(Записки зонального менеджера)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2009
“Едем, трясемся в длинном железном фургоне. Я общаюсь с соседкой — разговорчивой, глуповатой женщиной с перстнями на крупных мягких пальцах. На лавке напротив дремлющие, склонившие головы люди.
Впереди, там, где зарешеченное оконце вспыхивает и гаснет под светом мелькающих фонарей, беспокойно ходит от стенки к стенке парень в черном облегающем пальто. Когда сильно подбрасывает, он горбится и стукается плечами о стенки.
— Все-таки странно, — после некоторого молчания говорю я соседке. — Ведь мы умерли, а у меня бок затек.
Она засмеялась. Я посмотрел на ее рот, на ее крупные мягкие пальцы, и привычная в той жизни, автоматическая мысль моя переспать с нею показалась кощунственной, и в то же время вызывали невольную улыбку неумирающие желания, память о желаниях. Я встал размяться, шатаясь, прошел меж рядами ног к дверям, неожиданно запнулся и упал на пустые бидоны. Тело свое я все-таки чувствовал, и тревожно стало, что настоящая боль будет там, куда нас всех везут, после суда, после действительной и окончательной смерти. Так и остался лежать, облокотившись на бидон, все телесное оцепенело в томительном предощущении страданий и мук, которые ждут меня.
— А ты там Ленку Благую не видела случайно? — вдруг спросил парень, подойдя к моей соседке.
— Да-а, случайно видела, — ответила она с той интонацией и тем выражением лица, намеренно равнодушным и холодным, с какими женщины общаются с малознакомыми и приятными мужчинами.
Парень пошевелил плечами, вздохнул, хотел спросить и промолчал.
— А в чем она была? — все же спросил он. — Как она выглядела? Расскажи.
— Обычно выглядела, как всегда, — соседке моей, видимо, нравилось помучить его. Хлопнула и громыхнула жесть боковины, и я не расслышал, что еще она добавила к сказанному.
Парень втянул плечи в голову и решительно сел на мое место. Сжал руки меж колен, посмотрел на мою соседку и что-то тихо сказал. Она захохотала, показывая крупные коренные зубы, влажный язык. Лежа за бидонами и глядя на них, я с брезгливой ревностью подумал, что женщина — всегда женщина. А парень все что-то говорил ей с отвлеченным видом. Он тревожил меня, лицо казалось знакомым, и я мучительно пытался воссоздать тот мир, в котором хорошо знал его.
Машину тряхнуло, я с разочарованием и удивлением снова почувствовал свое тело — это огорчало, как огорчает здорового человека непрошенным напоминанием боль в боку.
Вдруг парень, оборвав соседку на полуслове, порывисто встал.
— Я хочу ее увидеть! — с трагичной и жалкой детской решительностью потребовал он.
Женщины подняли головы.
— Поможешь?! — сказал он, направляясь ко мне.
Дерзкое и насмешливое предложение, абсурдное в силу непреложности, необратимости случившегося. Я со страхом посмотрел на дверь — ржавые, жестяные створки громыхали и ерзали, в просвете виден змеящийся асфальт. Однако испугался я тех, кто, наверное, приставлен надзирать за нами, опасался совершить еще больший проступок, еще страшнее омрачить свою душу перед грядущим разбирательством. Но парень, по всей видимости, не отошел еще от прежней жизни, резко отогнул жесть двери, налег и вывалился наружу — дверь сорвалась с верхней петли, а он, пружинно болтаясь, завис в своем черном пальто над ночной, извивающейся дорогой. Все в ужасе закричали. Машину повело в сторону, и парень взбрыкнул ногами уже из-за фургона. Остановились. Подошел мрачный водитель.
— Что же вы делаете?! — с брезгливой укоризной спросил он.
Я видел, как фигура одержимого, несчастного парня растворяется в утреннем тумане, объявшем тяжело склонившиеся ветви деревьев.
Все молчали, слушая удаляющийся топот. Водитель даже не обернулся — он смотрел на меня.
— Иди и приведи его! — сказал он и бодро пошел в другую сторону, будто бы позавтракать.
Где ж мне его искать?! Так не делается, мы нарушаем что-то! Во всяком случае, казалось, надо справиться у кого-то, как же поступают в случае таких вот непредвиденных обстоятельств. И потом, почему именно я — такой же, как и он? Но мужчина уже ушел, и я, и все другие за моей спиной хорошо понимали, что решение принято, слова прозвучали, и ослушаться невозможно. Тишина выдавливала меня из фургона, я вяло спрыгнул на землю и больно почувствовал подошвами ее жесткость”.
Беременная Лорка ходила в черных колготках и майке и не могла сосредоточиться.
— Что сказали в больнице? — Радик стоял в спальне и украдкой смотрелся в зеркало.
— Как всегда, сказали, что надо меньше пить жидкости, — насморочным голосом тянула она.
Ему показалось, что у нее насморк из-за того, что она носит очки с толстыми линзами.
— Что-то еще про глюкозу говорили, я не поняла…
Женщины, беременные впервые в жизни, перестают соображать и понимать, такое чувство, будто они собрались родить самих себя.
— Ну что за врачи?! Прямо противоречат друг другу. Шахбутян запрещает
есть — вредно слишком резко набирать вес и глюкоза плохая. Шнеерзон — ешьте и пейте, сколько хотите… и, надо же, какая глюкоза у вас хорошая! Я думаю, что права она, как все старые еврейки.
— Я понимаю, почему ты злишься. — Лорка поправляла очки и прятала от него глаза. — Ты…
Внизу заорали татары, потом что-то грохнуло, и заплакал их маленький сын.
— Опять, что ли, татары дерутся? — неискренне удивился он.
— Радик, давай я тебе обувь кремом помажу?
— Не надо, Лор, тебе вредно садиться на корточки.
— Я стульчик возьму. Хочу, чтоб у моего мужа обувь сияла, чтобы Она видела, какой ты у нас красивый дяденька.
Радик специально шуршал курткой и снова хотел промолчать.
— Кто — она?! — вскрикнул он. — Кто?!
— Ты злишься, потому что хочешь к Ней идти, а я тебе мешаю, я тебе… тебе неспокойно.
— Посмотри, ты пальцы в креме запачкала!
Лорка посмотрела на него сквозь мутные линзы очков, задумчиво выдавила из тюбика пригоршню черного крема, размазала меж ладоней и жирно провела по лбу, по своим очкам, по своим губам сначала одной рукой, потом другой, потом стала отирать ладони о колготки, о майку на беременном животе.
Апрель 2005 года
“Нам было уже за тридцать. Она, Лиля, выглядела на двадцать пять, и я ей говорил об этом, она смотрела с девчоночьим недоверием, смущалась, но молчала. Я не думал изменять жене, уговаривал себя не встречаться с Лилей, но меня к ней тянуло, и я всегда оказывался с ней как-то вдруг, так быстро и как бы даже не заметив этого, не успев опомниться. Я любил жену и знал, как трогательно она предана мне, у нее никого и не было, кроме меня — я стал целью и смыслом ее существования. Меня любила даже собака жены, любила с какой-то странной женскою силой, и поэтому у меня сжималась душа, когда я думал, что могу изменить им. Лиля чувствовала перепады моего настроения и этот страх моих остановившихся глаз”.
Она встретила его у подъезда нарядная, ей нужно было на встречу с бывшими одноклассниками.
— Пройдем до Ботанического сада?
— Да, пойдем.
Она поменяла доллары. Он дал ей свой паспорт, у нее не было документов. И она дрожала.
— Я недавно душ принимала, и холодно как-то.
— Да-а, ты разогрелась и сразу на холод.
— Джинсы одела старые, и, оказывается, потолстела я, в общем.
— Если хочешь похудеть, то пей понемногу вина и голод пройдет, а на ночь пей кефир.
— Видишь, значит, я толстая.
— Ну, нет.
— Замерзла, еще голову помыла.
— Ты голову мыла? — удивленно воскликнул он.
— Хороша я, по-твоему, — толстая, голова немытая.
— Нет, нет, я не к тому, можно простыть.
Вдруг она назвала его по имени с такой интонацией, что он вздрогнул.
— Радик, — сказала она. — Мне очень холодно, пойдем скорее назад, домой.
Она хотела взять его под руку, но отпустила. Шла и дрожала.
— Давай видео возьмем и посмотрим вдвоем?
— Давай, — он косился краем глаза на супермаркет.
— Нет, потом, холодно.
Он сидел в ее съемной квартире, весь как бы вжавшись в себя, скрестив руки и ноги, будто защищая ее — Лилю, Лорку — свою жену, ее собаку Найду и самого себя от всего телесного, страшного, разрушительного.
— Наверное, в прошлой жизни я была старухой-процентщицей, — говорила
она. — Или сдавала комнаты жильцам и теперь расплачиваюсь с ними со всеми, снимая эти квартиры по очереди у каждого из них.
От того, как она это говорила, у него сжималось сердце и очень хотелось помочь ей, в ее одинокой жизни, в этом, в общем-то, чужом для нее городе.
— Давай выпьем?
— Да, давай, Лиль, надо согреться.
— Смотри, купила коньяк, а он у них выцвел на солнце.
— Разве такое бывает?
— Бывает, я же отчасти француженка, знаю… наверное, знаю.
Она стояла у окна, по-детски наступив одной ступней на другую, и с легкой досадой рассматривала бутылку.
— Коньяк, выцветший на солнце, — повторил он.
— Да, надо было просить скидку.
— Как красиво звучит, как прощание, как сожаление о чем-то.
— Да, это нехорошо, он от этого ценные свойства теряет. — Она села, трикотажная юбка приподнялась, и над грубым шерстяным носком упруго засияла полоска нежнейшей кожи, оттиснулась в его памяти.
Он слушал ее голос и морщился от удовольствия.
20 апреля 2005 года
“Удивительно устроена психика человека. Странно, что в роддоме на “Павелецкой” лежит моя жена, беременная моим сыном, а я иногда кощунственно думаю об их смерти, какие-то запредельные фантазии лезут в голову”.
Лиля подарила книгу Моэма. Весь вечер напоминала ему о ней. Хотел поцеловать Лилькину выемку под горлом, эти мельчайшие пупырышки на коже, тело ее болезненно напряглось, она выскользнула, и он, пьяный, стукнулся лбом о косяк. Лиля неприязненно засмеялась. В книге была отмечена одна особенность женатых мужчин, которым почему-то очень хочется изменить беременной жене.
Лиля смеялась у двери, и в лице ее, в интонациях смеха было презрение и усталое отчаяние в отсутствии любви.
22 апреля 2005-го
“Жду. Сижу один. Сумрачно, ветрено, сыро. Замершие, замерзшие почки. У Лорки выключен телефон. В голове всякие мысли. От радостных до самых мрачных. “Телец”, рождайся скорее. Вдруг какое-то чувство, будто он уже родился. Жар в руках и ногах. Посылал ей энергию по небу. Но забылся и стал мысленно общаться с Лилей. Потом вспомнил и снова послал энергию в небо, как огромные подсолнухи с комьями земли в корнях, они облепляли Лорку нежными желтыми лепестками. Зубная боль, навязчивый, далекий фон автострады. Кажется, что видишь ее усилия и схватки, кажется, что ей кто-то давит на живот. Видишь ее вчерашнюю хрупкость в окне на 4-м этаже, ее очки, кажущиеся большими. Живота не видно, будто бы его нет вовсе, слышишь ее насморочный голос в мобильнике (так и будет рожать с насморком), и все, все это представляется последним, прощальным. Странные тишина и покой в мире, испуганное пение птиц… Вот только что позвонила. Наш разговор по телефону:
— Кто сейчас рядом с тобой? — сразу без перехода, как продолжение ее тамошних, личных мыслей.
— Да нет никого, ты что?! — опешил я.
— Скажи громко: чтоб сдохла та, что рядом со мной.
Я перевел дух, умоляя себя сдержаться, а потом с наслаждением закричал:
— Чтоб сдохла та, что рядом со мной!
И только после этого испугался своих слов, как будто бы крикнул про Лорку”.
23 апреля 2005 года, 16.50
“Еду на электричке к Лариске в роддом. Дождь. Вестей нет. Три раза набирал текст смс и в какой-то растерянности стирал его. Весело общаются соседи. В газете пишут, что у какого-то Кравченко родился 9-й ребенок, жена хочет 10-го. Табличка на входе: несанкционированная торговля запрещена.
Раньше она звонила каждые пять минут, а сегодня телефон выключен с утра. В последний раз позвонила и сказала: “Ребенок в животе бьется, как птичка в руке, вздрагивает и распирается”.
Какая это бессмысленная вещь — мобильный телефон.
Жена, наверное, рожает, а все равно смотришь на каждую красивую задницу.
Несанкционированная торговля запрещена. Странно медленно, будто дореволюционный едет поезд.
Гребаная санкционированная торговля.
Гребаные врачи, гребаные дети, гребаная жизнь.
Ходил в одиночестве гулять с Найдой. Уже неделю на дереве бьется под ветром зацепившийся пластиковый детский “змей”. Мучило это зрелище.
Лариска родила мальчика 3500 г, 50 см, в час ночи. Болит зуб. Правильно пишут, что мужчина ничего не чувствует, только растерянность и сиротство какое-то. Говорил с Лариской и вдруг услышал в мобильнике посторонний писк — это было все равно что звуки из потустороннего мира, и все внутри меня перевернулось, и крышу снесло — я украл в супермаркете дешевую поздравительную открытку. Украл на глазах охранника, пронес через кассу и только тогда он ко мне подошел: “Предъявите, пожалуйста, чек на покупки”. Отвел меня в чуланчик, в толстой книге я записал свою фамилию и домашний адрес. Ужасно противно. Так всегда в жизни — великая радость чем-то омрачается”.
Радик стоял на кухне, залитой солнцем, и со страхом в душе смотрел на пустые кастрюли, пустые шкафы, на холодильник. Он был младше Абрамовича и Дерипаски на несколько лет, а ему не на что купить одежду для новорожденного — этот кулек или конверт, эти распашонки и чепчики, пеленки две штуки. Денег не было вообще. “Просто твоя работа опередила сознание специалистов, — успокаивал он сам
себя. — Болдырев потому так сказал Валере (разочарован дешевой мистикой, излишней в научном исследовании, тем более на такую тему “Теория опасных сближений”), что не хотел травмировать его, ведь Валера мой однокурсник, тоже проводивший изыскания и опыты в этом направлении”.
Радик когда-то радовался, что Болдырев сам попросил у Валеры его, так сказать, труд, но теперь проникся к ним обоим лютой ненавистью. Он был уверен, что диспетчерские службы аэропортов, авиационные монополии и т.д. боятся его теории так же, как нефтяные монополии не допускают изобретения нового вида топлива. Эта работа отменит все нормы слежения полетов, вообще все нормы. Эра новой мысли.
Но со странной честностью поглядывая на самого себя со стороны, он боялся вдруг действительно и окончательно удостовериться в том, что он — бывший студент Московского авиационного института, стажировавшийся в американском центре “Локхид-Мартин”, всего-навсего безработный инженер средней руки, пишущий о странностях полетов, может быть, уже вполне сумасшедший.
— Но ведь беспрестанно роняют самолеты! — вскрикнул в пустоту Радик. — Статистика хуже, чем в Африке.
Он собирался, еще хорошенько не зная куда, ел на ходу, а Найда бегала за ним и смотрела, как он ест.
Вышел, со страхом открыл почтовый ящик, точно — письмо из Банка Москвы:
УВЕДОМЛЕНИЕ О НАЛИЧИИ ПРОСРОЧЕННОЙ ЗАДОЛЖЕННОСТИ
Уважаемый г-н Соколкин Радж Олегович! Вы являетесь заемщиком по кредитному договору № 00025(15)00425. Настоящим уведомляем Вас, что по состоянию на 20 апреля 2005 сумма просроченной задолженности по Вашему счету составляет 20694.44 руб. Предлагаем Вам погасить задолженность в течение 5 (пяти) рабочих дней со дня получения уведомления посредством внесения наличных денежных средств.
Он вспоминал, в какой веселой эйфории убеждал Лорку: “Ну, подожди еще немного, я не хочу уже и не могу находиться в этом бюро с пыльными окнами, где мужики возраста моего отца тупо досиживают до пенсии. Еще немного — и я допишу свою работу, выстрою графики, я их тебе показывал, это моя поэзия. Каждый день этой моей работы стоит пять тысяч долларов… бла-бла-бла”.
Что это было — сумасшествие, одержимость? Ну откуда, откуда такая уверенность, твою мать? Целый год ужасно сложной и ужасно радостной работы, и вот, как говорится, все усилия были напрасны! — он старался думать о себе и своей работе в самых мрачных тонах, потому что в глубине души все еще верил в успех, надеялся.
Следующее письмо было от банка “Русский стандарт” с предложением о дружбе и просьбой взять у них неограниченный кредит, даже прислали банковскую карточку с его фамилией.
Зашел в Интернет на почте. Пусто. Когда-то, шутливо помолившись, он разослал свою работу по всем адресам, даже в ЦАГИ, хотя был уверен, что хватило бы и двух бюро — он боялся, что и они устроят битву за такого ценного сотрудника и придется кому-то отказать, врать что-то. Но телефон словно бы онемел — ни звонка. Прежде чем открыть свой электронный ящик, успокаивал биение сердца и сдерживал дрожащие пальцы — пустота так и ударила его по глазам: “Здравствуйте, Радий Соколкин! У Вас нет новых писем”. Как же так, не может быть, чтобы не было?! Он смотрел, ждал каждый день. И вот прошло полгода — “Здравствуйте, Радий Соколкин! У Вас нет новых писем”. Невероятно. Больше всего он ждал письма из Центра, хотя бы с оценкой. Хотя бы с любой оценкой. Даже самой отрицательной. Ничего. Набирал свое имя в поисковой системе: те же скучные, стародавние упоминания о стажировке в Америке, о поощрительной премии “Аэрофлота”, о каком-то однофамильце борце самбо, адвокате. Словно издеваясь над самим собой, набрал Болдырева и по характеру упоминаний вдруг понял, что Генка Болдырев, который списывал у него на сессии, с сентября работает в Центре. Он сжал клавиатуру, стиснул изо всех сил, чтобы не сбросить ненавистный монитор, а потом набрал в поисковике: “Мне плохо”.
“…а я ревнивая, просто пипец!!!!!!!! 🙂 не хочу быть такой, но ничего с собой поделать не могу… Как мне плохо”.
“Почему мне плохо? Мы будем рассматривать проблемы комплекса неполноценности, страх общения с противоположным полом, причины зависимостей (от компьютера, алкоголя или наркотиков, неконтролируемого секса, азарта)”.
Май 2005-го
“Жду Кичкина во французском кафе “Жан-Жак”, почему-то жутко зеваю. Зашел какой-то рыжий мужик с телефоном, прошелся по кафе, вышел, снова зашел и все говорит по телефону, взял газету. Спросил про какую-то кебабницу, отбросил газету. Закурил. Сказал, что они в мэрии что-то пробили. Загасил сигарету.
Подошла официантка.
— Девушка, а вы можете с ним что-нибудь сделать? — попросил я. — Чтобы он не маячил здесь.
Она засмеялась:
— Это владелец кафе.
Выпил самого дешевого крымского вина. Попросил у Кичкина взаймы пять тысяч рублей. Он дал. У него очень легко просить в долг. Как он так умеет?
Лорка с ребенком будут мучиться в этом роддоме еще неделю, а я рад. Деньги кончаются, удивляет, что все еще жив, так у меня все нелепо. Хотел заказать девочку по вызову на час, уже набрал два номера “знойные мулатки” и “студентки, любой район”, но стало стыдно перед Найдой, она же будет смотреть. Даже позавидовал девушкам, что они могут хотя бы таким способом зарабатывать деньги. Читал объявления парней: “Ищу друга”; “Морячок ищет Капитана”. Пытался представить… Нет, надо искать работу. Было бы такое: подходишь к специальной стене, берешь шланг, подсоединяешь его к своей голове и мышцам, стоишь, а через какое-то время получаешь деньги из щелки”.
У ребенка было скорбное выражение глаз. И это потрясло, душа задрожала. Предельно серьезное лицо, с неземным укором, ведь это он, Радик, вызвал этот дух, привел в эту трагическую жизнь, а будет ли нести ответственность, в общем-то неизвестно, трудно давать прогнозы. Лариска изменилась, в глазах появился едва различимый женский страх, и этот сиюминутный, глуповатый, материнский блеск в них. Она болезненно ожидала его реакции, словно бы оправдываясь перед ним за сына как за самую главную покупку своей жизни. И они замешкались, едва обнялись, будто виделись пять минут назад, засмущались, все сумбурно, все сразу, и не состоялось этой классической, киношной встречи. Примерялся, как взять конверт с ребенком. И по тому, как она передавала ребенка, понял, что он навсегда разделил их, что он, Радик, — чепуха для нее. Сказать ничего не мог, звуки переламывались и застревали в его горле. Как назло, встречали еще двух рожениц. Их мужья, его ровесники, были на роскошных автомобилях, с огромными букетами цветов, с видеокамерами. Красиво и приятно, будто они репетировали.
Лоркина мама, Надежда Александровна, вытирала глаза, переживала, что надела желтый цыплячий свитер, и ходила вокруг кулька. А когда Лорка передала ей внука, она мелко закивала головой, поклонилась, расшаркалась и будто бы руки хотела отереть о воображаемый фартук. Посмотрела в сморщенное личико, сама сморщилась и одобрительно кивнула головой, улыбнулась, будто узнала, будто он получился точно такой, как она и хотела. “Ага, ага, — повторяла она. — Да-а, ага-а”.
Денег уже почти не было, но Радик, находясь в каком-то отупении, накупил очень дорогих и ненужных моющих средств для купания ребенка. От мысли, что денег нет и не предвидится, его охватило небывалое доселе отчаяние, психоз, он едва остановил порыв выбежать на улицу и попросить взаймы у первого встречного.
И как всегда, когда наступала нищета, ему хотелось участвовать в телеиграх, он завидовал участникам. Девчонка выиграла в “Угадай мелодию” 22 тысячи рублей. Двадцать две!
Вдруг он представил, что у него 17 тысяч долларов и долго, сбиваясь и путаясь, считал, на сколько бы их хватило для жизни, если даже тратить по тысяче рублей в день, а если по пятьсот…
Май 2005-го
“Ребенок так растерянно, медленно и бесцельно дергает ручками и ножками, что ты понимаешь: окончательно он еще не родился и находится в каком-то промежуточном сонном состоянии. Как будто бы в пространстве еще блуждает ниша, рассчитанная для его персональной, земной жизни, и они еще не встретились. Земля для него еще очень и очень большая, и, барахтая конечностями, он не может нащупать стенок мира, и ручонка проваливается в пустоту.
Такой маленький, что едва не утонул в ванночке, выскользнул, когда я его купал, и нырнул!
Наступила истерия чистоты — перекипятил все кастрюли, потом купил на детском рынке “Совенок” специальные таблетки, которые растворяют в воде для мытья детской посуды.
Что бы ни делал — моешь, моешься, потягиваешься, хмуришься — чувствуешь, что похож на своего грудного сына. Странная, пугающая любовь, когда хочется съесть.
Сбегал в Интернет — “Здравствуйте, Радий Соколкин! У вас нет ни одного нового сообщения”. Может, какой-то сбой в программе и письма не доходят? Может быть, ФСБ или авиационная мафия? Набирал себя в поисковой системе, все то же — самбист Руслан Соколкин снова занял первое место, адвокат Соколкин выиграл новое дело, Сокол Кин на охоте. А была уверенность, что вот именно сегодня будет важное сообщение и — пустота.
Требуется продавец-консультант, аж передергивает, как мне хочется, чтобы что-то изменилось. Уже думаю просить милостыню в метро, придумываю смешные надписи, типа: “не хочу продаваться” или “просто инженер!”, “мудак-одиночка”.
11 мая
“Еду на собеседование — элитная мужская одежда. Взял с собой журнал “Аэрофлота” за 2003 год, чтобы показать статью о себе. Смешно. Болят зубы. Интервьюировал парень, манерный гомосексуалист.
— Скажите, у Вас есть опыт работы?
— Да, я продавал одежду “Труссарди” на Тверской, когда был студентом! — важно, закинув ногу на ногу, сказал я.
Я заметил, что подсознательно хочу понравиться ему.
Так и не перезвонили. Даже они! Даже несмотря на то, что я строил глазки этому пидору!
Пытаюсь устроиться на работу в школу менеджеров “Респект”.
“Как заработать первый миллион”. На стенах репродукции картин Магрита, на полке Сорокин, Пелевин, под телевизором Кустурица, “Черная кошка белый кот”, Джармуш, “Мертвец”. В потреблении искусства люди разделились на две половины: либо совсем тупые, либо умные технари, умные от ума, любящие “понимать”, разгадывать — Магрит, Пелевин, Коэльо, “Код да Винчи” и т.д. Как будто им без Пелевина не ясно, как все хреново и фальшиво.
Попросили описать, в качестве рекламного предложения потенциальным клиентам, тренинг по технике продажи, который они проводят.
“Требуется инженер-приборист. Муж., от 30—50 лет, в/о (МИРЭА, МАИ, МЭИ), необходим опыт по разработке имитаторов авиационных приборов. Склонность к точной механике (опыт с часовыми механизмами), опыт работы на мини-станках”.
Неужели придется возвращаться в магазин? Удивительно, я описал теорию падений, а мне предлагают описать тренинг, у меня есть гигантский труд, а меня просят описать сырную тарелку в рекламный журнал, будто я журналист. Я — молодой ученый с фундаментальной общеинженерной подготовкой, издыхающая страна платила последние деньги за мое обучение, за стажировку в Америке, я могу дать людям реальное спасение, свет и надежду, а получается только продавать одежду пресыщенным богачам. А что ты хочешь, Радик, что ты хочешь?!
На сырную тарелку идет 5—7 видов сыров по два кусочка. В моде голубые козьи сыры. Сырную тарелку оформляют фруктами. Сырную тарелку заказывают либо в качестве закуски, либо как десерт после еды. Под красное декантированное вино (насыщенное кислородом). Оказывается, есть даже сыры с червями (опарыши).
Нерусская редакторша: “Вы сами-то это хоть читали?! Очень уж по-детски, а я хочу художественно… У Вас какое образование? А-а, самолеты. Может быть, Вам попробовать компьютерные игры описывать в рубрике гейм-бой”.
Лариска, неимоверно радуясь, впервые после родов поехала подстригаться, а потом зайти с Любкой в кафе, выпить немного пива.
