. В постапокалиптической фантастике же стало общим местом описание мира, где на развалинах цивилизации образовались именно такие неофеодальные… да что там говорить, просто феодальные и еще более примитивные социальные структуры. В этом смысле предполагаемая глобальная катастрофа для нас является лишь доведением до предела уже имеющих место явлений.
Наверное, поэтому тема выживания в постапокалиптическом мире актуальна сейчас для довольно многих. Есть, к примеру, целые движения сурвивалистов. Стоит полистать Интернет и легко обнаруживаются многочисленные форумы, на которых даются советы, как выжить после катастрофы, а пуще того — как к ней подготовиться заранее. Одни предлагают приобретать специфические знания и навыки, другие учат комплексным стратегиям выживания — от заведения собственной усадьбы до организации полисов. Все эти люди убеждены, что наша цивилизация может рухнуть в любой момент.
Если мы обратимся к прошлому, то без труда заметим, что и для наших предков ожидание глобальной катастрофы было делом естественным и привычным. Как отмечают Владимир Шляпентох и Сусанна Матвеева, “Страх вообще, и страх перед катастрофами, в частности, был важнейшим аспектом человеческого опыта начиная с древности. Неудивительно, что религия и философия, т.е. те сферы человеческой культуры, где осмысляется проблема смысла жизни, уделяют такое огромное внимание чувству страха. Почти все религии включают концепцию зла, которое существует как постоянная угроза людям. Эсхатологизм и апокалиптический взгляд на человечество являются важной частью иудаизма и христианства. Вера в неминуемую катастрофу — кредо различных сект, причем многие из них продолжают быть частью социальной жизни в современном мире. Еще до развития зрелых форм религиозности опыт человеческих страхов нашел отражение в мифе, этом великолепном результате осмысления мира в устной традиции”1.
Поэтому люди, заранее готовящиеся к катастрофе, в чем-то похожи на христиан, ждущих Апокалипсиса, или язычников с их разновидностями Рагнарека; у них есть даже свои знамения — к примеру, ухудшение экологической обстановки, текущий экономический кризис и т.д. Точно так же, как традиционные христиане они надеются обрести место в новом мире, выжить в нем и даже поучаствовать по мере возможности в восстановлении цивилизации. Возможно, их вера в близкий конец даже сильнее религиозной, ибо они, в отличие от большинства христиан, предпринимают реальные, просто-таки материальные, шаги по подготовке к Апокалипсису.
Иными словами, не следует забывать, что страх перед неизбежной катастрофой имеет огромное значение для всей нашей системы ценностей, всей нашей морали. Утрируя, можно сказать, что религия учит нас, как подготовиться к этой катастрофе, как вести себя во время нее и что делать, чтобы обрести место в постапокалиптическом мире. Поэтому если на место привычной эсхатологии ставится вымышленная катастрофа, то это, по сути, не меняет базовых констант нашей культуры. Культуры, ориентированной на то, чтобы в будущем столкнуться с невиданной катастрофой (причем заслуженной), пережить ее и получить новое небо и новую землю. Тут, кстати, содержится и ответ на вопрос писателя Евгения Лукина политологу Ефиму Островскому: “Почему советские писатели десятилетиями описывали светлое будущее, а американские выдавали апокалиптические видения — и тем не менее СССР уже нет, а Америка вполне существует?” Апокалиптическое пророчество создается не для того, чтобы накликать катастрофу или избежать ее, а чтобы показать, как следует жить здесь и сейчас, как следует жить, чтобы заслужить лучший мир, в который заведомо войдут не все.
Итак, в христианской (и не только) культуре Апокалипсис является ужасным, но желанным концом истории, поскольку после него для человечества начнется настоящая, подлинная жизнь, к которой его изначально и предназначал Бог. Иными словами: для того чтобы началась настоящая жизнь, этот мир должен быть разрушен. Так что постапокалиптическая фантастика — это вовсе не просто развлекательная литература. Это в своем роде эквивалент литературы религиозной, “нравоучительной”, вроде “Путешествия пилигрима” Джона Беньяна, описывающей путь праведного человека из града Гибель в град небесный. Только место праведника в ней занимает кто-то вроде сталкера2.
