Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2009
1. Сделка
Перед каждой серьезной сделкой Он возникал на периферии сознания нечетким фантомом, подавая знак: я здесь! Сильный и беспощадный, Он пребывал где-то близко, гарцевал на своем могучем коне за ближайшим поворотом, но плоть обретал только во сне, где, сообразно гротескной логике сновидений, победно крушил бесчисленные полчища врагов. Полчища накатывали, как волны, и всякий раз оказывались разметанными, растоптанными и поверженными. Он никого не брал в плен — зачем себя обременять? Он методично добивал раненых, сжигал обозы и двигался дальше, к новым победам и новым гекатомбам из вражеских тел…
Феликс просыпался после таких снов на удивление бодрым, заряженным энергией, он чувствовал себя сжатой пружиной, которая должна распрямиться в условное “время Ч”. На сделку они направлялись вроде как вдвоем. А две головы, как известно, лучше, две пары рук — еще лучше, а если эти руки, ко всему прочему, умеют душить и сворачивать шеи, то вообще получается the best. Главное, не попадать в колею, не обращать внимания на правила, которых на самом деле не существует.
“Разбить скрижали, разбить скрижали…” — вертится в голове, когда моется под душем. Почему скрижали?!” Потом вспоминается: на скрижалях записаны правила, а правила — это чушь собачья, руководство для дураков. Умный правил не признает, каждый раз создает новые, чтобы тут же их похерить. Именно так делал Он, а значит, и Феликс будет безо всякой жалости разбивать эти смехотворные кирпичи с начертанными на них заповедями!
Только на этот раз правила нарушает противная сторона. Феликс пьет кофе, когда звонит заместитель Карлин, мол, в аэропорту приземлился Бельдыев и направляется в офис.
— Почему в офис?! Ему же “Астория” заказана, пусть бы отдохнул с дороги, душ принял, что ли…
В трубке хихикают.
— Он же Бельдыев, ему душ — по барабану…
— Ну да, наверное… Ладно, тогда отменяй остальные дела!
— Но у нас наутро чиновники из администрации…
— На хер чиновников! Скажи, у нас форс-мажор! Какой? Пожар, твою мать! Землетрясение! Цунами — короче, п..ди без стеснения!
Чиновники подождут, а вот знатный оленевод с Ямала ждать не должен. Бельдыев, заполярная мошна, самоед-Рокфеллер, езжай скорей, мы тебя заждались!
Самоед выплыл из тундры, когда Феликс взялся продавать пентхауз рядом с “Авророй”. Геморрой оказался еще тот, любителей таращиться на город с высоты, как выяснилось, не густо, и объект завис. То есть его можно было скинуть по дешевке, но тогда маржа исчислялась бы копейками. А Феликс не привык проводить копеечных сделок, лучше уж вовсе отказаться от реализации хором со сплошным остеклением, климат-контролем и тремя джакузи. Но ведь и отказываться Феликс не привык! Когда на кон ставилось реноме, когда жизнь проверяла его, Феликса, на вшивость, он и себя поднимал на дыбы, и других подстегивал, дескать, вперед, нукеры! Форвертс, майнен зольдатен, мы должны взять эту высоту, вашу мать, или будет расстрелян каждый десятый!
Вот тогда один из менеджеров и принес в клюве знатного оленевода, дескать, в дружественном агентстве недвижимости лежит его запрос на хорошую квартиру. То есть на “самую хорошую” — именно так записано в пожеланиях клиента, желавшего получить в городе на Неве что-то небывалое, потрясающее до глубины души властителя тундры. А что может быть необычней и круче пентхауза, где под окнами на вечном приколе — революционный крейсер? А вдали проглядывают Биржа, Ростральные колонны, Зимний и прочая байда, дорогая сердцу каждого гостя Северной Пальмиры? Когда Бельдыев приезжал смотреть хоромы, более всего поразил именно крейсер, который сверху смотрелся как личный катер.
— Этот, однако, стрелял? — спросил удивленно, — Ну, тогда, помнишь?
— Этот, этот. — усмехнулся Феликс. — Хотя лично я не присутствовал, ты уж извини.
Как позже узнал Феликс, знатный оленевод сколотил свое состояние вовсе не на поставках оленины или шкур убиенных животных. Миллионы были заработаны на продаже оленьей спермы! Бельдыев владел небольшим, но крайне ценным стадом быков-производителей, которых спаривали с самками, понятно — не бесплатно. Но что могут заплатить за случку такие же нищие оленеводы? Гроши; так что богатым Бельдыев считался разве что по меркам Ямало-Ненецкого округа. И тут случай — делегация из Канады, где с оленьим семенем, как выяснилось, полный завал. Не очень оно у канадских самцов, порченое какое-то, а тогда будущее поголовье — под вопросом, то есть Страна кленового листа может лишиться и деликатесного мяса, и питательного молока вкупе с теплыми шкурами. Этому печальному кризису не дал свершиться Бельдыев, которому было предложено собирать драгоценную сперму в пробирки и отправлять ее за океан, получая в обмен звонкую “зелень”. Оленевод чуть умом не тронулся, когда получил первый транш — одна пробирка стоила несколько годовых зарплат! Деньги, как говорится, к деньгам, о чудесном стаде прознали еще и на Аляске, куда Бельдыева пригласили вместе с семьей и целую неделю облизывали. Итог — еще один ручеек спермы, теперь уже в USA, и вскоре знатный оленевод вырос в настоящего, то есть валютного, миллионера. В городе Надыме коттедж отгрохал, “Хаммер” купил, снегоходов целый парк заимел, а деньги по-прежнему лились рекой. Тут, по счастью, дочери подросли, тоже потребовав сладкой жизни, конечно же в культурной столице.
— Дочкам квартиру покупаю, — пояснил оленевод, когда первый шок от осмотра пентхауза прошел, — я сам здеся жить не могу, у меня олени. А они — пусть живут, а то в общежитии, однако, совсем плохо.
Дочки Бельдыева были устроены (за взятку, разумеется) на юридический, пока жили в университетской общаге, но вскоре должны были стать хозяйками остекленных хором. То есть они ими станут, если король оленьей спермы выложит сумму, которую запрашивает Феликс. А он запрашивает немало, цены-то скачут, так что сегодня предстоит решающая битва с оленеводом и его командой.
В ожидании битвы Феликс перекатывает в кармане старую серебряную монету. Он брал ее на каждую сделку, вроде как талисман, какой студенты кладут под каблук, когда идут сдавать экзамен. Вроде как игра такая: если монета теплая — будет удача, если же старинный кругляк холодит ладонь — хорошего не жди. Сегодня монета явно была теплой, значит, Феликсу привалит счастье, то есть победа будет за ним.
Команда появляется с опозданием, и Бельдыев разводит руками: пробки, однако! Он обнимает Феликса как старого друга, потом знакомит с приспешниками, каковых требуется сразу отсканировать. Троих узкопленочных в дорогих костюмах Феликс в расчет не берет, они и в прошлый раз приезжали — обычные быки (только не производители, а охранники). А вот четвертого тогда не было. Морда у него вполне русская, волосики стянуты в пучок на затылке, в руках папочка с бумагами, значит, сделку будет курировать он.
— Борис Сергеевич, — представляется тот. — Юрист.
Ну юрист так юрист. А где, интересно, деньги? Бельдыев говорил, что привезет наличными, других денег он не признает… Наверное, бабло — у охранника в сумке, старой, потертой и сшитой, кажется, из оленьей кожи. Бельдыев и сам будто покрыт кожей животного: грубой, сморщенной, темно-коричневой, из складок которой таращатся хитрые водянистые буркала.
— Ну, как, Феликс? — спрашивает, улыбаясь. — Цена твоя, однако, большая очень…
— Все растет, родной мой. И цена растет тоже. Как там, кстати, олешки твои племенные? Тоже, наверное, растут? Говорят, у вас нынче морозы, так ты смотри, чтобы они не отморозили самое ценное!
Бельдыев сверкает золотой фиксой:
— Ничего, однако, они привычные… А цену ты все-таки не прибавляй. У меня нету столько сперма, олешек не корова, его доить нельзя.
“Зато тебя доить можно”, — думает Феликс. Он берет тайм-аут, демонстрируя гостям внутреннюю отделку. Конечно, финишная будет по желанию владельца, но кое-что уже налицо: настелена паркетная доска из самшита (сносу нет такому полу!), а вот тут расположена сауна, отделанная деревом абаши.
— Каким деревом? — вопрошает юрист с усмешечкой (типа — он все понимает), и Феликс поясняет: есть такое африканское дерево, которое не нагревается, даже если температура в парной поднимется до сотни градусов. Феликс не реагирует на усмешки, он тоже нечто вроде дерева абаши — не нагревается, сохраняя хладнокровие для момента решающей атаки.
— А почему дочек с собой не привез? — спрашивает. — Им бы понравилось, я уверен.
— Они тетки, однако, кто их слушать будет? Я слушаю Бориса, а он говорит: дорого просишь, Феликс.
— Борис, ты не прав! — грозит пальчиком Феликс, только юмор остается непонятым. Бельдыев по жизни тупой, а юрист, похоже, под стол пешком ходил, когда это выражение сделалось крылатым. И все равно он выдоит, вытащит клещами деньги, потому что чувствует: Бельдыеву очень нравятся апартаменты. Последняя попытка решить дело миром — льстивое напоминание о том, что знатному оленеводу в его поселке поставили бюст при жизни.
— Ценят тебя земляки, — говорит Феликс, — большим человеком считают.
— Большим, большим… — ощеривает фиксы Бельдыев. — Я им, однако, клуб построил, кино будут смотреть. А еще в школу компьютеры купил, будут этот смотреть…
— Интернет, — подсказывает Борис.
— Ага, его. Мои дочки тоже очень любят “тернет”. Они умные.
— И красивые, да? — льстит Феликс без зазрения совести.
— Очень красивые! — ржет Бельдыев. — Поэтому я сюда их и не привез. А то у тебя, Феликс, глаз такой…
— Какой у меня глаз?
— Как у полярной совы. С такими глазами в темноте, наверное, видишь, да? А потом: цап-царап! Соглашайся, однако, с нашей ценой, вот, Борис уже и документы приготовил…
Тогда и наступает “время Ч”. Вдруг раздается звонок, Феликс раскрывает мобильник, но не отвечает: просто молчит, меняясь в лице. Лицо становится озабоченным, потом каменным, и, защелкнув мобильник, он вроде как теряет интерес к сделке. То есть он ее переносит на неопределенное время, а может, и вообще отменяет. Как отменяет?! А вот так! Вы что, одни у меня такие?! Богатых у нас как грязи, а вот такие квартирки — в большо-ом, знаете ли, дефиците! Вы считать умеете? В этом доме их пять, и четыре, между прочим, уже проданы! (Феликс, понятно, молчит о том, что проданы они с мизерной прибылью — зачем?) Конечно, продолжает он, можно приобрести пентхауз где-нибудь на выселках, с видом на торговый порт, но это же будет полная херня, а не приобретение! Он давит вульгарными словечками, показывая: он не просто недоволен — взбешен! В общем, стучит он по часам, сворачивайтесь, и до свиданья!
— Феликс, ты это… Быстро, однако, решаешь.
— Время, время! Мое время, родной, на вес золота, я специально сегодня приехал ради тебя, хотя этим должны заниматься мои агенты, а не глава компании. И что в итоге?!
Когда на пороге возникает заместитель Карлин с кейсом, они шушукаются в сторонке, перебирая какие-то бумаги. И опять накат: почему сидим? Сворачивайтесь, я же сказал, нам нужно подготовить жилплощадь к приходу следующего клиента!
В этот момент он ненавидит Бельдыева, чья дубленая смуглая кожа становится сероватой — так он бледнеет.
— Что? — отвечает он на второй фиктивный звонок. — Нет, нотариуса не привозите, мы сами подъедем. Пусть для нас время зарезервируют, сделка наверняка состоится.
О нотариусе говорится для Бориса, на чьем лице до сих пор — недоверчивая усмешка. Бельдыева же добивают криком:
— Все, времени нет!! Вы что тут себе позволяете, вашу мать?! Я вам что, мальчик?! Я не могу тратить на вас часы, я сегодня даже ресторан заказал, но я все отменяю!!
Феликс воображает, как в тело оленевода входит нечто острое, как разрываются ткани, рассекаются внутренние органы и из уголка рта течет алая струйка. Водянистые буркала тускнеют, и мешковатое тело в дурно сидящем костюме от Гуччи падает на самшитовый паркет… В этот момент, когда в воздухе пахнет грозой, и появляется Он. Конечно, Он не мог не прийти, так уж повелось, и, поскольку силы удвоились, победа обеспечена. Выпад Феликса уже смертелен, и Ему осталось только ударами обоюдоострого меча расчленить тело и сбросить окровавленные ошметки с лоджии — вниз, на набережную. Едущие машины с визгом тормозят, красная жижа течет по лобовым стеклам, а прохожие в страхе задирают головы: дескать, что случилось?! А ничего: просто дело сделано, враг повержен, и цель — достигнута.
Не пережал ли он? Не пережал, Бельдыев, похоже, не собирается покидать вожделенный пентхауз.
— Горячий ты, Феликс… Ну, зачем — следующий? Мы же тебе подарки привезли, куда девать будем? В общем, давай по рукам бить.
— Мартын Иванович… — встревает дрожащий голосок юриста, но его останавливают.
— Ладно, Борис, соглашаемся. Ты свое получишь, хорошо работал. И Феликс свое получит. И дочки мои получат. Хорошая, однако, квартира!
Убирать трупы на поле — дело похоронной команды, боевые подразделения в этом не участвуют. И все же Феликс не отказал себе в удовольствии побыть в кассе своего агентства, где из сумки (он угадал!), сшитой из оленьей кожи, вынимали банкноты. Там были вперемешку баксы в тугих банковских пачках, россыпь “зелени”, перехваченная аптечными резинками, ну и, понятно, родные “деревянные”. Денег было невероятно много, автомат устал их перелистывать, да еще кассирша, растерявшись, взялась считать вручную. А Феликс представлял литры оленьего семени, каковое претерпело страннейшую метаморфозу, превратившись в бумаги с рожами американских президентов. Похоть животного, его сексуальная секреция, его желание вогнать свой олений член в самку — вот в этих пачках, надо же! Хотя — чему тут удивляться? В банкноты ведь превращается и его, Феликса, агрессия, его умение взвинтить ситуацию до истерики, нарушить правила — или как там? Ага — разбить скрижали! Феликс в очередной раз их разбил и теперь гарцевал на коне впереди сверкающих доспехами фаланг.
— Ой, горячий Феликс… — качал головой оленевод, провожая взглядом
пачки. — Так кричал: время, время, вашу мать! Таких горячих надо к нам в тундру посылать, однако лед и снег таять будет!
— С тундрой подождем. — усмехался Феликс. Он и сам знал, что умеет поднимать градус, бросаться в пике, чтобы буквально в метре от земли победно взмыть ввысь. И все же приятно, когда такое оценивали со стороны.
— Хорошо вы его обработали, — уже в машине говорит Карлин. — При такой первоначальной цене десять процентов вырвать — это невероятно!
— Невероятно, но факт.
— В лучших традициях, можно сказать, обули самоеда!
— Обули и умыли!