Герик спал, подняв ручонки, будто говорил: “Сдаюсь”. Лежа рядом с ним, Радик с космическим ужасом понимал, что этот ребенок никому, кроме него и Лорки, не нужен на всем белом свете, и случись с ними что, этот бессловесный малыш будет стоять среди таких же несчастных, как и он, в казенных детдомовских яслях, в мокрых штанишках, с соплями под носом. Орать от страха по ночам, призывать на помощь, будить крохотных соседей по несчастью, заходиться от пытки ужасом безысходности и засыпать, в конце концов, от физической усталости…
— Попроси мне работу, — тихо сказал ему Радик. — Ведь ты близок к ангелам, попроси у них хоть какую-нибудь работу для своего отца. Обратись к богу, ведь ты дар божий”.
6 июня 2005-го
“Еду устраиваться курьером по развозке парфюмерии. Жарко, я долго стою на остановке в ожидании автобуса, и мне кажется, что я в Америке, от этого радостнее.
Маленькая черная дверь в подвал. В тесной душной каморке 10 человек. Мальчик лет 16. Женщины с высокими мелированными прическами, грубо накрашенные лица. Мужчина лет 50 в очках, рубашка с короткими рукавами, галстук, черные брюки и коричневые сандалии. Пожилая женщина в панаме. Паренек в спортивном костюме, в бейсболке и коричневых туфлях. Шрамы и ссадины на лице, играет желваками. Изучаем друг друга.
И я вдруг заметил, что подсознательно делаю лицо глупее, чем оно у меня есть, чтобы соседствовать с ними и быть легитимным в этой жизни.
Заполняем анкету, обязуемся нести ответственность за какие-то учебные пособия. Мальчик пишет и хлюпает носом. Вызывают по имени-отчеству.
У менеджера на стене портрет Путина. Это вечное ООО “Бастион”.
Бывает депрессия до тошноты. Зачем я все это рассказываю? Я рассказываю это как будто бы лучшему другу, какому-то чудаковатому профессору. Я прошел в Москве все круги ада и вот снова сижу в этом подвале. А мимо меня с грохотом проносятся в виде водопадов, лавин, смерчей и тайфунов денежные потоки моей несчастной родины.
Они предложили продавать поддельную косметику и парфюмерию БОСС, КЕНЗО, ШИСЕЙДО и т.д. Ходить с ними, словно коробейники.
Назад шли: я — мудак-одиночка и две приезжие женщины, мои ровесницы. Они все переспрашивали друг друга, можно ли доверять этим людям?
— Конечно, нет! — сказал я, тяжело волоча свою пыльную летнюю тень. — Ведь это кидалово, девчонки.
— Да-да, — они согласились и недоверчиво замкнулись в себе.
Из киоска прямо в лицо мне ухмылялся и прищуривался Брюс Уиллис. Каждый месяц обязательно наткнусь где-нибудь на его лысину и фальшиво-мужественное лицо. Зачем мне это надо?
Гулял с Найдой, все озирался, ища под кустами пачку долларов — пять тысяч или, нет, в семь тысяч. Но кругом пустая тара и тоненькие инсулиновые шприцы с загнутыми иглами — так наркоманы делают.
На дереве бьется под ветром зацепившийся пластиковый детский “змей”. Смотрел на него.
Сегодня вечером Константин Цзю проиграл бой англичанину. Вместе с ним проиграл я и целая армия неудачников. Цзю был лучше во всем, а проиграл бультерьеру. Почувствовал в себе это желание — покончить самоубийством.
В мои годы, 35 лет, боксеры завершают карьеру, и у них появляются ученики. Ехал в метро и горевал. Я жил все это время только потому, что обманывался.
Куда едут эти машины, зачем спешат эти люди? Как хочется продраться сквозь эти бессмысленные торговые центры, супермаркеты, игровые залы, офисы. Казалось, что машины разъезжаются по улицам в панике”.
14 июня 2005 года
“Сегодня разгрузили фуру с “таблетками”. Фура — это машина фургон и еще прицеп. “Таблетки” — спрессованные упаковки с секонд-хендовскими тряпками по 10 кг. Вспоминалось, как мы все “общежитские” весело разгружали фуру с секонд-хендом в 1992 году. Наворовали себе мятых пиджаков, маек, рокерских рубах с длинными воротниками, а потом купили сникерсы и кока-колу.
Я был укладчиком “таблеток”, особенно тяжело укладывать под потолком. Болит сердечная мышца, и тяжело дышать, колет легкие. Особенно тяжело дышать, когда видишь, как легко парит в воздухе тополиный пух.
После работы мыл руки, грязь стекала густая, будто кровь.
Начальник Ринат в широком поясе штангиста “Ронин”. Мужик с сыном 15 лет и плотный, всегда ровно спокойный парень.
За фуру Ринат всем отсчитал по 800 рублей. Я думаю, что в конторе, наверное, давали по тысяче на брата.
Назад возвращался бездумный, легкий и пустой, как сморщившийся после праздников шарик. Повсюду в метро объявления:
КАКОЙ РУССКИЙ НЕ ЛЮБИТ БЫСТРЫХ КРЕДИТОВ — КРЕДИТ ЗА ЧАС.
Согласие супруга для быстрого экспресс-кредита — не нужно!!! Максимальная сумма 650 000 рублей.
РАЗРЕШЕНИЕ НА РАБОТУ. РЕГИСТРАЦИЯ. БОЛЬНИЧНЫЕ ЛИСТЫ. МЕД. КНИЖКИ. МЕД. СПРАВКИ. ГИБДД, № 086. ТЕЛ. 8 (495) 722 50 15.
БЫСТРЫЙ КРЕДИТ НА НЕОТЛОЖНЫЕ НУЖДЫ БЕЗ СПРАВОК И ПОРУЧИТЕЛЕЙ.
Быстрый кредит наличными до 300 000 рублей онлайн за 30 минут.
Помогу! Кредит на потребительские нужды за час, без залога, без поручителей. Москва и М/о.
Сегодня гуляю с коляской. Итак, вся левая сторона груди будто сделана из надтреснутого стекла, а правая из жеваной резины.
Я — грузчик, а для того, чтобы заниматься своим профессиональным долгом, я слишком сложен, мистичен, неудобен. Сколько же я продержусь? Лето только началось. Скорее бы оно кончилось. Лето — это всегда неудачная полоса в моей жизни. Не происходит ничего нового. Все отдыхают, а я маюсь. Хорошо бы жизнь монтировать, как кинопленку, отрезая все ненужное и долгое.
Увидел девушку с малышом на руках и удивился. Дело в том, что меня всегда коробило, когда какие-нибудь мамаши умилялись при виде чужих детей, эмоционально реагировали на них. И тут, глядя на этого чужого малыша, я вдруг ощутил на своем лице улыбку умиления. Улыбка возникла независимо от меня, все включилось при виде ребенка, и я понял, что перешел в лагерь других людей и утратил что-то безвозвратно.
Приснилось, что умерла какая-то женщина. У нее под полом были спрятаны деньги. Мне сказали, их нельзя брать, это грех. Я долго мучился, но когда увидел толстую пачку денег, то не выдержал, взял и бросил Лорке на кровать. А потом играл с детьми на морском пляже, у меня был огромный комбайн развлечений, который стрелял шариками, играл мелодии и показывал мультики”.
16 июня 2005-го
“Еду на собеседование в торговый центр “Весна” на Новом Арбате. Ненавижу, когда парни в вагоне сидят, широко расставив колени, будто им гениталии жмут. Будь я проклят — бессмысленный бродяга по тоннелям метро”.
17 июня 2005-го
“Сегодня снова первый день в магазине — ничего не треснуло и не взорвалось в мире. Меня можно поздравить — я самый старый продавец-консультант в Москве. Вспоминал, как работал в “Труссарди”. Как уставший возвращался в нашу съемную комнату в коммуналке на “Нагорной” и сестра с испугом и надеждой спрашивала: “Продал”?!”
— Нет, — мотал я головой. — Потом продам.
И продавал”.
Радик стоял в корнере “Корнелиани”, меж двух манекенов. Он уже знал, что сложно первые дни, но забыл, как это сложно. Появлялись клиенты, и он терялся, не зная, куда девать руки, куда девать самого себя, хотелось спрятаться или сделать вид, что он такой же покупатель, как и они. Но, вспомнив, что у него на сердце бейджик, он складывал руки за спиной, чуть наклонялся и отступал на полшага, будто отстраняясь от самого себя. “Здравствуйте, — говорил он. — Добрый день… Здравствуйте… А у нас уже скидки… Двадцать процентов… А у нас скидки на всю летнюю коллекцию… Добрый день, в ценнике много информации, позвольте, я вам подскажу”.
Люди чаще всего тоже терялись, смущались, кивали головой, невнятно благодарили или молча, как глухие, проходили мимо, и тогда очень хотелось фыркнуть им в спину, сделать замечание.
В общение легко вступали только нищие сумасшедшие или очень богатые, уверенные в своих возможностях люди.
Клиенты изменились с тех лет, когда он работал в “Труссарди”. Раньше они были робкие или наглые, входя в магазин, вытягивали вперед руку с дорогим мобильным телефоном, как бы говоря: у нас есть деньги, мы можем себе позволить, не обижайте нашего достоинства. Теперь же люди стали искушеннее в вопросах сервиса, требовали особого отношения к себе, были болезненно напряжены и в сонливой рассеянности продавца, в его невольном сомнамбулическом невнимании, элементарной усталости и измученности видели жуткое оскорбление своего достоинства, неуважение к себе как к КЛИЕНТУ, который принес деньги, который всегда прав.
А денег у людей стало гораздо больше, и тратились порой гигантские суммы. Эти филигранно обрезные, тяжеловесно-твердые, продолговатые прямоугольники долларовых пачек повергали Радика в мистический ступор. Клиенты вынимали их с такой легкостью, что деньги казались ненастоящими, игрушечными, казалось, что на земле есть тайное место, где их бесплатно раздают счастливчикам, гениальным, глупым, никаким, всем без разницы. Нет, это не может быть пачкой купюр, это просто изящная коробочка, в которой пустота.
Изменилось и то, что раньше было принято иронизировать по поводу Ельцина, критиковать стиль его руководства, теперь же все клиенты подчеркнуто уважительно отзывались о президенте, даже как-то особенно меняясь в лице, будто бы их слушал и наблюдал еще кто-то кроме продавца, будто заклиная некое верховное божество. Раньше они подсмеивались над своей страной и говорили: “То ли дело в Европе…” Теперь стало модно быть патриотом и винить враждебное западное окружение.
Ничего не покупали туристы. Они округляли глаза и недоверчиво смотрели на цены, а ведь они были из стран более благополучных, чем Россия. Очень редко покупали дорогую одежду иностранцы, работающие здесь, и на их лицах был российский отпечаток — хитрость и цинизм в глазах.
Прошел клиент, бросил на стол газету. Она развернулась, и Радик увидел знакомые графики, — сердце застучало сильнее, будто подражая дерганым кардиограммам. Заметка о катастрофе “Тушки” под Мариуполем с картой расшифровки регистратора параметров бортового самописца. Графики “Стабилизация крена” и “Стабилизация тангажа” пересекаются. Радик воочию увидел весь ужас агонии этого судна, услышал последние крики. Журналисты писали, что самолет можно было спасти, но он был обречен. Радик хорошо понимал, что в критической ситуации он тоже не смог бы окончательно довериться автопилоту, его рука бы дернулась — так включается “человеческий фактор”. Но в то же время Радик хорошо помнил конструктивные, аэродинамические особенности этого самолета, знал, что во время испытаний этой модели использовали противоштопорный парашют в хвосте, знал, как распределяется топливо в крыльях… Но этот самолет, и любой другой, и экипаж, и пассажиры, и те, кто на земле, уже обречены — это печальные итоги всего развития мира.
— А цены с учетом скидок указаны? — строго спросил мужчина.
— Что? — вздрогнул Радик.
Он вдруг очнулся и со страхом увидел себя в многочисленных бутиковских зеркалах.
— Да-да… то есть нет, извините, делите их пополам.
Вспомнилось, как от долгого стояния болят ноги. Он подгибал то одну ногу, то другую. Перекатывался с пяток на носки. Делал приседания. Уходил в примерочную кабину и присаживался на кресло, пока не появлялся менеджер, молодой, сравнительно с Радиком, но очень принципиальный, противно интеллигентный парень.
А за витринами нескончаемый, жарко блестящий поток машин на Новом Арбате. Свежо и холодно пучатся облака меж высотных домов.
Менеджер сказал, что Радик еще не прошел испытательный срок. И он понимал почему — у него не имелось полагающихся приличных черных брюк и белой рубашки. Черные брюки были только льняные, они ужасно мялись, теряли вид. Рубашка дорогая, но с модным когда-то “мятым эффектом” и открытым воротом “апаш”. Черные туфли остались еще с тех времен, когда он женился на Лорке. Его могли спасти только большие продажи.
Лорка предлагала купить одежду с “аэрофлотовской” премии, но он говорил тогда, что свобода творчества дороже. Обещал ей, что через год они будут богаты. Он был уверен в этом на сто десять процентов.
Трясся в истерично орущей и визжащей электричке, думал-думал и все никак не мог собрать мысли после магазина. С ненавистью смотрел на парня, который плюхнулся напротив него и широко расставил колени, будто бы призывая отсосать у него.
В первые дни жизни у ребенка был пугающе взрослый взгляд, становилось неловко перед ним, стыдно. Радику хотелось, чтобы сын видел его, а он все время смотрел в сторону, куда-то за плечо или на ухо, будто все понимая про него и эту жизнь и видя нечто большее. Лорка говорила, что он видит ангела. Радик вполне доверял этому предположению, допускал, как излишне мистичный технарь. Но вот на третий месяц жизни в глазах ребенка робко заблестела осмысленность, в них появилось что-то живое, соображающее, и он стал улыбаться глупой погремушке, следить за движением пальчика, агукать. Его отпустили на землю. А тот, великий прачеловек, умер или затаился.
— Радик, тебе не кажется… — испуганно призналась Лорка. — Не кажется, что он у нас косит? Вот смотри, левый глазик, нет?
— Нет, ну, что ты, у него просто взгляд еще не сфокусировался.
— А-а, а Максим Иркин вроде нормально смотрит.
По утрам, если это был четный день, Радик ходил за “Агушей” — бесплатной молочной кухней. Стоял в очереди, среди таких же родителей, как и он. И всякий раз его удивляло что-то. Удивляло то, что они все — нормальные люди, любящие, добрые, а ему все время до этого казалось, что таких людей уже не осталось, только бандиты, проститутки, наркоманы.
Относил питание домой. Весь подъезд, лифт наполнялись разнообразными ароматами дешевого парфюма. Все эти люди, спешащие на работу, занимались пустотой, как и он, Радик, но каждый день они волевым усилием поднимали себя и заставляли идти, разве они виноваты, что им не предложили другого фронта работ, что так все сложилось — деньги можно получить, только если ты занимаешься не своим делом.
Пока Лорка и Герман спали, он кормил Найду куриными шейками, потом листал “Антенну”, которую заносила бабушка, читал о жизни звезд, изучал программу, смотрел, кто есть кто по гороскопу, радовался, если какой-то известный человек был одного с ним знака.
Потом застывал перед телевизором. Смущаясь перед самими собой, смотрел “Дом-2”, презирал, плевался и смотрел. Если появлялась Лорка, он переключался на другой канал.
Тихо хохотал над приколами “Камеди клаб” и думал: “Ну и дурак же я!”
Цепенел за просмотром сериалов о семейной жизни. Было видно, что актеры, обычные умные люди, вынуждены корежить и отуплять свои лица, что мышцы лица от этого устают и порой сквозь маску дебилизма прорывается грустный лик реального человека, а в глазах долю секунды предательски дрожит ум и грусть униженного существа.
И весь день, пока Лорка готовила или возилась с Германом, Радик подбегал к телевизору, включал, щелкал каналы и впадал в странное забытье, словно бы в организме срабатывала химическая реакция, когда цепенеют мышцы, и морозятся мысли, и в голове образуется много пустого пыльного места.
Если ночью Герман орал, Радик, давая Лорке выспаться, уходил с ним в большую комнату и смотрел эротические каналы, одной рукой придерживал сына, а другой пытался онанировать.
Герману нравилось МТV. И он поворачивался на руках Радика, чтобы увидеть яркий экран. Радик рассмеялся даже, когда открыл в малыше этот интерес.
Раз в неделю ходил в Интернет на почте: “Здравствуйте, Радий Соколкин! У Вас нет новых сообщений”. Заходил на сайт знакомств mail.ru и просматривал анкеты тех, кто знакомился как пара, мужчина+женщина, рассматривал фотографии семейного секса, сравнивал размеры членов.
Лишь иногда, отбросив газету, выключив телевизор, отрешившись от всего на краткую минуту, Радик с предельной диспетчерской ясностью видел, как хаотически разбрелись и потускнели точки самолетов на его внутреннем мониторе. Радик словно бы жил на вокзале, когда вот-вот подадут поезд — и все изменится.
Торговый центр открывался в десять, но продавцы приходили в 9.30. Радик протирал пыль, поправлял одежду, раздвигал плечики на одинаковое расстояние, довешивал проданные вещи, проверял, что нужно отнести портным. “Движение вызывает движение, — повторял он себе. — Движение вызывает притяжение. Я согласен, это очень верное замечание. Сегодня я продам костюм. Я ненавязчив, но доступен. Да — ненавязчив, но доступен! Сегодня я продам total look — костюм, сорочку, галстук, ремень, туфли”.
Потом, переминаясь с ноги на ногу, изучал клиентскую базу — Адбериев… Киркоров… Цискаридзе… Канделаки… Минаев… Сафин… Высоцкая… Джабраилов… Жуков… Задорнов… Зоненфельд… ЗОНЕНФЕЛЬД К.П., неужели тот самый Константин Петрович, который преподавал у них, а впоследствии стал одним из начальников неприступного Центра! “Предпочтения, — с радостью и удивлением читал Радик. — Костюмы Корнелиани, обувь Сантони, сорочки Зили”.
Точно! Я сохраню свой талмуд на флэшку и передам ему, когда он придет, лично в руки. Просто позвоню ему по поводу поставки новой коллекции, он должен вспомнить меня… так же любой другой продавец позвонил бы на моем месте, положено поддерживать связь с клиентом.
Радик спрятался в примерочной и сплясал танец радости.
В обед пришли кавказские женщины — мать и две дочери, старшая и младшая. У младшей, девчонки лет шести, рука в гипсе. Они выглядели просто и смущались, что их будет обслуживать мужчина, Радику было приятно это, он проникся к ним.
— Добрый день, от указанных на ценнике сумм отнимайте половину, то есть делите все пополам.
— Папалам, — рассеянно повторила девчонка.
— Мы бы костюмы хотели посмотреть, молодой человек, — попросила мать и посмотрела на бейджик, разбирая имя.
Радик примерно представлял, что их устроит, и предложил на выбор костюмы, галстук, сорочку.
— А вы знаете, Радик, — радостным, родственным шепотом сказала мать. — Мы ведь на свадьбу костюм выбираем.
Старшая дочь кивнула и покраснела.
— О-о, отлично! — обрадовался Радик. — А вы с ним кто по гороскопу?
— Я — Рыба, — сказала девушка. — А Заур… когда у него день рождения… он — Лев.
— О, так у вас очень хороший союз! — искренне обрадовался Радик. — Как у Нелидова и Лены из передачи “Дом-2”, а ведь они уже поженились.
— Да-да, знаем, — хором подтвердили мать и дочери. — Точно вы говорите!
Они купили два костюма Корнелиани — один на деньги жениха, какой он хотел, а другой решили подарить ему от себя. И долго благодарили Радика.
К вечеру, за сорок четыре минуты до закрытия, появился юркий, ухоженный молодой человек неопределенной национальности. Радик хотел спрятаться от него, но Ирина пересчитывала кассу, а Татьяна красилась в примерочной, пришлось подойти: “Я ненавязчив, но доступен. Да — ненавязчив, но доступен!”
— Добрый вечер, вот на этих вешалках у нас вещи со скидками.
— Привет… Ра… Ра-дик. Радик, я одеваю дагестанских фээсбэшников, надо комплекты подобрать. Давай, не в службу, а в дружбу.
Радик возился с ним до закрытия. Бегая в поисках подходящих размеров из подсобки в корнер, он обратил внимание на женщину лет тридцати пяти, может быть, ровесницу, одетую неброско, но очень дорого, с продуманной небрежностью, в стиле арт. Она говорила по телефону и рассеянно поглядывала на него.
Подавая клиенту сорочки Барба, Радик автоматически отметил, что у менеджера, мелькнувшего меж рядами костюмов Пал Зилери, испуганное лицо — он метнулся к кассе и побрызгал дезодорантом под пиджаком, помахал полами и подлетел к стильной женщине, подобострастно поздоровался.
— Вот, Максим, как должен выглядеть настоящий продавец! — показывая глазами на Радика, сказала она. — Вот как он должен, по-моему, работать.
— Да-да, Вера Сергеевна, это новый мальчик из “Корнелиани”. У него неплохие продажи.
— Представишь его потом мне, окэ?
— Окэ, Вера Сергеевна. Я запишу.
— У тебя что, склероз?
Юркий молодой человек купил семь костюмов, весь размерный ряд — от 48-го до 60-го и отложил 14 пар обуви (классику и кэжуал), сорочки, ремни, галстуки. Продавцы всех корнеров вышли в коридор посмотреть на это чудо.
В неописуемой радости он возвращался домой, ждал автобуса и, казалось, испускал сияние на грязные урны возле остановки, на бомжа, спящего на лавке. В автобус прошел бесплатно по пенсионной карточке социального страхования москвича, которую Лорка выпросила у своей робкой матери, и тут же к нему подступились два мужика, караулившие таких, как он. У Радика пересохло во рту, в спокойном отчаянии он протянул им карточку, будто за это время фотография Надежды Александровны перемоделировалась в его изображение. Один из них оказался милиционером. Обреченно отдал им паспорт. Вывели, хотели сдать в милицию. Прижали к перилам у светящейся стеклянной стены вестибюля метро, надавили угрозами с двух сторон. Радик отдал им свой мобильник и последние двести рублей.
— Ну, что, все забрали? А я говорил — поехали! — опершись на дверь машины, укорял пожилой таксист.
Домой шел пешком, под холодным, бесконечным дождем, как в дурном, чернушном фильме. Вода струйками прыскала из ботинок.
Рассказал Лорке об этом со смехом, но получилось так жалко и растерянно, что она ушла в ванную и, наверное, плакала там, потом отдала ему свой телефон.
“Сегодня меня снимали для ОРТ. К интервью готовила красивая журналистка. Я переживал, что не могу сосредоточиться, что плохо выгляжу, что не уложил феном волосы на косой пробор. Досадовал, что не предупредили хотя бы за день. Журналистка сказала, что будут меня снимать с горы, потом покажут иллюминаторы самолета, будто я с ним прощаюсь. Она была в беретке, короткой кожаной куртке “милитари”, юбке и сапогах. Безумно волновало сочетание грубого сапога и нежного блеска ее икры, и особой мягкости кожи на внутренней стороне коленки. Я просунул руку под юбку и обнял холодную и гладкую полноту ноги.
— Что говорить перед камерой, я вообще запутался? — недоумевал я. — Ведь это ответственный момент!
— Вот, возьмите и почитайте, может быть, поможет? — она всунула мне письма от людей, которых спасла моя теория падений.
— Неужели бывают такие, которым не лень писать?
“Вы спасли мне жизнь, — читал я письмо от девушки. — Мы падали в море, я молила бога, а потом нам сказали, что Ваша теория сработала на практике”.
Проснулся с лицом, мокрым от слез”.
Грустный сидит он на кухне. Утро. В тесноте двора ворочается махина мусоровоза, и большой треугольный солнечный зайчик отскочил от нее в комнату, скользнул по лицу, и ему показалось, что он улыбается, что ему стало лучше.
В автобусе специально не садился, чтобы заранее не мять брюк. Раннее утро, но уже жарко. Женщина с мученическим лицом сняла туфлю и наклеивает пластырь на пятку.
В электричке мужчина сминал пальцами уголок воротника рубашки, чтобы он загибался внутрь. На выходе у метро “Смоленская”, как всегда, стоит молодежь — юноши и девушки — крупье из игорных заведений на Новом Арбате. Курят, пьют пиво, не могут так просто разойтись, выговариваются после тяжелой ночной смены, выплескивают зажатые эмоции и обиды, запоздало мстят за унижения, едко отвечают на оскорбления.
От скверика, где стоит Пушкин, мимо монгольского посольства, как правило, поодиночке идут девушки с необыкновенно красивыми фигурами, лица холодные, отрешенные — это стриптизерши, у них тоже закончилась смена. Кажется, что их ноги составлены из трех частей, и девушкам трудно на них передвигаться. Радик достает мобильный телефон, будто пришло сообщение, а сам исподлобья смотрит им вслед.
Воскресенье. Бьет колокол на церкви. Все торжественно и значимо — взлет голубей, тихие окна, чириканье птички и то, как узбеки везут торговые ящики на Арбат. Облака. Ветерок. Шелест листьев.
Три таджика что-то крепят на стене одного из зданий в Трубниковском переулке. “В этом доме в 1906 году жил И.А.Бунин, — прочитал Радик. — А про меня, наверное, напишут: здесь в 2005 году этот мудила ходил на работу в магазин «Весна», а мог бы реально спасать жизни авиапассажиров”.
И всякий раз, когда Радик подходил к магазину, видел продавцов, курящих и греющихся на солнце, у него сжималось сердце от глупости и бессмысленности его занятий.
— В феврале нас перекупает Боско ди Чильеджи, — говорил у кассы Максим и, увидев Радика, намеренно громко добавил: — Будут сокращения, уволят в первую очередь тех, кто не отработал полгода.
“До февраля время есть. Перебьемся как-нибудь с Лоркой, — думал Радик. — Долги верну. Зоненфельду флэшку передам”.
И здесь, в торговом доме “Весна”, Радик стал встречать клиентов, с которыми семь лет назад работал в “Труссарди”. Все осталось неизменным с тех пор, будто работала некая мощная программа — эти люди созданы, чтобы покупать, а ты, чтобы их обслуживать.
— А мы вас где-то видели… Напомните, где мы вас видели?
— Я с вами работал в “Труссарди” на Тверской, — сияя подобострастной улыбкой, отвечал Радик и с удивлением чувствовал в себе постороннего — вечный тип полового, который бахвалится перед сослуживцами дружбой с богатыми клиентами.
— О-о, ну как вы? Вы теперь здесь, на повышение пошли, да?