1 Шляпентох В., Матвеева С. Страх перед будущим в современном мире: теоретические аспекты // Катастрофическое сознание в современном мире в конце XX века. — http://www.ecsocman.edu.ru/db/msg/14936.html
2 Впрочем, если мы вспомним главных героев таких примечательных произведений жанра постапокалиптики, как «Ужин во Дворце Извращений» Тима Пауэрса, «Путешествие Иеро» Стерлинга Ланье или «Реквием по Лейбовичу» Уолтера Миллера, которые имеют самое непосредственное отношение к религии и тоже путешествуют с благими целями, то аналогия становится еще более прозрачной.
Поэтому с нашей точки зрения традиционная постапокалиптика давно уже потеряла актуальность в качестве “романов-предупреждений”. Такое было, когда существовала высокая степень вероятности ядерной войны, когда после Хиросимы и Нагасаки люди осознали, что Конец света — это вовсе не туманная перспектива христианского Страшного суда, что Армагеддон действительно может случиться прямо сейчас. Первые христиане тоже ожидали со дня на день Конца света, но, поскольку он уже 2000 лет все отодвигается в будущее, это ожидание стало привычным. Так же стала привычной и ядерная угроза, равно как и все остальные, пока не реализовавшиеся. В итоге мы получили просто еще одну разновидность традиционного катастрофического мироощущения.
Таким образом, сегодня имеет смысл рассматривать постапокалиптику как чисто технический прием, с помощью которого путем разрушения наличной цивилизации создается другой мир. Мир новый и интересный для читателя. Иначе как быть с теми книгами, в которых процесс выживания, бытия в новом мире, построения новой жизни на обломках старой цивилизации откровенно смакуется? Если это и предупреждение, то вовсе не о недопустимости ядерной войны или чрезмерного увлечения наукой, или несоблюдения правил техники безопасности при эксплуатации прочих достижений цивилизации. Не важно, какова именно будет причина катастрофы, нужен лишь повод, чтобы просто разрушить мир и на его обломках построить что-то другое — да хоть снова возродить прежнюю цивилизацию.
Скорее всего предупреждают нас о том, что мы не прочь бы разрушить нашу привычную жизнь и пожить в иной, что, повторяем, с точки зрения значения апокалиптических мотивов в нашей культуре очень даже естественно1 .
Заметим далее, что иная жизнь в ином мире — вообще очень распространенный сюжет в фантастике и фэнтези. Да мы и читаем ее, чтобы на время очутиться в этих самых иных мирах. Правда, при этом мы осознаем, что не видать нам этих миров как своих ушей, не стать нам магами, рыцарями, орками и гоблинами, не управлять космическим крейсером и т.д. Потому что этого не может быть никогда.
И все же есть один очень реалистичный вариант оказаться нам с вами в ином мире. Реалистичный потому, что, в отличие от подлинного Армагеддона, мы уже видели Армагеддоны искусственные, хотя и в уменьшенном масштабе. Ядерные взрывы, применение химического оружия, экологические катастрофы ограниченных масштабов, социальный коллапс времен революций и гражданских войн, так называемые failed states “третьего мира”, где произошло настоящее крушение цивилизации и еще многое другое очень даже реально. Стоит только увеличить масштаб и вот он — самый доступный способ попасть в новый мир без помощи магов и инопланетян, получить таким образом интересную и, главное, желанную (а иначе бы не читали!), иную жизнь.
Нет, для наших современников в постапокалиптической фантастике предупреждение о какой-то грядущей катастрофе — совсем не главное. Скорее уж правильнее будет говорить об исполнении желаний.
Проблема заключается в том, какую иную жизнь мы хотим.
Выше мы говорили, что подспудно мы ожидаем от постапокалиптики не просто описание какой-то иной жизни (этого добра мы можем найти сколько угодно в потоке прочей фантастики и фэнтези), а жизни настоящей. В этой жизни мы, отождествляя себя с героями посткатастрофических произведений, как правило, хотим:
1. стать свободным от множества социальных ограничений;
2. участвовать в приключениях, в интересной борьбе с природой и другими людьми;
3. осмысленно организовать собственную жизнь “с нуля”;
4. в перспективе организовать новое сообщество — племя, город, государство и т.д. или стать его членом.
Словом, какая-то существенная часть нас хочет быть другими людьми и жить в другом обществе, в другой цивилизации. Но для осуществления этой мечты нам почему-то кажется необходимым разрушить наличную цивилизацию. Почему? Не потому ли, что жизнь в рамках современной цивилизации нам кажется чужой и непонятной? Это жизнь не наша, не настоящая, она вращается по какому-то замкнутому циклу, который неплохо бы разорвать, чтобы прикоснуться к настоящей жизни.