Они хохочут, звучно сталкивая ладони, дескать, сегодня мы — орлы! Карлин знает: ему тоже обломится, Феликс не обидит, всем “орлам” по куску мяса перепадет.
— А это что? — тычет Карлин в пакеты, полученные в подарок.
— Песцовые шкуры. Хочешь парочку?
— Да мне как-то…
— Бери-бери, я знаю, твоя жена мех любит!
Две голубовато-серые шкуры укладываются на плечи зама, вися на них, как боярский воротник.
— Спасибо, Феликс Борисович…
— Ерунда, пусть носит на здоровье.
Вечером, он знает, будет ресторан, Карлин притащится со своей толстухой, и та начнет трескать салаты и отбивные, запивая их французским вином. Они все там будут жрать в три горла, а потом хором просить: Феликс Борисович, скажите слово! У вас это так хорошо получается! И Феликс будет блистать остроумием, на грани приличия, как он это умеет, будет душой компании, он даже вытерпит пьяные поцелуи знатного оленевода (это животное наверняка полезет целоваться). На самом же деле он будет потешаться над всеми, а под занавес еще и скучать. Итог в виде пьянки — это же смертельно скучно, главное прошло, осталось в виде легкого жжения в груди, которое вскоре исчезнет, погребенное рутиной и этими жрущими-пьющими, желающими только денег, денег, денег…
В офис возвращаются по набережной, за Лаврой сворачивают на Обводный, после чего, по идее, требуется еще раз повернуть. Но Феликс указывает водителю: прямо. А прямо нельзя, дорога под американскими мостами закрыта, значит, нужно в объезд. Тогда давай в объезд! Они ползут в пробке, с трудом прорываются обратно на канал, чтобы остановиться возле старого трехэтажного дома.
Феликс оглядывает закопченные облезлые стены, некогда имевшие желтый цвет, и, не видя транспаранта, усмехается: сорвали! В прошлый раз он висел над правым подъездом, развеваемый ветром и гласящий: “Руки прочь от нашего дома!” Но что такое транспарант? Тряпка, избавиться от нее — раз плюнуть, даже серьезных людей не надо просить, справятся и бомжи…
Вслед за начальником вылезает и заместитель со шкурами на плечах.
— Эх, Феликс Борисович… — сокрушенно бормочет. — Зря вы с этой развалюхой связались, это ж одна головная боль, а прибыли — никакой…
— Ты песцов-то спрячь, — с металлом в голосе говорит Феликс.
— Чего?
— Шкуры засунь в пакет, не хер ими светить! И вообще лезь в машину, это не твоего ума дело!
Карлина дважды просить не надо — чувствует бурю, как барометр.
Вообще-то не он один считал, мол, дом на Обводном — это бзик, причуда, нет ни малейшего смысла расселять коммуналки в этой Вороньей слободке. Ну, расселят, выкупят, и что потом? Это ж старье, чуть ли не восемнадцатый век, а значит, требуется сумасшедший по затратам ремонт. Выгоднее было дом снести, чтобы потом продать пятно под застройку, да кто даст? Дом, видите ли, является памятником, значит, неминуема тяжба с ГИОПом, а это все равно, что теленку с дубом бодаться. Короче, мнение коллег было единодушным: не стоило брать в реализацию квартиры с полчищами тараканов и крыс, шуршащих в темных углах. А жильцы? Они еще хуже крыс: протесты начали устраивать, транспаранты вывешивать, ну и письма в инстанции, конечно, рассылать. А недавно статья в газете появилась, дескать, агентство недвижимости “Феликс и К” хочет прибрать к рукам жилой дом, выселив оттуда жильцов и устроив там свой офис. Что тут же стало известно сотрудникам.
— Скандал, как видите, получается… — досадовал Карлин. — Может, отступимся все-таки? И в городе, и за городом столько объектов сладких, ну просто слюнки текут! А этот несъедобный сухарь нужно выплюнуть: пусть другие грызут!
— Нет, родной, — возражал Феликс, — надо зубы укреплять, чтобы любой сухарь разгрызть. Я его не выплюну — сожру!
Почему — он не объяснял, Карлин бы не понял. Заместитель был не дурак, энергичный, но в чем-то безнадежный “карлик” (Феликс иногда нарочно перевирал его фамилию, если хотел поставить зама на место). Как ему, остолопу, объяснишь, что для Феликса этот дом — кость в горле, Карфаген, который должно разрушить? Именно разрушить, причем дом целиком, чтобы навсегда исчезли два окна в третьем этаже, завешенные пожелтевшим тюлем, с пошлейшими горшочками с цветочками, что тянут свои куцые листики к дефицитному свету. Феликс не раз представлял, как эти оконные рамы трескаются, слышится звон стекла и облезлые стены обрушиваются, поднимая кучу пыли. Он мысленно взрывал дом динамитом, расстреливал его прямой наводкой и даже ронял на него бомбу средней мощности. Два окна смотрели на Феликса, как два глаза, как зраки прошлого, от которого следовало избавиться любой ценой. И он избавится!
Тюль в одном из окон вроде бы отодвигается. То есть Феликсу хочется, чтобы оттуда на него взирали бы со страхом (а лучше — с ужасом), чтобы видели Его, безжалостного воина, чей карающий меч обрушится на обитателей Вороньей слободы, как бы те ни умоляли о пощаде. Пока действия Феликса были вполне законны: просто расселяем тех, кто желает покинуть небезопасное для жизни и здоровья строение, чего тут криминального? На самом же деле это была война на уничтожение, итог давней, многолетней неприязни, точнее, ненависти. Сколько лет прошло с тех пор, как Феликс запульнул камнем в левое, кажется, окно? Лет двадцать с лишним, а помнится, будто вчера было! Разница лишь в том, что тогда ярился в бессильной злобе подросток, сейчас же пред этими стенами предстал во всем великолепии не мальчик, но муж, с возможностями получить сатисфакцию по полной, так сказать, программе…
— Может, поедем все-таки? — умоляет Карлин из-за приспущенного стекла. — А то на нас уже обращают внимание…
И верно: парочка жильцов, выйдя из подъезда, с подозрением озирает визитеров на шикарном “Ауди”.
— Пусть обращают, мне до лампочки. Скоро здесь начнутся такие события, что… Ладно, поехали.
2. На войне как на войне
На полигон въезжают кавалькадой иномарок — серебристых, черных, красных, останавливаясь у края вытянутого песчаного поля с редкими островками травы. Ветер пригибает траву к земле, взметывает в воздух мелкий песок и несет его в ту сторону, куда вытягивается поле, упираясь в обрыв, поросший поверху лесом.
Такой рельеф, объясняет Выжлецов, выбран специально, чтобы шальная пуля не вылетела за пределы полигона. Этот суетливый коротышка первый выскочил из своей “Хонды” и, собрав в круг остальных, подробно объясняет, дескать, позиция будет вот здесь, заряды подвезут бойцы срочной службы, а фуршетик накроем под навесом. Идея устроить выезд риэлторского сообщества на полигон — его, Выжлецова. Корпоративная спайка укреплялась не только деловыми встречами, но и совместными шашлыками, пейнтболом и прочими стандартными (и поднадоевшими, если честно) мероприятиями. Однако возможностью всласть пострелять из настоящего, а не пейнтбольного оружия никто не манкировал, чем бывший военнослужащий явно гордится.
Подошедший офицер обнимается с ним по-братски, Выжлецов представляет его приехавшим гостям. Мол, лучший друг, десять лет вместе отслужили, пока я не дезертировал!
— Да я бы тоже сделал отсюда ноги… — посмеивается офицер, кажется — капитан. — Только некуда.
— Не слушайте его, мужики, я ему давно говорю: давай к нам, в бизнес! Так он ни в какую, потому что — армейская косточка!
Экс-майор, а ныне глава мелкой риэлторской фирмы, Выжлецов из кожи вон лезет, чтобы показать свою значимость. Бойцы уже выносят из подъехавшего “уазика” автоматы, пулеметы, а это что? Надо же: винтовка с оптическим прицелом! Выжлецов со знанием дела демонстрирует оружие, передергивает затворы, особенно стараясь понравиться Гуцало, некоронованному королю этого самого сообщества. Массивный и коренастый, тот снимает пиджак и, усмехнувшись, спрашивает: а из этого — будем стрелять?
— Из чего, Иван Ефимович? — не въезжает Выжлецов.
— Вот из него! — указывает Гуцало на стоящий поодаль танк.
— Насчет стрельбы из танковых орудий я вообще-то не договаривался… Да вы из пулемета Калашникова попробуйте, вам понравится! Это не автомат, это гораздо круче! Он на полкилометра бьет прицельно, и если попадаешь — наповал!
— Сам-то покажешь класс?
— Непременно, Иван Ефимович! Я ж все-таки боевой офицер, горячие точки проходил…
Пока самая “горячая” точка — это стол под навесом, на который выставляют привезенные с собой напитки. Опрокинув по рюмашке, Феликс с Карлиным торчат в сторонке, перекуривают. Феликс не желает пребывать в свите вечного соперника, хозяина мощного агентства недвижимости, строительной корпорации, а также заводов, газет, пароходов — безо всякого преувеличения. Гуцало издавал даже не газету, а собственный журнал, журналистка из которого, голенастая, в короткой юбчонке, лакает сейчас шампанское (единственная женщина в компании, она чувствует себя скованно). А год назад он еще и теплоход прикупил: не лайнер, конечно, но для корпоративных пьянок на Ладоге и Онеге вполне годящаяся посудина. С того дня Иван Ефимыч и обрел негласное прозвище: “олигарх”, что его самого, понятно, грело, а Феликса — раздражало. И сейчас, глядя на бегающего на цырлах экс-майора, он раздражается. Этому придурку ну очень хочется попасть в клуб избранных, потому что агентство — хиленькое, квартирами в хрущобах торгует, да скворечниками на шести сотках. Такому только в лакеях и ходить, тогда, быть может, не сожрут, оставят на плаву. А скорее всего, какой-нибудь Гуцало просто вольет Выжлецова со всей рабсилой в свою компанию, дадут ему на распахивание делянку с дешевым жильем, и сиди, майор, на жопе ровно…
“Но ведь он и этому будет рад! — догоняет мысль, — Да что там — счастлив безмерно!” Тут многие были бы не прочь примкнуть к империи недвижимости, каковую выстроил его величество “олигарх” — только не Феликс. Гуцало уже приглашал к сотрудничеству, но получил шутливый отказ, дескать, наш уровень пока не соответствует вашему. Вот когда дорастем, тогда, быть может…
— Ну-ну, — хмыкнул Гуцало, — расти. Только свято место пусто не бывает, сам знаешь.
Когда на расстеленный брезент выкладывают автоматные и пулеметные рожки, под навесом заметно оживление: пиджаки вешаются на торчащие из бревен гвоздики, галстуки ослабляются, рукава рубашек засучиваются. А в пустынном вроде бы поле как по волшебству на разных расстояниях встают из редкой травы ростовые мишени. В случае попадания, объясняет выжлецовский дружбан, они будут падать, потом последует автоматический подъем.
— Что-то вроде Ваньки-встаньки? — усмехается Феликс (он уже разлегся на позиции, загоняет рожок в АКМ).
— Ага, вроде него… Твою мать!! Не стрелять без команды!!
Это он реагирует на первый выстрел — кто-то нажал спусковой крючок раньше, чем следует. Выжлецов что-то шепчет на ухо дружбану, и тот кивает: хорошо, матом не буду… Он проверяет готовность стрелков, и раздается короткое: пли!
Трах! Та-тах! Стрельба начинается робко, с одиночных, которые постепенно концентрируются в короткие, потом длинные очереди. Та-та-та-та-та-тах! — улетают к стене леса стремительные кусочки свинца, и вот уже первая мишень опускается, за ней вторая, третья… Отстреляв рожок, кто-то вскакивает и трусцой — за следующей порцией зарядов. Феликс чувствует теплый удар в щеку — это прилетела гильза от лежащего справа Карлина.
— Эй, осторожнее!
— Извините, Феликс Борисыч… Что-то я никак попасть не могу.
— Ниже бери, под обрез мишени.
— Ага, понял. Только у меня патроны — йок!
— Тогда беги за рожками, и на мою долю тоже прихвати.
Неожиданно в общий звуковой хаос врывается мощный резкий звук — заработал пулемет Калашникова. Из него палит, конечно, великий и могучий Гуцало, которому и здесь надо выпендриться. Феликс машет рукой, мол, быстрей, Карлин приносит, наконец, рожки, и вот уже гендиректор с заместителем палят в два ствола. Тах! Та-та-тах! Карлин валит первого “Ваньку”, издает победный рык и берет на мушку следующего. Надо же, удивляется Феликс, как вставило этого интеллигента в третьем поколении! А впрочем, чему удивляться? И слева раздается такой же рык — все вдруг делаются одинаковыми, они, привыкшие к мягким креслам и ноутбукам, яростно плюют огнем из стволов и, утерев пот, бегут за очередными смертоносными зарядами. Вскоре лежачее положение надоедает, и начинается пальба с колена, из положения стоя, от живота и т.д. Краем глаза Феликс замечает, как журналистка вздрагивает от выстрелов, лезет в сумочку и, что-то достав, втыкает в уши. “Баба — она и есть баба”, — усмехается он, чтобы тут же влиться в общий кураж, в общее одурение дымом, запахом гари, войти в кайф настоящей битвы. Это инстинкт, это — мужское, они выпали туда, где вечная война, вечная кровь и разрушение…
И вдруг полигон исчезает, растворяется в зыбком мареве, а из пыльной круговерти выскакивают всадники в латах, потрясая обоюдоострыми мечами. Мишени превращаются в живых людей — они убегают от несущейся на них смерти, но как убежишь от хрипящих коней? Всадники пылят копытами, делают короткие взмахи, и головы катятся по редкотравью. Один, другой, третий — люди-мишени валятся, как одуванчики, которых сбиваешь детской деревянной сабелькой. Наконец, враг уничтожен, но топот копыт только усиливается, и раздается звон мечей. Теперь их скрещивают между собой, потому что настоящие воины никогда не прекращают сражения, они бьются до последнего живого. И вот уже с плеч летят головы в шлемах, они с хряском падают в пыль, обагряя ее кровью из перекошенных злобой ртов. Не повезло, вашу мать, убили! А ведь убить должен был я! Это война всех против всех, она не знает пощады, не знает правил и ограничений, она — абсолютна и прекрасна…
— Еще дадут, как вы думаете, Феликс Борисыч?
— Чего?!
Феликс трясет головой, прогоняя видение.
— Еще рожок, я спрашиваю, дадут?
Феликс усмехается, мол, конечно, за все уплачено!
— Да я знаю, только бойцы говорят: заряды кончаются!
— Еще набьют, не беспокойся. А кончатся патроны — руками будем душить врагов. Знаешь, кто наши враги?
— Кто наши враги? — Карлин озирается. — Ну, наверное… Да вот они!
— И ты готов душить их руками?
— Руками? Наверное, только стрелять — интереснее.
— Ну, тогда возьми рожок и расстреляй своих врагов!
— Буквально, что ли?!
— Фигурально, родной. Но адреналина от этого не меньше, если у тебя, конечно, есть воображение. У тебя же есть воображение, Карлин?
— Было в детстве… То есть я рисовал неплохо, всякие фантастические картинки.