Однажды вечером, за полчаса до закрытия, пришел Слава Арак. Так же в отдалении болтались телохранители, будто не имея к нему никакого отношения.
— Здравствуйте, Слава! — Радик с агрессией узнавания перешел ему дорогу, в Радике улыбалось все — лицо, руки, тело, даже блестящий бейджик. — А где ваш антикварный автомобиль, на котором вы приезжали в “Труссарди”?
— В сервисе… Радик, это вы? Я вижу — лицо знакомое.
— Приятно, что вы помните мое имя.
— Я запоминаю необычные имена. А вы, значит, здесь теперь?
— Да, Слава, на повышение пошел, так сказать.
— А я был у Новикова и сюда решил зайти. Вспомнил, как в начале девяностых покупал здесь у толстой тетки индийский кардиган.
— Это корнер Франческо Смальто, но это на субтильные фигуры. Там Корнелиани и Сартория. Вот пальто Исайя — роскошные, как из фильмов Бертолуччи.
— Я бы пиджаки хотел посмотреть.
— Исайя неплохие пиджаки. Вот, попробуйте.
В это время подошла Вера Сергеевна с подругами.
— О, Славик, рада тебя видеть! — она поцеловала его в щеку.
— Привет, Вера, — смущенно ежась в тесноватом пиджаке, улыбнулся Слава. — Как тебе, что скажешь?
— Жених!
— А вам как, Радик?
— Тесновато как будто, нет?
— Да, и мне кажется, вы правы.
— А Слава, Вера Сергеевна, был моим постоянным клиентом в “Труссарди”, — радостно сказал Радик.
— Мир тесен, мир тесен… Ну, работай, работай, — шепнула она. — Он хорошо берет — олигарх, в натуре.
Магазин работал до полпервого, пришлось остаться охране и администраторам. Слава купил вещей на двадцать пять тысяч долларов. Охранники уносили пакеты, чехлы и длинные кофры через ресторан Аркадия Новикова.
— Он расплатился черной картой америкэн экспресс! — сказала Радику Ира-кассир.
— Крутая карта?
— От миллиона баксов.
— Ого.
— Фамилия у него странная, я на карточке прочла.
— Арак — обычная эстонская фамилия. Я с ним знаком с девяностых годов, он к нам приезжал на антикварном автомобиле, прикинь?! — Радик пытался говорить с насмешливым удивлением, словно бы иронично. — У него сбоку какие-то средневековые фонари и чуть ли не форейторы на запятках, а на окнах бархатные занавески с кистями! — у Радика прерывался голос, слезились глаза, и в душе потеплело.
— И он не женат! Видел, как Вера вокруг него увивалась? А он весь из себя вежливый такой, противно.
— Эта вежливость у них как стена.
Шли к метро “Арбатская”. Постелив картонку на асфальт и развалившись на ней, бомж с бутылкой пива в руке сквозь стеклянную стену пивбара “Жигули” смотрит футбольный матч на широкоэкранном телевизоре.
— Любимый позвонил, — сказала Ира. — Не может. Я сегодня вся готова, а он не может. Так всегда!
Радик получил первую зарплату и на удивление большие проценты. В первый его выходной поехали всей семьей в “Ашан”. В автобусе Герман заснул. Радику было очень приятно, что все люди кругом проявляют внимание и заботу. Вокруг супермаркета стыло и сияло на солнце море машинных крыш. “Да, когда появляется семья, сразу понимаешь, что нужна машина, как это удобно”, — с грустью и завистью думал Радик.
— Да, все-таки очень удобно с машиной, загрузили все — и домой. — Лорка смотрела на машины и щурилась на солнце.
— Это со стороны так кажется, — сказал Радик. — А бензин? А пробки? А если авария… Ну ничего, у нас будет водитель.
— Когда?
— Со временем.
Герман косился на яркие витрины, ему было все интересно, и все-все вокруг внове. Радик сейчас испытывал чувства, прямо противоположные тем, когда от безденежья и отчаяния украл открытку. Он чувствовал себя самодовольно уставшим, спокойным и счастливым отцом семейства. Все эти мелкие и крупные товары вокруг служили неким подтверждением того, что Радик жив. Они были уютным продолжением его жизни, удивляя и радуя своим удобством, опрятностью, открывая ему что-то новое, заботясь о нем. Они утверждали жизнь. А когда Герману исполнится лет шесть, он обязательно купит ему этот квадроцикл с аккумулятором, ведь это недорого, а тогда станет еще дешевле. Скорее бы он вырастал. И тогда…
И тогда Радик поймал себя на этих мыслях, услышал свои слова, обращенные к продавцу-консультанту, обернулся и словно бы увидел другого Радика, который наблюдал за ним — счастливым и спокойным отцом семейства, как он выбирает продукты, общается с продавцами-консультантами. И этот второй Радик тосковал, ему было жутко среди этих пустоглазых людей, этих товаров, залитых мощным искусственным светом, он чувствовал себя благовоспитанным и прилежным животным, он чувствовал себя фабричным товаром природы. Супермаркеты оправдывают фашизм. Ему захотелось сорвать с себя эту маску, нивелирующую его в толпе, уничтожить в себе это мерзкое и фальшивое животное, уничтожить этот фильтр, не допускавший возможности творчества, страдания и непохожести. И тогда Радику, впервые с такой силой, захотелось выпить пива.
После магазина поехали в лесок, к железной дороге. Сидели на высоком склоне, ели курицу-гриль, пили пиво. Герман заснул, распластавшись усталой чайкой по груди Радика. Лорка радовалась, что появилась надежда расплатиться с кредитом и есть деньги заплатить массажисту, который будет исправлять Герману вальгусность стоп.
Радику приятно было смотреть на поезда, казалось, что жизнь не стоит на месте, что у него тоже есть цель, что он тоже куда-нибудь когда-нибудь уедет.
— Какое-то пиво вкусное, да?
— Да, я тоже удивилась, ведь оно тебе никогда не нравилось. Надо будет покупать Хугарден.
— Когда-нибудь и мы все вместе поедем на отдых, к морю, хотя бы в Крым.
Лорка вздохнула и постучала по древесному корню, а Радик с наслаждением припал к холодной банке. И Лорка достала бутылку.
— Напиться хотите, мама?
— Нет, просто жажда какая-то.
— Ладно, напивайся, повезу тебя с Германом в коляске.
Радик пьянел и замирал в предчувствии счастья выходного дня, как они приедут, поедят, возьмут еще пива, разлягутся все на диване и будут смотреть на дивиди новый фильм, который по дешевке купили в “Ашане”, а завтра еще возьмут какой-нибудь фильм в прокате.
— Я остановлю эти поезда! Я запрещу им шуметь! А ну-ка отключить звук, фьють! А хочешь, я задницу покажу поезду, андижанскому или бишкекскому!
Лариска смеется, грудь ее трясется, и скользкий сосок выскакивает изо рта Германа, он недоволен, хмурится и раздражается.
— Не смеши меня, — просит она.
Дома выложили покупки и как всегда удивились, что так много потрачено денег, а куплено всего ничего — что-то в холодильник, что-то на кухню, Лоркины моющие средства в ванную — и все, только пустые пакеты.
Герман не засыпал. Весь — один мощный, неутомимый агрегат для воспроизведения крика. А Лорка, как всегда, невыносимо долго принимала душ. Радику мучительно хотелось выломать дверь в ванную или отшлепать ребенка, мышцы вздрагивали, подвигали руку к орущему существу.
Радик вскочил и подошел к ванной с желанием крикнуть или погасить там свет и лечь спать. Вернулся, лег и долго ссорился с Лоркой внутри себя: “Но если наорать, поругаться с нею, то не будет секса или он будет уже не такой, как надо, нет, точно не будет, я уже сам не захочу, а простата ноет, простатит, наверное, начинается. Лишь бы не сорваться и не высказать ей все в лицо во время процесса”.
После краткого перерыва Герман завизжал на еще более высокой, истерично-капризной ноте, и Радик свирепо бил ладонью по матрасику рядом с ребенком. Потом сел на кровати и заткнул уши, давил ладонями изо всех сил. Читая в газетах о том, как некоторые отцы наносили увечья своим детям, он уже не ужасался с абсолютным неприятием и непониманием: как же так можно?! Теперь он их отчасти понимал, он сам едва сдерживал свои руки, будто дьявол подталкивал их под локти.
В три часа ночи разбудили татары, орали снизу, а потом начали драться с таким грохотом, будто вырывали батареи центрального отопления. Как же там их пятилетний сын? Затихли, а потом у подъезда появилась “скорая”. Уехала и минут через десять подъехала милиция — молодые ребята на “Жигулях”. Увезли мужа, хотя виновата была жена. До работы оставалось три часа. Невыносимо хотелось открутить стрелку назад или напиться и заорать, как и все они.
В пять часов вечера на эскалаторе из салона “Артиколи” на второй этаж медленно восходила судьба господина Соколкина Радика — он узнал седую голову и черные густые брови Зоненфельда, его ладную фигурку сорок восьмого размера, регулар или корто, скорее всего корто. “Вот теперь я понял, боже, зачем ты послал меня в этот магазин! — сам себе сказал Радик и ухмыльнулся под нос. — Спасибо, спасибо Тебе!” И ровно в этот момент из динамиков раздалась грустная, нежная и трагически сдержанная просьба Патрисии Каас: “Иф ю гоу эвэй, иф ю гоу эвэй…” Она всегда была хорошим знаком для Радика.
— Я бы хотел приобрести летний костюм, — Зоненфельд не узнал Радика, он даже не посмотрел на него, просто обратился как к отдельно взятой торговой функции.
— Я бы предложил вам Корнелиани, с кручением нити сто пятьдесят, — говорил Радик, хотя заранее отложил все костюмы 48 Сorto. — Потому что кручение нити сто восемьдесят, как у Китона или Бриони, — это слишком торжественный вариант. Ткань настолько тонкая, что видно зажигалку во внутреннем кармане, не говоря уже про телефон, и она тянется. А в этом костюме можно работать за компьютером, вести автомобиль и так далее. Ткань очень функциональная.
— Да-да. Меня устраивает такая ткань.
Костюм сел идеально: приподнял линию груди, очертил плечи, мужественно поджал талию и словно бы распрямил сутулую фигуру ученого.
— Ну, как вам? — Радик едва сдерживал ликование. — Что скажете?
— Неплохо, по-моему, — Зоненфельд поджимал губами улыбку удовольствия. — Сейчас придет мой помощник, мы с ним посоветуемся, я ему доверяю.
— Константин Петрович! — не выдержал Радик. — Вы меня не помните? Вы нам лекции по математическому моделированию читали.
— Что вы говорите?! Да-а, слушайте, — близоруко прищурился он.
— В МАИ!
— А я даже и не смотрю, продавец и продавец.
— Я защищался у вас.
— Так-так, что-то припоминаю… По технологии бароиндикаторных покрытий защищались?
— По теории опасных сближений. Радий Соколкин.
— Так-так. Слушайте, а что же вы здесь делаете?
— Подрабатываю, временно, у меня ребенок родился.
— Что ж, поздравляю, коллега, поздравляю!
— Константин Петрович, это неважно, я хотел вам предложить посмотреть мои изыскания, могущие иметь практическое применение. Не могли бы вы… Флэшка! — Радик хлопнул по карману, но флэшки не было. — Я сохранил на флэшке, специально для вас, как раз для такого случая. Ну, где же она?!
— Извините, — Константин Петрович вынул мобильник. — Алло! Поднимайся. Я здесь, на втором этаже, отдел Корнелиани. Жду… Радик, не волнуйтесь, вышлите ее на мой электронный адрес.
— Да-да, точно! Я вам сейчас такую сорочку Зили предложу! — обрадовался Радик и вдруг увидел Болдырева, который на ходу деловито расстегнул бюрократский портфель, подошел к Зоненфельду и с гордостью предъявил какие-то бухгалтерские бумаги.
— Вот! А я что говорил. Поздравляю, дружище! — обрадовался, засуетился Константин Петрович. — Познакомься, кстати, наш коллега, я аж обалдел. Представляешь, подрабатывает продавцом?!
У Радика от смущения слезились глаза.
— А-а, мы знакомы, — Болдырев кивнул Радику. — Привет.
— Да, мы на одном курсе учились! — льстиво обрадовался Радик.
— Геннадий, дайте Радику визитку, он хотел нам свой манускрипт показать.
— Да-а, такое время, — роясь в портфеле, с сожалением заметил Болдырев. — Приходится выбирать между коммерцией и чистой наукой.
— Ну, а как тебе костюм, Геннадий, что скажешь?
— Он на вас как подстреленный, Константин Петрович,— нахмурился Болдырев. — Рукава коротки, по-моему. Вот вытяните руки.
— А Радик говорит, что они и должны быть такие, чтобы манжеты рубашки были видны.
— Я понимаю, Петрович, но не настолько! И сам пиджак куцый какой-то!
— Да-а, да-а, — рассеянно кивал головой Зоненфельд. — Ну, не задерживайтесь в торговле, коллега, — сказал он, отдавая Радику пиджак. — В науке нельзя делать паузы. Любой серьезный перерыв приводит не просто к отставанию от лидеров, а к потере темпа и качества. В этом беда.
— Это не моя беда, Константин Петрович.
— Да, это беда всего нашего, так сказать…
Костюм они не купили. Оживленно беседуя, пошли в Китон, потом в Пал Зилери. Радик посмотрел на визитку Болдырев Геннадий Алексеевич, порвал и выбросил в мусорку под кассой. На эскалаторе ЗОНЕНФЕЛЬД К.П. обернулся, словно ища Радика, словно желая махнуть рукой на прощание, приободрить пожизненного заключенного.
Чтобы не впасть в истерику, Радик глубоко вдыхал и выдыхал.
— Пидоры? — спросил Борис, что-то жуя.
— Нет, мои бывшие коллеги. А может, и пидоры, сейчас ни в чем нельзя быть уверенным.
— А я о чем.
— Есть закурить, Борь?
— Ты же не курил вроде, добрый человек?
— Закуришь тут.
Вышли через парадные вертушки, чтобы не стоять вместе со всеми у служебного входа, спрятались у подъезда Совета федерации и с наслаждением закурили. Чем горше жизнь, тем слаще сигарета.
— Я сегодня одну тему хочу замутить, — сказал Борис. — Просто понял, что надо поставить сразу тысячу, хочу по двадцати линиям двадцать тысяч снять. Обдумываю эту тему.
После работы Радик пошел с ним в игровые автоматы, в закутке между станциями метро “Арбатская” и “Александровский сад”. Холодный, приятный полумрак, в котором блестят хромом автоматы и скользят еле заметные странные личности. Борис выбрал автомат, всунул тысячу и проиграл. Удивленно и растерянно светили его глаза в темноте. Он задыхался.
— Все проиграл, прикинь!
— Бывает.
— Лучше бы “Мега блокс” купил.
— Что?
— У сына день рождения сегодня, я денег занял на подарок.
— А сколько ему?
— Ему, ему… Это, а ты не хочешь сыграть? Сыграй, че ты? Я подскажу тебе одну тему.
— Не-е, Борь, и так хреново.
Вышли. Радик купил шаурму и два коктейля “Черный русский”.
— Я понял, у меня правильный был расклад, — уверенно сказал Борис. — Просто не судьба, не на тот автомат поставил. Я завтра другой замут сделаю. Возьмем еще коктейль?
Руки его все еще тряслись.
— Не, Борь, я домой, я все. И ты иди.
— Ты знаешь, все вот так уходят после проигрыша. Займи стольник на дорогу!
— Ты играть будешь, Борь.
— Понимаешь, на самом деле после облома и начинается пруха!
В вагоне метро рядом с Радиком сел парень и так беспардонно широко расставил колени, что ему пришлось отодвинуться, чтобы не касаться своими ногами его ног. Неужели им непонятно, что они стесняют других людей, что… “Что, яйца
жмут?” — хотел спросить Радик и вздохнул. “Жмут, да?!” Нет, нельзя ему драться, нельзя ему ходить с синяками — работа такая — торговля лицом. Встал и ушел в дальний конец вагона.
На пустыре недалеко от дома Радика окликнули два бомжа, мужчина и женщина.
— А это, командир, мы вот тут соображаем. Не хватает… Сам-то выпить не хочешь, а?
— Не, спасибо, я сегодня такое дерьмо выпил, аж до сих пор…
— А я тебе совет дам, — не отставал мужик. — Ты вот если подозреваешь, что водка паленая… я так делаю, выливаю ее всю в ковшик, беру газетку и крепко-крепко так мну, в комок прямо, чтоб как камень прямо, и бросаю в водку — если газетка расправляется, значит нормально, пить можно.
— Интересно, надо же, первый раз слышу.
— Ты это, может, дашь нам, сколько не жалко? — попросила женщина, вполне еще приличная, и как будто подмигнула.
— А-а…
— Во, ага, спасибо!
— И это, вот, запомни, газетку в комок.
И Радик вдруг остался пить с ними. Покурили с женщиной, а мужик вскоре принес водку. Радику приятно было выпивать, слушать их, как братьев. Он заметил, что бомжи всегда что-то обсуждают:
— Хорошо, что жив остался.
— Вылез!
— Я б не вылезла.
— Там бы осталась?
— Осталась. Даже свистка не дали. А мы сосиски стали собирать на путях.
— Ой, ладно, вроде уж пора успокоиться.
— Ты че?! Такое не успокаивается!
— Давайте выпьем.
— Мне Сашка говорит, ты не смотришь… если б я не смотрела. Грит, у тебя ума нет… если бы у меня ума не было, я бы уже давно…
Обсуждают бесконечно, с озабоченной деловитостью, всем своим видом доказывая, что они нормальные. А они и были б нормальные обыватели, просто судьба так повернулась.
— А ты-то сам, чем по жизни занимаешься?
— Теорией падений самолетов.
— Ни хрена ж себе загнул!
— Вернее, опасным сближением. “Теория опасных сближений” — это моя научная работа. А так, в магазине торгую одеждой, жизнь заставила.
— Алигархи все скупили, канешна.
— Дураки мы, русские!
— И выпить любим. Наливай!
— Не гони, че гонишь-то, дай с умным человеком поговорить. Человек специалист, а на рынке впахивает, понял!
— Да не на рынке… да и не это важно. Помните, в “Шереметьево”, два самолета чуть не столкнулись?
— Но, но.
— Между ними было десять кэмэ — это уже опасное сближение, если вы их скорость себе представляете?
— Но, но… ты пей, освобождай тару.
— И мне тем более хреново, что мои исследования именно на эти темы никому не нужны. Даже не читают!
— Канешна, на хрена им чужие проблемы!
— Но дело не в этом. Понимаете, я в натуре — Циолковский, но время сейчас не циолковское, никакое время, время водяных глаз!
— А вот скажите, почему когда самолет аварийно садится, то лицо в колени надо? — мужчина перешел на “вы”.
— Ох, ты, епст, умный, что ли?
— Рот закрой. Я слушаю.
— Ну, это примитивно, извините, — Радика замутило.
— Не, ну почему?
— А чтоб позвоночник кресло не проткнул при ударе.
— Дураки мы, русские! Не было по-нашему и не будет!
— А-а, лишь бы войны не было. Наливай, водка мерзнет!
— А война будет, — Радик сорвал листок и занюхал.
— Не гони!
— Не, погоди, я тоже согласен, но почему будет-то?
— Потому что людям нечего делать, пустоты в них много, потому что все с ног на голову перевернулось, кончился коммунизм и американская мечта, религия и научно-техническая революция, никто ничего не хочет, даже прочитать не могут. Это все к войне, к сожалению.
— И мальчиков, говорят, сейчас больше рождается.
— А, лишь бы наливали!
— Нет, я не пойму, ты че гонишь-то?! Ты, бля, совсем охренел, в одну харю трескать?!
Радика тошнило, мышцы живота скрутило, он согнулся, а площадка встала на дыбы и толкнула его в лоб. Бомжи бережно вели его в другой двор. Сил объяснять и сопротивляться не было. Мужчина поддерживал, а женщина осторожно и хозяйственно, как бы желая блага, обшаривала карманы. Потом ушли, продолжая разговор про сосиски на вокзальных путях. Радик стоял, обняв фонарный столб, рыгал и орал: “Поддонки, у-у-у-х… Поддонки, у-у-у-у-х”. Сверху фонаря, в желтом пузыре свисало лицо Болдырева, масляно ухмылялось.
Его нашли Лорка с Найдой. Лорка втащила его в квартиру, подтягивая за брючный ремень. Найда облизывала губы.
Гулял с Германом в парке у пруда. Где-то далеко тарахтел старый “кукурузник”, поднялся над кромкой леса и завис среди облаков шаткой этажеркой. Радику показалось, что это к нему летит помощь.
Осень. Вода отвердела ясно. В глади пруда размыто отражаются деревья. Мужчина выбросил руку и выстрелил золотистым снарядом, он молниеносно скользнул по леске и брякнулся в воду красным поплавком.
Когда Герман засыпал, Радик успокаивался, а до этого все чего-то боялся, был напряжен. Он садился на скамейку над прудом и играл на телефоне в бесконечного удава.
Бился под ветром на дереве уже основательно потрепанный детский “змей”, сделанный в виде птицы. Радик с грустью смотрел на него. “Может, действительно, как Борис, играть на автоматах, чтобы хоть как-то испытывать сильные чувства? Скорее бы кончился сентябрь, удивительно пустой месяц. Пустой, холодный и муторный, как коридор. А сегодня только двадцатое. Что-то новое всегда начинается в октябре”.
Из коляски пахло осенью, два огромных, желто-красных кленовых листа укрыли Германа.
Менял ему приятно тяжелый, раздувшийся и теплый памперс и вполголоса читал:
Я — Франсуа, чему не рад,
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
Снова орал Юрка снизу. Был слышен заполошный топот его пяток по полу. Он высовывался из окна первого этажа и звал маму. Только отец уйдет на смену, охранять склад пиломатериалов, она сразу смывается к кому-то бухать. Радик хотел встать, но ленился. Потом с улицы к окну подошла какая-то женщина.
— Где моя мама? — спрашивал Юрка.
Женщина его успокаивала, все затихло, Радик посмотрел на Лорку и Германа и заснул.
Затемнение и будто бы тихий рассвет. Зал, возвышение, с которого видно полукругом стоящих людей с фальшиво-траурными лицами, и в центре трое — горестная женщина, маленькая девочка, уцепившаяся за ее руку, и взрослый мальчик с другого бока — страшно одинокие в этой толпе, в этом мире, осиротевшие.
Двор, мусорные ящики, пьяная женщина, алкоголически пляшущая походка. Она падает. Подбегает мальчик, оглядывается, пытается поднять ее, плачет.
«Охотный Ряд». Следующая станция «Библиотека имени Ленина».
Осторожно, двери закрываются”.
Радик вздрогнул и очнулся в электричке метро. Вечный его спутник, чудаковатый профессор, протискивается к нему, извиняется и спрашивает с тревогой: “Что? Что случилось, Радик?”
— Я только что увидел свою смерть, похороны свои. Как страшно мне за Лорку. Она сопьется без меня, у нее папа от этого умер. И как же мне жалко Германа. Это был он. А девочку я не знаю.
Радик, уже не очень-то молодой ученый, инженер, стоял и в третий раз пересчитывал галстуки Матабиш, они принимали смену, и товар не сходился. Ира считала верхнюю одежду и костюмы, Таня — сорочки и все остальное. Радик тупо слушал их разговор в подсобке, говорила Таня:
— Я сказала, папа нас любит, все, но он не вернется. Я понимаю, ребенок скучает, письма пишет, Деда Мороза ждет. Но, Ирусик, скажи лучше сейчас, чем когда ему будет 15 лет. Не приноси себя в жертву. И проверься на порчу. Может быть сглаз. Мне когда сказали — кто, я поняла — это подруга нашей семьи. Она меня любит: Танечка, Таточка, и она этим меня сглазила.
— А мы вчера Балантайс пили.
— Ну и как?
— Бензином отдает.
— Это из-за колы.
Девяносто процентов женщин на их этаже одинокие или матери-одиночки. Растят детей, копят деньги на дорогую одежду и поездки в Турцию или Египет, пытаясь воплотить там все свои мечты, детские и взрослые. Некоторое меньшинство все еще ждет и надеется, что в магазин приедет за ними принц на белом лимузине.
Радик догадывался, что его желание изменить жене с коллегой по работе умозрительное, да и нет в нем уже тех сил и средств на новые краски, хотя бы акварельные. И он просто ждал, зная уже по опыту “Труссарди”, что какая бы девушка-продавец ни была красивая, через некоторое время она посереет и погаснет для него и будет так же интересна, как платье Готье, с тем только выгодным преимуществом, что платье молчит. Они станут не мужчины и женщины, а братья по несчастью. Эта всепобеждающая лень от рутинной, нетворческой и подневольной работы, уничтожающая интерес ко всему вообще.
Как же Радику порой хотелось, чтоб у них были преданные мужья и отсутствовали месячные. Просто когда в жизни сотрудниц появлялись приятели, от них исходило сияние любви и добра, работать с ними было очень легко и приятно. Но мы живем в женское время, и настоящие мужчины остались только на экране.
Радик в ярости вывалил на стол содержимое всех галстучных коробок, хотел крикнуть что-то саркастическое в подсобку, обернулся и вздрогнул, увидев Славу Арак.
— Здравствуйте, Радик. А я стою и смотрю на вас.
— А вы, наверное, за отложкой пришли? — смутился Радик.
— Нет, за вами.
Радик растерялся и вдруг увидел на ладони Славы свою потерянную флэшку.
— Все, теперь понял, — засмеялся Радик. — Я упаковывал ваши покупки, и она выпала из нагрудного кармана в пакет. Я так ее искал! Все тут обрыл!
— Пойдемте, кофе выпьем. Есть время? Девушки, я вашего коллегу заберу на пять минут.
— Вот так всегда, — кокетливо сказала Ира. — Скоро всех мужчин разберут.
Кофе пили в кафе Аркадия Новикова. Сидели за барной стойкой.
— А я и не знал, что вы такой интересный человек, — говорил Слава. — Меня просто интуитивно тянуло. Приятно общаться, как бы.
— Да, и мне, — соглашался Радик в ожидании, что он скажет еще.
— А я тут из любопытства прочел вашу рукопись. Графики, таблицы, цифры, в общем, я пропускал и просто читал как роман.
Радик засмеялся и вдруг вздрогнул от услышанного.
“Это похоже на Велемира Хлебникова”, — казалось, произнес Слава. Нет, так бывает, когда очень хочется что-то услышать — невнятные звуки вдруг складываются в желаемое словосочетание.
— Как “Доски судьбы”, если читали?