Но что такое настоящая жизнь в социальном, культурном, политическом аспекте?
Религия говорит нам о новом небе и новой земле, о рае и аде — это жизнь, действительно иная принципиально. Но вот постапокалиптическая фантастика картины принципиально иной жизни предложить не может.
Она предлагает вместо нее хождение по кругу, о котором Михаил Лифшиц в статье “Ленинизм и проблема наследства” высказался так:
“Дальше этого круга стерильной цивилизации и дикого отталкивания от нее современная мифология буржуазного мира не идет и не может пойти, ибо между этими двумя полюсами протекает весь ее экономический и духовный цикл”2.
1 Характерный пример из современной отечественной фантастики — книга Евгения Зубарева «2012. Хроники смутного времени». В ней описывается спонтанное впадение множества людей из цивилизации в варварство. Многие внезапно теряют всякий страх и уважение к порядку и начинают грабить, убивать и мародерствовать.
2 Лифшиц М. Ленинизм и проблема наследства // Собрание сочинений в трех томах. Том III. М. 1988. С. 269.
Надо прибавить, что для современных вариантов “мифологии буржуазного мира” уже не надо “стерильной” цивилизации, хватает и просто цивилизации. Стерильность — это ведь отголосок утопии. Когда писал Лифшиц, дух утопии был еще силен и поэтому образ антиутопии или же посткатастрофического мира освещался ее блеском. “Стерильность” цивилизации-антиутопии — это извращенная форма утопических чистоты и здоровья. Но сейчас могущественных и привлекательных утопий не наблюдается. Если утопического горизонта нет, то фактически нет и иной настоящей жизни, которую обещает религиозная апокалиптика или апокалиптика революционная. Поэтому после разрушения реального мира все сводится в той или иной степени к восстановлению старого. Можно, конечно, ввести в постапокалиптический мир демонов и гоблинов, как это делается, например, в книге Всеволода Глуховцева и Андрея Самойлова “Смерти нет”, где описывается мир, который пришел к апокалипсису в результате неосторожных экспериментов с параллельными измерениями. Результатом стало вторжение гоблинов с их магией и т.д. В то же время существует иной прекрасный мир, в который могут войти чистые душой люди и куда уходят некоторые герои, борющиеся со злом святые старцы и т.д.1. Фактически это означает попытку сблизить секулярную апокалиптику с религиозной, избежав таким образом “круговорота буржуазной мифологии”.
Однако в общем у нас имеется постапокалиптика, которой мы заслуживаем. Иными словами, если, к примеру, в современной России имеется буржуазная культура с буржуазной же мифологией, то и в нашей постапокалиптике мы будем восстанавливать архетипы буржуазного же поведения, как ни суконно это звучит. Замечательно, что автор “Метро 2033”, Дмитрий Глуховский, по его собственному признанию, не хотел бы жить в нарисованном им мире “Метро”, а хотел бы жить в будущем по Киру Булычеву2. Правда, написал он все же “Метро”. Вероятно, так чувствует и поступает не он один. С этой точки зрения постапокалиптика — предельная форма буржуазного мифологического сознания, которая дает самые яркие иллюстрации к его круговороту.
Но и этот мифологический круговорот теперь зачастую неполный, урезанный. Необязательно на развалинах строить нечто, главное — описать процесс выживания на них, поисков трофеев, мародерства. И даже апокалипсис может быть ограниченным как в многочисленных “сталкерских” книжках. Вот когда мы сталкиваемся с проявлением именно “буржуазной мифологии”. Уж если где и разворачивается логика прибыли и сверхприбыли — так это в процессе мародерства, расхищения произведенного не тобой, которое так часто и с таким вкусом описывается в посткатастрофических произведениях. Маркс, ссылаясь на мнение современника, писал, что ради прибыли в 100 процентов “капитал попирает все человеческие законы”, а при 300 “нет такого преступления, на которое он не рискнул бы”3. И действительно рискнул бы на все — вплоть до разрушения мира.
1 А в книге Игоря Реввы “Испытательный срок”, описывающей тот же мир, уже напрямую присутствуют демоны и героям приходится предпринять путешествие по областям Предисподней.
2 см. Д.Глуховский. Метро: мраморно-гранитный голем (Часть 2) — http://www.forum.karta-metro.ru/showthread.php?s=6ea1f3537c262e8ab400af18d31eb8a0&t=1650
3 Маркс К. Капитал. Том первый. М. 1978. С. 770.