— А теперь нарисуй реалистическую. Приятно же, согласись, вогнать пулю в жирный затылок какого-нибудь Гуцало…
— Приятно, конечно, только он и сам может вогнать… Зверь хохляцкий!
— Нет, Карлин, не может. Зверь-то он зверь, но не воин. Я — воин! Ладно, давай-ка по рюмке для куражу…
Наскоро закусив коньяк лимоном, они спешат на позиции. Феликс уже не хочет походить на одуревшую от пороха и дыма риэлторскую банду, он — наособицу. И потому берет в руки снайперское ружье. Рассыпать заряды веером, палить в белый свет, как в копеечку, — удел пушечного мяса, подлинный воин должен бить прицельно. Феликс укладывает одну за другой мишени в своем секторе, потом смещает ствол правее. Бац! — сбита мишень автоматчиков, бац! То же происходит с условным врагом пулеметчика. Стрелки радуются, думают, это их заслуга, ну и пусть.
Феликс слышит, как Выжлецов паникует, мол, зарядов не хватает! Тут же подбегает дружбан-капитан, ему отслюнивают купюры, и вот уже солдатики лихорадочно набивают рожки. Вынужденная пауза заполняется пальбой из “макарова”, что, конечно, не в кайф. Жалкое шмаляние на двадцать пять метров, легкий хлопок вместо настоящей, с грохотом и эхом, очереди — разве это стрельба?! Один Феликс, у которого зарядов в избытке, продолжает методично валить мишени. Он валит их по мере удаления: сто метров, двести, затем — четыреста. Краем глаза он видит: прихлебывая коньяк, за ним из-под навеса внимательно наблюдает Гуцало. И, когда после долгого прицеливания самый удаленный “Ванька” валится, как сноп, олигарх выставляет большой палец, дескать, хвалю! “Старик Гуцало нас заметил, и в гроб сходя… Когда же ты действительно сойдешь в гроб? И не будешь каждой бочке затычка, а каждому мероприятию — царь и бог?”
Добавочные заряды расстреливают быстро. Хочется еще, но автоматная пальба вроде как утомила, нужно что-то более основательное, точка нужна, жирная и сочная. Гуцало это чувствует первым. А ну-ка! — манит он пальчиком Выжлецова с дружбаном. Они совещаются, офицер отрицательно крутит головой, и Выжлецов опять достает деньги. Офицер непреклонен, после чего бумажник вынимает олигарх. Тут вояка теряет дар речи, не иначе, увидел в чужих руках свой оклад за два года. Он просит у Выжлецова мобильник и, отойдя в сторонку, дрожащими ручонками тычет в кнопки. “Что они, интересно, задумали?” — Феликс с любопытством (и с ревностью) следит за чужой инициативой. Идут темпераментные переговоры, офицер лихорадочно кивает, после чего кричит:
— Разрешили! Только надо подождать, пока снаряды подвезут со склада!
— Ну? — озирает публику олигарх. — Пальнем из тяжелой артиллерии?
— Пальните, Иван Ефимыч!
— Устройте им фейерверк, пусть запомнят наш приезд!
“Н-да, недооценил я воображение хохла, тут он меня переплюнул…” Феликс с раздражением сует подбежавшему солдатику нелепое (теперь) снайперское ружье. Толпа окружает танк, Гуцало лезет на броню и становится в позу то ли Ильича на броневике, то ли Ельцина во время известных событий. Оценив юмор, публика ржет, затем массивное тело с трудом протискивают в люк. Водитель заводит мотор, танк грозно ревет, башня вращается влево, потом вправо. Появляются еще двое военных, осторожно подносят снаряды и вместе с ними исчезают в люке.
Гуцало ставит не одну, а целых две точки — жирных и настолько громких, что закладывает уши. Дым сносит ветром, зрители аплодируют, и опять вечный соперник оказывается впереди, а Феликс, хоть и отмечен, прозябает в тени.
Потом, как водится, накрывают поляну. Столик под навесом оказался разминкой, настоящая пьянка разворачивается на берегу речушки, где на столах под прозрачными тентами — истекающая жирком осетрина, жареные куропатки, шашлык-машлык трех видов (его жарит на мангалах местная солдатня), а уж выпивки — натуральная прорва. К столу изволил пожаловать и местный начальник в генеральском чине — он, надо полагать, и давал разрешение на “залпы башенных орудий”. Седой генерал снимает фуражку, рассупонивается и сразу — к Гуцало, нюхом распознав такого же “генерала”.
— Просторная у вас воинская часть… — Гуцало озирает бесхозную (по его понятиям) территорию. — Конечно, боевая подготовка — дело нужное, но ведь сколько земли зазря пропадает! Тут же можно сотни три коттеджей отгрохать!
— Можно и все четыре, Иван Ефимыч! — подвякивает Выжлецов. — Ну, если участочки небольшие нарезать. Только земля эта — у Министерства обороны, попробуй ее получи!
Генерал что-то говорит Гуцало, оба хохочут, а Феликс в раздражении опрокидывает “Хеннеси”. После очередной рюмашки он вдруг представляет, что вдалеке, на сосне, сидит снайпер с такой же винтовкой, из которой стрелял Феликс. Снайпер тщательно прицеливается, хотя для профессионала жирный затылок, да еще блестящий от пота — учебная, можно сказать, мишень. Следует хлесткий, как удар кнута, звук, и на лбу “олигарха” — кровавая дыра. Пройдя навылет, пуля звонко бьет в пуговицу генеральского кителя, и тот вздрагивает: кто стрелял без команды?! Он не видит, что его визави уже мордой в осетрину упал, и по перламутровым ломтям течет красная жижа…
Феликс столь явно представил картину, что даже встрянул головой, избавляясь от наваждения. А потом вдруг рассмеялся.
— А чему это Феликс Борисович так радуется? — вопрошает Гуцало (все время, собака, держит на прицеле!)
— Тому, Иван Ефимович, что боевая подготовка прошла успешно. Нельзя все время в офисах сидеть, нас, волков, ноги кормят и зубы.
Публика одобрительно гогочет, и тут же тост: за риэлторские ноги и зубы!
— Хорошо сказал! — поддерживает “олигарх”. — Выпьем!
Потом, когда генерал откланивается, они беседуют отдельно — старый и молодой. Гуцало жалуется, дескать, надоело тянуть воз Президента гильдии риэлторов, и не желает ли Феликс заменить старика на почетном и ответственном посту? Феликс желает (еще бы!), только ведь избрание пройдет с подачи Гуцало, а это уже зависимость. То есть Феликс мог спокойно плюнуть на моральные обязательства, но Гуцало не дурак, он моральными не ограничится.
— Ну, не хочешь — как хочешь… А ты, я слышал, пентхауз скинул? Поздравляю, поздравляю… Не перспективные, честно говоря, объекты, но поди ж ты: у тебя получается с ними работать! Тунгусу какому-то сбагрил квартирку?
— Ненцу, — холодно улыбается Феликс.
— Ну, это, считай, одно и то же. А вот с домом на Обводном ты зря связался, зря… Тухлое дело, никаких перспектив. Даже если ты скупишь там квартиры — капитальному ремонту он не подлежит.
— А кто вам сказал, что я скупаю там квартиры?
— Так, сорока на хвосте принесла… В общем, отремонтировать дом нельзя. А добьешься признания его аварийным, и что? Снесут, да только пятно-то ерундовое, ничего хорошего не построишь. Сам же видел: на другом берегу — промзона, рядом такое же убожество стоит… В общем, не понимаю я тебя, Феликс.
И тут же волна холодного бешенства: выходит, прав начальник службы безопасности, какая-то сука сливает информацию о его фирме! Только как вычислишь эту суку?! Гуцало ухмыляется, зная: вычислить трудно, потому и козыряет информированностью. Феликсу же остается пожать плечами, мол, не всякий проект — успешен, может, и отступлюсь. Он понимает: “олигарх” беспокоится, потому что не врубается в суть. Продажа элитной квартиры — это понятно, а вот суета с домом совершенно непонятна, значит, надо прощупать почву.
“Все равно ты ни черта не узнаешь про дом, — успокаивается вдруг Феликс. — Об этом вообще никто не знает и вряд ли узнают в будущем. Это моя жизнь, моя месть, а ты (или кто другой) здесь абсолютно ни при чем”.
— Ты, Феликс, вообще наобум живешь. Перпендикулярно, можно сказать.
— А надо параллельно?
— Желательно. В нашей стране ведь как? Шаг влево, шаг вправо — побег… А ты в тапочках на конференцию приходишь, да еще без галстука!
Гуцало смеется, вспоминая, как во время вояжа на его личном теплоходе проходила конференция по недвижимости, и наутро после банкета Феликсу предстояло читать доклад о современных методиках расчета прибыли. Так мало того, что Феликс опоздал, с трудом выбравшись из объятий одной страстной риэлторши, он еще не смог найти туфли с галстуком. А посему надел женские тапочки, в них и явился на утреннее заседание, чем изрядно развеселил народ, надо признать, мало отличавшийся по виду от докладчика.
— Ну что вы, Иван Ефимыч, эти тапочки никак забыть не можете… Это же анекдот, не будь таких случаев — все наши мероприятия будут скучными, как урок алгебры в средней школе.
— Согласен, тапочки — ерунда. Дело в другом: ты правил не признаешь.
— Да ну? — ухмыляется Феликс. — А вы разве свой бизнес по правилам создавали?
— Всякое было, я его по крупицам собирал, как та курочка, что по зернышку, по зернышку… Бывало, и с чужой миски пару зернышек склюешь, что ж тут такого? Но сейчас и я, и остальное сообщество — все стараются строить работу по принятому нами кодексу. А вот ты его почему-то игнорируешь, даже не подписал еще. Творческого начала, понимаешь ли, в тебе много. Ты, случаем, не художник?
— Художник, художник… Кстати, пойдемте угощаться!
Он мог бы сказать этому недоделанному олигарху, мол, правила созданы для таких, как ты, а я живу по своим законам. Но об этом пока рано объявлять Urbi et Orbi, силенок маловато. А дом на Обводном… Узнай Гуцало об истинных причинах повышенного внимания к этой развалине — он бы долго смеялся. Или вообще поставил бы крест на Феликсе, как бизнесмене. Ну, какой это бизнесмен, если он детские обиды и комплексы к делу приплетает?! Мы люди взрослые, практические, про сопли и подзатыльники давно забывшие, оставившие душевную, так сказать, боль для узкого семейного круга (хотя и здесь держим ухо востро). Только Феликс не мог — да и не хотел — забывать, его боль была мотором, что толкала вперед, заставляя плевать на общие установления и перешагивать через принятые правила.
Должна же быть, в конце концов, компенсация за тот детский ужас, когда он увидел в темноте ванной болтающиеся в воздухе ботинки. Они были начищены и своим тусклым сверканием бросались в глаза; лишь затем проявились брюки, пиджак и — выше — темное, почти черное лицо. Когда Феликс зажег свет, с третьего раза попав в выключатель, картина предстала и вовсе кошмарная: шея вывернута, лицо налито багровой кровью, в общем, отца было не узнать. Он, помнится, закричал, потом заплакал, пытался снять того, кто болтался на проходящей под потолком трубе, но тщетно. Таким его и нашли соседи: зареванного, обмочившегося со страха, хотя не младенец уже был, вполне сложившийся подросток.
Нет, отец повесился не на Обводном, это случилось в их добротной “сталинке” на Московском проспекте. Но причина ужаса находилась как раз таки в старом облезлом доме, где за пожелтевшим тюлем и горшочками с цветочками жила она, сделавшая Феликса униженным и оскорбленным (а также напуганным, брошенным и потерянным). Феликс предпочитал называть ее — она, хотя был прекрасно осведомлен об имени-отчестве. Больше того — у него имелась целая папка с выписками из ЖЭСа, паспортного стола, двух мест работы, а также вырезки из газет, где она публиковала свои пафосные статейки. Это было почти досье, какое Бендер собирал на миллионера Корейко. Конечно, она была голь перекатная, но тут ведь и цель — не будущий “откат”, а уничтожение. Важно было, как именно обреченный Карфаген рухнет, какие муки и душевные корчи воспоследуют — вот что толкало вперед, заставляя заниматься абсурдным, казалось бы, делом. О том, что это абсурд, Феликсу с пеной у рта доказывал и главный бухгалтер, и Карлин, вообще все, кто имел в агентстве хоть какое-то право голоса. А Феликс отбивался, дескать, вы не знаете генерального плана, а я — знаю! Тут будет новый деловой квартал, Сити, мы выиграем в итоге! А ему: какое еще “Сити”, Феликс Борисыч?! Это городская клоака, жопа, грубо говоря, и такой она останется навсегда!
От конфликтов спасала лишь неизменная удачливость Феликса, его реноме везунчика и баловня судьбы. И он беззастенчиво пользовался этим, методично направлял туда агентов, и те находили недовольных, расселяли квартиры, в которые затем приглашалась экспертиза, за определенную мзду признававшая жилой фонд аварийным. Из других жильцов была создана “пятая колонна”, строчившая жалобы на состояние перекрытий и коммуникаций, ну и, конечно, шла обработка одного важного человека в администрации. Феликс не задумывался, стоила ли игра свеч, просто двигался к цели. Он помнил одно: когда-то с ним обошлись вопреки всяким правилам, а тогда он должен дать симметричный, как нынче говорят, ответ. Боль пестовалась и лелеялась многие годы, она укутывалась, как горло во время ангины, поливалась, как комнатное растение, и в итоге — расцвела махровым черным цветком, благоухающим и прекрасным…
Неожиданно подскакивает голенастая: оказывается, ей поручено взять у Феликса интервью. Кто поручил? Редактор, он давно хочет рассказать публике об одном из самых успешных игроков на рынке недвижимости. “Нет, родная, — думает Феликс, — поручил тебе это совсем другой человек. Папа приказал, учредитель, который кормит вас, щелкоперов, а вы клюете с руки, готовые выполнить любое его задание”.
Папа-Гуцало опрокидывает рюмашку, а сам косит глазом в сторону Феликса: клюнул или нет? Живца подбросили неплохого, тщеславие — оно и в Африке тщеславие, в глубине души каждый хочет светить мордой с экранов и обложек. Плюс длинные ноги, плюс многообещающая улыбочка, в общем, есть шанс узнать то, чего самому не удалось…
— О’кей, поговорим. Только отойдем в сторонку, здесь очень галдят. И давайте знакомиться. Меня вы знаете, а вас зовут…
— Ада. Ада Зарецкая — так я подписываю статьи.
— То есть это псевдоним? А как по-настоящему?
Ада загадочно усмехается.
— Позже, быть может, скажу… Ну, давайте здесь расположимся?