— Да, читал, — Радик склонил голову.
Это потрясающе — перед ним сидел брат по духу. Радик, втайне от всех, лично для себя сравнивал свою рукопись с “Досками судьбы” Велемира Хлебникова. Он так хотел услышать это еще от кого-нибудь. “А чему же ты так удивился?! — раздражаясь на себя, подумал Радик. — Откуда взялось это дурацкое мнение, что если человек богатый, то, значит, грубый, узконаправленно развитый и так далее. А все наоборот. Иначе откуда могут появиться такие деньги?”
— Вы, пожалуй, могли бы стать писателем, — продолжал Слава. Он говорил с Радиком уважительно, как с равным. — Думаю, я мог бы издать ваше произведение отдельной книгой в стиле нон-фикшн, если вам это интересно. Типа “Забавная авиация” или “Заметки обкуренного диспетчера”, что-то в этом роде.
— Слава, называйте меня на “ты”. Ведь вы старше меня, — у Радика сорвался голос. Ему так хотелось попросить: скажите еще раз про “Доски судьбы”.
— Как скажешь! — Слава протянул ему руку. — А потом, у меня ведь тоже имеется небольшой авиапарк, и мои специалисты сказали, что эта ТВОЯ теория вполне применима на практике в частном порядке. Ты мог бы с ними сотрудничать?
Радику показалось, что весь мир специально напрягся и сработал только для него, чтобы у него одного все так идеально совпало и сбылось все задуманное — Слава, ты…
— Ты!
Бармен, который все время их разговора вел себя подчеркнуто индифферентно, выронил шейкер.
Охранники, похожие на смешных разбойников, уносили покупки, Слава шел следом. Радик всегда с досадой смотрел на вечное несоответствие в его тотал
луке — Слава очень любил экзотические туфли и почти всегда одевался так: строгий классический костюм и крокодиловые туфли с чуть загнутым носом и высоким каблуком. У Радика так и чесался язык сделать ему замечание.
— Радик влюбился! — Ирка постучала в стенку примерочной и усмехнулась.
— Поздравляю, — голосом женщины, красящей губы, сказала Таня.
— Гребаный магазин! — сказал Радик и засмеялся.
Счастливый Радик брел по ночному Арбату. У кафе с двух сторон громоздкие мотоциклы. Проходя по этому коридору, он почувствовал, как веет теплом от их разгоряченных двигателей. Под светящейся крышей сидели байкеры и красивые девушки. Теперь у Радика не было зависти к ним, ни к кому не было, и он знал, что это благодаря Славе-Вячеславу, благодаря тому, что востребована самая главная работа его жизни.
Когда Радик рассказал обо всем Лорке, он вдруг заметил в ее глазах корыстный блеск, которого не было раньше.
Теперь Радик на крыльях летел в магазин. Не замечая пробок, не чувствуя тесноты людей вокруг. Сегодня утром, часов с одиннадцати, Радик заметил, что бар на площадке между магазинами Китон и Кензо, постепенно заполняется девушками — юными, торжественными, к чему-то приготовившимися. “Наверное, модели, — подумал Радик. — Показ, видимо, готовится. Опять проблемы, черт побери”. На минус третьем этаже он увидел Адбериева, деловитой походкой спешащего из салона Альдо Коппола к лифту. Радик почтительно поздоровался: “Здравствуйте, Рудольф Агариевич. А к нам уже пришли ваши размеры, как вы и заказывали, и Китоновские туфли по Вашей мерке”. Тот автоматически улыбнулся и кивнул головой.
Радик сходил в туалет, прижал воском Тафт жесткие волосы, уложил их на косой пробор. А когда вернулся, увидел Славу. Теперь с ним были охранники, похожие на фээсбэшников. Радик обрадовался, что хорошо и свежо выглядит сейчас, как специально.
— Блин, Слава, извините, а портные еще не закончили ваши пиджаки.
— Да и хер с ними, Радик, — просто сказал Слава. — Я ненадолго, привез тебе пригласительный, хочу позвать на одну нашу тусу, — он протянул Радику длинную, похожую на линейку, ярко раскрашенную картонку.
Вечером бармен Ваня спросил у Радика: “Видел утром девушек у меня в баре?”
— Да-а, модели, наверное, к показу готовятся?
— Нет, это Адбериев назначил встречу проституткам. Выбрал одну и уехал. Он часто так делает.
— Обалдеть! — словно обрадовавшись, воскликнул Радик. Теперь так получалось, что он всему был рад, все воспринимал с истеричной восторженностью.
Отлично, что кончился сентябрь и, как всегда, так много нового открывает и предлагает октябрь.
И как всегда, когда все хорошо, Радика что-то тревожило и страшило, некое темное, слепое пятно на его душе предостерегало от чего-то.
“Лорке сказал, чтоб не ждали меня. С тоской и тревогой поцеловал маленького Германа. В супермаркете “Пятерочка” купил дешевые презервативы, особо чувствительные. В парфюмерном магазине украдкой опрыскал себя парфюмом из пробника. Машина Славы уже стояла возле метро. Я увидел, как вздрогнули девушки на автобусной остановке, когда я пошел и сел в этот роскошный автомобиль. Со странным чувством смотрел я из окна на рынок, на торгующих бабушек, на нерусских людей за лотками с овощами, на бедные советские машины, я смотрел с жалостью и превосходством. Как это ни смешно звучит, я уже чувствовал себя избранным, особенным. Машину вел один из главных телохранителей Славы, и я понял, что меня всегда удивляло в его лице. На нем как будто сделана грубая пластическая операция. Мне казалось, что этот человек — убийца, и каждое убийство отпечатывалось на его лице в виде этих глубоких мученических морщин по краям глаз, в виде этих горьких, истеричных носогубных складок, в виде этих развитых желваков и челюстей, будто всякий раз, когда он нажимал на курок, он сильно стискивал челюсти.
Это была дача, похожая на Большой театр. Бескрайний участок с каналом, впадающим в огромный водоем, другого берега не видно, наверное, озеро какое-то. По каналу плавала гондола. Гондольер в пиратской повязке и с бесцветным
официантским лицом. У причала несколько яхт. И много-много людей на территории. Несколько раз я встречал клиентов своих магазинов. Они присматривались и мучительно пытались узнать. Чуть стемнело, и заметнее стали факелы, освещающие дорожки, беседки, лужайки. Славы не было. От страха, смущения и неприкаянности стал напиваться. Смотрел на всех исподлобья и хмыкал в гулкий стакан с виски. Официанты наперебой приставали с напитками. Мне захотелось как-то приколоться, и я понял тогда, что напиваюсь. Нечаянно залил сигареты виски. Тянул так, что сигарета искрила и чувствовался вкус древесного спирта. Неловко перед Славой, что уже набрался. И я обрадовался, что есть Слава — как отец или брат, которых у меня не было.
Я долго искал туалет. Смешно, перед женским туалетом была очередь, как в “Макдоналдсе”, а мужской пустой.
Я мочился и радовался, что у меня есть Слава, что в стиле нон-фикшн напечатают мою книгу, что я буду работать в его авиапарке, что у меня наконец-то начинается новая, необыкновенная жизнь, что тот, магазинный, я умер и еще какие-то очень хорошие, смелые, яркие, обнадеживающие мысли и планы. Я чувствовал себя прекрасно пропащим молодым парнем, у которого все только начинается и уже никогда не кончится. И еще я с радостью и любовью подумал о жене и маленьком сыне. И чего я боялся? А правда, чего? Нет, чего?
Три одинаково прекрасных девушки стояли у подоконника, одна спешно снимала жгут с руки.
— Девчонки, а вы кто? — пьяно усмехнулся я.
— А мы устрицы! — хором, отрепетированно ответили они.
— Ясно, — сказал я. Хотя было не ясно.
Они, наверное, принимали меня за богатого молодого ловеласа. Девушки неловко замерли, будто ожидая от меня чего-то, а я замешкался, и они усмехнулись с превосходством и смущенным нетерпением обслуживающего персонала. Я насмешливо покачал головой, ушел и слегка заблудился на затемненной огромной веранде. С пьяной усмешкой наткнулся на что-то, опрокинул плетеные стол и стул, загремела тяжелая пепельница, и в этой темноте я вдруг вспомнил, что одна из тех девушек была участницей проекта “Дом-2”. “Девушка, а ведь мы с вами встречались? — надо было спросить мне. — А, да, я вас видел по телевизору!” — мне надо было удивиться и захихикать, и автограф попросить на грудь. Это точно была она. Мне стало теплее и радостнее, будто встретил родственницу. Я даже не удивился. Чуть пошловато, конечно, что мы здесь, а так — ничего удивительного…
Ночь была ослепительно черной, тропической. В глубине этого стадиона на ярко освещенной сцене какая-то женщина пела под караоке песни Патрисии Каас. Где-то сбоку от себя в ослепительно сияющем пузыре я слышал разговор двух теток.
— Да ты че? Это — too much!
— Ну. Я снова прошу: Принесите, пожалуйста, нам Куантро. А он говорит: Нет!
— Да-да, знаю, эти французские официанты такие злоебучие!
— Я снова думаю, может, не понял: Пожалуйста, Ку-ан-тро! А он: Извините, у нас его нет. Да как же, еб твою мать, нет, когда он у вас на барной стойке на самом виду стоит! Мордой ткнуть, что ли?
— Да ты че?
— А он такой поднял свой пальчик и говорит, мол, а-а и противно так по-французски произносит: Кю-ант-хе! Ну не мудак?!
— Это toomuch-ово! Они там все националисты!
— Ну, Аркашка его потом проучил, ты ж его знаешь. Он этому официанту говорит: если хотите, чтоб нью рашки оставляли большие чаевые, то вы им на их мерси отвечайте по-русски, мол — мерси-отсоси. И француз такой на полном серьезе повторяет: мерси-отсоси, мерси-отсоси. Мы там кипятком уссывались.
— Да-а, зато здесь, смотри, Патриска-киска старается как за нефтедоллары.
— А видно, что уже старая девка-то.
— А они же не ухаживают за собой. Даже подмышки не бреют.
Я пошел к сцене, спотыкаясь и падая в какие-то буераки. И живьем увидел свою тайную армейскую страсть, свой магический знак — настоящую французскую Патрисию Каас. И она, словно дождавшись меня, начала свою “Мадемуазель поет блюз”.
— Витя, слазь оттуда. Хватит быковать, дай послушать! — закричали с плетеных кресел в первых рядах.
— Вы че, по радио ее не слышали?!
И я увидел на другом конце сцены толстого лысого мужика в льняном костюме, он кривлялся и пьяно подпевал.
Смотрел на Патрисию Каас и не видел ее лица, словно ослепленный. Мне так хотелось встретить какого-нибудь однокурсника и сказать ему: “Прикинь, да, и я тоже здесь!”
Меня разыскал охранник Славы. “Слава вам звонит-звонит. Почему трубку не берете?”
Из кромешной, мельтешащей всполохами тьмы нырнули в яркий салон. Там кроме Славы сидел еще один мужчина.
— Привет, Радик. Ну, как тебе?
— А это что действительно Патрисия Каас?
— А-а, да, я забыл тебе сказать. Ребята скинулись.
— Я так благодарен тебе, Слава. Ведь она была мой кумир.
— Познакомьтесь, это Толик, мы его сейчас отвезем, заодно ты мои самолетики увидишь.
— Самолетик, — усмехнулся Толя.
Слава толкнул его в колено.
— Радик, извините… а вы чем занимаетесь? — спросил он.
— Магазинами занимаюсь.
— А-а, и что, сколько выходит? Говорят, розница выгодно?
— Двадцать тысяч плюс проценты, — немного преувеличил я.
— Ого, долларов или евро?
Слава засмеялся, и я вслед за ним.
— А рассказать вам анекдот из реальной торговой жизни! — разошелся я.
Они смеялись и кивали.
— Приходит к нам Зюганов, спрашивает недорогие рубашки. Его ведут в “Босс”, там самые дешевые, от трех тысяч.
“Сколько-сколько?! — охреневает он. — Как же вы так можете ребята, в то время как вся страна… Вот, смотрите, моя рубашка стоит пятьсот рублей!”
Показывает свою рубашку и открывает вот так полу пиджака, а на пиджаке, ну, вот здесь, внутри, хорошо узнаваемый бренд — “Китон” — костюмы от ста пятидесяти тысяч рублей.
— Да ты што-о, серьезно так и было? — удивился Слава.
— Спонсоры подарили, — уверенно сказал Толя.
С превосходством и презрением смотрел я на стремительные ночные виды за окном, плевать я на вас хотел, плевать я хотел на вас всех, тупые, доверчивые и ленивые животные, так вам и надо, рабы, на что вы надеетесь. Мне теперь все-все стало ясно про нашу страну, про наш народ и глобальный замысел и про место, которое ему там отводится. Слава смотрел на меня и улыбался.
— Слава, — икнув, сказал я. — Вам надо сменить обувь. Эти туфли носят только с джинсами или кожаными брюками. Я вам подберу классические туфли.
— Хорошо, хорошо,— улыбнулся он и потрепал меня по волосам.
Мы приехали. Ревел двигатель вертолета.
— Ну, пока.
— Пока, — Толик, пригнувшись, как в кино про шпионов, побежал к нему.
Кругом я различал силуэты самолетов. Мы подъехали к трапу. Это был Aerion, крейсерская скорость до 1,15 Маха в районах, где не допускается возникновение ударной волны. Салон был полуосвещен. Серо-бежевая кожа, как у Люфтганзы, и коричневое дерево.
— Давай выпьем, поиграем в скрэббл, — голос Славы.
— Что это такое?
— Ты знаешь, я тебе покажу. Игра типа крестословицы.
Играли со Славой, я жутко тормозил. Он подсказывал. Его отвлекали и злили телефонные звонки.
— Вот, смотри, опять Тигран звонит, такой мальчик из Израиля. Чего они от меня хотят? Правда, у него грудь волосатая. Олег звонил… Чего они все звонят? А на… мне все это нужно… Меня еще с Денисом познакомили, представляешь, он в школе милиции преподает. А, на… мне это все нужно?
Я рассматривал машину, считающуюся самым быстрым бизнес-джетом в мире. Он грыз семечки. Как какой-нибудь деревенский пьяный гармонист.
— Убери их от меня, — попросил он.
Потом что-то сделал на столе, я увидел киношную, пошлую кокаиновую сцену, только одним из главных героев теперь был я. Залихватски я втянул все ноздрями. Слава смеялся и массировал мою шею. Я летел на шаткой фанерке. “Папа, что же вы делаете?” — мелькнул в голове оторопелый Лоркин вопрос, и я как бы увидел ее перекошенные очки.
Было утро. Я абсолютно голый лежал в самолете, на кожаном диване. Долетался! Не думал я, что испытаю что-то в первый раз, и вот — видел Патрисию Каас, нюхал кокаин, и, да-а…
— Вот, блин! Восемьдесят шесть! — услышал я знакомый голос. — Думал, сброшу полкило, и, наоборот, поправился!
Зашел голый Слава, в руках столик, который ставится на кровать поверх тела. Я едва не застонал.
— Извини, я не стал одеваться, чтобы не смущать тебя, — приторно нежно сказал он. — Чтоб быть на равных.
— А-а…
Он поставил столик поверх моих бедер. Я непроизвольно дернул коленом, и все пролилось.
Солнце ослепительно сияло в иллюминатор. Он лежал рядом. Пластинка закончилась, игла шипела и хрустела с граммофонным звуком. Я хотел снять ее.
— Не надо, — остановил Слава. — Я обожаю этот звук.
— Да, приятно, — согласился я. — Как будто ты живешь в старом кинофильме.
— Гера, который тебя отвезет, снимет деньги с карточки и даст тебе, не отказывайся, — сказал он. — Должен же кто-то помогать молодому ученому. У тебя семья, ребенок. Я, кстати, приготовил ему подарок, напомни.
— Слава, тебе надо зубы сделать, — у меня получилось это с такой мягкой, ватной интонацией, что сам удивился. — Даже удивительно, как ты их запустил? Человек с такими капиталами!
— Просто у меня животный ужас перед стоматологом. Как, наверное, у всех Тельцов, — он произнес это так по-детски, что я повернулся на бок и внимательно посмотрел на него. — А потом, не такие уж и большие капиталы… я аферист, вот и все.
— Ну, да?
— Да, да, — он сжал мое плечо. — Лежи, отдыхай. Я же понимаю, как тебе тяжело, тебе наукой заниматься надо, а ты вынужден в магазине гнить… тебе, видимо, никогда в жизни ничего просто так не доставалось.
Я молча помотал головой. В груди что-то сжалось, задрожало, и я, впервые после многих лет, заплакал.
— Ну, что ты, зачем? — он ерошил мне волосы на затылке. — Блин, но когда же я похудею…
Слава подарил свою ношеную рубашку. Она мне не понравилась, у нас с ним разный стиль, но отказаться было неловко. Гера довез до метро, денег не дал. Наверное, забыл или себе оставил.
— А почему тебя назвали Радж? — вдруг спросил он. — Ты ж русский.
— Маме очень нравился Радж Капур.
— Это хорошо…
— А вы откуда узнали мое паспортное имя?
— Работа у нас такая, дружище.
Стеклянно сияло осеннее солнце. Радик шел по улице домой. С билборда на него смотрела рекламная девушка, и странным образом менялось ее лицо — откровенное любопытство, потом восхищенное удивление, и все это прорисовывалось на фоне брезгливого осуждения. Радик закурил. Казалось, все тело девушки неприязненно замерло. Он нащупал в заднем кармане брюк особо чувствительные презервативы. Держал на ладони, смотрел и жмурился от ужаса.
“У меня появилось радостное чувство защищенности, некой избранности, интимной тайны. Теперь я понимал эту задумчивую, улыбчивую, скорее насмешливую рассеянность женщин, когда у них кто-то появляется, эту их счастливую погруженность в то, что произошло.
Слава не звонил неделю, не писал смс, а я мучительно ждал и переживал.
Что же я сделал не так, — пытался понять я. — Что же ему не понравилось, раз он не хочет общаться?
А потом стал злиться, что все так вышло, и зачем я вообще связался с этим сладострастником. Как бы отдался по дешевке. Черт бы побрал эту флэшку! Только когда выходил гулять с Найдой, я мог дать волю своим чувствам. Ну, почему он не звонит? Я крутил в руке пустой телефон и хотел шваркнуть его о ствол дерева. Ну, хоть что-нибудь бы сказал. Хотя бы послал. И всякий раз вспоминался тот бизнес-джет и появлялся стыд за свою открытость, слабость, покорность и продажность. И я вдруг понял, что мучаюсь, словно использованная и брошенная женщина. Слушай, Радик, как это оказывается мучительно, — сказал я сам себе и вспомнил всех брошенных подруг, и в воздухе вокруг меня заблестели их мстительные улыбки. У него что, других проститутов мало? Тот же Тигран из Израиля или Дима из ментовской академии или… толпы, да — толпы накачанных парней, готовых есть его дерьмо. Чувствовал себя дешевым, использованным гондоном, которому что-то пообещали. Найда смотрела на меня с сочувствием, скулила и просилась домой. А если самому послать смс: типа как дела или как ты, или… нет-нет, подумает, что унижается: типа хочет показать, что, мол, влюбился.
На восьмой день Слава позвонил, извинился. Я, конечно, понял его, ведь он занятой человек. Он не боялся показать свои чувства, в отличие от меня, и я уже жалел, что сам не позвонил ему. Он назначил встречу, и я с радостью поехал”.
Радик не очень хотел встречаться со Славой, но и не хотел терять своего единственного друга, и ему все же хотелось увидеть свою книгу на выставке литературы нон-фикшн, и очень хотелось работать по профессии. “Чем же это все кончится?” — со страхом думал он. И пока он так думал в электричке метро, девочка лет тринадцати, сидевшая напротив, будто невзначай раздвинула колени, и под короткой джинсовой юбкой вспух тугой белый треугольничек. Она закрыла глаза, будто спит, и сидела, блаженно и настороженно замерев. Белый треугольник слепил.
Приехав к Славе, Радик поспешил напиться. И когда Слава с прежней жестокостью делал с ним это, он представил, что это он, Радик, трахает ту девочку. Нет, это Слава трахает девочку. Нет, это Радик, в виде этой девочки, сидит сверху Славы.
— Ну, вот, теперь я вижу, что тебе стало нравиться, — удовлетворенно заметил Слава.
Потом снова пили. Слава много пил и курил, разболтался, затушил очередную сигарету и, посмотрев на Радика с некоторым вызовом, когда кажется, что зрачки нагло вращаются в глазах, сказал: “А знаешь, мне в жизни очень помог совет одного старого гэбэшника: “Надо жить продленными обещаниями”.
— Как это?
— А, обещаешь, обещаешь, а потом не исполняешь.
— А-а.
— Мне мой доктор мочегонное прописал, я вот пью неделю и, представляешь, похудел на три килограмма, ведь наш организм состоит из воды…
Он подарил Радику поношенный свитер, это было уже смешно и не нужно как факт вообще. Радик растерялся, ухмыльнулся и взял, не было сил говорить на серьезные темы. “Он, видимо, проверяет, насколько искренни мои чувства, — думал Радик. — Но я же его не проверяю”.
Радик с удивлением заметил, что после этих встреч со Славой он становится веселее и добрее к Лорке, ему не так мучительно и тоскливо находиться все выходные с семьей, словно бы эти отношения со Славой избывали или удовлетворяли в нем что-то женское, лишнее, ненужное, что ему мешало всегда и раздражало как мужчину. После этих встреч он больше любил жену.
Радик бросил курить, вернее — Курить бросил его, ему стало противно, словно бы в организме начались странные биохимические процессы. Одним словом — он явно становился лучше, чище, яснее.
Он рассказывал об этом Славе, и тому приятно было слушать. “Надо же”, — растроганно удивлялся он.
Но больше всего Радика поразило то, что Лорка только сейчас испытала оргазм от их близости. Через несколько лет семейной жизни, после родов ребенка.
“Той ночью она сама не поняла, что вдруг в ней возбудилось. Она уже привыкла к их совокуплениям, привыкла подражать и подыгрывать Радику в его страсти, в его конвульсивных движениях и даже стонах, сливаться с ним во всем. Иногда, с испуганной осторожностью, думала о Гарике Сукачеве. А в конце обнимала, стискивала крепко-крепко, словно благодаря за старания и за то, что все кончилось. А тут все пошло по-другому, она почувствовала Радика отдельно от себя, как огромный башенный кран, зависший над нею. И она возненавидела эту его чужеродную отдельность и агрессивную неутомимость, будто бы лишние, но которые доставляли ей все больше и больше наслаждения, и она сама не заметила, что просит еще и еще, хотя уже и так было невыносимо терпеть дальше эту нарастающую сладкую муку. Ей захотелось отпрянуть и в то же время сильно удариться об него. И когда она думала, что уже умирает, из самого средоточия мучительного зуда вдруг вырвалась яркая упругая волна и пробила ее до корней волос, заискрила на кончиках ресниц. Она вдруг поразилась тому, как же сильно она любит этого мужчину, этого единственного на всей земле Радика.
— Радик! — удостоверилась она вслух.
От любви и невыносимой жалости, и обидной неизъяснимости жизни она горько зарыдала. Сердце яростно и будто бы в последний раз стукало по всему телу, сильнее всего отдавая в бедрах. Так, наверное?”
— Ты изменился, Радик. Ты стал другой, — она смотрела на него, широко раскрыв свои серые и такие красивые глаза. — Такой нежный и понятливый, и настырный… как сука..! — она толкнула его в грудь.
— Что?
— Мне хочется материться, понял на…
— Понял! — засмеялся Радик. — Понимание приходит с опытом.
Утром она напевала, стоя у плиты. Радик изумленно слушал ее тонкий голосок. Он рассеянно засыпал в турку сахар, чай, кофе. Солнце приятно ласкало обнаженное тело.
“А знаешь, Лор, ведь я стал голубым! — едва не вырвалось у него. — Так странно. Какие-то новые ощущения. Я стал понимать женщин”.
Радик засмеялся.
— Чего ты? Ту-дум-пум-пум…
— Да так. Да смотрю на эту соседку, татарку.
— И чего? Лай-ла-лай-ла-лай.
— Я понял, почему они с мужем ругаются, ребенка мучают. Всему виной ее природа, Лор. Посмотри, ведь она мужик. Смотри, как она пьет пиво, как курит, с каким вызовом ходит. Все это мучит ее, ищет выхода, а она ничем не может себе помочь. Вот если б муж ее был женственным…
И в магазине Радику так и хотелось сказать Борису: “Помнишь Славу, наш вип-клиент тридцатипроцентный? Я с ним переспал. Удивительно, правда?” Приятно было сохранять со Славой нейтралитет, когда он приехал за покупками для сестры, играть с ним в эту игру “продавец—покупатель”. Слава выбрал продавщицу, похожую на его сестру, и та, примеряя на себя вещи, которые он хотел приобрести, смущалась, смотрела на Славу с вызовом, с трогательным женским блеском в глазах.
— И эти маечки возьмите, мужчина, тем более, что размерчики есть в этом цвете.
— Эти? — Слава оценивал и похлопывал по бедру длинным рожком для обуви. — Это уже too much, правда, Радик?
— Да, too much.
— Ой, нет, что вы? — она резко вскинула руку и хихикнула.
— Что такое? — Слава задумчиво грыз рожок.
— Не грызите рожок, он же грязный!
Радику хорошо было со Славой, их встречи раскрашивали его серую однообразную жизнь “два через два”, выделяли его из толпы людей в метро, ему нравилось общаться с ним, нравилась детскость и простота, иногда проступающие в нем, нравилось дружить. Но Славе в Радике нравилось совсем другое, то, от чего Радик всегда спешил напиться.
— В порно меня возбуждает, когда ЭТО делают втроем. Или когда абсолютно неэротическое место — типа офисного стола, примерочной кабинки.
Радик молчал.
— Но когда я воображаю что-то, меня возбуждает, когда втроем. А тебя?
— Когда вдвоем…
— О чем ты думаешь, когда я делаю это? — спросил Слава.
— Я представляю себя женщиной.
Славу не удовлетворил этот ответ, но он его принял. И Радик, чтобы сгладить свои слова, рассказал ему смешной авиационный курьез из рукописи, забыв, что Слава ее читал.
— А ну да, ты же знаешь, — смутился Радик.
— Не-ет, — Слава вытирал слезы смеха. — Ты не рассказывал… О, вставь, вставь его в свою книгу, точно!