Замечательно, что при этом герой постапокалиптического мира нередко превращается в еще одну хрестоматийную фигуру буржуазной же политэкономии и культуры — в Робинзона! Точно так же, как классический Робинзон, герой постапокалиптики начинает свой путь с мародерства — с целью организовать свою жизнь на обломках крушения, только не корабля, а целой человеческой цивилизации. Стратегия “от мародера к Робинзону” понятна и приятна читателю — видимо, потому, что она затрагивает какие-то его глубинные желания. Поэтому не случайно авторы часто смакуют сам процесс выживания на развалинах старого мира и процесс построения мира как бы нового.
Но почему так получается? Потому что при всей привлекательности жизни в условиях “стерильной” или не очень цивилизации, при всех благодеяниях, которыми ей обязан “средний человек”, она построена не им. Как пишет тот же Лифшиц в другом месте, проблемы, которые кто-то решил за тебя, на самом деле не решены. Из этого вытекает неблагодарность масс к их либеральным и прочим благодетелям — они тянутся к попсе и потребительству, и даже к дикости и архаике, а не к высокой культуре и науке. В людях возникает подспудное раздражение, тяга к бессмысленному разрушению, недовольство цивилизацией, бунт против нее, иногда стремление создать некий альтернативный образ жизни.
Если в чем заключается главный пафос посткатастрофической фантастики, так в том, что ее герои нередко находятся в ситуации, когда никто не решает за них их проблемы и в то же время они располагают достаточными материальными средствами для их самостоятельного решения (мародерство, робинзонада и т.д.) При том что круг доступных благ резко сузился, их можно счесть, инвентаризировать; заодно можно счесть и свои навыки. Инвентаризация доставляет новым робинзонам особенное удовольствие, ибо из нее вытекает осознание своих возможностей. Теперь человек знает, чего он хочет и что получится из его усилий. Каковы бы ни были тот образ жизни, та община, та цивилизация, которые он построит на развалинах старой, они будут созданы им самим с нуля и потому понятны. В понятности и заключается львиная доля привлекательности посткатастрофического бытия. В свое время Курт Воннегут в “Утопии-14” описал ситуацию, в которой бунтари разрушают “стерильную” цивилизацию в рамках одного города, но очень скоро начинают ее восстанавливать. Инициаторы бунта смотрят на это с недоумением и досадой — стоило ли разрушать? Тем не менее процесс восстановления доставляет не меньшее удовольствие, чем процесс разрушения именно в силу того, что вчерашний разрушитель, а сегодняшний восстановитель теперь понимает “зачем все это было надо”. Восстановленная твоими усилиями цивилизация становится тебе понятной и приобретает новую ценность. К тому же подкупает относительная легкость и беспроблемность восстановления именно прежней цивилизации. После катастрофы уже не требуется изобретать ничего принципиально нового для того, чтобы, например, компенсировать недостаток природных ресурсов для огромного населения. Нет больше такого населения и нескоро будет. А того, что осталось, хватит на всех. Еще долго можно будет без прежней опаски ходить по старым путям, несмотря на то, что они привели человечество к катастрофе…
Таким образом, периодическое саморазрушение-самовосстановление — способ сохранения легитимности цивилизации в глазах оставшегося после катастрофы населения. В основе легитимности цивилизации с ее культурными и техническими достижениями, равно как и властными иерархиями, лежит понятность, а это чрезвычайно важный фактор для ее сохранения.
Опыт истории говорит нам, что бунт против непонятной и потому далекой от “среднего человека” цивилизации, построенной не тобой и не для тебя, присутствует во всякой революции. Замечательно то, что и революция нередко воспринимается как социальный апокалипсис, Страшный суд над угнетателями, прежними элитами. Она также вызывает к жизни неконтролируемые силы разрушения (к ней примазываются и ею пользуются для своих целей люмпены и бандиты) и потому является одновременно восстанием против цивилизации в пользу так или иначе понимаемой естественности, даже варварства.
Но катастрофа не есть настоящая революция, она не замышлена, а является результатом действия внешних сил, стихийных сил и т.д. Она разрушает существующий порядок, когда он еще жизнеспособен, когда еще не народились силы, которые могут действительно построить на его обломках что-то новое. Катастрофа — это бессмысленная революция.