Когда усаживаются на травке, Ада подкладывает под попку свое глянцевое издание; такое же предлагают и Феликсу. Юбка всползает вверх, открывая не столь уж худые, как вначале показалось, ноги. Манящие округлости, однако, накрывают сумочкой, из нее вынимают диктофон. Интервью начинается с лести, дескать, фигура вы значительная, это общеизвестно, хотя… Что — хотя? Хотя и скандальная. Бросьте, я — не скандалист. Тогда, как минимум, вы оригинал, и каждый, кто побывал в вашем кабинете, это знает. А вы разве бывали в моем кабинете? То есть я бы с удовольствием принял вас, дорогая Ада, но почему-то не помню вашего визита. Конечно, не помните, вас навещал другой журналист из нашего издания, Артем Грязнов. А вот его помню: неопрятный такой, в чем-то соответствующий своей фамилии. Ах, это тоже псевдоним?! Плохой псевдоним, если честно, сразу выдает амплуа этого журналиста. Он ведь и обо мне написал тогда не очень хорошо, верно? Картина в кабинете его заинтересовала, видишь ли, коллекция монет под стеклом, а по сути — ничего не сказал. Между тем наша методика работы с клиентами…
Беседа движется ни шатко ни валко: Феликса раскручивают на откровенность, на страстный монолог, а он хитро увиливает, переходя в скучную деловую сферу. Ада крутит головой: так, мол, не пойдет. Ну, сколько можно о методах, о прибыли, о юридических аспектах оформления недвижимости?! Скуловорот, как говорит наш редактор, тоска смертная, будто не люди в этой области работают, а человекоподобные роботы! Недвижимость — это ведь домашний очаг, это тепло, это любовь к ближнему…
— Вы хотите, чтобы я рассказал про любовь к ближнему?
— Не совсем про любовь, просто… Расскажите о себе, только с человеческой точки зрения. Вот здесь, например, вам понравилось? На этой, извините за выражение, войне?
— На войне как на войне, — пожимает плечами Феликс. — Если вы заметили, никто не остался равнодушным, оружие — возбуждает.
— Только оружие возбуждает?
— Не только, разумеется, не только… Любовь к ближнему тоже возбуждает.
Он ловит на себе заинтересованный взгляд, видит, как одергивают юбку. “Правильно одергиваешь, ближняя моя. Сейчас мне больше всего хочется поставить тебя раком, вскинуть юбчонку на спину и, сняв розовые трусики — ведь у тебя розовые, не так ли? — трахать тебя до потери пульса…” Волна похоти накрывает, как жаркое одеяло, и если бы за Феликсом не следили, он точно бы увел Аду в ближайшую рощу. Хотя на это, возможно, и был расчет: организовать подставу, а еще лучше — если бы он влюбился и выдал этой “ближней” секреты своего успеха…
— Ну, хорошо. Некоторые ваши коллеги называют вас: “Железный Феликс”. Вы согласны с этим определением?
— Категорически не согласен!
— То есть вы — белый и пушистый?
— А еще кроткий и незлобивый. Кстати, Адочка, вы знаете, как переводится с латыни — Феликс?
— Знаю: счастливый.
— Ну вот, а вы говорите: железный! Вашего Грязнова ввела в заблуждение картина с конным воином, его почему-то многие пугаются. А пугаться не надо, потому что добро, как известно, должно быть с кулаками.
— Ага, значит, вы — апологет добра?
— В каком-то смысле.
— А как же тогда агентство “Землемер”? Вы его, можно сказать, пустили на дно, а оставшихся на плаву — расстреляли из пулеметов…
— Какие-то образы у вас, госпожа Зарецкая… Атмосфера стрельбища действует?
— Наверное. Так как же знаменитое разорение “Землемера”, к которому вы приложили руку?
— Приложил, не отрицаю. Только ведь это для бездарного руководства “Землемера” — зло, а для рядового клиента — безусловное добро. Плохо ребята работали, некачественно, вот и пошли на дно. Кстати: расстреляны были не все, кое-кто, поумнее, оказался потом в моей фирме. Я ценными кадрами не разбрасываюсь, дорогая Ада.
Он с содроганием ждет вопроса насчет семейной жизни, и его таки задают. У Феликса даже напрягшийся член (эрекция делала интервью весьма пикантным) опал и неприятно заныл, не получив разрядки. Ну, какого хера они интересуются его холостым положением?! Какого лешего лезут в постель, он же не звезда эстрады, не пидор Боря Моисеев какой-нибудь, он — деловой человек, бизнесмен!
Ада, к счастью, замечает перемену в лице и поднимает руку, мол, не хотите говорить — не надо. Но через минуту он уже думает: лучше бы о семейной жизни, потому что последний вопрос ну очень ему не нравится. Когда начинают расспрашивать про его интерес к рынку высоких технологий, Феликс делает стойку. А потом с нарочитым равнодушием задает встречный вопрос: откуда вы взяли, что я интересуюсь этим рынком? Ну, как же, вы же сами в интервью журналу The Chief говорили про этот интерес! Феликс оглядывается на Гуцало, но тот, похоже, увлечен шашлыком из семги. И Ада уже с тоской поглядывает на жующих, значит, вопрос — дежурный, то есть, слышала звон, а откуда он? Ответ тоже дежурный: как же не интересоваться, в XXI веке живем, без высоких технологий — никуда!
И все же надо подстраховаться: отделавшись от журналистки, Феликс уходит подальше и тычет в кнопки мобильного. “Меньше трепаться надо… — думает он, — Надо же, возомнил себя The Chiefом, блин, и давай махать языком, как помелом! Или все-таки кто-то стучит? То есть в его фирме завелся крот?” Голос Феликса тих, ровен, но на том конце моментально улавливают озабоченность. И тут же: что вы, Феликс Борисыч, мы никого и на порог не пускаем! Ни журналистов, ни работников вашего агентства, налоговую — и ту посылаем к такой-то бабушке! Ах, налоговую не надо посылать?! Не будем, пусть все по белому, ага, по чесноку, мы же не наркотики изготавливаем, верно?
— Мы, Лева, изготавливаем кое-что покруче, — говорит Феликс. — Так что за утечку сведений ответишь головой.
Правильно ли он сделал, что переманил Леву Больцмана из компьютерной фирмы, где тот руководил перспективными проектами? Правильно. Отрабатывал ли тот (не слабые, надо сказать!) деньги? Безусловно. Только здесь проект не просто перспективный — революционный, это бомба, а значит, доверяй, но проверяй. И Феликс проверял, когда по телефону, а когда и сам заявлялся — внезапно, без предварительного звонка. Это детище было важнее всего того, что он наработал за годы в риэлторском бизнесе, и любого, кто посягнул бы на него, Феликс разорвал бы, как Тузик грелку.
— Кстати, ваша креатура… — неуверенно говорит Лева, — ну, ваш Мошкин — он опять на работу не вышел.
— Не вышел?
— Ага. Нет, он гений, конечно, иногда может за день сделать такое, что другой за месяц не сделает. Но работа есть работа.
Феликс молчит, думает.
— Ладно, ты его не трогай. Когда появится, сам с ним поговорю.
“А ведь и впрямь живу перпендикулярно… — догоняет мысль. — Не хочу ходить в ногу, люблю темнить, короче, играю свою игру. И это — правильно!”
Спустя час сообщество основательно деградирует: кто-то лезет купаться в речушку в нижнем белье, кто-то утыкается мордой в салат. Поддавшая журналистка (ее уже беззастенчиво лапают) строит глазки Феликсу, только размазанная помада и шашлычный жир на подбородке не оставляют от былой притягательности и следа. Как он мог возбудиться от этой осовевшей цапли?! По ходу пьянки она таки выбалтывает свою настоящую фамилию, мол, на самом деле я не Зарецкая, а Бордячкова! Но это ведь роли не играет, верно? “Еще как играет, душа моя. Вы тут все — плебеи, натягиваете на свои рожи маски хозяев жизни, пыжитесь изображать нечто особенное, а на самом деле — обыкновенные жлобы!”
Он покидает коллег по-английски, с трудом оторвав от стола Карлина.
— Может, еще побудем, Феликс Борисович? — нудит тот. — Очень уж все вкусно, особенно “Хеннеси”…
— Я тебе в офисе налью, у меня бутылка в сейфе. А сейчас — отрывай зад от стула и двигай к машине!
— А мы что — на работу едем?!
— А ты думал, куда?! — пугает он. — Потехе — час, а делу время!
Он знает: отъезд будет замечен и оценен, дескать, в очередной раз этот выскочка отрывается от дружного коллектива. Но ему, если честно, плевать. Они выезжают на дорогу, откуда хорошо видна излучина речушки, отдыхающая публика и дымки шашлычниц. Неожиданно на другом берегу показываются всадники в доспехах. Озирают этот странный бивак, пьяных людей в рубашках с закатанными рукавами, и Он (а их привел, конечно, Он) подает знак: вперед! Топот копыт, удивление в глазах, потом ужас, и вот уже столы опрокидываются, головы летят с плеч, и темная вода окрашивается красным…
3. Профиль и анфас
Он с детства отличался от сверстников, был необычным ребенком, можно сказать — феноменом. То есть, обладал способностями к счету: с легкостью умножал в уме, возводил в степень, извлекал квадратные корни, был, так сказать, “счетчиком”. Казалось бы: двигай в сторону математики, утверждайся в сфере абстрактных чисел и уравнений, ан нет — туда не тянуло. И как ни билась преподавательница алгебры и геометрии, а привить подшефному дарованию любовь к своим предметам не могла.
Дарованием занялась мать, ту способности Феликса не просто восхищали — завораживали. Она возила сына по экстрасенсам, к таким же “счетчикам”, планируя сделать из него то ли второго Мессинга, то ли еще одну Нинель Кулагину. Как выяснилось, на фоне других феноменов дар Феликса был скромен, им интересовались, но дежурно, ставили в ряд, мать же вопреки всему хотела вывести его вперед, на общее обозрение, для чего приглашала корреспондентов и прорывалась на телевидение, всячески прославляя свое чадо. Феликс еще мало понимал жизнь, он тупо следовал указаниям матери, и вся эта суетня вокруг обычных вещей (для Феликса-то счет в уме был делом обычным!) утомляла. А главное: его отторгали детские компании, в которых он, как и положено, хотел утвердиться. Вроде бы им восхищались, к нему постоянно приставали, мол, посчитай вот этот примерчик! Перемножь вот эти числа! Дети долго сопели, проводя параллельный подсчет в столбик, крутили головами, вроде бы восхищаясь, но потом расходились, и вокруг Феликса возникала пустота. Находились и те, кто сравнивал его с одноименной машинкой для счета, в его спину летели ехидные реплики, и он не раз прибегал домой зареванный.
— Да плюнь ты на этих идиотов! — махала рукой мать, — Пусть сравнивают! Мы дали тебе имя совсем из других соображений.
— Из каких-их-их соображ-аж-ений? — всхлипывал Феликс.
— Из тех, что Феликс означает: счастливый!
А феномен нередко чувствовал себя самым несчастным на земле человеком. Позже он понял, что мать заодно прославляла и себя, утверждалась за его счет и в первую очередь — перед отцом. Отец не разделял слепого восхищения способностями сына, часто спорил с супругой, но всегда — за дверью кабинета. Одно из воспоминаний детства: поздний вечер (или ранняя ночь), полоска света из-под кабинетной двери, и два голоса: высокий, срывающийся на крик, и глухой, раздраженный. Когда полоску накрывала тень, вышедший из спальни Феликс прятался за угол, слыша: “Делай, как знаешь!” Доносился шорох натягиваемой одежды, хлопала входная дверь, и — тишина, которую вскоре нарушали всхлипы.
Мать плакала только в одиночестве, во время схваток она никогда не размазывалась. А схватки происходили регулярно, это была застарелая необъяснимая вражда, уходящая корнями туда, где Феликса не существовало даже в виде сперматозоида. Обрывки ночных перепалок в кабинете выстраивали в его сознании химерическую картину, на которой одновременно существовали бабушка с дедушкой (известные Феликсу лишь по фамильным фото), проданный дом в пригороде, и какой-то ВАК, грозный и нехороший, который не позволял отцу “пробиться”. А если нельзя “пробиться”, то и денег нет, значит, надо продавать дом, чего мать ну очень не хотела. Но согласилась-таки (“Все ради тебя!”), а что в итоге?! “Никакой благодарности!” — звучало рефреном в ночи вкупе с обвинениями: мол, он никогда не любил ее родителей, даже ненавидел их, хотя не возражал против продажи дома. А ведь эта продажа свела их в гроб, да, да, ухайдакала, можно сказать!
— Что ты мелешь?! И откуда берешь эти чудовищные выражения — ухайдакала?! Я же все вернул сторицей, я не вылезал из-за стола месяцами, я брался за любую переводческую халтуру! Здесь же вся мебель куплена на мои заработки, и любая твоя тряпка — тоже на них куплена!
— А родителей ты мне тоже за деньги купишь? Их уже не вернешь!
И опять хлопок двери и двое-трое суток, в течение которых звонили каким-то Борькам, Сашкам и прочим Владленам Петровичам, разыскивая через них отца.
Обычно отец закрывал кабинет на ключ, но после “убегов” дверь оставалась нараспашку, и юный Феликс мог попасть в святая святых, чтобы, возможно, понять: в чем разгадка этой странной вражды? Он озирал уходящие под потолок стеллажи, множество книг, но вместо чтения помимо воли начинал заниматься их подсчетом. Он пересчитывал книги на одной полке, умножал на количество полок в стеллаже, потом на количество стеллажей. Не бог весть какая сложная задачка, но тут Феликс не поленился, проверил результат обычным пересчетом корешков, и оказалось: он ошибся (с учетом разной толщины томов) всего на полтора десятка! Больше всего он любил словари, в которых было четко указано: 10 тыс. слов, 20 тыс. слов, 500 словарных статей и т.д. Число придавало книге осмысленность, завершенность, в то время как содержание даже простенькой статейки заводило в тупик. В энциклопедическом словаре на слове ВАК была сноска: см. “Всесоюзная аттестационная комиссия”, но что это могло дать юному Феликсу?
Однажды он похвастался отцу: я, мол, знаю, сколько книг в твоей библиотеке!
— Да? И сколько же?
Феликс назвал точную цифру, но отец почему-то помрачнел.
— Ты понимаешь, что это — ерунда?
— Что ерунда?
— Умение пересчитывать корешки, перемножать и так далее?
— Ничего не ерунда, у нас в классе так никто не умеет!
— И я этого не умею и все равно говорю: ерунда! Книги нужно читать, а не пересчитывать, понятно тебе?
Читать? Нет проблем: Феликс делал это очень быстро, причем мог запоминать текст страницами. Чтобы заслужить похвалу, он однажды заучил наизусть четыре главы из “Евгения Онегина”, чем, увы, опять расстроил отца, не дослушавшего даже вторую.
— Зачем это все?! — вопрошал он. — К чему здесь рекорды, читают с другой целью, понимаешь?!
— С какой целью? — искренне недоумевал Феликс.
— С какой? Вот смотри: люди ходят на рыбалку, так? Помнишь, мы с тобой ходили на озеро, на всю ночь?
— Ну, помню…
— И как это было здорово, когда и рассвет, и закат, и сова ночью ухает, и светлячки в траве… Ты еще напугался этих светлячков, помнишь? Мы тогда, надо сказать, всего три рыбешки поймали, но это была — рыбалка! А рядом двое сетью ловили, им одного часа хватило, чтобы багажник машины рыбой набить и быстренько уехать, пока рыбнадзор не задержал. Так вот: рыбы у них было много, но рыбалки — не было!
И хотя Феликс с умным видом кивал, понимания не прибавлялось. Он брался читать другие книги, в том числе переведенные отцом, однако содержание проскакивало сквозь мозг, как вода через дуршлаг, в сухом остатке отцеживалась лишь пара-тройка цитат. Сознание Феликса скользило над сутью, как утка над замерзшим прудом: вроде и лед прозрачный, и камушки на дне видны, а не сядешь, не нырнешь, как ни старайся.