Словно бы издеваясь над самим собой, Радик пересказал ему еще один анекдот из авиадиспетчерской жизни, потом другой и понял, что Слава не читал рукопись, он посмотрел начало и все! “А как же Велемир Хлебников, как же «Доски судьбы»?! — поразился Радик. — Как же обещание издать? Работа? Действительно аферист, он же предупредил”.
— Представляешь, я же пил мочегонное и похудел, естественно, но у меня загустела кровь, — сетовал он. — Придется пропить курс дибикора. А я так радовался, так радовался.
— При ударе в челюсть человек теряет двести калорий!
— Сколько? А-а, понял, ты прикалываешься, — Слава неприязненно посмотрел на Радика.
Ходили гулять на ВДНХ. Лорка фотографировала Радика с коляской у цветов, и он, прикрыв глаза, видел себя размноженным на тысячах подобных фотографий, пленках домашнего видео. Холодная вода фонтанов, будто бы сохранившаяся с советских времен. Гигантские, исполненные имперской мощью павильоны. Казалось, что они кренятся над тобою, с какой стороны к ним ни подходи. Внутри они все были разгорожены фанерными и гипсокартонными перегородками, и везде продавали какую-то обидно легковесную чушь — матрасы, унитазы, электрические фонтанчики, встраиваемые шкафы. Радика особенно поразил павильон, в котором продавались солнцезащитные очки всех марок, подделанные в Китае.
— Всех китайцев ждет поддельный рай, — сказал он Лорке.
Радику всегда было грустно среди этих советских надгробий, словно бы жизнь сделала пустой крюк. Все эти гигантские, тяжело и громоздко основавшиеся на земле здания были картонные и мучительно бессмысленные, напрасные. “Значит, и моя жизнь, казавшаяся мне такой реальной, такой серьезной, может быть полностью лишена смысла, цели… бутафорская жизнь”.
— Смешно, — сказал однажды Слава. — У меня мальчик один работает. Хорошенький такой. Его отец оставил их с матерью и ушел к любовнику.
— Я не смогу уйти, Слава, — сказал Радик.
Слава резко встал и задел полку, с которой упала звонкая деревянная дощечка. Радик поднял ее. Это была иконка, на которой изображена странная, спокойно зажмурившаяся старушка в белом платке.
— Матрона упала! — испугался Слава. — Это плохой знак… А поехали съездим к ней, пока народу мало.
Радик узнал район Таганки. Потом увидел красные монастырские стены, на полотнище было то же самое изображение спокойно зажмурившейся старушки. Купола и будто бы немного покосившиеся золотые кресты в синем небе. Слава купил цветы. Во дворе длинная очередь к иконе Матроны, перед которой, склонив головы, стояли женщина с девочкой.
Чуть меньше очередь в храме, к ее мощам.
Другим людям Радик говорил о себе, что он верующий. Но Радик не верил. Он признавал, что есть некая ВОЛЯ, организовавшая все в этом мире. Но, как всегда в церкви, у Радика заныло в груди это вечное, томительное чувство пустоты и невозможности веры. Оказался здесь по капризу души. Весь его материалистический ум ученого, весь его житейский опыт убеждали, что чудо, как таковое, к сожалению, невозможно, что всему “чудесному”, как правило, находится трезвое, реальное, иногда смешное объяснение. Он уважал храм и все вокруг как некую разновидность искусства, истории народа, но твердо знал про себя, что по-настоящему он никогда не сможет уверовать в бога, в его святых, которые якобы помогают людям. Ему даже неловко было бы просить о чем-то, в просьбе его, в его внутреннем голосе звучали бы фальшь, противная актерская интонация и стыд перед самим собой, у него губы покривились бы. Для него поверить означало бы сойти с ума. Это, конечно, счастье, но это болезнь. “В жизни, к сожалению, будет все так, как я думаю об этом, как я предчувствую, — думал Радик. — Есть матрица, тупая, не чудесная, неизменно повторяющаяся после трансформаций, в которой заранее и на века вперед все предопределено, и в этом как раз и есть что-то божественное”.
Вера казалась ему занятием устаревшим, скучным и сопряженным с неадекватными современности обязанностями и досадными запретами, усложняющими, обедняющими и опресняющими его жизнь. Ему казалось, что и все вокруг также верили автоматически, нужно же во что-то верить, не может быть, чтобы ничего не было, и хочется жить после смерти. Женщины верили плотоядно — об этом говорили красиво выбивающиеся из-под платков пряди, подкрашенные глаза, быстрые “женские” взгляды, запах парфюма, сама озабоченность их лиц была кухонной. А богатые верили из чувства благодарности, что бог предоставил им капиталы, а еще из суеверного страха потерять их. Радик хорошо знал только то, что Церковь нужна, чтобы возиться с человеком, помогать ему в том, в чем никто не поможет, спасать его и ясно видеть, кто пришел к богу, а кто — откупиться от него. Но ведь и этого не было. Верующие люди здесь тоже предоставлены сами себе.
“Когда-нибудь потом поверю” — вот на что надеялся Радик.
Сверху усыпальницы была фраза на старославянском, видимо, слова самой Матроны, ему понравилась ее интонация:
ВСЕ, ВСЕ ПРИХОДИТЕ КО МНЕ И РАССКАЗЫВАЙТЕ, КАК ЖИВОЙ О СВОИХ СКОРБЯХ, Я БУДУ ВАС ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ, И ПОМОГАТЬ ВАМ
Радика немного раздражали люди в очереди, этот охранник, руководивший толпой, и Слава, который отстранялся от Радика, словно скрывая что-то свое, глубоко личное. Радик случайно увидел в руках накрашенной женщины записочку и едва не рассмеялся меркантильности просьбы. Эта святая, лежащая в коротком стеклянном гробике, наверняка была несчастной, с тяжелой судьбой, которой никто из ныне присутствующих здесь не помог бы, приведи им встретиться, а вот же теперь пришли к ней со своими сугубо земными, занудными проблемами.
— Извините, — тихо сказал Радик и приложился к зацелованному стеклу, под которым мягко светился голубой саван с вышитыми золотом крестами.
Слава вышел из храма радостный, будто заключил с Матроной выгодную сделку, будто принял какое-то необыкновенно полезное лекарство или омылся в целебном источнике, и в этом его поведении было что-то плотоядно-женское, радующееся такой удобной устроенности жизни. И теперь уже Радику хотелось отстраниться от него, Радик вдруг удивился, что все время их отношений он выставляет себя, словно товар, лицом и пытается доказать Славе, что он умный, необычный и так далее, короче говоря — впаривает.
Радик смотрел в окно и с удивлением констатировал ту, давно известную ему виртуальную мудрость, что разницы от того, едет ли он в “Майбахе” или маршрутке, действительно никакой.
— Никакой, — тихо произнес Радик.
— У-у-у, из храма, чистенький, — радостно потряс его за плечи Слава. — Завтра, как всегда, возле “Молодежки”!
— Я не смогу, Слава, — спокойно сказал Радик и заметил, что Слава недовольно вспыхнул, внутренне возмутился.
— А что так, ты же завтра выходной? — рассеянно заметил он.
— Я завтра с ребенком сижу.
— А-а… А почему ты его так назвал? Согласись, смешное сочетание — Герман Раджевич Соколкин!
— Да, я понимаю. Когда жена была на третьем месяце, — глядя в окно, лениво объяснялся Радик, — в парке в воздухе передо мной на какую-то долю секунды выдвинулся стеклянный ящик, в котором лежал мальчик, и было написано Герман. Я сказал жене, что у нас будет мальчик и его зовут Герман. Так его подписали где-то там.
Слава хмыкнул. А Радик, глядя на плоские виды за окном, вдруг остро почувствовал, что его интимная связь со Славой разрушила нечто интимное вообще, нечто тайное, великое и прекрасное между влюбленными, меж их обнаженными телами и открытыми душами, во всем он видел теперь только электролизно-лягушачью механику, кто бы этим ни занимался. А может быть, в этом мире все только и есть подобного рода механика? Радик хотел, чтоб его любили, и Слава желал того же для себя, а общего у них не получалось. Ничего, кроме тайной игры друг с другом. Радик чувствовал на своей голове глупые косички с бантами.
Потом они сидели в кафе, обычная “Шоколадница”.
— Ну, не грусти, — нежно сказал Слава. — Я тебя приглашаю в Гоа. Там не так дорого. Закажем трафик и полетим с тобой вдвоем.
— Порулить дадите?
— А умеешь?
— Еще бы!
— Найдем место, где нет русского бэкграунда, — радостно размышлял
Слава. — Там уже сами индусы называют себя Саша, Петя, Дима. Вот… Возьмем джип напрокат. У тебя права есть?
— Нет.
— И у меня. У меня водитель… Напьемся и разобьем его, врежемся в какую-нибудь священную корову. Или возьмем мопеды. Просто там интересно, когда есть возможность передвигаться. Будем пить и дразнить обезьян.
— Да-да.
— Я летом здорово худею… О чем ты все время думаешь?
— Ни о чем. А знаешь последнее слово пилотов, которое записывает “черный ящик” перед…
— Да, знаю, читал — “пиздец”.
Это была их последняя встреча.
Через неделю, точно в выходные Радика, он позвонил и пригласил на “тусу”. Радик отказался, он сидел с Германом.
— Ну, и ладно, — спокойно отозвался Слава. — Я тоже не очень хотел идти. Отосплюсь.
На следующие выходные прислал смс: я хочу претендовать на треть твоего времени.
“Привет! Страшно болит голова. Извини. До встречи”, — ответил Радик.
“В конце месяца летим в Гоа, не забыл?”
И Радик, так радовавшийся этому предстоящему полету, вдруг понял, что не полетит, что в душе нарастает тревога и страх, будто после этой поездки что-то безвозвратно изменится. За несколько дней до конца месяца Радик позвонил и, сославшись на болезнь жены, отказался. А когда перезвонил через месяц, Слава уже общался с ним только как с продавцом — о коллекциях, о своих отложенных вещах и о том, не мог бы Радик сделать скидку его приятелям. Потом уже едва узнавал и, сославшись на занятость, бросал трубку. А вскоре и вовсе перестал отвечать.
— Что-то Слава твой куда-то пропал? — удивлялась Ирка. — Позвони ему, нам план надо делать.
“Все кончено между нами!” — хотел сказать Радик.
— Слава? А-а, тот Слава… В ЦУМе недавно было открытие второй части, он теперь туда ездит, в “Меркури” много его друзей.
После расставания Радик снова застал себя на этих новых “женских” мыслях. Он высчитывал пользу от общения со Славой — так той женщине внутри него становилось легче, исполнялся ее девиз: “зато я что-то поимела”.
Самому Радику стало только хуже, он окончательно и бесповоротно удостоверился в бездарности и неактуальности своего научного труда, в своей неудачливости и серости.
Однажды, баюкая Германа, Радик увидел на московском канале репортаж об открытии гольф-клуба, где-то на окраине, и почувствовал, что сейчас будет Слава. Показали группу людей, а потом сразу Славу, который, мило улыбаясь, шутливо замахивался на кого-то клюшкой.
— Лорка, Лорка, смотри, это Слава, о котором… — Радик разбудил Германа.
— Ты чего так развеселился? — Лорка смотрела с удивлением.
Радик и вправду обрадовался, удивившись самому себя. Ему вдруг показалось, что он всегда ошибался — он любил Славу настоящей, преданной любовью. Это был именно тот мужчина, идеально подходящий для какой-то второй неотъемлемой составляющей Радика. Но мужчина Радик маскировал эту любовь, прятал ее от самого себя под видом корыстного желания издать книгу, работать директором диспетчерской службы и так далее, называл ее: “мне просто нравится дружить с ним, мне просто интересно с ним общаться”. Радика поражала сама возможность проявлений ТАКОЙ любви в нем, смешило и отвращало несоответствие физиологии. “Как же такое возможно в божественном мире? Зачем это нужно? Я не хочу быть извращенцем. Женщины тебе нравятся больше. Да. Отношения со Славой не нужны тебе как воздух. Ты задыхаешься? Нет, что ты! Ну и все. Все!” — так убеждал себя Радик. И чувствовал, что это не “все”. В голове мелькали картинки их встреч со Славой, он замирал и с ужасом прикрывал глаза. В Радике вообще чего-то недоставало, чтобы все время быть настоящим мужчиной, его организму не хватало сил жить в постоянном страхе и мужской ответственности за другие жизни. Слава давал отдых всему мужскому в Радике, он ослаблял в нем тугой этот узел.
— Ты чего жмуришься, как котяра? — засмеялась Танька, глядя на него через зеркальное отражение.
За отложенными кардиганами “Федели” и “Биланчиони” приходил писатель-фантаст Василий Гольяненко, 52-й размер, ворот сорочки 43, предпочитает кэжуал. Радик хотел рассказать ему о себе, но, памятуя о Славе, Зоненфельде и прочих, отказался от этой мысли. Однако Гольяненко сам все выспросил у Радика, и, только когда тот ненавязчиво стал предлагать ему свой мистический труд о самолетах, Гольяненко понял, что милый и удобный продавец перешел за свою функцию и превращается в его личную проблему, — испугался, пошел на попятную, но рукопись все же взял с досадой и премногими оговорками. И Радику стало так тяжело, что захотелось остановить его на эскалаторе и отобрать свой тяжкий бумажный кирпич.
“В магазине, перед закрытием, когда я укладывал галстуки в ящик, молодой продавец из “Китона” спросил:
— А у тебя есть какая-то мечта? — он смотрел на меня с пустым сожалением и отчуждением.
Я и сам так когда-то спрашивал у совсем уж недалеких, неудачливых и тупо спокойных людей. “Хотелось бы, конечно, чтоб самолеты не роняли”, — подумалось. А ответил в том смысле, что мне уже не о чем мечтать, что с возрастом и т.д., бред, короче”.
Радик спохватился и вздрогнул, ощутив себя окаменело сидящим в гремящем вагоне метро. “Что я, кто я, куда еду?” — страх поселился в его душе.
Радик вдруг стал различать на лицах людей в метро этот вечный знак того, что ты прошел испытание, утратил иллюзии, и твои мечты не сбылись, ты не стал, кем хотел, но надо дальше жить. И в голове у него остались только мысли о торговле, о том, что Ирка, тварь, проданные им костюмы забила на Таньку, о том, что бухгалтерия потеряла куда-то два его рабочих дня. Череда его дней сливалась с бесконечным и бессмысленным воем метро.
Радик начал попивать. Алкоголь примирял его с действительностью и с самим собой, он стал его небом и самолетиком в нем. Радик начал курить с прежней силой.
“Снова предновогодняя истерия. Во всех киосках журналы с сотнями советов, как правильно встретить Новый год, как скинуть лишние килограммы, на календарях животное — символ наступающего года. Тревога и ожидание, будто должен прийти кто-то очень важный, и, как всегда, пустое, тягостное замедление времени перед этим событием. И поиск чего-то нового в прозрачной обыденности бытия, другого, будто бы уже мелькнувшего в правом уголке глаза, почти проступившего.
Вышел погулять с Найдой. В подъезде крепкий парфюмный запах. Темно, праздник все ближе. Нижние слои атмосферы сияют, отражая салюты, насыщаются светом. Небо по всему краю чаши вибрирует световыми всполохами. Вспышка, а затем будто оттянутый на резинке грохот. Грохало где-то слева, а в темноте справа резко вздрагивала, взблескивала синим стена дома, как в летнюю грозу. Взрывы, щелчки, треск и жужжание накладываются, перебивают друг друга, сыплются. Забавно, наверное, смотреть на это все с самолета, будто в войну.
Новый год отмечали у Ирки с Ромкой. Просто поднялись с нашего второго на их пятый этаж. Ирка надела пышное платье, и ей было тесно на кухне. Герман с Максимом заснули в большой комнате на диване. Ромка разливал. Я пил и только тяжестью наливался. Как всегда, был включен телевизор.
— А Путин уже выступал? — спросила бабушка Ромы, неожиданно появившись из темноты коридора.
— Нет еще, гранд маман! — усмехнулся Ромка и добавил громче: — Мы тебя позовем.
Казалось, что в телевизоре установлен аудиовизуальный фильтр и все, кто выступал, были до ужаса похожи друг на друга, а песни, которые они перепевали из советской и зарубежной эстрады, все звучали на одной волне, даже “Эль кондор паса”. Как будто на всю страну насадили этот фильтр.
Вместо разговоров хотелось булькать и выпускать пузыри. И водка не пьянила, словно она тяжелая вода.
— Ну, что?! — Ромка с бокалом в руке хотел торжественно встать, но стул уперся в газовую плиту, и он замер на полусогнутых. — С Новым, добрым, успешным и счастливым годом! Всем гарантированной удачи и уверенных успехов! Остается пожелать сил для того, чтобы выдюжить наплыв такой прухи!
Слава богу, что кончился этот год. Отменно неудачный в моей судьбе, 2006 год. Конечно, шестерка — бессмысленная цифра, тебе всегда было пусто в годы на шестерку в конце. Еще в год Собаки не везло. Да, тяжкие, потные годы были.
— Радик, тебе не кажется странным, что все в жизни происходит не так, как мы хотим, — глаза Ромки сияли проповедническим светом. — Словно бы назло!
— Кажется.
— Вот ты работаешь, мучаешься, заставляешь себя, а можно просто силой своей правильной мысли творить с реальностью все что угодно.
Радик наблюдал, с каким милым женским интересом Лорка слушает Ромку.
— Ты слышал об управлении реальностью? Ты спишь!
— Н-нет, — встрепенулся Радик.
— Мы все спим, а надо проснуться! Проснуться и сообща посылать во вселенную энергию хороших мыслей. Сила мыслей способна материализовать все. Вот я смотрел на свои руки, а потом закрывал глаза и мечтал, что мои пальцы сжимают руль, переключают рычаг скоростей… вон, пожалуйста, посмотри в окно — мой “Санйеонг” стоит.
— А кредит на меня оформил, — сказала Ирка. — Типа на нем и так много банков висит.
— Ну не важно, Ир. Мысли офигенным образом воплощаются в действительность, а реальность буквально на глазах меняется, понимаешь, Рад?!
— Какой же ты замороченный, Ром! Что ты Радика с панталыку сбиваешь, несоветский ты человек.
— А Путин когда будет выступать? — снова появилась бабушка Ромы, видимо, услышав голос внука. — А это кто, Путин?
— Вот дался он тебе, ба?!
— Ну ладно, позовете, когда будет…”
“Утром меня приветствовала та же вечно неизменная прозрачность реальности, данной нам в ощущение, тот же белый снег, черные деревья и пустые окна в холодных выемках бетонных скал.
До Нового года подходила Вера. Все-таки мне очень нравятся женщины с большим носом, они такие трогательные, беззащитные.
— Ты где раньше работал? — с какой-то неприязнью спросила она.
— В “Труссарди”, Вера Сергеевна.
— А че менеджером не стал?
— Не хотел, я наукой занимался.
— У тебя техническое образование, хорошо. Хорошо. Ладно, Радик, пока, — таинственно сказала она.
В общении с ней чувствую себя скованно, не могу подобрать слов, прячу глаза и т.д. Когда у меня так с женщиной, это, как ни странно, точный знак того, что я ей понравлюсь.
После Нового года к нам пришло Боско ди Чильеджи. А я стал зональным менеджером зоны “Мужская мономарка”. Я сжал все внутри себя и решил делать карьеру в Боско, ради денег. Моя карьера продавца: в 1991 году я торговал секонд-хендом, приходили с однокурсником в Столешников, расстилали газетки на асфальте, раскладывали товар, и вот прошло 15 лет — я мелкий менеджер в крупной торговой компании.
Моя форменная одежда — два роскошных костюма “Корнелиани”, от двух тысяч евро каждый. Галстуки я могу запросто взять с витрины, любой — от “Китона” до “Биллионарэ”, поносить, а потом продать в скидки. Я занимаюсь продавцами, составлением графиков смен, проведением собраний, техникой продажи, работой с клиентами, отчетами, аналитикой.
ТАБЛИЦА ПОДВЕДЕНИЯ ИТОГОВ СОЦ. СОРЕВНОВАНИЯ
ЗА ПЕРИОД ФЕВРАЛЬ—АПРЕЛЬ 2006 ГОДА
“Мужская мономарка”
ФИО Кат. февраль март апрель
Должность
коэф. эфф.продавца реализация выполнение плана ср. балл в личных делах
коэф. эфф. продавца реализация выполнение плана ср.балл в личных делах
EURO % EURO % EURO %
Ханбикова Лена
2 4500 18% 4,8 1,2
продавец-кассир
Сладий Лиана 1 16 614 101% 4,9 1,8 17 586 94% 4,9 1,6 25 822 112% 4,8 1,7
продавец-наставник
Скиба Лена 1 18 429 106% 5,0 1,9 12 390 76% 4,9 1,8 28 048 116% 5,0 1,8
продавец-витринист
Долинский Борис 2 14 263 65% 4,8 1,6 19 937 68% 5,0 1,6 14 832 89% 4,9 2,0
продавец
Большикова Наташа 2 17 749 86% 4,9 1,4 18 406 65% 4,9 1,6 15 857 91% 4,9 1,9
продавец
Хасанова Мери 2 13 463 62% 4,8 1,6 14 702 34% 4,9 1,7 12 344 86% 4,8 1,5
продавец
Скорцеску Алена 2 19 532 88% 4,7 1,5 14 400 85% 4,8 1,8 18 446 101% 4,7 1,5
продавец
Лигус Анна 3 17 217 57% 4,6 1,2 19 466 74% 4,8 1,5
продавец
Лосев Юрий 3 стаж-ка
стажер
Сорокина Алина 3 больничный 14 901 41% 4,8 1,3 13 482 76% 4,8 1,2
продавец
Храмин Павел 3 отпуск 11 000 62% 5,0 1,2 21 965 68% 4,9 1,6
продавец
Засонов Михаил 3 13 193 38% 4,8 1,8 9964 61% 4,9 1,2 25 374 42% 4,9 1,1
продавец
ИТОГО 113 243 150 504 200 629
Например, самый “жирный”, “шоколадный” клиент в России в процентном соотношении — это мужчина от 52-го размера до 58-го, более толстым уже лень одеваться, только по крайней необходимости.
Размеры постоянных клиентов корнера “Мужская мультимарка”
На данный момент в клиентской книге магазина — 81 мужчина
Верх 46 48 50 52 54 56 58
4 17 15 17 17 10 1
4,9% 21,0% 18,5% 21,0% 21,0% 12,3% 1,2%
Низ 46 48 50 52 54 56 58
6 14 21 18 18 4
7,4% 17,3% 25,9% 22,2% 22,2% 4,9% 0,0%
Трикотаж S M L XL XXL XXXL
4 11 20 26 18 2
4,9% 13,6% 24,7% 32,1% 22,2% 2,5%
Сорочка 39 40 41 42 43 44 45
4 1 3 6 7 3 1
16,0% 4,0% 12,0% 24,0% 28,0% 12,0% 4,0%
Обувь 39 40 41 42 43 44 45
5 4 6 3
0,0% 0,0% 27,8% 22,2% 33,3% 16,7% 0,0%
Хорошо берут пары — муж с женой. Но если жена против, вы ничего не сможете ему продать, идеально сидящий костюм она убьет одной фразой: “Сеня, снимай, тебе штаны в попу врезаются!” Бывает и такое: муж покупает жене понравившуюся вещь, а потом шепчет продавщице: “Отложите такую же модель для моей любовницы, помните Машу, я с ней в клиентский день приходил?”
Больше всего покупают русские, потому что их много, потом евреи, потому что есть деньги и чувство стиля, потом кавказские евреи, потом кавказцы, потом все остальные.
Я верю в таинственный магазинный гипноз, когда некая, не совсем нужная вещь заставляет вас мучительно думать о ней, воображать свое светлое будущее в ней и, в конце концов, приобрести себя. Для этого клиент должен быть злой, радостный или пьяный, короче говоря, эмоционально разогретый. Наша главная задача — сделать его постоянным и каждый сезон продавать ему гардероб вещей.
Что меня удивило в работе с коллективом — это повальное стукачество, тем или иным способом завуалированное. И второе, что люди с легкостью соглашаются удостоверить свои проступки в письменной форме в виде объяснительной записки — это приговор. А человек мог бы с легкостью отказаться и не писать, но они пишут, пишут и пишут. И все молодые пишут с ужасающими грамматическими ошибками.
Если вы видите монеты в примерочных, под вешалами или в обуви — это специально сделано продавцами, это притягивает крупные продажи. Мы молимся на деньги.
После работы хожу с другими менеджерами в “Джон Булл Паб” или в боулинг (игра быстро надоедает, и я дурачусь — становлюсь задом к дорожке, нагибаюсь и бросаю шар между ног), или в “Джигсо” — поесть суши, потанцевать, сыграть в бильярд или попеть в караоке. Девчонок (сплошь одиноких) тянет сильнее всего туда, где большое скопление мужчин среднего возраста. А я служу гарантом того, что они не являются проститутками.
Я уже мог бы переспать с Викой, Ланой или Мадиной, это добавило бы адреналина и шпионской романтики в мою серую жизнь, но мне лень, а у них в этом случае срабатывает кодекс женской чести — не разрушать семью.
Я бросаюсь на амбразуру, когда возникают проблемы клиент—продавец, когда возвраты, сложности с дисконтом и прочие непонятки, в общем, когда вы разъяренно требуете: “Пожалуйста, пригласите менеджера!”
ХАРАКТЕРИСТИКА
Соколкин Радж (Радик) — проходил стажировку в корнере “Исайя” салона “Мужская мономарка”. Ощущается некоторый пробел в области fashion, но это искупается быстрой и легкой обучаемостью. Идеальный объект для впаривания банковских кредитов под большие проценты. Партия и правительство все сделали для того, чтобы вызвать к жизни то лучшее, что в нем заложено, на благо общества и Российской Федерации в целом. Но этот недоумок и потреблянт любит пиво и активный отдых в дешевых санаториях Египта и Турции. Его снисходительно похлопывают по плечу либералы. По его поводу иронизируют гламурные журналы. Он вызывает презрительную усмешку у длинноногих блондинок в любовных романах. Его ненавидят революционные писатели и грозятся намотать кишки на шею вместо галстука. Рекомендован для работы в сфере обслуживания, в качестве прокладки между вип-клиентами и торговой системой.
Зональный менеджер
Соколкин Р.
Ранним утром, перед выходом на работу, сидел на кухне, сжавшись, будто болит живот, и задумчиво смотрел на расстояние между мною и стеной. И вдруг подумал, что есть еще кто-то, кто всегда жалеет меня. Это не я сам в себе и не бог, а кто-то земной и невидимый, кто понимает меня и жалеет.