Правда, господствующими элитами и настоящая революция воспринимается как такая же бессмысленная катастрофа, которая просто рушит цивилизацию, не предлагая ничего взамен. Ведь имеющийся порядок всегда кажется господам естественным и разумным. Поэтому для господ даже и вполне созревшая революция это бунт быдла против цивилизации и культуры с катастрофическими последствиями. И после бунта, как считают они, быдло не сможет построить ничего лучшего, в крайнем случае воспроизведет старое или же вернется к еще более архаическим формам социального устройства, культуры. Любая контрреволюционная риторика строится как раз на таком запугивании: “Куда же вы лезете? Будет еще хуже, сами потом пожалеете, когда посадите себе на шею новых еще более жестоких господ”. В архаических формах социального устройства и господство будет таким же архаическим, основанным на праве сильного, с диалектикой раба и господина. И эти старые формы тоже очень ясны и понятны. Воссоздаются какие-то кланы, племена, княжества, империи, сословия и т.д. Вроде бы после катастрофы открывается простор для социального творчества, но это творчество в стиле “ретро”. Что некоторой части господ, желающих воссоздать всякие архаичные социальные структуры, очень даже нравится. Иными словами, постапокалиптический мир может быть представлен как результат неудачной революции, которая, впрочем, с точки зрения господствующих классов является доказательством их извечной правоты, ибо демонстрирует угнетенным невозможность обойтись без элиты, вообще построить принципиально иное общество.
Зародышем новой архаичной элиты является, так сказать, “принципиальный” мародер.
Конечно, после катастрофы все поневоле превращаются в мародеров — иначе просто не выжить. Однако человек, ориентированный на восстановление цивилизации, проходит стадию мародерства с расчетом вскоре перейти к стадии Робинзона, наладить самообеспечение, построить какую-то новую производственную базу, более-менее справедливую и современную социальную и политическую организацию. За примерами ходить далеко не надо, взять хотя бы некоторые последние произведения отечественных фантастов постапокалиптического жанра. У Андрея Круза (“Эпоха мертвых”), Вадима Еловенко (“Мы — силы”) сохранившиеся центры цивилизации занимаются именно этим. Даже у Дмитрия Глуховского (“Метро 2033”) или Захара Петрова (“МУОС”) мы видим картину постапокалиптической убогой, прячущейся в подземелье, но все же цивилизации, в которой нет уже места откровенной архаике. А если есть, то с нею борются и побеждают.
Тот же, кто ориентируется прежде всего на выживание любой ценой, так и остается по большому счетом мародером, превращается в бандита, порой оформляет свою власть над другими в форме архаических квазифеодальных институтов. По А.Машину мародерство — это стратегия поведения, которая осуществляется еще до катастрофы и с расчетом именно на нее. А точнее — чтобы не просто выжить, но и организовать после катастрофы какой-то архаичный тип общественного устройства. Машин, анализируя “Мародера” Беркема Аль Атоми, замечает:
“Мародеры заинтересованы в разрушении цивилизации. Они вложили деньги в специфические товары и навыки, жертвуя другими возможностями. Если катастрофа не настанет, то эти деньги будут потрачены зря, возможности будут упущены, а те, кто ими воспользовался, вместо закупки соли и спичек вырвутся вперед в конкурентной гонке.
С другой стороны, именно распад цивилизации откроет для них новые социальные лифты и возможности: убийства и грабежи, к которым они морально и физически готовы, сделают их баронами, рабовладельцами или ростовщиками…”1
1 Машин А. Помогут ли русским мародеры? — http://zvezda.ru/cult/2008/05/11/maroder.htm
С этой точки зрения мародер как лицо, готовящееся к неэсхатологическому апокалипсису, является антитезой праведника, готовящегося к апокалипсису настоящему. В христианской эсхатологии, равно как и в иной, получить шанс на новые небо и землю смогут те, кто будет вести праведную жизнь, собирать себе богатства на небе, а не на земле, заботиться о других. Мародер поступает как раз наоборот — заранее создает себе склады припасов, учится выживать в агрессивной среде, владеть оружием, убивать, подчинять себе других ради собственного выживания. В перспективе он видит себя господином, который других людей, равно как и материальные остатки цивилизации, расценивает лишь как средства. Поэтому мародер не заинтересован в сохранении старой сложной цивилизации, но он желал бы взамен нее создать свою, гораздо более примитивную, в которой не было бы необходимости маскировать свою жажду неприкрытого господства.