И он прекратил стараться, благо шли годы, и возникало собственное понимание жизни. В детские компании Феликс не был вхож: его способностями вроде восхищались и в то же время — подтрунивали над “феноменом”, а иногда и поколачивали. И защитить его, увы, было некому. В один прекрасный день Феликс понял, что отец — слабый, и его “убеги” из дому лишь подтверждали отсутствие силы. А Феликсу нужен был Защитник, оберегающий отпрыска от житейских бед и катаклизмов. Ну, разве это не катаклизм, когда тебя бьют в школьном туалете и никто — никто! — не заступается? А когда во дворе играют в карты и тебя не подпускают к столу? Мол, этот кадр просчитывает комбинации, а потом подсказывает! Он уже ненавидел свои способности “счетчика” и в старших классах поднял бунт: не желаю, дескать, показываться дуракам-профессорам и на конкурс не поеду, баста! Бунт стоил двух пузырьков корвалола для матери, однако ей пришлось смириться. И Феликс начал обустраивать личную территорию жизни.
Собирательством монет он занялся в десятом классе. Знакомые коллекционировали марки, открытки с актерами, он же сделался нумизматом, начав с советского полтинника двадцатых годов, затем двинул в глубь веков, а также на территории других стран. Немецкие пфенниги, французские луидоры, английские пенсы — это и многое другое проходило через руки Феликса, надолго, впрочем, не задерживаясь. Главным местом времяпровождения стал для него ЦПКиО, где тусовались любители старинных монет и где Феликс быстро сделался своим. Он менял, продавал, покупал, испытывая странное удовольствие, подпитку от самого контакта со старинным кругляком, побывавшим в тысячах, наверное, рук. За него, возможно, покупали лошадь, бочку с солью, женские туфли, еду в таверне, любовь; и пусть монета уже вышла из обращения, ее былое могущество ощущалось буквально физиологически. Ни одна эпоха не обходилась без этих медных, золотых и прочих кругляков, дававших магическую власть над реальностью; их звон летел сквозь века, заглушая колокола и лязг оружия на полях сражений. И Феликс услышал этот звон, ощутил здесь силу, хотя больше десятки в руках не держал.
Иногда он пил пиво вместе со взрослыми нумизматами, расширяя кругозор и одновременно распознавая: кто здесь бескорыстный коллекционер, а кто желает обогатиться, так сказать, конвертировать древнюю валюту в валюту реальную. Одни демонстрировали эрудицию, задавая сообществу подковыристые вопросы типа: а что означает само слово — “монета”? А-а, не знаете, а это ведь титул римской богини Юноны, и означает это слово: “советчица”! Феликс мотал на ус любопытные (а в чем-то и символические) факты, но ориентировался все-таки на других. На тех, кто был скуп на слова, зато оперировал такими суммами, от которых дух захватывало. Постепенно в его руках стали появляться четвертные, сделки становились все более масштабными, и тут…
И тут отец забрал пишущую машинку, две сумки с книгами и исчез уже не на два дня, а на два месяца. Феликс не ожидал от себя столь болезненной реакции на этот уход: вроде и увлечение появилось, и первые собственные деньги, а все равно — больно стало так, будто прилюдно отхлестали крапивой. В глубине души Феликс пыжился что-то доказать родителям, дескать, я и без ваших книжек и этого дурацкого счета из себя что-то представляю! Но вот, на вешалке уже нет кожаного плаща; и книжек в кабинете убавилось, и запах табака из дома исчез, что означало — Феликса просто бросили. Он мог доказывать свою состоятельность где угодно и перед кем угодно, вот только отцу это было нисколько не интересно.
Тогда в их жизни и появилась она. Появилась фантомом, призраком, который поманил их мужа и отца, и тот откликнулся на зов, покинув домочадцев, приличную трехкомнатную квартиру и поселившись в доме, который тоже можно было считать призраком. Дом на Обводном и тогда был обшарпанный и убогий, но отца он чем-то привлекал, хотя, скорее всего, привлекала она. Но кому интересны чувства взрослых в самом эгоистичном — подростковом — возрасте? Обида затмила все и вся, Феликс даже на тусовки нумизматов перестал ходить, просто лежал у себя в комнате и набухал ненавистью. В первую очередь это была ненависть к ней, умело подогреваемая матерью и вскоре обернувшаяся отвратительной истерикой во время визита отца за вещами. Феликс плохо помнил, что именно кричал, ворвавшись в прежде запретную зону кабинета, — помнил только, что лицо отца дергалось, будто его хлестали кнутом.
— Я тебя убью! — хрипел Феликс, — и ее убью, твою любовницу! И вообще я вас всех ненавижу, слышите?!
Убежав из дому, он прихватил одну лишь коллекцию монет. Ночь он провел на вокзале, а на следующий день, продав в ЦПКиО царский рубль, купил канистру и отправился на бензоколонку. Залил два литра, и ночью дверь той, кого он ненавидел более всего в жизни, уже полыхала синим пламенем. Он выбрал время, когда никого не было дома, вот только соседи, на беду, оказались расторопными — затушили. И хотя ежу было понятно, чьих это рук дело, Феликс не успокоился, и в одну из ночей в окна полетели камни. Была б его воля, он уничтожил бы это убогое строение целиком: именно тогда внутри, будто высеченная на скале надпись, был сформулирован императив: Карфаген должен быть разрушен!
Да, отец пытался с ним говорить, только Феликс и слушать ничего не желал. Раз со мной поступают так, думалось, то и я могу делать все, что захочу. Могу следить, как эта очкастая тварь, поскальзываясь на осеннем льду, семенит в свою школу (как выяснилось, она была училкой), а перед самыми дверями забежать вперед и прокричать в лицо грязное ругательство. Могу это же хлесткое словцо написать на двери подъезда, короче, если отца нет — все дозволено! Мать же действовала своими методами, о коих юный Феликс еще не имел представления. Писала письма на места службы, в месткомы и парткомы, требовала пресечь разврат, выжечь каленым железом и т.д. Когда отец был вынужден уволиться из института, мать на радостях выпила графин ликера: хлопала рюмку за рюмкой и, заедая конфетами, напевала что-то типа: “Окрасился месяц багрянцем”.
В последний визит отца и проскочила фразочка, мол, я в тебе разочаровался. Отец был небритым, осунувшимся, со странной кривой усмешкой на лице, в общем, выглядел полным ничтожеством. Он говорил, что тоже виноват, что в чем-то ошибся, но Феликс не стал его слушать — убежал на улицу. А по возвращении (мать уехала на дачу) была ванная комната, болтающиеся ботинки и ужас, заставивший опростать мочевой пузырь.
Затем были следственные действия, звонки из инстанций, как и положено после такой смерти, ну и, конечно, пересуды соседей. Надо сказать, мать держалась стойко, окатывая презрением и тех, кто указывал на нее, как на причину трагедии, и сочувствующих. А вот сын впал в депрессию, слабаком оказался. Самое ужасное было то, что Феликса начали сторониться, будто чумного. Ходячего “счетчика” и без того воспринимали настороженно, вроде как ожидали от него какой-то каверзы, а тут на его лбу будто проступили аршинные буквы: “МОЙ ОТЕЦ ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ!” Феликс слышал за спиной мерзкие шепотки, в которых сквозил когда скрытый страх, когда насмешка, дескать, слышал? У нашего вундеркинда папаша повесился! Да ну?! Точно, на крюке посреди квартиры качался, его милиция целый час снимала! Сарафанное радио превратило соседей в милиционеров, трубу в ванной — в крюк, только Феликсу от того было не легче. Он скрывался от всех, прогуливал уроки, из-за чего оказался на грани отчисления из школы.
Еще не зная выражения “Топить горе в вине”, Феликс вступил на эту скользкую дорожку. Он подсел на коктейли — портвейн, употребляемый ровесниками, вызывал отвращение, да и вообще отдавал чем-то плебейским. А тут — сладко, приятно, ты сидишь в полутьме бара, под потолком вращается зеркальный шар, и блики от него вкупе с алкоголем уносят туда, где нет реплик за спиной, школы, похороненного отца, есть только сладостная нирвана… Анестезия, понятно, стоила денег, так что коллекция монет серьезно утратила в весе. Вскоре ушли налево сережки матери, позолоченный письменный прибор отца, хотя и при наличии денег случались конфузы, когда бармены отказывались продавать вожделенный алкоголь. Феликс был выше среднего роста, но при этом худощавый, никакой солидности в фигуре, и его несовершеннолетие бросалось в глаза. После одного такого отказа его и подловил кент с бегающими глазками, уведя за дальний угловой столик.
— Забалдеть хочешь? А забалдеть не дают? Ну, это дело поправимое. Бабки имеешь?
— Конечно, вот они!
— Спрячь пока. Пойдем, я тебе такой балды продам — до утра не прочухаешься!
В одном из соседних подъездов Феликсу высыпали в ладонь горсть таблеток.
— Что это?!
— Это? — усмехнулся кент. — То самое, что тебе надо. Кайф это, вечный. Да не ссы, попробуй; понравится — еще продам!
Чего ему было терять? Получив деньги, кент моментально исчез, а Феликс остался стоять в замызганном подъезде, глядя на белые кругляшки. Он нерешительно положил в рот одну таблетку, оказавшуюся безвкусной, рассосал — никакого эффекта. Рассосал еще одну — то же самое. “Неужели надинамил?!” — подумалось с обидой, и Феликс решительно отправил в рот всю горсть.
Дальнейшее отложилось в памяти чередой картинок, вроде как увиденных в кино. Он и себя видел со стороны, был главным героем этого фильма в стиле “хоррор” плюс “фэнтэзи”, где первый эпизод назывался: “Кладбище”. Феликс не был на кладбище со дня похорон — ни на девять, ни на сорок дней он не приходил, скорее всего, где-то гулял, ловил кайф в очередном баре. А тут заявился, чтобы под накрапывающим дождем торчать перед скромной оградой, глядя на холмик слипшейся глинистой земли, увядшие венки и фотографию под стеклом. Вот, значит, он стоит, дождь усиливается, однако герой его не чувствует. Он садится на скамейку, думает, обхватив голову руками, затем встает. Эта фотография ему мешает, как мешал тот, кто на ней изображен, а значит, надо ее уничтожить. Как? Ударить ногой, разбить стекло и вообще выкинуть это изображение за пределы кладбищенской ограды! Почему за пределы? Потому что в мозгу героя всплывает обрывок услышанного на похоронах разговора: раньше-то, дескать, таких за оградой хоронили! Рядом с нормальными покойниками самоубийц закапывать — грех! Этот пассаж придает решимости, герой приближается к холмику, но в последний момент накатывает ужас, и он вместо удара ногой укладывает фото изображением вниз и вдавливает в сырую, размокшую почти до грязи землю. А потом бежит, спотыкаясь и боясь оглянуться, — вперед, к дороге, где в пелене дождя шуршат шинами автомобили…
Второй эпизод называется “Такси”, причем героя в него не пускают. Он сует деньги, но водитель качает головой: ты посмотри на себя! Грязный, как свинья, да еще пьяный в соплю! Герой умоляет не уезжать, чистит вымазанные в глине ботинки о траву, отряхивает комья грязи и таки влезает в салон. Они едут и вскоре оказываются в центре, возле Петропавловской крепости (это начинается эпизод под названием “Защитник”).
Герой вылезает, проходит деревянный мостик, ворота и движется по неровной брусчатке. Он не знает, зачем сюда приехал; а дождь усиливается, стоит стеной, ни шпиля собора, ни даже ближайших зданий не различить. В крепости — ни души, хотя герой чувствует: здесь кто-то есть, потому что за спиной слышен вроде как топот копыт. Будто всадник за ним скачет, чтобы — что? А хрен его знает, может, хочет отомстить за его святотатство кладбищенское, и герой, испугавшись, бежит, не разбирая дороги. Выскакивает через другие ворота к каналу, видит дебаркадер с надписью “Спасательная станция”, рядом — лодки, и тут же прыгает в одну из них. Отвязывает, судорожно гребет, и вот уже крепостная стена отдаляется, кругом вода, а значит, он в безопасности.
— Ну, выкусил?! — кричит он в пелену дождя. — Догнал?! Пошел на хер, я тебя не боюсь!!!
Лодка выносит в центр широкого плеса, где с трех сторон — мосты, и на равном удалении едва различимые за дождем крепость, Эрмитаж и Биржа с рогатыми колоннами. Местный “пуп земли”, то есть “пуп воды”, потому что в этом городе воды больше, чем земли, и она сейчас спасает от того, кто движется по набережной, цокая копытами.
— Эй, ты где?! Сторожишь меня, что ли?!
Всадник хранит безмолвие, и герой вдруг понимает: его не преследуют, наоборот — охраняют. Это Защитник, тот самый, которого он так ждал, так искал, и вот — нашел! Он хохочет — дико, никого не стесняясь, потому что город вымер, все жители утонули в этом всегородском потопе, лишь он, счастливый Феликс, уцелел, потому что у него есть Защитник! Он гребет туда, где слышался топот и мелькал силуэт, лодка с размаху бьет в гранит, однако набережная пуста. Нет, не пуста: там синий фонарь — то вспыхнет, то погаснет!
Последний эпизод называется “Отделение милиции”. Когда герой причаливает, его ждут двое в мокрых черных плащах с капюшонами. Под ними тускло посверкивают кокарды, и слышен голос:
— Ну, и кого спасаем?
— Никого не-не-не спас-с-саем… — стучит зубами герой (он мокрый до нитки).
— А лодка почему со спасательной станции? Слышь, Телегин, ты лодку пока привяжи за кольцо, а этого в машину давай. Спасатель, понимаешь ли…
В отделении его долго мучают расспросами, не в силах определить: пьяный? Наркоман? Или просто больной? Героя трясет, мутит, он едва не падает со стула, а перед ним раскладывают содержимое карманов. Сигареты, размокшие купюры и какую-то монету.
— А это что? Не наша, вижу, денежка, с мужиком каким-то на коне…
— Может, он фальшивомонетчик? — вопрошает тот, кого называли Телегиным.
— Не исключено. Может, и того хуже — валютчик!
Менты ржут, а герой побелевшими губами шепчет:
— Верните монету… Деньги заберите, но ее — отдайте.
Он не знает, зачем ему монета (и вообще откуда она взялась?), но чувствует: она ему очень нужна.
— Ты считаешь, это — деньги? — мент поднимает комок слипшихся бумажек. — Телегин, наш спасатель называет это дерьмо деньгами!
И опять гогот. Герой на ходу придумывает, дескать, человека в воде увидел, поэтому и прыгнул в лодку. А потом? А потом оказалось: бревно обычное, перепутал то есть.
Как ни странно, его отпускают — то ли поверили, то ли сила какая-то помогла. Финальный кадр: герой удаляется по набережной, сжимая в руке монету, и на лице его — странная улыбка…
Со временем история настолько отдалилась, что сделалась почти нереальной. Зато реальной была монета с силуэтом всадника, вроде бы серебряная, но без всяких примет эпохи. Силуэт тоже был наполовину стерт, он едва прощупывался, так что ценности сей результат обмена, скорее всего, не представлял. Феликс был убежден в том, что выменял монету в ЦПКиО, а вот когда и у кого — забыл. Что тут удивительного, если он потреблял до полудесятка коктейлей в день? Опытные нумизматы, правда, затруднялись определить, где и когда отчеканили этого всадника, лишь один с осторожностью предположил, мол, это может быть позднее европейское Средневековье. Или, если угодно, раннее Возрождение. Тогда в Европе первые банки появились, финансовая жизнь забурлила, и вроде бы такие монеты чеканили в Северной Италии.