Люди спешат к автобусам и маршруткам, в руках сумки и пакеты с мусором, в этих пакетах они вчера несли продукты из “Ашана”, “Пятерочки”, “Копейки” и “Удачной покупки”. Я тоже отклоняюсь в сторону и сбрасываю свой пакет в мусорный бак. Мерзну на остановке, втискиваюсь в автобус. В метро, на конечной, отстаиваю две очереди к дверям вагона, чтобы успеть занять сиденье. Сажусь, натягиваю капюшон на голову и почти молюсь, чтобы на другой станции не вошла и не встала напротив меня старушка. Открываю глаз, подсматриваю. Цвета наших одежд блеклые, и если смешать их все, то получится серо-коричневый оттенок. Такое чувство, что люди метро проходят сквозь специальные стекла, после которых блекнут даже самые яркие краски. Читают “МК” и “Семь дней”, “Молитвы утренние” и “Стратегическое планирование”, фэнтези и иронические детективы. Соседи с двух сторон старательно расставляют цифры в клетках — судоку. Снова засыпаю и сплю ровно до “Тургеневской”, а ехать и спать хочется бесконечно.
На работе радует только одно, что с утра выпью крепкий кофе с Ваней-барменом, а потом выкурю сигаретку и подумаю, как мне жаль самого себя.
С работы еду — реклама… и вдруг вздрагиваю, обнаруживая ту же самую рекламу утром перед глазами.
Я действую на автомате, и если надо ехать в другое место, то сразу начинаю блуждать в метро и тупить. У меня разладилась связь со временем, оно не участвует в моей жизни. У меня синдром короткой памяти: вчера взорвали моих братьев по метро, сегодня на перегоне от “Арбатской” до “Смоленской” я хмурю брови в память о них, а завтра все забуду. Мне не дают замереть, волокут куда-то со страшной скоростью, и все мелькает в заппинге, но ничего не происходит. Я ничего не делаю и ничего не успеваю. Я живу и ничего не чувствую, будто сплю, и, лишь на мгновение проснувшись, понимаю, что ничего не чувствую, даже в сексе — будто между Лоркой и мной странный тянущийся слой, сквозь который иногда мелькнет рука или колено, донесется голос, вспомнится какой-то рассказ. Мне хочется заорать и замахать руками — я не чувствую жизнь, порезать вены и увидеть хотя бы кровь — где она, где?!
Денег стало больше. Появились какие-то новые шампуни в ванной, кремы и гели для душа, мыло ручной работы, особенные бритвенные станки с батарейками, дорогой парфюм. И хочется все это быстрее использовать, израсходовать, например, больше, чем необходимо, выдавливать геля для бритья, чтобы покупать новое, полезное, удобнее прежнего, необычнее. Вдруг замечаешь, что раздражает участившаяся и словно бы подневольная необходимость доставать портмоне из кармана. Смотришь на эти бумажки в нем и думаешь: а когда-то их у меня не было, и я впадал в отчаянье, они казались мистически недоступными, а сейчас много и достаются без особого труда. “Хотите бумажку? Я дам. Сто рублей могу дать без проблем. Пятьсот, тысячу, фиг с ними”. Я уже вхожу в ту группу, про которую пишут: “вы без проблем можете позволить себе покупку крупной бытовой техники и автомобиля в кредит”. Следующая — покупка дома.
И еще я заметил, что успокаиваюсь, становлюсь милым и женственным, чем-то средним между Лоркой и самим собой”.
— Борис, а ты обратил внимание, итальянцы большемерную одежду стали отшивать, типа “да здравствует русский размер”?
— Это не в одежде дело, — засмеялся Борис. — Ты себя в зеркале видел?
— Это все нервы.
— От нервов так не худеют… Ты случайно не заболел?
ХАРАКТЕРИСТИКА
Долинский Борис — проходил стажировку с 08.03 по 10.03.05 в корнере “Luciano Barbera” ТД “Весна”. Зарекомендовал себя как серьезный, старательный сотрудник. Производит благотворное впечатление спокойного, уверенного человека. Хорошо и внимательно выслушивает, располагает к общению. Лоялен к мужской классике. Можно было бы попробовать для работы в корнере “HUGO BOSS”, но высказал личное пожелание работать с другой маркой. Рекомендован для работы в корнере “Baldessarini” салона “Мужская Мономарка Весна”. Начинал помощником следователя при прокуратуре, но не выдержала психика. Проиграл на автоматах два кредита, находится в состоянии развода с женой. Будущего нет.
Зональный менеджер
Соколкин Р.
“По тому, что освещены самые потаенные места в подъезде, узнаю весну. Дверной звонок отбрасывает причудливую тень, а эта дырка в стене, оказывается, заделана очень живописной фанеркой.
Солнце. Маленькие люди на крышах — слетают и серебрятся глыбы льда и снега.
Именно в эти дни я понял, что у меня СПИД. Я проверил в Интернете свои симптомы, и все совпадало с ужасающей точностью, как по учебнику, даже смешно.
Лорка тоже заметила, что я очень сильно похудел (она винила новую должность), что я сильно потел по ночам (она считала, что душно из-за новых пластиковых окон), понос (рабочая столовая), а еще были эти страшные красные пятнышки и припухшие лимфоузлы.
Есть вещи, которые лично ты никогда не совершил бы, но именно тебя ввергают в некий потусторонний гипноз, и ты их совершаешь, а потом поражаешься — это и есть судьба.
Будь же ты проклят, Слава! Будьте все вы прокляты, мрази!”
“Лучше не знать, — вот что решил Радик. — Я не переживу, когда точно узнаю, я даже до анализов не дойду. Лучше не знать и жить как жил”. От мыслей его начинала колотить дрожь.
Он часами просиживал в Интернете, все пытаясь удостовериться, болен или нет, уточнить — те самые у него симптомы или воображаемые, сравнить с опасениями и подозрениями других товарищей. Его поразило, как все-таки много в стране хороших, осторожных и чистоплотных людей: преданных, смелых парней и каких-то искренних, безоглядно открытых и нелепых девушек, заразившихся по роковому стечению обстоятельств, из-за усталости, из-за отчаяния или слишком бурного веселья, из-за любви, жалости, из желания хоть что-то изменить в сером автоматизме жизни.
Из всех ответов он понял одно — у ВИЧ симптомов нет. А один врач даже ответил на его робкие вопросы, скрытый мэссэдж такой: “не грузи мозги, а ступай сдавать кровь”.
И все это время Радик жестоко пикировался с воображаемым Славой, угрожал, укорял, стыдил, проклинал.
Потом не выдержал и позвонил ему. Тот не взял трубку, а спустя час перезвонил.
— Алло, вы мне звонили, — Слава уже забыл Радика и стер его номер из памяти своего телефона.
— Здравствуй, Слава, это я, Радик.
— Радик? А-а, Ра-адик. Слушаю ВАС.
— Как ТЫ себя чувствуешь, Слава… Слава, я подозреваю, что у меня СПИД!
— Да-а… Ну и что? Не страшно. Сейчас с этим до самой смерти живут, не переживай.
— А как ТЫ… Ты сам себя чувствуешь. Ты не знаешь, есть у тебя ВИЧ или нет?!
— Ну-у, я проверялся три года назад, в Америке… Сердце что-то саднило.
“Выходит, проделывая со мной все ЭТО, он допускал, что у него может быть ВИЧ? — днем и ночью Радик только и делал, что «общался» со Славой. — Он не боялся заразить меня. Ну и что, с этим сейчас живут двадцать-тридцать лет. Но у меня жена и ребенок, Слава! Какая же я блядь!”
И вдруг Радик охнул, он понял, почему Слава делал это с такой жестокостью. Да, чтобы уж наверняка. Слава боялся идти сдавать кровь, чтобы провериться, болен он или нет. Он даже зубы боится лечить. Он, наоборот, желал заразить Радика наверняка, чтобы заодно проверить и себя самого. Радик для Славы стал дешевым и приятным ТЕСТЕРОМ на ВИЧ. Слава, я убью тебя, пидор гнойный! Да, я не подам ни малейшего вида, а когда он придет в магазин… придет же он когда-нибудь, я, блин, найду способ!”
Несколько месяцев Радик боялся идти сдавать кровь. Он хотел попросить Славу провериться самого. “Если вы здоровы, значит, со мной все в порядке. Ведь у меня никого и ничего больше не было. Я сдавал все анализы перед рождением сына. Он только посмеется. Он даже трубку теперь не возьмет”. Радик перезвонил. Шел постоянный отбой. “ДЛЯ ТЕБЯ ИХ НЕТ… с услугой “Черный список” — огради себя от любых нежелательных звонков… пип-пип-пип”.
С такими людьми нельзя играть. Начни с ними играть, тобой же эту игру и закончат. Радик оттолкнул всех своих защитников, вступил на поле, и его тут же снес и растоптал чудовищный монстр. Там, где рассчитываешь на выгоду, всегда ждут убытки.
“Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Сдал кровь, и стало легче, будто уже совершил некую лечебную операцию. Как будто уже все хорошо. И даже глупо, что ходил. Просто спидофобия развилась. Волнуешься перед звонком. Во рту пересыхает, сердце бьется. “Перезвоните, результаты не пришли”. Сразу понос. Просто спидофобия, самовнушение. Позвонил через неделю. “Приходите”. — “А каковы результаты?” — “Приходите”.
За дверью этого кабинета вежливо ругался парень:
— Извините, я и так уже неделю жду… ну ладно, гепатит, но без справки по ВИЧ меня не впустят в эту страну, вы понимаете?!
— У нас солидное заведение, а не частная лавочка. Долго, зато надежно… тем более, что вам печать важнее!
— А “Боинг” в двадцать два ноль-ноль — это, по-вашему, карусель?
Меня веселила и обнадеживала эта перепалка.
Зашел в кабинет, в разных углах в темном, радостном тумане сидели две женщины и молоденькая девушка.
— Почему в верхней одежде?!
— Эта куртка мне уже как вторая кожа! — усмехнулся я.
“Ну что вы волнуетесь, вы здоровы как бык! Вот ваша справка, если хотите лететь куда-то там” — так примерно шевелились губы всех женщин. И я уже радостно, заискивающе, подобострастно кивал этим предугадываемым словам.
— Да, результат положительный, обнаружены антитела к ВИЧ, коэффициент позитивности, RATIO…
— Что это значит? — хотел сказать я, но рот вмиг пересох. — Что это значит? — прошелестел я.
— Это, я полагаю, расплата за кайф.
“Да, да, вы правы”.
— Сколько мне осталось?
— А мне?
— В смысле?
— Вот я сейчас выйду, красивая и здоровая, а меня, тьфу-тьфу, сын министра обороны собьет.
— Да-да! — я вдруг обрадовался.
— А вы, простите, больной, еще двадцать лет после этого проживете.
— Что мне делать? — я спрашивал с такой интонацией, будто это все понарошку, будто про кого-то другого, а сам я необыкновенно здоров и даже неуязвим, будто я еще жив.
— Жена-дети есть?
Я склонил голову.
Они все замолчали и подняли на меня глаза.
— Да, — неслышно кивнул я. — Да.
Они опустили глаза.
— Есть болезни и пострашнее. Если хотите получать лекарства бесплатно, необходимо зарегистрироваться, встать на учет, обращайтесь вот по этому адресу…
Я уже ничего не слышал из всего, что они мне говорили, и все еще продолжал уважительно, заискивающе, подобострастно кивать головой — зачем-то подобострастно, зачем-то кивать. Я подсчитывал и сбивался: если мне осталось жить пятнадцать лет, то Герману будет семнадцать. А если я проживу еще, еще двадцать лет? Ему будет двадцать два… все, я в эти годы уже отошел от родителей, родственная связь истончилась. Но Лорке через двадцать лет и пятидесяти не исполнится, умирать в пятьдесят лет, когда сыну нет и двадцати пяти.
Смотрел на мир вокруг, и не верилось, что он реально существует.
В парке разговаривали две тетки, одна держала за ручку мальчика трех лет, вокруг другой крутилась лайка и хвостом иногда взмахивала перед лицом ребенка, и мальчик чихал.
— Он у тебя не простыл? — спросила хозяйка собаки.
— Да нет, вроде бы не температурит, я мерила.
Собака повернулась, и мальчик снова чихнул. Они обе нагнулись к нему”.
Радик стоял и смотрел на это с каменным лицом.
Во всем была смерть — в ребенке, в собаке, в птицах, невидимо и весело щебечущих на деревьях; она сияла синью в небесной вышине, мерцала в густом весеннем воздухе, в рекламных растяжках, в счастливых и здоровых бомжах, развалившихся на траве с вальяжной западной беззаботностью.
Во всем его здоровом теле, от корней волос, до кончиков пальцев, уже циркулировала перхоть смерти, хотелось стряхнуть ее, вывернуться наизнанку, убежать. Нет! Нет, этого не могло быть никак, ведь это он, Радик, а не кто-то другой. Ну, нет же! Нет, бля!
В кармане уже долгое время дрожал мобильник. Радик вынул и недоуменно смотрел на него, пальцы сработали автоматически.
— Здравствуйте… Радий? Меня зовут Семен Пинчак, я представитель фонда братьев Райт из Америки… по связи с Россией. Алло? Мы рассмотрели вашу работу и уже перевели. Алло? Они хотят ее издать пробным тиражом в десять тысяч, ваши пять долларов с экземпляра. Также предполагается предложить вам работу в Америке.
— Я сейчас не могу говорить. Перезвоните.
— Алло? Это Радий Соколкин?! Я не ошибся? Это пятьдесят тысяч долларов и лаборатория. Алло?
— Да, спасибо. Мне все равно. Я ничего не хочу… не могу.
Вдруг позвонила продавец Ступнова и с рыданиями сообщила, что Ленка из “Пал Зилери” отбила у нее клиента и впарила ему куртку “Биланчиони”, а продажу пробила, естественно, на себя.
Радик отключил телефон и тут же забыл про эти звонки.
“Кто-то занимается этим всю жизнь, в отелях и туалетах, везде, реально вбухивает жизнь в то, чтобы заразиться СПИДом, и ничего. За что, боже? Что я тебе сделал такого, что ты решил по шляпку вогнать меня в землю? Ведь я и так уже неудачник конченный, мне и так было плохо! Чем этот Геннадий Болдырев лучше меня? Надо пересдать анализы… А ведь я занимался ЭТИМ с именем сына на устах. И вот что я с ним сделал. Я предал их со страшной силой. Как бы так покончить с собой? Надо пересдать еще раз… Увезти себя далеко и спрятать. Уплыть далеко в море? Купить на последние деньги круиз и выброситься посреди океана, чтоб тела не нашли. А что будет с ним, с ними? Кто их будет кормить и защищать?! Надо пересдать анализы, надо пересдать анализы”.
— Вот теперь, сука, ты точно похудеешь! — вслух подумал Радик о Славе и захохотал.
И снова с содроганием представил, какая грязь омывает его вены, капилляры, его сердце. Живот прихватило. Когда Радик сидел в кустах, он понял, что очень сильно хочет напиться.
Купил чекушку коньяка, два банана и поехал на “Чистые пруды”.
Несколько невзрачных слов, сказанных здоровой, похожей на пекаря медсестрой, перевернули всю жизнь Радика. Как это ни странно, он не чувствовал теперь ни малейшей злобы к Славе. Ему уже не хотелось его убивать, у него не хватило бы сил даже с ним поговорить, просто тяжелое презрение и сочувствие как к брату по несчастью, ведь его тоже кто-то заразил…
Но какой же был восхитительный коньяк, какие вкуснейшие бананы, какая красота кругом. Невыразимо приятный треск сигареты, дым нежно обволакивает и сжимает горло, губы становятся тяжелее, и немеют скулы. Во время смертельной болезни бывают блаженнейшие минуты, когда забываешь о ней. А ведь таких минут у Радика было так много когда-то, все минуты его жизни были наполнены счастьем, а он и не знал об этом. Он жил так, будто надеялся прожить второй раз или ждал чего-то, что изменило бы его отношение к миру. Чего, о боже, какой идиот?!
Загорелись яркие, торжественные, праздничные огни реклам и вывесок, замерли в своей пляске листья, все благоухает и будто прихорашивается перед концом света. Как прекрасен мир. Появился таинственный дед и всего лишь за пятьдесят рублей рассказал ему свою прекрасную и волшебную историю о том, что его подставили злые люди и бросила жена, о том, что он сидел. И еще долго по-братски благодарил Радика. Какая прекрасная, таинственная женщина. Какой прекрасный, таинственный молодой человек.
В толчее энергичных и здоровых людей метро почувствовал себя шахидом. Вот лохушка вся в золоте и бомжиха, жмущаяся в угол, как прекрасны они и загадочны. Невзрачный и счастливый мужчина внизу расставлял цифры в судоку.
— Лю-юди! — вскрикнул Радик, но сказать надо было так много, что он сбился, задохнулся и ухмыльнулся, зато вокруг просторнее стало.
— Вот, папа, смотрите, — с мягкой озабоченностью пожаловалась Лорка. — Сын не хочет ложиться спать. Вон уже папа приехал!
Герман стоял, склонив голову и выставив пузико вперед. Без тапочек, носы колгот болтаются. Радик смотрел на него в упор, словно слепой. Как будто хотел увидеть некий коридор за его детской фанеркой. А потом обнял тельце, такое мелкое и худенькое, что можно было два раза оплести руками. Ребенок прижался к нему и терпеливо молчал, как заговорщик.
— Ага-а, ты, наверное, специально папу хотел дождаться, чтобы поколбаситься, — Лорка стояла, счастливо прислонившись к стене.
Радик внимательно посмотрел на всклокоченные волосы над милым лбом, на легко морщившуюся переносицу, на робкие брови, на нос и худые щеки в веснушках, на ее глаза, сияющие сквозь толщину очков светом небесной кротости и красоты. Смотрел на старенький халатик, каждая нитка которого наполнена ее теплом, ее запахом, ее мягкостью.
С ужасом бесконечного сожаления Радик думал о том, как счастлив он был все это время. Как он мог говорить сам себе, что не “чувствует” ее, не “чувствует” жизни?! Пропади она пропадом, эта авиация, эта теория падений, эта чья-то комфортно устроенная жизнь, которой он завидовал. Этот бесконечно ненужный ему, бессмысленный Слава, тратящий ворованные деньги на тряпки. Работать, любить жену, растить детей, видеть в их лицах и поступках продолжение себя, радоваться каждому листику, каждому глотку воздуха, переменам погоды, сменам года. О-о-о. Бог давал ему все, а он все отринул.
“За окном во дворе что-то моргнуло, как будто огромная тень накрыла мир, или вдруг перепад напряжения, и солнце как бы моргнуло. А потом подумал, что это я просто моргнул, а в мире ничего не изменилось, так же будет и после моей смерти — так же будут стоять эти деревья и так далее… Нет-нет, все изменится: после моей смерти эти зеленые деревья станут чуть синее, а стволы чернее, изменится текст во всех книжках, Мона Лиза будет улыбаться по-другому, изменится смысл писем, не будет глобального заговора, не будет политических интриг и не будет никому не известной, кроме меня, прямой связи между падениями самолетов и “Теорией падений” и так далее…
Стоял в ванной и смотрел на себя в зеркале, изменений в лице не было.
Вот и дожил до того момента, когда ясно, что жизнь свою уже можно истерически скомкать и выбросить в мусорку, потому что все равно ничего не получилось. Вот бы начать с нового листа и осторожно-осторожно писать правильные и умные слова”.
Герман спал, закинув ногу на ногу, будто загорающий денди. Радик лежал, уткнувшись в подушку, а Лорка что-то “писала” пальцем на его спине.
— Что я написала?
— Папа.
— Точно! А сейчас?
— Это так длинно, что не иначе — Лариса!
— Гер-ман… а сейчас?
— Лора?
— Что же такое с вами, папа? Я написала — море.
— Моряки плывут к земле. Скучают, мучаются, — говорил Радик сквозь расплюснутые губы. — А мы идем к морю, и вот уже сколько лет как мы не можем дойти, блуждаем по суше. Когда…
И снова рабочее утро, и эти сонные, тянущие время, утренние мысли, типа а как же устроен пулемет, который стреляет из-за угла. И вдруг — СПИД. И сонливости как не бывало, и трясет от нервной энергии.
Вынул из ботинка игрушку Германа — маленький Черепашка-ниндзя.
С утра пришла старушка возвращать джинсы. У нее, как и у всех, кто приносит возвраты, было намеренно хмурое, готовое к отказу и атаке лицо. А в глазах, как и у многих женщин-вип, влажно прописаны обидчивость и зависть.
— Девушка, я долго буду тут стоять! — потребовала она.
Радик в сумрачном оцепенении сидел в примерочной и наблюдал боковым зрением.
— Да-а, извините, — услышал он голос Лены-кассира из подсобки.
— Вот, заполните бланк, пожалуйста.
— О-о, господи, без писанины нельзя обойтись?
— Так положено.
— Что за страна? — бурчала старушка, заполняя бланк. — В Германии платишь десять евроцентов за возврат и — найн проблем.
Свою собачку она опустила на пол. Золотой ошейник, похожий на браслет, и болтающийся кожаный поводок со стразами, вполне возможно, что это настоящие бриллианты.
У старушки не оказалось чека. Оформить возврат можно было только взяв справку из Трейд хауса, но товаровед сломала ногу.
— Товаровед сломала ногу, — жалко оправдывалась Лена.
— Интересно как. Вы сами-то хоть слышите, что говорите?
— И воскресенье сегодня как назло. Вы можете оставить джинсы и в понедельник прийти за деньгами?
— Вы предлагаете мне смотаться туда-сюда, я вас правильно поняла?
— Нет, но…
ХАРАКТЕРИСТИКА
Ханбикова Лена — проходила стажировку с 08.03 по 10.03.06 в корнерах “Pal Zileri” и “Corneliani”. В коллективе зарекомендовала себя с хорошей стороны: спокойный, надежный и уравновешенный человек, способный на полезные для общего дела компромиссы. Но в силу застенчивости и некоторой апатичности были явно заметны ее “стажерство” и трудности с адаптацией в оpen space — неподвижность, замершие, сонные позы. Также не было заметно инициативы, желания как-то проявить себя. Ощущается некоторый пробел в области fashion, но это искупается быстрой и легкой обучаемостью.
Имеет способности к мерчандайзингу, составляет правильный total look. Рекомендована для работы в корнерах салона “Мужская Мономарка Весна” в качестве продавца-кассира. Одинока, испытывает разочарование в любви. Будущее представляется очень размытым.
Зональный менеджер
Соколкин Р.
— Это непрофессиональное поведение, вы не соответствуете занимаемой должности.
— Нет, но все при возврате просят чек предъявить.
— Я вам не все! Верните деньги, иначе я вас уволю! Я Куснировичу буду звонить.
— Извините, Вы понимаете, это не от меня зависит.
— Вы знаете, сколько стоят эти очки?! — старушка взялась пальчиками за дужку очков. — А вы мне с джинсами голову морочите! Я вас сейчас по кассе размажу!
— Да, да, но…
— Пригласите менеджера!
— Я здесь, — сказал Радик. — Я вас слышу.
— А вы, молодой человек, может быть, все-таки приподнимите свой зад?
— Нет.
— Во как!
— У меня позвоночник болит… И удивляет, что из-за джинсов Хуго Босс, модель “Арканзас”, стоимостью пять тысяч рублей со скидкой двадцать процентов, вы унижаете бедную девушку.
— Не из-за джинсов, — медленно произнесла старушка. — А из принципа.
— А вспомните свои прежние принципы, — предложил Радик. — Принципы строителя коммунизма, например. Ведь вы наверняка были коммунисткой или хотя бы комсомолкой и так далее.
— Так! — старушка проверила, на месте ли собачка, и начала теребить мобильник. — Так! Будьте добры жалобную книгу! — стараясь сохранять спокойствие, произнесла она. — Вы мне хамите!
Набрала номер и приложила мобильник к уху.
— А вы не боитесь, уважаемая, что мы тоже сделаем запись в жалобную книгу бога? А ну, подать мне жалобную книгу бога! — крикнул Радик. — Кто у нас сегодня ответственный за жалобную книгу бога?!
— Не берут трубку… Это действительно менеджер? — старушка недоверчиво посмотрела на Лену.
Та растерянно кивнула головой.
— Где наши ангелы?! Курят, как всегда!
— Молодой человек, вам к психиатру надо, — она обиженно запихнула джинсы в пакет и потянула собачку. — Последнее слово я оставляю за собой.
Радик рассмеялся ей вслед.
Да, это так — нам платят за унижение, вспомнил Радик слова управляющего. Но к чему вся эта изощренность техники продаж? Забываешься, радуешься продажам, но не столько процентам от них, а хоть какой-то востребованности своей, нужности людям. Суетишься в услужливом угаре, ползаешь на коленях, подкалывая низки брюк, подворачиваешь рукава пиджаков, утягиваешь фреймы, подтягиваешь “росток” и с удивлением смотришь на себя со стороны, поражаясь, с каким подлым и уважительным видом бывший “серьезный ученый и анархист по совместительству” выслушивает самодовольный и сытый бред богатого клиента, по-мальчишески весело поддакивает старой клиентке, изображающей из себя девочку, исстрадавшейся в поисках новых удовольствий, путешествующей с мужем по миру в погоне за солнцем. Смотришь и понимаешь, что мы все циники, продавцы и покупатели, — потому что у нас в стране покупать и продавать шубу за восемьсот тысяч рублей — это преступление. И тут же ловишь себя протягивающим пакет, провожающим до эскалатора. А потом идешь курить и видишь других продавцов. Наблюдаешь вытянутую по линейке всю молодежь гигантского города в лице офисного планктона, стриптизеров, крупье, охранников, официанток, проституток, которые стоя и лежа, унижаясь и подличая, потрафили, обслужили и удовлетворили чьи-то пустые прихоти и страсти и теперь пьют порошковое пиво и курят сигареты, производя пустой дым. Это питье и курение от жалости к себе, от сожаления перед прекрасными возможностями беспредельной жизни, которые в их личном случае уже никогда не состоятся.
Радик курил и с наслаждением щурился на солнце. Он кайфовал. Он был мертв и потому уже ничего не боялся и был абсолютно свободен. В груди его задрожало что-то, и он засмеялся, скорее, тихо заржал, как сорвавшийся жеребец. Прекрасная, божественная жизнь не виновата, что люди уроды. Как же я раньше этого не понимал, не наслаждался каждым мигом и не был прост с людьми, как сейчас со старушкой?
— Охохо, охохо…
Ведь я даже не повысил на нее голос, но мне что-то удалось объяснить этой старой, несчастной и замечательно красивой женщине. Люди, что стало с нами?