Объективно образ такого “принципиального” мародера, бандита — злобная карикатура на тех, кто планирует катастрофу заранее, рассчитывая остаться вне ее и даже что-то выгадать, а именно — власть над выжившими.
По словам Сергея Кургиняна, такие планировщики своего рода управляемой катастрофы (только рангом повыше среднего мародера) как раз правят миром сейчас. Мы живем в эпоху, когда совершается поставленный ими глобальный эксперимент. Суть его — в остановке Истории и в изживании собственно человеческого. Методы таковы: для элит — Постмодерн, для прочих — архаизация. Когда оба этих процесса завершатся, власть новых Великих инквизиторов, остановивших историю и обрекших человечество на неразвитие, станет незыблемой1.
На другом берегу Атлантики перспектива тоже видится в мрачных тонах. Крис Хеджес, предрекая скорое крушение и архаизацию Америки, пишет:
“Американское общество будет состоять из гигантского обездоленного “низшего класса” и крохотной властной олигархии, управляющей жестокой и беспощадной системой “неофеодализма” из неприступных “замков”-резиденций. Всякого, кто дерзнет сопротивляться, заставят замолчать — зачастую силой. За гигантские злоупотребления нашей правящей элиты придется заплатить нам — очень дорого и очень скоро”2.
1 Кургинян С. На два фронта. — http://www.kurginyan.ru/publ.shtml?cmd=art&auth=
10&theme=&id=1862
2 Хеджес К. Банкротство американской империи. — http://www.inosmi.ru/translation/249897.html
С этой точки зрения постапокалиптика несколько уравнивает шансы. Она срывает эксперимент по управляемой архаизации-постмодернизации. Экспериментаторы-элитарии тоже гибнут на общих основаниях, как, например, не успевает долететь до своего подземного убежища его строитель-олигарх в “Катастрофе” Сергея Тармаша, или же их убивают целенаправленно, как в “Эпохе мертвых” Андрея Круза. Хотели перевернуть шахматную доску? Тогда не жалуйтесь, что перевернулся и ваш стул рядом с ней. Пусть человечество отброшено назад, но ему дается попытка вновь раскрутить маховик истории без всяких новых великих инквизиторов.
Однако не только сильные мира сего, но и слабые (и в гораздо большей степени!) могут чувствовать себя проигравшими. О России нередко говорится, что она “проиграла XX век” и что в перспективе она может и вовсе “проиграть историю”. И тогда получается, что глобальная катастрофа не только выравнивает шансы, но даже дает возможность переиграть всю историю заново. Хотя бы символически, описав ситуацию, в которой после какой-либо катастрофы большая часть человечества была так основательно уничтожена, что возрождение цивилизации оказалось возможным только на территории России. Такой вариант мы видим, к примеру, у Александра Фролова в его “Хрониках глобального бреда”, где описывается грандиозная климатическая катастрофа. У Николая Андреева в книге “Хищники будущего” цикла “Звездный взвод” описывается посткатастрофический мир планеты Таскона. Большинство ее населения влачат довольно жалкое существование, но:
“…совсем иначе обстояли дела на Аскании. Благодаря своим гигантским размерам она пострадала от катастрофы меньше других. Некоторые окраинные районы уцелели почти полностью. Хотя радиоактивных осадков и мутаций избежать, конечно, не удалось.
И вот тут сработал очередной парадокс. То, что всегда являлось слабостью государства, вдруг стало его силой. Привыкшие к бедам и невзгодам асканийцы быстро адаптировались в тяжелых условиях. Люди пережили трудный период и начали восстанавливать страну.
Пунктуальные и рассудительные оливийцы и унимийцы совершенно растерялись, когда рухнул их прежний мир порядка и благоденствия. Они оказались не готовы к суровым испытаниям. Для асканийцев же этот кошмар был лишь одним из многих”.
Аналогия с Россией прозрачна — нам привычно воспринимать себя как народ, закаленный в многочисленных испытаниях и испытывающий, привыкший к тяжелым условиям …и поэтому имеющий наибольшие шансы выжить и обрести могущество после глобальной катастрофы, в отличие от прочих, которые нам и в подметки не годятся.
Кто там хотел архаику с постмодерном? Вот вам на время архаика, а постмодерна не будет. Кому апокалипсис, а кому и реванш. Народ, который “проиграл XX век”, все-таки может с известным оптимизмом смотреть в постапокалиптическое будущее.