— Так “вроде бы” или точно? — спрашивал Феликс.
— За точность не поручусь, это может быть и более поздней подделкой. Могу одно сказать: ценности большой я в ней не нахожу, то есть продать с выгодой или обменять на что-то приличное вряд ли получится.
Только Феликс и не собирался обменивать, он оставил монету у себя. Даже сделал ее центром коллекции, подсознательно ощущая связь с этим кругляком из не очень качественного серебра, чувствуя силу, заложенную в монете. Имея ее в кармане, он не утонул, хотя запросто мог свалиться за борт, да еще обхитрил ментов! Ему же в два счета могли срок впаять за угон лодки, однако Защитник — не позволил. Он таки появился в жизни Феликса, и плевать, что не из плоти и крови. Иногда Феликс брал монету с собой и, перекатывая ее в кармане, ждал счастливого случая. Он верил: Защитник выведет, вытащит наверх, туда, где подлинная жизнь, где настоящие бабки…
В один из таких дней Феликса остановил сосед сверху, который учился в Горном, но уже имел “Жигули” и шикарный заграничный гардероб. Не хочешь, говорит, подработать? Я, мол, финнов на трассе бомблю, так мне напарник нужен, чтоб вещи таскал, а главное — чтоб на шухере стоял, потому что менты совсем озверели, ловят нашего брата на каждом километре!
Феликс согласился, не раздумывая, и на следующий день вместо похода в школу уселся в “Жигули”, чтобы через час оказаться на Выборгской трассе, у пятачка, где тормозили международные “басы”. В тот день они закупили у финнов десять блоков сигарет Rothmans, два из которых перепало Феликсу. Он распродал пачки в розницу, а через день они опять отправились на трассу, чтобы зарядиться сигаретами, жвачкой и парочкой джинсов. По прошествии недели в школьном туалете Феликс угощал импортным куревом всех желающих, а после уроков отвел двух девчонок в шикарное кафе, где небрежно швырял купюрами, будто накануне ограбил банк. Вскоре он почувствовал: клеймо не просто исчезло, появилось нечто другое, заставляющее одних завидовать, других — бегать на цырлах. “У МЕНЯ ЕСТЬ БАБКИ!” — светилось на лбу Феликса, и это выделяло, делало его особым, не похожим на школьных приятелей (если они у него были). Оказалось, не старинные монеты, не медь и серебро открывали двери и людские сердца, а бумажные прямоугольники с профилем Ленина и водяными знаками!
В общем, он с головой ушел в фарцовку: освоил галерею на Гостином дворе, обзавелся связями в интуристовских отелях, даже милицию научился прикармливать. К тому времени он уже работал сам, и гораздо успешнее, чем сосед. У Феликса проявился нюх, талант, он моментально соединял в мозгу вещи, цены, места встреч, предполагаемую маржу — вот когда пригодились его врожденные способности! И, когда все срасталось, осуществлялось и обращалось в тугие пачки банкнот, он испытывал кайф, сравнимый с оргазмом. Из ничего, из краткого мозгового штурма получалось нечто, могущее обратиться в шмотки, дорогую выпивку, даже в покупку женщины, каковую он предпринял однажды.
Школьные подруги, думается, тоже не отказали бы новоявленному Рокфеллеру, только Феликс не хотел с ними связываться — мокрощелки, несолидно как-то. Он решил купить проститутку у Московского вокзала, куда направился, опрокинув двести граммов коньяку для храбрости. Шлюха попалась опытная, она разглядела юный румянец “покупателя”.
— У тебя деньги-то есть? — усмехнулась она.
— Деньги?! — вскинул голову Феликс. — Сколько угодно!
Он помахал у нее перед носом четвертной, потом для солидности присовокупил еще червонец.
— Ну, тогда пойдем. Пригласишь к себе?
— Почему это — ко мне?! К тебе пойдем!
Дома (если это был дом) опорожнили еще бутылку, Феликса повело, и он уже на автопилоте шарил по рыхловатому телу, неумело сдергивая предметы женского туалета. Решив ускорить процесс, шлюха буквально втащила на себя Феликса, а когда тот кончил, быстренько с себя скинула.
— Извини, мне помыться нужно! — вскочила она и исчезла в ванной. А Феликс, придя в себя, обнаружил какие-то красные пятна в промежности.
— Это что? — ошарашенно спросил он, когда объект скоротечной любви вернулся на место.
— Это? Месячные.
— А месячные — это что?
— Да ты, я вижу, первый раз с бабой…
— Что это?!
— Ерунда, кровь у нас иногда идет, ну, оттуда… Ты, извини, конечно, что я в таком состоянии работаю. Просто вижу: хочется очень парню, да и мне лишняя копейка не помешает.
Инициация была испорчена: отвратная женская анатомия плюс алкоголь заставили юный организм вывернуться наизнанку, изрыгнуть из себя все, вплоть до желчи. После чего Феликс какое-то время вообще не глядел на женщин, предпочитая мастурбировать.
Оргазм от извлечения прибыли, как выяснилось, был сильнее и ярче, тут следовал такой взрыв эмоций, что половой акт представлялся детской игрой в песочнице. Все новые комбинации, изобретаемые Феликсом, неизменно приносили успех, благо счетчик в его башке работал безошибочно. И эта круговерть затягивала, завораживала, она была подобна карусели, на которую впрыгнул случайно, и вот она кружится, кружится, набирает обороты, и… Вскоре он понял, что любит не столько деньги (хотя их любит тоже), сколько вот эту эйфорию, победное чувство, когда к его ногам — ногам триумфатора — жизнь складывает свои дары. Коллеги по нелегкому ремеслу с любого прибытка стремились прикупить красивую шмотку, коньяк “Наполеон”, блок “Мальборо”, а Феликс зачастую забывал про новые джинсы или про необходимость зайти в “Европейскую”, где тусовалась фарца. Не успев появиться, деньги тут же вбухивались в новую операцию, чтобы карусель получила новый толчок и можно было опять пережить сладостное головокружение.
Лишь при воспоминании об отце карусель со скрежетом тормозила. Феликс представлял его глаза, его брезгливую усмешку и будто ушат ледяной воды на голову. Казалось бы, наплевать, почему он должен кому-то что-то доказывать?! В конце концов, отец давно на кладбище! Но у Феликса даже скулы сводило от желания утвердиться, утереть нос тому, кто в нем разочаровался, — словечко врезалось в мозг намертво, будто алмазной пилой прошлись по массиву гранита.
В детстве он слабо представлял род занятий отца: ну, кандидат филологических наук (ВАК был побежден незадолго до самоубийства), профессиональный переводчик, и что? Иногда переводы отца обретали стандартный типографский вид, после чего в доме возникали новые хрустальные сервизы, полированные стенки, а мать на время прекращала семейную войну. Но чаще плоды многомесячных трудов имели вид переплетенных вручную машинописных брошюр, которые мать презрительно именовала “полуфабрикатами”. Большинство переведенных книг и “полуфабрикатов” перекочевало в свое время на Обводный, но кое-что осталось, и Феликс, уже повзрослевший, с ревностью листал работы отца. В основном это были западные публицисты, иногда философы, увы, не марксисты, отсюда и проблемы. Складывалось ощущение, что отца не просто интересовали выдающиеся персоны, он сам хотел что-то сказать “городу и миру”, а не быть всего лишь ретранслятором чужих мыслей. Но разве у него получилось что-то сказать? Нет, не получилось; а вот у Феликса в этой жизни все получится!
Мать относилась к его “гешефту” с одобрением. Единственное, что ее унижало в жизни — это необходимость жить на копейки, а тут жизнь пошла на червонцы, поскольку сынок не забывал подкидывать мамаше и на тряпки, и на парики (она страстно любила парики), и на бытовую технику. Мать видела, что сына интересуют не деньги, как таковые, не покупки — что-то другое. Но зачем вникать? От нареканий же родственников и знакомых, порицающих юного фарцовщика, она отделывалась одной фразой: “Зато он не жадный!”
Получив аттестат, Феликс уже знал, что поступит в вуз, причем без всякой подготовки. Он выяснил, кому и сколько нужно дать на лапу, чтобы оценки дотянули до проходного балла, и вскоре оказался в престижном техническом вузе на Петроградской стороне, за могучей стеной под названием “военная кафедра”. Любимое дело могло быть пресечено только жизнью по уставу, сапогами и шинелью, тут же Феликс обрел в перспективе офицерские погоны, а еще пять лет полной (или почти полной) свободы.
Среди соседей по парте очень быстро нашлись любители Выборгской трассы; один из таких рыцарей фарцовки — Женька Гудков — сделался главным подельником Феликса. Они сошлись по принципу противоположностей: Гудков был шумный, болтливый, гогочущий по поводу и без, Феликс же говорил взвешенно, продумывал сказанное и не столько смеялся, сколько щурился в усмешке. Дела у напарников шли так хорошо, что они скоро сделались знаменитостями в “Орбите” и “Риме”, основных местах купли-продажи забугорного шмотья, сигарет и т.п. Чаще всего торговые операции проводили в туалете “Рима”, где заодно располагались и примерочная, и подиум на модном показе. Дескать, зырь, какой клевый блейзер! А штаны?! Одних лэйблов — три штуки, настоящая фирма! Формулы “товар — деньги — товар” и “деньги — товар — деньги” работали безотказно, открытые Марксом истины братья-фарцовщики одобряли всей душой. Увы: за успех всегда платишь, и “братьям” пришлось заплатить самую высокую цену.
Однажды в “Орбите” к ним подсели простоватого вида ребята с физиономиями фабричных рабочих и многочисленными наколками на обнаженных частях тела. Один из них представился: я, мол, Колтырь, слышали обо мне? Феликс осторожно пожал плечами, Гудков и вовсе не удостоил их внимания — был занят какой-то телкой.
— Эй, к тебе обращаются! А когда Колтырь к кому-то обращается, его слушают в оба уха!
— Ну да? — скосил глаза Гудков. — А ты че, генсек, что ли? Так даже его доклад на съезде партии не все слушают!
Он загоготал, правда, в одиночку.
— Я — круче генсека. — ощерился в усмешке Колтырь. — А значит, вам надо со мной делиться. Стольник в неделю согласитесь отстегивать — никаких проблем не будет.
— Чего-о?! — вытянул физиономию Гудков. — Да пошел ты вместе со своей урлой знаешь, куда?! Стольник ему, генсеку недоделанному!
В тот раз вокруг было много знакомой публики, на входе дежурил прикормленный администратор, так что беседа закончилась, можно сказать, мирно. Гром грянул неделю спустя.
Когда торговый пятачок накрыли правоохранительные органы, рынок переместился в близлежащий двор-колодец с глухими стенами без единого окна. Феликс с Гудковым к тому времени редко торговали сами, для этих дел были наняты шестерки, которые за процент сбагривали шмотки. Но в тот вечер жаба задушила, не хотелось отстегивать процент за только что поступивший товар. Гудков метался по “Риму”, впаривая джинсовые рубашки, а Феликс обливался потом, стоя возле туалета в трех кожаных куртках, надетых одна поверх другой в порядке возрастания размеров (46— 48—50). Выскочив из зала, Гудков радостно зашептал: тут один кент сразу пять рубашек хочет купить и две твоих косухи! Идем во двор!
Кент выглядел хиляком, он мусолил во рту “Беломорину”, долго и придирчиво оглядывая товар.
— Бабки стрижете?! — раздался сзади веселый голос. — И опять не делитесь?! А ведь я просил: делитесь, ребята, не то плохо будет…
Это был Колтырь в сопровождении троих сумрачных крепких ребят. Кент быстро отвалил, спрятавшись за спину Колтыря.
— Эй, рубаху-то верни! — обиженно крикнул Гудков. — И вообще: какое вам дело, чего мы тут стрижем? Валили бы вы, ребята…
— Валить мы будем вас, — цвиркнул слюной Колтырь. — Потому что со мной делятся, если я прошу. А кто не хочет, получает пику в бок…
Сзади был брандмауэр, впереди — ножи, так что Феликс почти простился с жизнью. Он на полном серьезе вознес молитву своему Защитнику, но одно дело — упования обиженного подростка, другое — жестокая жизнь. Дико заорав, Гудков ринулся вперед, а Феликс вжался в стену. Там в него и воткнули “пики”, причем не раз; последнее, что помнил: страшный удар в переносицу, и — темнота.
Когда он разлепил залитые кровью глаза, то увидел квадратный проем неба над головой. И лишь потом, приподнявшись, — Гудкова. Лежащий навзничь, тот напоминал бифштекс с кровью, который покромсали, а есть не стали. Поняв, что жив (хоть и не совсем здоров), Феликс поднялся, взялся тащить тяжеленное тело, но рубашка задралась, взгляд уперся в чудовищные резаные раны, и его стошнило. Потом была машина “скорой помощи”, люди в халатах и носилки, на которых Феликса куда-то несли.
Как выяснилось позже, его спасли косухи, тройная кожа превратила смертельные удары ножей в глубокие порезы. Но он считал, что спасла монета, которую перед нападением зажал в руке. Зажал до судорог, врач со “скорой”, делавший укол в вену, еле разъял пальцы.
— Да отдам я ее, не бойся… Надо же, не наша какая-то монета, да еще старинная! Ты что, коллекционер? А по виду — спекулянт или как нынче говорят… Фарцовщик, да?
Феликс не сотрудничал со следствием, сказал: пристали какие-то незнакомые блатари. Почему был одет в три куртки? Мерзну потому что, с детства мерзляк. Я бы тебя за фарцовку привлек, сказал следователь, да некогда мелочевкой заниматься, когда мокрые дела повисают глухарями. Так что: пшел вон!
Не склонный к суевериям, Феликс с той поры считал монету своим талисманом, настоящей “советчицей”, помогавшей в минуту жизни трудную. И в период торговли тряпьем, и во время первых сделок с недвижимостью он доставал иногда из-под коллекционного стекла серебристый кругляк, сжимал в руке и старался понять: теплый? Холодный? Если монета холодила ладонь, значит, следовало задумываться: верной ли дорогой идешь, товарищ? Когда же от воина исходило тепло (или казалось, что исходило), можно было смело двигать вперед, идти врукопашную, то есть его ожидал успех. Это был карт-бланш, полученный непонятно от каких инстанций, знак фортуны, каковая не замедлила повернуться к Феликсу лицом.
С Барбашом, членом институтского комитета комсомола, он встретился на похоронах Гудкова (они с покойным, как выяснилось, были дальними родственниками). Оказавшись за поминальным столом рядом, они быстро нашли общий язык.
— Вроде ты не дурак, — оценивающе оглядел его Барбаш, — вот только занимаешься ерундой. Бросай свои тряпки, настоящим делом нужно заниматься.