— Действительно, твою мать! — смеялся под нос Радик и пускал дым.
Боже великий, я благодарен тебе за ниспосланную мне болезнь, ты открыл мне глаза и уши, и я счастлив, что оставшиеся годы проживу как божеский человек. Я буду любить людей и делать им добро, ведь только это имеет смысл, все остальное бессмысленно. Но почему, боже, ты даешь силу и власть жестокосердному, а богатство скряге?
— Что, покурили? — спросил Радик у продавцов. — Так и подохнем все возле бутиков и казино, с сигаретами во рту.
— Радик, не надевай презерватив, — сказала Лорка ночью. — Не надо, я, кажется, снова беременна. Температура постоянная что-то держится, и желудок не работает. Что-то не то. Надо пойти кровь проверить, что ли.
Ночь Радик не спал. Хотелось вскрыть повсюду вены, чтобы вытек этот ужас из него. Смотрел на Лорку. Она безмятежно спала и не знала, какую секиру занес Радик над ней и над всем, что ей так дорого, что составляло весь смысл ее жизни. Радик готов был трижды умереть, продать душу дьяволу, лишь бы она была здорова. От истеричного и беспомощного ужаса он готов был спрыгнуть с балкона, выпрыгнуть из самого себя.
Смотрел МТV. Особый ужас скрывался в развлекательных передачах, в них — смерть, в них смердит смерть. Он выпил остатки виски, которые Люба подарила Лорке, выпил все ее пиво и не опьянел. В голове промелькнула инсталляция:
Счастливая семья на фото — мать, отец и ребенок, подпись внизу “А у нас в квартире газ. А у вас?”
Другая семья: мать, ребенок и муж, с поникшей головой, подпись: “А у нас СПИД”.
На детской площадке орали, потом замолкали и взрывались диким, искусственным хохотом алкаши, отоспавшиеся за день.
Смотрел ночные передачи “Дом-2” и вдруг заметил, как поменялись за это время прежние герои, это стали циничные люди, озабоченные лишь пиаром собственного имиджа. В их глазах видна была усталость, электрическая пыль телевизионных экранов и скрытая горесть.
Снова заорали на площадке. А потом засмеялись фальшивым и потому особенно громким смехом. Трясущимися руками Радик натянул треники и выскочил на улицу. Начал разминаться и осматриваться под светом фонаря. Они увидели его, притихли и снова заржали.
— Ребят, че гогочем? Люди спят!
— О-о, это же Гадик! — встал и пьяно осклабился Маманя. — Гадик, а подогрей-ка нас, ведь мы одноклассники точка ру!
— А-а, это ты, Маманя, я щас, — Радик легко потрусил к нему и, будто бы споткнувшись, с разбегу ткнул его в лицо головой. От дикой ярости, переполнявшей и рвущей мышцы, Радик кувыркнулся в воздухе, схватил урну и опустил на голову Мамани, еще раз и еще, пока не оторвалась жестяная ручка. Двое других оторопело следили за происходящим. Радик сел в песок и, чувствуя себя героем сериала, спокойно сказал: “Не надо нарушать тишину!”
Вернулся. Принял душ. Долго и бессмысленно смотрел “Евроньюс”. Было тихо. Пошел, прилег. Спящая Лорка повернулась к нему и по-братски закинула руку на шею.
К пяти утра внизу заорали татары, что-то грохнуло. Радик завидовал их счастью и со слезами на глазах слушал музыку драки. Эти люди были чище и честнее Радика. Так они будут орать, когда уже вовсе не будет никакого Радика и, наверное, Лорки.
Радик тихо снял с себя Лоркину руку и встал. Задумчиво смотрел на мягкое порно по телевизору, а мысли были далеко-далеко. Потом рассмотрел, что творится на экране, и засмеялся, и застонал.
Уловив невидимый луч, засияла светоотражающая полоса на курточке Германа. Вдруг проступили углы домов. Порозовел столб дыма в небе. Запели мелкие птицы. Когда каркала ворона, они испуганно замолкали. Где-то фыркнула машина. В квартире татар хлопнула дверь. Сонный Юрка, больной ДЦП, тяжело ковылял вслед за матерью. Отец выгнал. Радик смотрел им вслед с укором и болью. Юрка передвигался, подволакивая полусогнутые ноги, и всегда на цыпочках, как оперный сатир. Во дворе он почти не играл, жестокосердным детям нравилось его обижать, ведь это так легко — толкаешь в грудь, и он смешно пятится на цыпочках, взмахивает руками и валится, а потом вскакивает, разъяренно бросается на врага и снова валится, лежит, бьет кулаком землю и кричит: “Сука! Ты сука!”
— Маленькие, а уже твари, — вслух подумал Радик и вдруг вспомнил святую Матрону, так и вспыхнули перед глазами ее белый платок и зажмурившееся лицо.
В семь он вышел из дома. В половине девятого купил красные розы на выходе из станции “Марксистская” и около десяти вошел во двор Покровского Ставропигиального женского монастыря. Он шел и обращался к Матроне, как единственной свидетельнице его ненужной и страшной связи со Славой, подсознательно виня ее, как знакомую Славы, как его покровительницу. “Матушка Матрона, исцелите мою жену, мою Лорку, упасите моих детей — Германа и еще не родившегося. Матушка Матрона, заклинаю, умоляю, не хочу, не хочу, чтобы Лорка болела, как и я… Матушка Матрона”.
В храме полумрак, блуждают, колеблются блики и тени по низкому сводчатому потолку. Много притихших и покорных людей в очереди к мощам. Изможденные горем и болезнями лица. Молодой человек приподнимает подбородок, тянет над толпой бледное лицо. Треск свечи иногда. Радик стоял в отдалении, рядом с большой темной иконой, до него доносились молитва священника и девичьи голоса, и он проговаривал вслед за ними: “О блаженная мати Матроно, душею на небеси пред Престолом Божиим предстоящи, телом же на земли почивающи, и данною ти свыше благодатию различные чудеса источающи. Призри ныне милостивным твоим оком на ны, грешныя, в скорбех, болезнех и греховных искушениях дни свои иждивающия, утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя…”
— Боже, спаси меня! — вдруг заорал он на весь храм и рухнул на колени. — Боже, услышь меня! Боже, помоги…
Охранник под руку, крепко и уважительно вывел его из храма.
— Извините, извините, — бормотал Радик.
— Бесы! Бесы! Это бесы приплюснули его, — слышал Радик чьи-то голоса.
Очнулся за воротами. Было тепло, а его трясло от холода. Ему казалось, что сейчас зима, что-то белое перед глазами, шелестели белые листья. В руке так и остались розы.
— Ну вот, началось, — с тревогой глядя на него, сказала Лена-кассир, когда Радик вернулся с перекура. — Вера приехала злая, искала тебя. Та старуха, видать, кипеж подняла. До Куснировича дошло!
— Лена, — Радик легонько сжал ее плечо. — Всякий раз хочу сказать тебе и забываю, ты такая мягкая, женственная такая, когда же ты создашь семью, а то прямо так и тянет приласкать тебя, приголубить.
— Приласкай, — сказала она, потупив глаза и совершая по кассовому столу ненужные пассы руками. — Можно и приголубить, я не против в общем-то.
Радика все еще изумляла открывающаяся ему прелесть и простота земного устройства.
— Ты же знаешь, Лена, у меня семья… не хочу унижать тебя обманом.
Лена промолчала.
Радик спустился на минус третий этаж, постучал к Вере. Она сидела за компьютером. На столе фотография сына. На стене большое фото, где она голова к голове с главным манекенщиком Вернера Балдессарини. На мониторе программа трейд хаус.
— Радик, весь Пал Зилери в пыли, а твои на столе сидят верхом! Не, ну нормально, а?
— Ненормально, разберемся, извините.
— А я смотрю, молодцы вы вчера! Че продали-то?
— Это Эдуард Мусаев оплатил Барберовский индпошив. И Джабраилов купил две куртки “Скъятти”. Но дело не в этом, Вы же знаете, Вера Сергеевна, я благодарен вам всегда, вы меня из всех выделили, помогли морально и материально.
— Ой, ладно, Радик… А вот че-та Балдессарини у нас завис.
По-девичьи склонившаяся голова. Волосы, словно прокатанные сквозь янтарные валики, гладко и плоско опускаются на плечи. Медленно поднимаются и опускаются ресницы. Карие, влажные и будто на что-то обидевшиеся глаза. Странно, что эта женщина занималась бесконечной торговой чепухой.
— Порой думаю, какой херней заниматься приходится… Так, Радик, я же что-то другое хотела. Вот, не в службу, а в дружбу, поменяй, как всегда, — она протянула Радику пухлый пакет. — Надеюсь, ты никуда не пропадешь? — она с улыбкой задержала пакет в руке.
Радик усмехнулся.
— Сколько там, Вера Сергеевна?
— Семь тысяч.
Ее муж, занимавшийся строительным бизнесом, видимо, решил потихоньку избавляться от долларов, и Радик раз в месяц менял какую-то сумму на рубли.
Он прошел почти весь Новый Арбат. Суммы покупки его устраивали, но когда обращался в окошко, то оказывалось, что льготный курс только от десяти тысяч долларов. Перешел на Старый Арбат, там курс был еще ниже. Так Радик дошел до метро. Выкурил сигарету, щурясь под нежными лучами вечернего солнца. Спустился в метро и, как был в своем форменном костюме “Корнелиани”, поехал домой. Планы его изменились.
Здоровый мужик так безобразно широко расставил свои колени, что остальные люди сидели почти боком. Он пьяно хрустел пластиковой бутылью и расплескивал пиво. Потом пьяно осмотрелся и уже специально прыснул пивом. Радика разозлило, что он посмотрел и на него тоже и не увидел в нем никакой опасности для себя.
— Мужчина, извините, Вы не могли бы ноги собрать? — вежливо склонился к его уху Радик. — А то людям неудобно, посмотрите.
— Ты че прижимаесся, бля? — икнул мужик и будто бы нечаянно прыснул пивом на галстук “Матабиш”. — Пидор, что ли?!
Кто-то засмеялся.
— Что ж, извините, — Радик поправил галстук, подвис на поручне, изловчился и что есть силы ткнул пяткой меж широко и доверчиво расставленных ног.
Мужик ойкнул, зыркнул на Радика с дикой обидой, нагнулся и очень сильно напоролся на жесткое колено, обтянутое тканью “Корнелиани” со скруткой нити 150*S. Он свалился на пол, закрывая лицо, как бы прося больше не трогать его. На спинке сиденья, где он только что сидел, было написано черным маркером: Я — ЛОХ.
Резко похолодало, небо над деревьями иссиня-темное, и вороны на его фоне казались алюминиевыми. Радик с огорчением думал, какой же он был зачуханный, зашоренный и так далее, что сейчас так сильно рад открывшейся свободе, проявлениям своей воли и понятиям о чести — я был чмошник и не знал этого. Как Лорка за меня замуж вышла и Германа родила?
Закурил, и позвонила Вера.
— Алло, ты где?
— Курю, Вера Сергеевна.
— Деньги поменял?
— Нет еще, не успел.
— Ну ладно, я уже уехала, завтра заберу… завтра выходные. Короче, поменяешь, убери к себе в сейф, я в понедельник заберу… Окэ?
— Окэ.
— Спасибо тебе, Радик, пока.
И тебе спасибо, Вера. Радик купил букет роз, бутылку виски, поймал такси и доехал прямо до подъезда. Со скамьи на детской площадке вскочил Маманя, потом его друзья, замахали ладонями.
— О-о, привет, Радик!
— Радик, привет.
— Привет…
Спокойные, теплые тени окон лежали на полу. Лорка прижала палец к губам.
— Ты чего так рано? — прошептала она.
— Что у меня здесь? — шепнул Радик, хлопнув по нагрудному карману.
Лорка напряженно, испуганно посмотрела на него и дернула головой: что?
— Море! — Радик вынул конверт и высыпал содержимое на Лорку.
— Ео-о-о, Радик, блин, ты что… ео-о-о…
— Это Слава, Лор, Слава дал, он выиграл бешеные бабки в “Метелице” и, грит, отдам десятку тому знакомому, кого первым увижу… а тут я курю возле “Весны”. Я вижу в этом какую-то высшую справедливость, Лор… он, правда, семерку дал, три тысячи оставил на пропой, меня тоже звал, я отказался.
Тихо скрипнув, открылась дверь спальни, сонный Герман недовольно смотрел на них через щель.
— Море, Герман! Море! — обнял его Радик. — Сейчас одеваемся и едем за покупками, а завтра с утра улетаем в Египет.
— Радик, у меня паспорт на старую фамилию оформлен, облом!
— Блин… улетаем в Симферополь.
— Можно, я линзы себе куплю, Радик?
— Нужно!
Радик сидел с краю, в иллюминаторе сквозь далекий туман уже кренилась и криво вытягивалась береговая линия. Ровно и жестко гудел пол под ногами.
“Кабрирование. Крен, — беспристрастно отмечал Радик. — Тангаж-угол зашкаливает… Что с самолетом?”
Вдруг страшный крик с хвоста. Потом нечеловечески мощно тряхнуло, и такой крен с уходом в пикирование, что ноги Радика взболтнули в воздухе и дернулась резкость в глазах. Сердце оборвалось, и все тело онемело. Их затягивало, закручивало в воронку.
— Господи, спаси и сохрани! — все же успел крикнуть Радик и подумать со смертельной тоской. — Не хочу!
Как лежал, так и встал, в ногах еще растворялся алюминиевый пол, утягивался под одеяло, тот крик стоял в ушах, и ныли напрягшиеся мышцы.
— Радик, ты мои очки не видел? — хрипло спросила Лорка. — Вроде под подушку клала.
Радику уже снился однажды такой сон, и через три дня “Боинг” индийских авиалиний упал в океан.
Лорка собирала чемоданы. Герман неуклюже помогал ей и радовался совместному труду.
Радик обзвонил знакомых — нет, больших авиакатастроф над морем не было. Дождался одиннадцати часов и набрал номер Василия Гольяненко.
— Добрый день, Василий, менеджер Соколкин, торговый дом “Весна”, Радик, помните, который авиацией увлекается.
— Да-да, Радик, что, нашли тот кардиган “Живанши”?
— Нет, я к вам совсем по другому делу. Помните, я давал вам рукопись? Моя специализация — теория опасных сближений.
— Еще не прочитал, Радик, работал над сценарием для ОРТ.
— Василий, помните, вы говорили, что у вас тридцать тысяч посетителей в “Живом журнале”.
— По последним данным, после показа “Поводыря ада” уже тридцать пять с чем-то.
— Тем лучше, я бы хотел очень попросить вас, чтобы вы дали маленькое объявление следующего содержания: всем, кто в ближайшие три дня собирается лететь над большой водой, грозит смертельная опасность.
— Так и написать: над большой водой? Хотите, чтобы меня ваша самолетная мафия по судам затаскала? А, что, вы действительно уверены, что будет катастрофа над водой?
— Да! — Радик твердо кивнул головой, и ему самому противно стало от всего, что он сделал в эти утренние часы.
— Хорошо, Радик, непременно, все, как вы сказали, только придумаю, в каком формате.
Радик представлял, как Гольяненко брезгливо пожимает полными плечами и усмехается сумасбродству продавца, который невесть что вообразил себе.
В доме пахло горячим утюгом. Сиротский, жалкий солнечный свет в комнатах. Но в этих лучах уже брало начало крымское солнце.
— Собирайся, мама, собирайся, — поторапливал Радик. — Скоро уже такси… Герман что-то затих.
Наблюдая за Германом, Радик с удивлением понял, что ребенок открыл для себя возможность пятиться. Он с восторгом ходил задом наперед, пока не упирался в стенку.
— Лорка, я уже почти готов, — Радик, нагнувшись, завязывал шнурки.
Лариска подошла сзади, взяла его за бедра и стала “трахать”.
Он хихикал и не разгибался.
— Кончила?
— Фу, Радик!
Потом сидели с Германом на чемоданах. Лорка укладывала волосы напоследок, фен шумел уже полчаса, наверное.
— Ох, мама, ну скоро вы там, — Радик приоткрыл дверь.
Лорка сидела на краю ванной и дула феном в раковину, задумчиво наблюдая, как разбегаются и высыхают капли воды.
— Так интересно, Радик, смотри, как осенью на пруду или на замерзающем озере…
— Там уже такси стоит.
— Ляпу! Папа, ляпу!
— Радик, стой! Он говорит, что мы его лопату забыли.
— А ты, что, думаешь, мы в песочницу идем?
В Симферополе было холодно. Дождь. Радик выбрал самую хорошую машину и нанял ее до Симеиза. В машине закрыли окна и включили печку.
— А ничего, — солидно заметила Лорка. — Чем ближе к Ялте, все теплее и теплее становится.
— Так ведь печка включена! — изумился водитель. — Вот машина и нагревается.
— А-а.
Чтобы Германа не тошнило, Лорка дала ему грудь. От водителя пряталась, чуть ли не с головой накрываясь курткой. Радик словно маньяк смотрел на коричневый ореол соска в растворе губ ребенка, и в груди выгибалась диафрагма, сбивала ему дыхание.
Как и все отдыхающие, они говорили с водителем о курсе доллара и гривны, о погоде на предстоящий месяц, о политике украинского правительства и выступлениях крымских татар, о том, что и в Москве тоже немало своих проблем и мудаков. Водитель, определив для себя их политические убеждения, выступал в пользу того, что Крым должен быть российским, что Украина дерет слишком большой налог с Ялты, рвется в НАТО и так далее. И всякий раз Радик внутренне стонал и менялся в лице, когда вспоминал о своем недуге. Даже водитель искоса посмотрел на него.
— Может, тесно? Давайте, я кресло малеха отодвину.
Сколько же в этом мужчине было здоровья, основательности, спокойной уверенности в правильности своего дела. Фотография внука на приборной доске.
Снова трещали перепонки в ушах на перевале, снова поражали горы, серпантин дороги и ослепительное море под нею и далеко-далеко за горизонт. Упругим горячим шаром давил ветер в ладонь, высунутую в окно. Радик ликовал в те короткие секунды, когда забывался. Он ликовал вдвойне, от того, какую необъятную красоту преподносит Герману и Лорке, какие крымские тайны открывает им.
Видели разбитый “Мерседес” без передних колес. Радик всякий раз дергался, желая обернуться, вскрикнуть: Герман — горы! Герман — море! Герман — аваля! (Авария на языке сына.)
Герман спал, а летняя, размякшая и родная Лорка дремала, но руки, держащие ребенка, были напряжены.
“Что же я натворил?! — снова ужаснулся Радик. — Зачем я взял чужие деньги? Что на меня нашло, твою мать? Надо вернуться…” — и он с тоской смотрел, как стремительно улетают виды за окном.
В Симеизе долго ездили за машиной квартирного агента, подыскивая подходящее жилье. Наконец, остановились на пустой дороге, недалеко от замка султана, площади и виллы “Ксенiя”, справа высокая опорная стена, слева деревья и тропинка вниз. И вот там, внизу, был обширный выступ, на котором прилепился домик с черепичной крышей, с красивым двориком. На стульчике сидела девочка с котенком, а взрослая женщина показывала дом. “Вот туалет и ванная, там у нас балкон, — как бы отмахнулась она. — Там…”
Радик увидел зеленую пещеру, нырнул туда и отпрянул, пораженный, — чугунный, увитый виноградом балкон зависал над обрывом, далеко внизу, справа, мощно возносилась скала “Дива”, а посредине клубился и трепетал исполненный синтетической голубизны оттенков гигантский шар моря. Издалека доносился шум прибоя, крики чаек. Непривычные для уха, тяжкие, большие и объемные звуки, как бы усиленные сабвуфером. Запахи моря и крепко нагретой хвои.
— Ой, та не ховорите, — голос хозяйки на кухне. — Ой, та ну шо вы, Лариса, ну как вода холодная, она ж нахревается, это ж титан. А вот здесь посмотрите, Лариса…
— Здесь, — тихо сказал Радик.
— Здесь внизу у нас как бы своя, частная дороха прямо к морю, — сказала женщина. — Только по ночам осторожно, фонарик купите.
За все это женщина осторожно запросила сорок долларов за день. Сказала, что в хороший сезон платят и по сто, вот, были тут ребята из Николаева. Радик платил бы и сто, конечно. Тот, химически голубой, мутновато теплый шар, та скала, небо над нею и чайки, замершие, будто подвешенные на лесках, все это стоило того.
— А Герман не свалится с балкона, Радик?
— Ой, та ну шо вы, Лариса, я ж вам проволовку принесу, вы все обвяжете.
— Ну да, ну да. Как тебе, Радик, а? Что скажешь?
Сколько же в этой женщине было заложено здоровья, энергии, жизненной смекалки. Они были такие разные — Лорка и эта женщина, как комический дуэт, и все же в чем-то очень схожие.
“Как я счастлив, — думал Радик. — А мог быть счастлив тысячекратно. О-о…”
— Ой, мущина, ну шо ж Вы все охаете? У Вас изжога? Так я ж соды дам!
Водитель взял двести гривен, то есть не более пятидесяти долларов, парень-агент не взял ничего, видимо, имел свой процент.
Герман спал в памперсе, сложив пальцы, как уставший художник, и сопел с перерывами. Уснул в Москве, возле “Проспекта Мира”, а проснется в Крыму. Колыхалась занавеска, по лицу ребенка нежно двигались золотисто-голубые тени.
На площади Радик нашел Интернет-кафе. Тронул “мышку”, и открылось чье-то письмо: “Дорогая Танюха, вот я и дожил до того возраста, когда смысл жизни начинает ускользать. Это море мне уже обрыдло, это удивительно еще и тем, что сейчас середина лета, а я еще ни разу не купался…” Радику захотелось написать ему ответ, облитый горечью вичевой крови.
В его почтовом ящике, среди кучи спама было письмо от Семена Пинчака. Радик вспомнил тот звонок. В письме было то же самое — Америка, фонд братьев Райт, издание книги, лаборатория от “Локхид Мартин”.
И письмо от Зоненфельда, лично: “Дорогой коллега! Прочел. Менять всю систему ныне не ко двору и не по средствам, разве что американцы заинтересуются. Появились некоторые вакансии. Интересно? Приходите в Центр. Обсудим все условия. Крепко жму руку, ваш К.П.”.
— Где же вы раньше были, мудаки? — тихо спросил Радик.
Радости не было, ему другие ценности открылись, но было приятно, что у Лорки и Германа могут остаться после него хоть какие-то деньги. Отвечать он не стал — смертельная лень обуяла даже пальцы.
Вспомнив, открыл “ЖЖ” Гольяненко за прошлый день и усмехнулся. Написано было так: “Сегодня позвонил мой знакомый АСТРОЛОГ, по совместительству продавец-консультант, и предупредил…” Далее все, как сказал Радик.
Пообедали в ресторане “АРЗЫ”. На больших нарах, крытых коврами, низкий столик — это особенно было удобно из-за Германа, который мог ползать, как в яслях. За каменной оградой непривычные, по-деревенски компактные голоса и звуки.
Официантка обрадовалась и все придумывала, как им угодить, принесла Герману надувной молоток, много салфеток, советовала, что лучше всего заказать для ребенка. Лорка важничала и потирала нос пальчиком, знак того, что она смущается.
Радик смотрел, как Лорка кормит Германа куриным супом, как в его ротик залетает сначала “вертолет”, потом “самолет”, потом “кораблик”. Лорка глянула, потом еще.
— Радик, ты в последнее время так интересно смотришь.
— Как?
— Грустно… Как будто прощаешься с нами и улетаешь в дальние края.
— А-а, — усмехнулся он и закурил.
В пиале отражалось лицо. Сверху, по нагретому солнцем тенту ходили бакланы, отпечатывались их лапы, мелькали по кругу тяжелые длинноклювые тени.
На пляже Радик включил телефон. Ему пришло десять сообщений.
Кичкин: “Ты спрашивал про самолет, он таки упал!”
Борис: “Сегодня в Черное море упал аэробус сочинских авиалиний”.
Люба: “Самолет упал в море : — (( Я боюсь с тобой общаться. Ну тебя ;— ))
Виктор: “Ты был прав — по Черному морю плывет самолетное кресло”.
Вдруг позвонила Вера.
— Ты где? — требовательный, отстраненно-холодный голос.
— Я на море, — усмехнулся Радик. — Слышите прибой?
Молчаливый, напряженный фон.
— Я верну деньги. Как приеду, как смогу.
— Не сомневаюсь, — и вдруг добавила: — Главное, что ты жив-здоров, я тоже не хочу грех на душу брать. Отдыхай. Вернешься, поговорим.
Радик видел, как она сидит в кафе “Весна”, приложив козырьком ладонь ко лбу, прикрыв глаза, закинув ногу на ногу. А по Новому Арбату плывет и плавится поток автомобильных крыш.
Солнце пряталось за горы, море испещрено сиреневыми завитушками имени Ван Гога. Собака лает и гоняется за детским мячиком в прибое.
Усталые и соленые, поднимались наверх. Глаза Лорки засинели с еще большей силой.
— Удивительно, вчера только шла с пакетами из “Ашана”!
— Не, не! — кричал Герман, восседая на плечах Радика. А через секунду тельце его обмякло, и он уже спал, клюя носом затылок отца.
В черных бархатных глубинах окутанные серебряной дымкой сияли звезды. Сзади тяжелым, еще более черным клинком их срезали горы. Впереди, легко проскользив по купам деревьев, по метелкам кипарисов, падала в залив, вытягивалась, искрила лунная дорожка, и в этой полоске было видно, что море покрыто мощной рябью. Высоко в небе, на невидной вершине “Дивы”, мерцает звездочка — кто-то мигал фонариком. Все стихло, и вдруг в одном из кафе запели древнюю, неизъяснимо-прекрасную и трагичную песню, порой певец срывался на крик. Потом Радик догадался, что это поет муэдзин. И когда он закончил, все окрестные рестораны и кафе вновь усилили громкость своих динамиков. А здесь, на балконе, было слышно мощное присутствие моря, оно стояло и волновалось у самой его щеки.
Вышла Лорка, луна заблестела на ее щеке, на губах. Радик сжал теплый чугун оградки.
“Лорка, я неизлечимо болен”, — хотел сказать он.
— Лорка… как тебе идет этот Крым, эти пышные деревья, эти горы! Какая ты красивая сейчас, и как я вас люблю с Германом!
— И еще кого-то, — Лорка положила ладонь на живот.
— Там девочка, — сказал Радик. — Я видел во сне вас троих.
Он обнял ее и заметил, что в опущенной руке бутылка пива.
— Лор, — сказал он. — Обещай, если со мной что-то случится, обещай не пить пива, вообще не пить.
— Не дай бог, папа, что же мы будем делать без вас.
— Обещаешь не пить?
— Обещаю.
— Поклянись ребенком.
— Ну, Радик, хватит пафоса нагонять…
“Во сне Герман спутал меня с мамой и растерянно шарил ладошкой по моей груди, ища сисю”.
Через неделю поехали в Кацивели. Лорку тянуло туда. На три дня сняли номер в старом советском санатории для ученых-астрофизиков.
“Три года назад в Крыму, в Кацивели, одна из миллиардных капель моего семени, разбросанного, как тополиный пух, там и сям, вдруг закрутилась в спираль, обрастая другими людьми, мужчинами и женщинами, ситуациями, становясь будущим, уже не совсем известным мне. Там, в дощатом сарае с клопами, мое естество, совместно с Лоркой, наконец-то переселили мою замороченную голову и вырвали из меня Германа, я так и почувствовал, как он протопал в свое будущее. И вот сидит рядом со мной, прилежно тянет коктейль из трубочки и вопит, увидев что-то новое для себя, настойчиво призывая и нас восхититься вместе с ним.
Мы сидели в открытом кафе, на берегу. Семь часов вечера, облака скрыли все небо, на горизонте касаясь моря ватными днищами. Тепло, сыро, и зеленая гладь моря казалась особенно влажной. Даже если и не будет дождя, все равно две-три капли упадет на землю. Остро и холодно пахнуло водорослями, древним морским нутром. И вдруг далеко на юго-западе, где-то за Аю-Дагом, сверкнули угрюмые армады облаков. Они вспухали изнутри, едва тлели, и вновь разъяренно взрывалась кривая раскаленная гюрза, хлестала и жалила море. Как же там, наверное, рокочет и трещит преломившийся небесный свод. Казалось, что там, за этими горами, прекрасная страна с синим небом и ярким солнцем и совсем другим мироустройством.
Много пили вина, и Герман, прежде чем выпить свой сок, призывает меня и маму чокнуться с ним.
— Динь-динь! — просит он, стукается и пьет.
— Неудобно, Радик, скажут, что родители алкашняк.
Потом курили кальян и танцевали в ночном клубе на набережной Симеиза. Под народную турецкую мелодию, веселье, переполнявшее людей, вынесло их за пределы танцпола к морю, к его кромке, шипящей под луной. Извивались длинным “паровозиком”. Как всегда, многие бросились в море, кто-то в одежде, а кто-то абсолютно голый. Герман бежал со мной и понимал, что ему тоже надо кривляться и беситься под музыку и присоединяться к нам со своей уже отдельно-персональной радостью.
К двум часам танцпол украсили ухоженные и эффектно одетые “голубые”, их кафе “Ежики” уже закрылось. Было забавно смотреть, как они братски сошлись и весело забавляются с бывшими воинами-афганцами, отмечавшими какой-то свой праздник.
— Слушай, а ты, бля, классный! — пожилой уже воин хлопал по шее стриженого ушастого парня. — Бля, а че ты такой классный?!
В семь утра, пока Лорка и Герман спали, я тихо выкатил наверх мопед, который мы взяли напрокат. Мчал по пустынной крымской дороге, читал надписи, сделанные мелом на скалах и орал. Приехал в Кацивели, спустился к набережной и пошел в сторону Фороса, мимо гигантских руин недостроенного и брошенного правительственного санатория. Добрался до самого конца, до каменного хаоса, как бы до края земли. Мне очень нравилось, как устроен спуск к морю: из самой глубины воды выходила мощная железобетонная плита, над ней, широкой ступенью, следующая, потом еще, почти до самых скал и дальше бетон высоко вздымался выгнувшейся волной к дороге. Плиты выбелены и обточены волнами, как кость.
Я разделся догола, посидел на теплом камне и скользнул в прохладную воду. Раздвигал ноги и руки в этой едва ощутимой восхитительно жидкой и нежной субстанции, и хотелось разъять себя, слиться в шелковисто-целлофановых объятиях с этой вечно ускользающей стихией. Я заплакал от неизбывного восхищения красотой мира, от невысказанной любви, нежности и благодарности своему создателю. Нахлебался воды, барахтался, кашлял и плакал.
Потом стоял на самой оконечности этой державной, римско-германской плиты и словно зачарованный смотрел на ровную, серую морскую рябь, мощно уходящую вдаль. Ветер сушил тело, шевелил волосы. Тихо хлюпала вода в подмышках камней”.
Радик словно прощался с миром. Вчера свой прощальный привет передал туман, такой густой, что кажется, будто что-то со зрением, хочется сощуриться. Провода тянутся от крыши и теряются в тумане, на них конденсируются капли. Островок выступа, на котором завис кусок дома с балконом… и дико, что где-то там, в небытии, поют соловьи и кричит петух в другом конце городка… вдруг, словно гигантская, летучая мышь, проступает из тумана чайка и мечется, барахтаясь и захлебываясь.
А вечером, целый час, наверное, наблюдали с Германом, как спариваются тигровые улитки, с грацией и гипнотической красотой разворачивались перед ними их волшебные тела.
— Моля! Моля! — кричал Герман. — Пупа, пупа!
Но купаться боялся, вода была все-таки холодной для него. Радик с Лоркой заносили его в море и окунали. Грудная клетка испуганно вздыбливалась, весь воздух, находившийся в ней, в клокочущем восторженном вопле рвался и застревал в горле, и малыш выпрыгивал из моря и из самого себя.
Радик относил его под навес, Герман не мог топать босыми ступнями по гальке. Малыш стоял, словно в серебряной дымке, Радик видел, как “дышит” нежная перепонка груди в районе его сердчишки. Мокрые волосенки, мокрое блестящее тельце, красные “взрослые” плавки, водяной пистолетик в руке, с которым никогда не расставался.
После обеда пришли дети из санатория. Радик исподтишка пулял в них из водного пистолета. Они разоблачили Радика и, весело галдя, гонялись за ним, перестреливались. А когда Радик устал, обступили его, прося показать, как это он так метко пускает водные струйки. Герман пробрался по стенке к Радику, стукал его по ноге своей ручонкой и дерзко смотрел на ребят, пытаясь вызвать их смех и одобрение. Он хотел показаться им за счет отца, зная, как тот любит его. У Радика сжалось сердце. “А-а, это папаша мой, — как бы говорил Герман. — Поэтому я могу так прикольно бить его по колену, поняли, пацаны?!”
Радик видел просыпающийся характер другого человека, отделяющегося от него в эту жизнь и в то же время единственного и бесконечно родного.
— О! Табити, табити! — завопил Герман.
Радик увидел микросхемки крабиков, боком, на цыпочках сыпанувших в море. Их было много, стоило только приглядеться.
Герман стоял в отдалении, притихший. Высоко в небе волглый звук самолета. И Радик не сразу соединил все это: звук самолета, замерший, зачарованно уставившийся в небо сын, его задумчивый, как у взрослого, взгляд.
Пришла подстриженная Лорка и принесла маску с трубкой. Нежно белела незагорелая полоска шеи.
— Вы чего такие?
— На самолеты любуемся с Германом.
— Такая парикмахерская классная, Радик. Парикмахерша говорит в окно: о, мою блондинку ведут. Я смотрю, а это колли. Ее стригли рядом со мной, так спокойно сидит себе.
Радик вошел в воду, натянул маску, заложил резинку трубы меж деснами и губами, оттолкнулся и полетел по морскому небу, под ним синяя глубина, со дна, вращаясь, поднимаются лучи, будто где-то там лежит алмаз и отражает солнце. Медленно парил над подводной скалой, поросшей скользкими водорослями, недовольно пролетела под ним стая подводных воробьев, иногда он видел свою нечеткую тень на дне.
Плавая, он так увлекся, что стукнулся головой о какую-то бетонную плиту. Выбрался на берег. Лорка потрогала его голову, Радик увидел на ее пальцах свою кровь. Он так сильно оттолкнул ее, что она упала и больно ударилась о камень. Герман испугался и заплакал. Загоравшие рядом люди с осуждением посмотрели на него.
— Ты изменился, Радик, — тихо плакала она вечером. — Только и делаешь, что смотришь на сисястых теток. Я тебе надоела, ты даже не спишь со мной. Я тебя не удовлетворяю, я знаю, тебе не нравится, что у меня уже варикоз…
“Я проснулся ночью. Рядом лежала Лорка, а Герман спал у стены к нам ногами. Я посмотрел на них и покрылся испариной от мысли, что Лорка и девочка внутри нее, как и я, больны СПИДом. Снаружи я потел, а внутри скользкий холод и тоска. Мучился и не мог заснуть, мысли все об одном и том же. Меня обуял ледяной ужас, и он все нарастал. Я повернулся к стене, на рамке с фотографией Германа стояла иконка Матронушки, и уже по привычке попросил: “Матронушка, помогите мне!” Я просил ее хотя бы для того, чтоб заснуть, а не умереть от разрыва сердца.
Я сидел в комнате с книгой на коленях. Позади меня по-деревенски одетые бабки. У входа в другую комнату, вальяжно прислоняясь к косяку, стоял парень, который показался мне одновременно и простоватым, и хитроватым, и будто бы мало имеющим отношение к происходящему. В той, другой комнате вдруг кто-то застонал неожиданно животным и беспомощным стоном, как это бывало в нашей деревенской больнице у стоматолога.
Парень равнодушно поглядывал в ту комнату. Там послышался шум борьбы. Старушки оживились за моей спиной, и все в квартире будто бы пришло в движение.
“Что же это? Надо посмотреть!” — я вскочил и пошел туда.
Но парень, до этого будто бы и не замечавший меня, тут же выставил ладони.
— Нет, туда нельзя, — сказал он с усмешкой.
Потом в ту комнату провели слабую девушку. И вдруг снова этот громкий стон, сдавленное мычание и грохот, будто повалили корову резать. Судорожные удары, сбивчивый топот, словно кого-то удерживали. И я вдруг понял, что в той комнате изгоняют бесов. “Это же интересно, я же ни разу не видел этого!” — я снова вскочил и пошел. И вновь образовался этот парень. “Нет-нет, тебе туда нельзя!” — насмешливо говорил он и непреклонно отстранял меня от того проема.
Я сел на свое место. Смотрел в книгу, а в груди нарастала тревога и холодный свет. Я заметил, что дрожу. Я понял, зачем я здесь сижу… я просто жду своей очереди, когда этот насмешливый парень и те двое крупных мужчин, что вели девушку, потащат меня в ту комнату и станут изгонять бесов. Я встал, что-то дрожало внутри, и шел свет, ослепляющий меня и обессиливающий. Я почувствовал тревожное и уже даже испуганное движение старушек за моей спиной, не напрасно сидевших там. Парень, внимательно присматриваясь к чему-то, вдруг пошел ко мне… Он что-то сказал и протянул ко мне руки, но я неожиданно и беспричинно отпрянул от него с истерическим омерзением. Я даже не отпрянул, а будто бы само пространство так резко дернулось и преставилось, что между нами оказалось приличное расстояние. Так иногда переставляется пространство в компьютерной игре. Я стоял спиной ко всем на маленькой кухоньке. А парень появился из ТОЙ комнаты, и за ним с ужасающей деловитостью и спокойствием шла женщина с сырыми руками, в платье без рукавов, глаз ее я не видел, лишь темноту усиков на губе. Меня чем-то удивила ее внешность, она казалась мне совсем не такой, будто бы мне назначили прием у одного врача, а занялся мною другой. Я почувствовал свой страх и резкое бессилие перед нею.
— Что, что тут у нас? — она относилась ко мне как к случайному, неожиданному пациенту, как к привычной и смешной помехе в ее главном занятии.
Я чувствовал свой и ее свет и свое покорное онемение перед нею.
Она прижала два пальца к моему лбу, а потом к груди, почти у самой выемки под горлом, будто прислушиваясь.
— Все нормально, — сказала она. — В нем этого нет. Иди…
Она вернулась в ту комнату. А я все еще стоял онемевший, но уже спокойный, чистый и светлый.
— Ф-у-ух, — радостно вздохнул парень, прислоняясь головой к косяку и глядя на меня. — А мы уж испугались, что ты убил кого-то, ты все твердил: погубил, погубил.
Мне стало радостно. Потом появились мужчина с женщиной и двумя детьми, они были с мороза, чистые, свежие, светлые и здоровые. Женщина присела на край стола. На руках у мужчины сидел мальчик. Лицо его сияло чистотой и здоровьем, он смотрел на меня необыкновенно ясными глазами. Я почувствовал свое родство со всеми этими чужими мне людьми.
Я вышел, уже смеркалось, почти темно. Угол серого панельного дома, с заснеженного пригорка осторожно спускались те две старушки, одна с палочкой. Я думал дать им денег и пожалел, все вертел в пальцах, пятьдесят или сто, и не дал, и вдруг заметил, что в моей правой руке большой складной нож. Его дала мне ТА женщина.
Старуха с палкой посмотрела на меня и приветливо сказала: “Ты приходи к нам еще”.
Во дворе гуляло несколько женщин с собаками. И вдруг одна из собак, черная овчарка, схватила меня за рукав, прижимая зубами все сильнее. Я увидел спокойное и растерянно отрешенное лицо ее хозяйки, девушки в бежевой дубленке. Собака перехватила меня за кисть, а потом за ладонь. И я увидел, что это вовсе не собака, а ужасающе уродливый, свирепый и коварный зверь.
— Да уберите же вы его от меня! — закричал я равнодушной, растерянно-заторможенной хозяйке. И вдруг вспомнил про нож. — А вот я его сейчас ножом! — и я замахнулся этим большим и тяжелым ножом.
Зверь отпустил меня и далее уж бегал игриво, как овчарка, не обращая на меня совершенно никакого внимания, будто бы меня и не было, и я уже не боялся.
— Смотрите, как она меня? — сказал я, показывая хозяйке свою ладонь. На ней были неглубокие и будто бы уже заживающие следы от зубов.
— А у меня, смотрите у меня! — ответила девушка, показывая руку в перчатке без пальцев.
Я отметил только, что пальцы уродливые, короткие, и кривые, заросшие мясом ногти.
Я не стал больше смотреть на все это и удалился”.
Радик проснулся. Было еще темно. Прибой бухал так, словно море приподнимали за край и хлопали о землю. Радик лежал на боку, будто сжимая радость, и улыбался, потом встал и вышел на балкон.
— Я верю, — сказал он.
Словно желая стать созвучным расцветающей красоте мира, словно выражая всю радость Радика, протяжно и тонко закричал муэдзин.
Когда Радик, сдав повторные анализы, удостоверился, что не болен, — он радовался не более пяти минут. Когда он был смертельно болен — он жил, а когда выздоровел — снова почувствовал себя мертвым. На смену постоянным мыслям о болезни, адреналину и нервной энергии, которые она ему сообщала, пришла прежняя пустота и лень. Будто закономерно, что он оказался абсолютно здоровым, будто бы закончилось временное умопомрачение и не подтвердились страхи мелкой личности. И зачем он был так зол на ранимого, одинокого и самовлюбленного Славу? Пока сдавал анализы, он заходил несколько раз к Матронушке, а потом перестал. Все чувства, которые обостряла болезнь, приглушились. Снова засверкали в воздухе плоскости невидимых стен, отделяющих его от жены, от этого мальчика, его родного сына, от живой жизни.
Как только выяснилось, что он здоров, тут же странным образом отменились все предложения о работе по профессии: и от американцев, и от Центра. Но Радик уже не отчаивался, как раньше, и даже улыбался, вспоминая Болдырева, Зоненфельда. Он хотел изменить жизнь, но жизнь изменила его, обстоятельства сломали гордого, самоуверенного и гениального человека. Снова он работал с Верой, только теперь в другом магазине.
У него стал толще член. Радик сделался проще, смелее, безогляднее — его бросало в какие-то необычные приключения, и женщины словно бы заново открыли его для себя; те же самые люди вокруг него необычайно изменились, будто сняли маскировочные костюмы.
Иногда Радик жалел, что повторный анализ не обнаружил антитела к ВИЧ. С болезнью он был тоньше, одухотвореннее, трагичнее и внимательнее к миру, в нем тлел огонек и освещал все прощальным светом. Казалось, что благодаря этой страшной смертельной отметине ему впоследствии открылось бы что-то, была бы дарована некая последняя тайна бытия. Радик чувствовал, что из него вынули что-то очень важное, и ему стало все равно, где зарабатывать деньги. Заниматься авиацией с прежним вдохновением он уже не смог бы, даже размышлять в том направлении было лень, и мысли стали банальными и грубыми, как у Болдырева. Он уже сам не пошел бы на работу в Центр, если б там платили меньше или график его не устраивал.
Приоткрылась завеса перед пустым и холодным будущим, очертились пределы возможного.
Заболела и умерла Найда.
В июле родилась дочь. Они собирались вместе — Лорка, девочка, а с другого бока взрослый мальчик, как в том сне.
Однажды Радик проснулся от суматошного топота босых ног — Юрка плакал, хлопал окнами и кричал. Сна как не бывало, а завтра ответственный индпошив Лучано Барбера — хлопать глазами перед Верой, тупить перед ВИПами! И непонятно, как долго будет гулять эта гребаная тварь, его мать. Ну что за херня?! Будь она проклята, эта жизнь, эта страна, в которой он — лишний человек, которой наплевать на его талант, на его желание воплотиться и приносить добро другим людям. Радик вдруг понял, что для него нет и ничего не было важнее самолетов и неба. Он был счастлив по-настоящему только тогда, когда высчитывал “Теорию опасных сближений”. Радик с усталой отчаянностью вздохнул и разъяренно вскочил, вышел на кухню, прошел на балкон, ему захотелось сию же минуту свалить из России, чтобы хоть как-то отомстить ей, чтобы никогда не видеть ее удачливых сыновей-пацанов, ее бесконечных сериалов, ее книг, ее неистребимых домохозяек, чтоб больше не слышать ее песен о главном, чтоб не стоять в образе бессильного лоха в этом театре абсурда. Свою униженность, никчемность и невостребованность легче переносить на чужой, нейтральной территории. А здесь я как мертвый. Я умер. “Помоги мне! — закричал он внутри себя, не зная, к кому он уже обращается. — Мне нужен смысл, твою мать! Я не могу жить только семейными ценностями. И татары тоже не могут, они орут потому, что смысла нет”.
— Мама, — услышал он голос Юрки снизу. — Мамочка, ты где?
Радик тихо и горько засмеялся, увидев себя со стороны — сонного, злого, замороченного. Радик вспомнил свое детство, он же знал, как в этом возрасте работает воображение, как истерически страшно, когда глухая ночь, а тишина кричит и режет уши, под диваном черное существо, в шифоньере человек в желтой маске, а мамы нет, наверняка ее сбила машина или на нее напали педофилы… Какой ужас сейчас сжимает детское сердце!
— Это прекрасно, что обстоятельства пробудили меня на этой не проснувшейся земле, где не скучно, на хрен, жить.
Радик накинул халат, тихо приоткрыл двери и вышел.
Невероятно свежо, и новый, прекрасный привкус, будто Радик выпил зеленого чая и резко вдохнул осеннего воздуха. Нежное свечение желтеющей листвы. Юркина ушастая голова смешно торчала из окна, огромные черные, блестящие глаза.
— Юрка… Юр! — мальчик не сразу услышал и заметил его.
— О, дядя Хадик… а где моя мама? А вы мою маму не видели?
— Юр, сейчас время-то всего ничего, она придет.
— Ее долго нет, я боюсь. Когда она пхидет?! — он начал плакать.
— Юра, послушай меня, бояться не надо, потому что есть бог, он тебя любит, и он тебя защитит! — Радик сдерживал себя, чтобы не заорать.
— Вы ошибаетесь, дядя Хадик, бога нет.
— Это кто тебе сказал?
— Мой папа.
— А-а, а вот когда я был маленький, меня защищал зеленый воин. Я однажды проснулся нечаянно, а он стоит у кровати. И я понял, что он настоящий, потому что когда вставал, то я его обошел. А он стоял, и у него был зеленый меч.
— А может быть, это был вампих или ниньзя-убийца?
— Это был мой защитник, у тебя тоже такой есть, у каждого маленького мальчика такой есть. Если сильно-сильно зажмуришься, то ты его увидишь. Он все твои желания исполнит, если ты сильно захочешь. Вот, чего ты хочешь?
“Никогда и ничего он не исполнит, Юра. И повторишь ты ужасную судьбу своих мамы и папы”.
— Кока-колу и Спанч Боба.
— Это прекрасно, прекрасно, Юра! Жди.
Радик вернулся, взял деньги. Посмотрел на жену, на спящих детей. У Лорки обнажилась грудь, раздвинуты колени, если бы она сейчас знала об этом, то даже сонная умерла бы от смущения. У дочери в кулачке игрушечные наручники полицейского. У Германа вздрагивает напряженная вермишелька. Хотел взять Найду с собой и даже услышал ее старческое сопение, но вспомнил, что она уже умерла. Так и вышел в халате, это прекрасно и даже прикольно — ходить по двору в халате, будто живешь в городке чудаков, художников и свободных поэтов.
Не удержал дверь подъезда, и она громыхнула. Видно было, что Юрка задремал, он протирал глаза.
— Жди.
— Жду, дядя Хадик.
В ночном магазине “Агрика” Радик купил кока-колу, сок фруто-няня для дочки и соленую соломку, которую обожал Герман.
Вышел. Тихое, осеннее предрассветное мгновение и бодрость, будто преотлично выспался. Несмотря ни на что, рассвет дарит надежду и радость душе. И вдруг за углом магазина Радик ясно услышал смех Лили, который ни с чем не мог бы спутать. Он пошел туда, приготовившись удивиться, удивить, радостно раскинуть руки, сказать что-то и засмеяться. Но там никого не было. В ушах звучал ее смех, и казалось, что в сером воздухе еще дрожат водяные знаки ее фигуры. От волнения и холода Радику захотелось помочиться. Оглядываясь, он пошел в кусты. Сочные, глянцевые листья, синяя трава, мягкий свет ранних окон, пустырь… и вдруг Радик заблудился от себя. Он не узнавал этого места и не понимал, куда ему дальше идти, с кем он должен жить и нести ответственность. Радик все удалялся от себя жизненного и случайного. Наконец, под ветвями, окутанными туманом, он увидел фигуру парня в черном облегающем пальто, выскочил на него и заполошно заметался внутри самого себя — Радик узнал этого парня. Узнал освещенный светом фонаря угол черного фургона.
Отставив в сторону кока-колу, сок, соломку, с радостной смелостью подошел к этому парню, который будто поджидал его. Увидев Радика, он закурил. Тихо, лишь из глубины небес слышен сонный, волглый звук самолета.
Парень затянулся пару раз и передал Радику окурок. Подошел к фургону, с привычной ловкостью забрался, протянул Радику руку и вдруг сильно толкнул его в лоб, почти что ударил, будто бы с ненавистью. Радик отшатнулся, а парень качал головой, мол, иди, не надо сюда.
Потом печально посмотрел на него уже из-за границы небытия и медленно, словно из уважения к нему, потянул за собой гремящие створки дверей.
Заурчал двигатель. В кабине шевелилась скользкая, черная тень водителя.
Машина медленно развернулась и объехала Радика. Он стоял и смотрел, пока фургон не исчез из вида, пока сигарета не обожгла пальцы.
В обед собрались погулять. Спустились на первый этаж. Радик замер на лестничной площадке, а потом позвонил в дверь к татарам. Герман озадаченно посмотрел на него. Открыла Гуля, в халате, босая. Лицо ее, без всегдашних черных очков, показалось незнакомым, уродливым — опухшее, иссиня-серое и преждевременно постаревшее. Она смотрела с вызовом, готовясь услышать упреки, готовясь швырнуть дверь в лицо.
— А можно, Юрка с нами погуляет? — спросил Радик.
В глубине квартиры раздался писк.
— Какой гулять, у него чирья на… не проходят!
— А-а, ну извините, — Радик специально медлил. — Герману скучно одному.
— А за что извините-то?
— Ну-у, так, побеспокоили.
— Хм, побеспокоили… А мы тогда что делаем каждую ночь? — Гуля вдруг засуетилась, поправила халат. — Зайдите, я щас. Юр, хочешь погулять? Хочешь, а молчишь… Может, ваш мальчик сок будет? — спросила она, и по лицу ее прошла судорога смущения. — Сколько ему?
— Три с половиной.
— Ого, высокий какой, как Юра. У нас тут беспорядок, извините, — она искала одежду Юрки, к ее грязной пятке прилип фантик от конфетки.
Радик, Герман и Юрка медленно, гуськом шли по упругой, скользкой от дождя траве и пересекали холодные волны осенних, утробно-земляных запахов.
— У, блин, дядя Хадик, мне сегодня сон ужасов приснился… Дядя Хадик, ну почему вы меня не слушаете?
— Слушаем, слушаем, Юр.
— Мы, кохоче, такие сидим с папой, а у нас в доме безголовая девка ходит с пылесосом. И ко мне такая, на фиг. Я ей как закхичу: ты, сука… ой, пхостите за выхажение…
От пруда поднимался пар. Две коляски в алюминиевой дымке светятся у поваленного дерева, рядом матери нахохлились, из рукавов торчат два пальчика, в которых дымятся сигареты.
— Дядя Хадик, ну почему вы меня не слушаете?
— Слушаю, слушаю, Юр.
Вдали, за кладбищем, за кромкой придорожного леса высятся крепости — “Леруа Мерлен” и “Ашан”.
Радик замерз у воды и загрустил — безобидные, прогульные крики Германа и фантазии Юрки тяготили, раздражали. Стоял и ждал, пока они покидают камешки в воду. Уныло звал их.
Пустота и боль томили душу, от раздражения ломило колени.
Он повернул от пруда и замер, словно бы не зная, в каком направлении идти.
Впереди луг, на темно-зеленой, влажной траве редкие тонкоствольные березки в ослепительно-желтых листьях. Далеко слева, в тумане, замершая, безвольная пышность и нежность молоденьких ив. Радик перешел тропинку и со всей силы пнул ствол березки. Удар отозвался в каждом листочке. И все они клеенчато зашуршали, завертелись, неторопливо укрывая траву вокруг дерева правильным желтым кругом. Герман и Юрка восхищенно застыли, а потом восторженно завопили, распаляя друг друга, и вбежали под листья. Радик, затаив дыхание, следил, как самый маленький листочек крадется сквозь почерневшие ветви, качается, словно сшивая воздух, и укладывается вместе со своими собратьями.
Так они и бегали от березки к березке, наблюдая дрожь и обрушение листьев, радуясь желтым кругам на траве.