Это знакомство перевернуло Феликса, заставило обрести иное зрение. Барбаш был комсомольским деятелем, казалось, их разделяли баррикады. На самом же деле “комса” крутила дела, в сравнении с которыми Феликс со своими фарцовщиками выглядели кустарями-одиночками. В те времена импортные товары начинали идти потоком, иногда давали таможенные и прочие льготы, и тот, кто их получал, становился кумом королю. Цена вопроса: несколько пьянок с нужными людьми, пара темпераментных блядей в постель любвеобильному чинуше, ну, бабки, конечно, тоже приходилось давать. Зато результат — грандиозный, ты ни за что, ни про что получал стабильную маржу, которая исчислялась многими тысячами еще советских рублей!
Все это Феликс узнал чуть позже, а тогда просто увидел человека из другой тусовки, более серьезной. Он нюхом учуял — там, где крутится Барбаш, на порядок больше бабок, а может, и на два порядка. Эрго — надо переставлять чемоданчики, так сказать, заканчивать любительство и переходить в профессионалы.
Феликс расстался с фарцой без сожаления, по сути, он никогда не чувствовал себя в этой среде своим. Да и Феликса слегка сторонились, один лишь бесшабашный Гудков принял его, но кто он был, покойничек? Раздолбай, романтик, чьих родителей гнобили за диссидентство; и сынок решил бороться с режимом, только иным образом. “Это тряпье, — бахвалился он, — мой нож в спину совку! Не успокоюсь, пока не подточу экономику этой сучьей страны!” Как показало будущее, из таких мелких спекулянтов импортным ширпотребом, даже если они оставались живы-здоровы, ничего путного не получалось, кишка оказывалась тонка для экономического прорыва. А вот у новых знакомых кишка была очень даже толста, они, не моргнув глазом, и другим могли кишки наружу выпустить, то есть тоже были воинами.
— Есть одно дело, которое можешь попробовать, — сказал как-то Барбаш, когда сидели в ресторане. Заведение открылось недавно, располагалось на последнем этаже, и из окон открывался вид на крыши городского центра.
— Какое дело?
— Видишь это все? — вытянул руку Барбаш.
— Ну, вижу. Город вижу, ржавые крыши…
— Нет, ты видишь недвижимость. Недвижимое имущество, врубаешься?
— Так это имущество принадлежит ясно, кому…
— Государству, согласен. Но, как говорил мудрец, все течет, все меняется. Именно сейчас меняется, и этой недвижимостью скоро будут торговать со страшной силой! Примерно как ты торгуешь своими джинсами и косухами, даже еще сильнее, потому что недвижимость нужна всем. Это основа благосостояния, альфа, можно сказать, и омега, а главное, она никогда не дешевеет — только дорожает! Риэлтор — слышал такое слово?
— Не-а, не слышал
— Ну, так скоро услышишь. Но даже если ты не знаешь, что это такое, мой тебе совет: становись им. Риэлтором то есть.
Феликс, как обычно, осторожно расспрашивал, не решаясь задать главный вопрос. В конце концов, Барбаш рассмеялся:
— Ты, наверное, хочешь узнать, почему я сам этим не занимаюсь? Ну, если это так сладко? Потому что есть куски и послаще.
— И эти куски…
— Лежат под землей. Я недрами занимаюсь, черной кровушкой земли. А это дело забирает целиком, тут и движимое, и недвижимое — до лампочки. Но тебе советую, ты и сам еще не знаешь, какую удочку в руки получил. Рыбу я тебе не даю, это правда, но снасть замечательная, обловишься!
Феликс еще полгода торговал тряпьем, но время работало против него. За бугор начали мотаться челноки, рынок затоваривали тонны тряпья, и Феликс переквалифицировался в маклеры по недвижимости.
Совет Барбаша оказался даже не удочкой, а рыболовецким тралом. Феликс хорошо помнил первую сделку с “двушкой” в городском центре. Хозяева уезжали за рубеж и, стремясь заработать максимальные “подъемные”, запрашивали непомерную цену, дескать, у нас Эрмитаж виден из окон! У нас под окнами Пушкин гулял! Пришлось остужать аппетиты, а именно: за коробку конфет сделать справку о том, что дом в ближайшее время планируют ставить на капремонт. А в таком случае, дорогие квартировладельцы, ваша жилплощадь на время будет изъята из оборота, то есть повиснет мертвым грузом. А оно вам надо? Запугал, короче, по полной программе, владельцы дали задний ход, и он приобрел ценные кв. м. на подставное лицо. После чего, написав в объявлении и про Эрмитаж, и про Пушкина, продал квартирку за сумасшедшие, можно сказать, деньги.
С первого риэлторского вознаграждения (а вышло оно не слабым!) Феликс снял офис вблизи Невского и приобрел компьютер. Не решаясь его включить, он долго сидел перед монитором, глядя в пустой зрак теперь уже электронного “Феликса”, и на темном экране витали картинки — яркие, радужные, победные…
Слово “риэлтор” и впрямь сделалось вскоре привычным, слово же “фарцовщик” на глазах уходило в прошлое. Желающих половить рыбку в этом бескрайнем море хватало, но Феликсу везло больше других. О, какое было время! Предложений квартир, загородных домов, да что там — целых предприятий, брошенных на произвол судьбы, было столько, что в рот не лезло. Аппетит же на недвижимость возрастал с каждым днем, народ хапал ее без разбору, благо дали возможность. Доверчивость и глупость клиентов были гомерическими, что позволило Феликсу проворачивать воистину звездные операции, как это было с “рокировкой” номеров квартиры.
Фортуна подкинула ему на реализацию две квартиры на Литейном — огромные, по двести метров, они были практически идентичные, даже располагались на одной лестничной клетке. Разница заключалась в том, что в квартире № 7 был проведен суперремонт, по сути, туда вложили еще одну стоимость жилья и даже завезли кое-что из мебели. В квартире же № 6 конь не валялся, это была халупа с проваленными полами, разрушенными перегородками и треснутым унитазом. Гениальность Феликса проявилась в решении: поменять номера квартир, что он лично, вооружившись отверткой, и сделал. Теперь говно можно было с легкостью выдавать за конфету. То есть клиент приходит в квартиру № 6, видит, что все в шоколаде, но для очистки совести все же требует технический паспорт. Извольте-с! С умным видом тот рассматривает документ, однако паспорта-то на обе квартиры похожи, как близнецы! А на них, увы, только чертеж со стенами и перегородками, ремонта (или его отсутствия) там не увидишь! Пребывая в полном восторге, приобретатель шикарных хором в городском центре оформляет сделку, платит гигантские по тем временам деньги и получает ключи. А между тем опять пущена в ход отвертка, номера возвращены на исходные позиции, и, когда радостный клиент решает посетить свою собственность, он видит тот самый унитаз посреди блокадного пейзажа. Как, почему?! Увы: двери фирмы-однодневки, специально зарегистрированной под сделку, наглухо закрыты, а нотариус разводит руками: я, мол, номера на квартиры не вешаю, мое дело — документы правильно оформить!
Феликс видел: нарушение правил дает результат, какого обычный пахарь на ниве бизнеса достигает через годы скучного труда. И он нарушал, перешагивал границы, и, когда с блеском завершал операцию, где-то вдалеке опять мелькал Защитник. Правда, теперь он не столько защищал, сколько сам нападал, потому что лучшая защита, как известно, — нападение. “Жизнь — это война” — было сказано Феликсу в том дворе, где он чудом остался жив, а война правил не признает и все списывает.
Однако время менялось, а вслед за ним менялись и правила. Риэлторский бизнес, поначалу пиратский, становился солидным, легальным, флибустьеры потихоньку вставали под знамена Ее Величества, а одинокие корабли сбивались в регулярные эскадры. Когда Феликс образовал свою “Феликс и К”, агентство быстро набрало силу, освоило свои ниши на рынке и нынче, можно сказать, процветало. Руководитель агентства сделался заметной фигурой в своей сфере, но былого удовлетворения не было. С каждым годом возникало все больше разных гильдий, ассоциаций, принимались какие-то кодексы-шмодексы, что на руку лишь середнячкам. И Феликс заскучал. Путы, стреножившие своевольного иноходца, раздражали, а порой доводили до бешенства. Какое вам, суки, дело до клоповника на Обводном?! Почему вас волнует умение Феликса продавать пентхаузы?! Ах, у самих не получается… Тогда — не вякайте, а живите по вашим гребаным кодексам!
Ему давно хотелось выскочить за положенные пределы, и это, кажется, удалось. Та мелкая фирмочка, которой рулил Лева Больцман, должна была вытащить его в другие миры, унести прочь от скуки с куплей-продажей квадратных метров. Вроде как коллеги наблюдали Феликса в профиль, тут же он поворачивался анфас, и все должны были ахнуть: ну и ну!
4. Невидимые деньги
— И чем они недовольны? Отделкой санузлов?! Да там же итальянский кафель, считай, мрамор из Каррары! Двери тоже не устраивают?! Слушай, посылай их на… В общем, знаешь, куда. У нас по документам чисто, надо с этой квартиры соскакивать. Ах, не все чисто?! Так куда ж ты смотрел?! За что я тебе деньги плачу?! За то, чтобы эти азиатки свои пальцы растопыривали?!
Отложив беседу с гением Мошкиным, Феликс несется к “Авроре”, где Карлин выдерживает напор дочек Бельдыева. Оленевод умчал к своим быкам-производителям, а двух коров — оставил, и те распоясались, благо хитрый Борис оставил им лазейку в виде одной бумаженции. В ней указывалось, что покупатель имеет право потребовать свой вариант отделки. Вроде бы претензии к строителям, однако согласно бумаге выполнение решения брал на себя посредник, то бишь “Феликс и К”. По сути, глупый “карлик” обнажил тылы, и оставленные сзади партизаны нанесли коварный удар в спину…
Дочки Бельдыева, впрочем, на партизанок не похожи. И на коров тоже: вполне стильные девушки, даже разрез глаз не очень их портит. Светлана. Катя. Очень приятно — Феликс. Можно без отчества, мы же свои люди, можно сказать, друзья-приятели с вашим замечательным отцом. А разве друзья должны скандалить из-за какого-то кафеля?
— Они уже переезжают, Феликс Борисыч, — шепчет на ухо Карлин. — Шмоток целый микроавтобус привезли, у каждой — по пять шуб!
— Ну и?
— Там и песцы, и бобры, и соболя… Каждая шуба стоит, как хорошая тачка!
— Я и спрашиваю: ну и? Что из этого следует?
— Двери входные, говорят, ненадежные. У нас, мол, дорогие вещи, а гарантий сохранности — никаких!
— Блин, кто сюда проникнет?! — шепчет Феликс. — Там же консьерж внизу сидит! Они что, считают, что поселились в юрте, куда может припереться любой желающий?!
— Юрты, Феликс Борисыч, у монголов. А у ненцев — чумы.
— Да хоть вигвамы! Утрясаем, короче, вопрос, будем бить в слабые женские сердца. Вообще-то они ничего, верно? Особенно эта Светлана…
Сердца оказываются не такими уж слабыми, девушки бьются за свои права, как образцово-показательные феминистки, но под напором Феликса сдают часть позиций. Хорошо, насчет дверей вы нас убедили. Но по поводу санузлов была договоренность, что отделка будет производиться в теплых тонах, а там — голубой и синий, прямо в дрожь бросает!
— Не могу поверить, — улыбается Феликс, — чтобы женщины с Севера боялись холодных тонов! К тому же там регулятор отопления, при желании можно сауну устроить. Ну, а если все равно будет холодно…
— То что? — дергает плечиком Светлана.
— То надо приглашать того, кто может согреть. Своим, так сказать, мужским теплом…
Светлана с Катей переглядываются, Феликс же беспокоится: не переборщил ли? Бельдыев говорил, мать у них русская, что видно по симпатичным креольским мордашкам, но кто знает, может, воспитание было вполне домостроевское…
— С этим разберемся, — усмехается Света, с интересом взирая на Феликса. — Надо будет — пригласим.
Кажется, атмосфера теплеет, будто и впрямь кто-то кого-то согрел. Чтобы сделать общение совсем уж неформальным, Феликс предлагает выпить хорошего коньяку. Карлин получает задание: спуститься к машине и взять в бардачке “Хеннеси”. Нечем закусить? Не обжились еще, холодильник пуст? Ах, вообще пока нет холодильника… Ничего, там же, в бардачке, лежит коробка конфет, каковую Феликс приберег специально для этого случая. На самом деле и то, и другое требовалось доставить в органы опеки несовершеннолетних (Феликс эти “органы” регулярно подкармливал), но раз пошла такая пьянка, заедем в магазин вторично.
С рюмками, к счастью, проблем нет. Карлин с завистью (он за рулем) наблюдает, как начальник разливается соловьем, произнося тосты и набулькивая в фужеры коньяк. Нет, никаким домостроем тут не пахнет, вполне продвинутые девушки: и музыку слушают современную, и в Америке бывали. Ну да?! Конечно, на Аляске, летали вместе с отцом. Феликс тактично молчит об основах семейного благополучия Бельдыевых (хотя скабрезная реплика вертится на языке), расспрашивает об учебе и вдруг опять: “Разбить скрижали…” Догнав, мысль захватывает в плен, и тут уж надо подчиняться. Он разобьет скрижали, только в компании с кем из двоих? Света, как видно, разбитная, быстро идет на контакт, значит, более доступная. Катя больше отмалчивается, зато глаза у нее… Когда Феликс ловит на себе ее взгляд, то ли изучающий, то ли завлекающий, с этой креолкой хочется познакомиться поближе.
Уладив формальности, Феликс вынимает визитки, размышляя: дать Светлане? Или Кате? После секундного колебания он дает обеим — на всякий случай.
На следующий день поход в подпольную фирмочку тоже не удается, потому что принесли гуцаловский журнал с материалом о Феликсе. Зарецкая-Бордячкова отработала заказ по полной программе, написав редакционную статью, а не обещанное интервью. Врать в интервью — сложнее, за это можно и в суд, в статье же куражиться легко: что-то урежем, что-то добавим, представив Феликса этаким батькой Махно риэлторского бизнеса. Диспозиция была представлена следующая: с одной стороны, выстроились полки честных и неподкупных торговцев недвижимостью, с другой — ощерилась копьями рать мздоимцев-чиновников. А где-то посредине вольно гарцует глава “Феликса и К”, не признающий корпоративной солидарности и позволяющий себе все, что пожелает левая нога. Особый акцент делался на судьбе несчастного “Землемера”, сожранного алчным Феликсом, аки голодным волчарой. Это же была перспективная и прогрессивная (так звучало в комментарии) компания, успешно работавшая на загородном рынке, и тут…
И тут (если без лукавства) Феликсу тоже захотелось на загородный рынок. Но ведь и “олигарху” захотелось, тот уже разинул рот, чтобы скушать готовую бизнес-машину, но Феликс перехватил лакомый кусок. А такого не прощают, ведь Гуцало пришлось целое новое подразделение с нуля создавать! Феликс, между тем, разогнал толпу бездарей, а сливки — истинных профи — взял к себе, сформировав из них загородный отдел. Вот спросила бы их эта сучка, где им лучше: у Феликса? Или в этом мудацком “Землемере”? Так не спросит же, подстилка гуцаловская, главное, заказуху свою тиснуть!
А вообще-то грубо и вульгарно, в лучших традициях папы-Гуцало. Конкурентов хохол всячески опускал, сам же любил бахвалиться, кичась то новым “Бентли”, то особняком, недавно построенным, между прочим, на территории заказника. Ага, настоящая усадьба, с причалом на берегу озера, а также с вертолетной площадкой. “Вы уже и вертолет приобрели?!” — угодливо вопрошал очередной щелкопер. “Пока не приобрел, но планы есть. Ситуацию с трафиком знаете? Не выехать из города, по три часа в пробках стою!” Он любил упомянуть о том, что десять лет отпахал прорабом на стройке, а еще всячески подчеркивал свою национальную озабоченность. Бывают люди, озабоченные в смысле сексуальном, так вот Гуцало был страшно озабочен русским вопросом. К какому этносу он причислял себя? К русскому, конечно, фамилия ему была не указ. Я, мол, сто раз бывал и в Европах, и в Америках, и нигде лучше наших людей не видел! Я горжусь нашими людьми! Поэтому, проживая однажды в парижском отеле “Ритц”, в российский День Конституции я вывесил на балконе национальный флаг. “И вам это позволили?!” — с притворным ужасом восклицал интервьюер. “Попробовали бы они не позволить!” — самодовольно отвечал “олигарх”.
Какой-то эффект этот словесный понос давал, все-таки карманное издание в руках, так что мели, Емеля. Значит, и Феликсу нужно было утвердиться на медийном поле; и он утверждался: недавно, например, переманил из главной деловой газеты города пиарщика Рубцова.
Отложив журнал, Феликс вызывает нового работника, и сразу вопрос: ну, сформулировали предложение? Ага, кивает тот, даже составил бизнес-план. Наш Интернет-портал обойдется гораздо дешевле, чем глянцевый монстр: бумага не нужна, дорогущие полиграфические работы в Финляндии — тоже, да и транспортировка, сами понимаете…
— А результат? Народ до сих пор лаптем щи хлебает, для них Сеть — одно мучение, лучше сбегать в ларек за журналом…
— Не все хлебают, Феликс Борисыч. Мы провели специальный опрос, и вышло: такая информация будет востребована.
— Да? А вот в этом издании имени Ивана Ефимовича Гуцало говорится, что более всего востребован именно их журнал. Кстати, читали материал обо мне? — Рубцов кивает. — И как вам?
Тот пожимает плечами.
— Никак. Это медиа, Феликс Борисыч, если в голову брать все, что пишут, крышу снесет.
— То есть предлагаете не брать в голову?
— Ага. Рейтинги, которые публикует этот журнал, даже на подтирку не годятся.
— Здесь вы правы, правы… Что ж, набирайте журналистов, ну, чтобы с зубами, нам ведь воевать придется. Дизайнера нашего задействуйте, Сергея, он буклетами рекламными занимается. Ну и, конечно, держать меня в курсе.
Этот Рубцов вроде толковый, из газеты его, во всяком случае, с большим скрипом отпускали. Кадровую проблему решили деньги, как они решают все и вся, всегда и везде.
Спустя еще день Феликс все же добирается до неприметного кирпичного флигеля, зажатого с двух сторон сталинскими домами, и стучит кулаком в железную дверь. “Ну и ну! — думает раздраженно. — Такими вещами занимаемся, а звонок наладить не можем!” С порога получив втык, Лева вытягивается во фрунт: завтра же будет исполнено! Сами понимаете: одни компьютеры в голове, до звонка ли тут? Я скоро буду сам считать в двоичном коде: ноль — единица, ноль — единица…
— Считай, как хочешь, но в следующий раз стучать буду — по твоей лысине! Ладно, как там наш гений? На месте сегодня?
— На месте, на месте, — Лева отводит глаза. — Только…
— Что — только?
— Кажется, не делом он занят.
— А тебе откуда знать, делом или нет? Ты, я вижу, верхушек нахватался, про двоичный код рассуждаешь, но ведь если копнуть…
— А что тут копать? Если весь день на его мониторе — пасьянс?
Ах, вот как?! Приоткрыв дверь в комнату программистов, Феликс видит сколиозную спину Мошкина, нелепо торчащие локти и кусочек экрана. На нем мельтешат карты, причем игрок так увлечен, что даже вскрикивает от удовольствия. Феликс просовывает внутрь голову, оглядывает программистов, но те, похоже, вовлечены в работу. Ну, и что делать? Если бы балду бил какой-нибудь Карлин или Лева, жесткая реакция последовала бы незамедлительно. А здесь — нельзя, это Феликс понимает прекрасно и оттого испытывает раздражение.
— Вообще-то он играет в бридж… — неуверенно говорит Феликс. — Это его собственная разработка.
— А какая разница? Эх, была бы моя воля…
— Твою волю — выказывай дома, учи жену щи варить!
Лева резиново ухмыляется.
— Скорее рыбу-фиш готовить…
— Да хоть бастурму! С нашим гением я сам разберусь, ты его минут через пять в свой кабинет пригласи.
В случае Мошкина жизненные установки Феликса не годились: тут ни стремительный наскок, ни хитроумный маневр не гарантировали результат. А значит, сиди и тупо жди очередного креативного взрыва. При этом взрыв мог громыхнуть завтра (мог и сегодня), но ожидание могло затянуться и на месяцы. А месяцев в распоряжении Феликса нет, над этой проблемой корпят не только они, за океаном тоже есть умники. Феликс представляет работу штатовских конкурентов, и перед глазами встает огромное здание лаборатории, сплошь из стекла, внутри шуршат мягкой обувью люди в голубых халатах, и везде мерцают огромные мониторы на жидких кристаллах. Образ взялся из какого-то кино про Силиконовую долину — сам Феликс в Штатах был всего месяц, проведя его на риэлторских курсах. Тем не менее он был уверен: звонки там работают, штукатурка со стен не сыплется, да и гении тамошние, наверное, более дисциплинированные…
Местный же гений, появившись в кабинете, с ходу требует трехъядерный компьютер. В каком смысле — трехъядерный? В смысле — чтобы три процессора работало в параллель, одного не хватает. Нет, чтобы в карты играть — вполне годится и такой комп, но у нас ведь задачка серьезнее, верно? Усевшись в кресло и качая ногой, Мошкин выбалтывает все это с таким видом, будто просит купить мороженое.
— И сколько же стоит трехъядерный?
Феликс достает блокнот, с содроганием думая об очередном скандале в бухгалтерии.
— Не знаю, у Левки надо спросить. Только скажи ему, чтобы не покупал всякое фуфло в левых магазинах, пусть лицензированный аппарат берет. Кстати: я свою программку по бриджу продвинул, теперь могу задавать степень рисковости партнеров. Ну, типа: авантюрист, тупой, дует на воду, обжегшись на молоке… Интересная игра получается, почти как с живыми. Помнишь, кстати, наши ночные посиделки?
— Помню, помню… Но мы тут вроде другими делами занимаемся…
— Да знаю, чем мы тут занимаемся! Думаешь, мне самому Колфилда сделать не хочется? Сплю и вижу, как мы его дрючим, то есть патентуем свой продукт! Но работа-то стоит, это онанизм, а не работа! Поэтому я и говорю: гоните новый комп! А разработка для бриджа… Да я за два часа эту программу написал!
С Мошкиным Феликс познакомился еще в младые годы, когда шальные деньги как приходили, так и уходили. Одним из мест, где нажитое “честным беззаветным трудом” могло упорхнуть за пару часов, был картежный притон на Васильевском, куда Феликс захаживал пощекотать нервы после удачных операций. Он был азартен, поэтому никогда не приносил на игру всех денег. На случай же проигрыша настрого запретил дружкам-картежникам давать ему в долг.
Не проигрывал ни разу только Мошкин, худой, рыжий и без конца лакающий пиво. Заявившись как-то с бутылкой, он дохлебал ее из горла и бесцеремонно втиснулся за бриджевый столик, где сидели, можно сказать, корифеи.
— Что за кадр? — удивленно спросил Феликс партнера по преферансу.
— Это Мошкин. — уважительно отозвался тот. — Играет, собака, как бог! Интересно: их этому на матмехе учат? Или у него от природы такие способности?
Оказалось, Мошкин был звездой математико-механического факультета универа, сюда же заглядывал для разминки мозгов, как он выражался. Разминка заканчивалась, как правило, разочарованным кряхтеньем соперников, которые раскрывали свои лопатники и отслюнивали “гению” купюры.
— Полторы степухи! — восклицал тот. — Или, если ближе к телу… Сто семьдесят пять бутылок “Жигулевского”!
— А “Мартовского” сколько? — спрашивали из-за других столов.
— “Мартовского”? М-м… Сто пятьдесят одна бутылка плюс стакан!
Как-то раз Феликс подверг сомнению результат, когда математик переводил очередной выигрыш в литры любимого напитка, и возник спор. Прав оказался Феликс, что не только не смутило Мошкина, а даже восхитило. Мир абстрактных математических символов был его Эдемом, и тот, кто умел с этими символами обращаться, получал от него пропуск в райские кущи. И хотя друзьями они не стали — слишком разные жизненные устремления, — ниточка отношений не прервалась за эти бурные годы. Мошкин иногда мелькал на горизонте то в роли преподавателя в каком-то заштатном вузе, то в роли верстальщика занюханной газеты. Неудачником, однако, он себя не чувствовал: все время занимался какими-то своими разработками, одним из первых освоил компьютер, став “гением” еще и в этой области. И когда Феликса захватила его идея-фикс, он не мог не вспомнить этого рыжего.
Идея вылупилась из смутного недовольства, какое исподволь росло в груди удачливого бизнесмена, сделавшего за считанные годы то, на что другие кладут жизнь. С течением лет Феликс все отчетливее понимал, что он безнадежно упустил какие-то возможности, которые другие — истинные баловни судьбы — успели ухватить. Эти короли жизни оседлали таких лошадей, в сравнении с которыми риэлторский битюг смотрелся клячей, годной разве что на мясную переработку. Какие куски проглатывались в славную эпоху перераспределения! Какие состояния делались из полного ничего, из мусора и пыли! Этих законов никто не мог объяснить, подъем на самый верх происходил чудодейственным образом, и вчерашний м.н.с., глядь — уже заправляет корпорацией с миллиардным оборотом. А вчерашний халдей, подавала в кабаке вдруг оказывается банкиром, запустившим щупальца в том числе и в сферу недвижимости. Феликс явился однажды к такому на прием, хотел партнерские отношения наладить, и вдруг узнал в председателе совета директоров солидного банка официанта из “Орбиты”! “Ба, знакомые все лица!” — захотелось возопить, но Феликс себя одернул. “Грязь” поднималась в “князи”, спешно припудривая опухшие от пьянства морды, примеряя костюмчики от Армани и стараясь напрочь забыть неприглядные биографии. Мы, ити вашу мать, не Америка, где миллионер гордится тем, что мыл когда-то полы, мы рулим жизнью потому, что избранные! Чтобы подтянуться к передовой когорте, Феликс взялся за экономические буквари, то бишь сел за парту и экстерном закончил курс Финэка. Однако знание, как известно, лишь умножает скорбь, мало помогая в продвижении по жизни. Законы, о которых вещали профессора с кафедр, работали сами по себе, а жизнь отечественного бизнеса происходила сама по себе.
При этом морды всяких Березовских и Амбрамовичей раздражали не так, как бывших знакомых — хоть того же Барбаша. Феликс следил за присосавшимся к нефтяной трубе приятелем, и следил ревниво. Взлет его карьеры пришелся на период залоговых аукционов, когда стоимость акций компаний-клопов, тянущих черные соки земли, возросла в десятки раз. Соответственно, распухал и Барбаш, его фирма была набита бабками, как перезрелый помидор ткни — и брызнет денежный фонтан. Первую стадию под названием “головокружение от успехов” быстро сменила
вторая — “съехавшая от счастья крыша”, а там и до третьей, связанной с полной потерей сознания, оказалось рукой подать. Когда на официальном приеме в Мариинском дворце Феликс решил подрулить к тому, кто наставил когда-то на путь истинный (а вдруг еще чего обломится?), Барбаш его вроде как не узнал. А может, сделал вид, что не узнал, тем самым дав понять: гусь свинье не товарищ. И хотя бизнес Барбаша оказался “мокрым” и его таки грохнули вместе с супругой и охранником (от взорванного джипа, говорили, одна рама осталась), недовольство росло, будто раковая опухоль, не давало нормально спать, жить, работать…
Поводом же стала заметка в одном экономическом издании, где говорилось о платах через Интернет. Казалось бы, банальная вещь, даже некоторые его клиенты оплачивали таким образом приобретенную недвижимость. Но тут зацепила мысль, дескать, все эти оплаты контролируются и могут быть отслежены в банковской системе. Ты вроде как оставляешь следы, черные точки на девственном снегу, а значит, при желании всегда можно узнать — кому, куда, когда и сколько. То есть твои действия не тайна, да и намерения можно просчитать, и это почему-то пробуждало досаду. Как так — контролируется?! Как так — можно просчитать?! Он ничего (или почти ничего) не оплачивал через мировую паутину и все же был задет за живое: вроде как его, иноходца, кто-то сажал в огромный вольер и говорил: бегай, тут очень просторно, однако мы знаем: ты здесь!
— Неужели все отслеживается? — пытал он знакомого экономиста. — Я понимаю, конечно, разницу между “налом” и “безналом”, поэтому и предпочитаю работать с наличкой. Но неужели здесь, в сфере электронных оплат нет чего-то подобного? То есть какого-то способа, чтобы… Ну, сам понимаешь — что.
— Способы есть, но следы все равно остаются. Номера счетов, движение денег с одного счета на другой, ну и так далее.
Сказался ли тут былой опыт фарцовщика или практика “серой” финансовой отчетности дала о себе знать, только Феликс начал рыть землю. Он шерстил специальную литературу, консультировался со знающими людьми, в конце концов, выяснив, что здесь имеется лакуна, белое пятно. С одной стороны, схемы с использованием карманных банков и подставных фирм в офшорных зонах вроде бы позволяли скрытно проводить любые финансовые операции. С другой — это были крайне громоздкие схемы, ко всему прочему хорошо знакомые правоохранителям всех стран и мастей. Вот если бы (так думал Феликс) реализовать что-то похожее в технической области…
— Любопытная идейка! — сказал один из знающих. — Думаю, такая система оплат многих заинтересует, особенно серьезных людей.
— Серьезных в смысле…
— И в этом смысле тоже. Но ведь и законопослушным гражданам не очень хочется, чтобы в их финансовую жизнь совали нос, верно? Полностью скрыться от надзора в наше время нельзя, конечно, но сделать эту жизнь более приватной, скрытой — в принципе, можно.
— А если не в принципе а так сказать, в натуре?
— А если в натуре, то нужен хороший математик, знакомый с криптографией, ну и, естественно, с компьютерными технологиями.
Это был темный лес для Феликса, давно похоронившего остатки технических знаний в глубинах серого вещества. Эксгумировал знания Мошкин, с трудом разысканный и тут же потащивший Феликса в пивняк. Гений по-прежнему трескал пиво в неимоверных количествах, но мозгов, похоже, не пропил. В ответ на осторожный вопрос Феликса он замахал руками, мол, как же, знаю одного штатовского криптографа, он как раз этой проблемой занимается! Колфилд его зовут, мы вместе на конференции в Варшаве выступали, так я тебе скажу…
— Что ты мне скажешь? — нарочито небрежно спросил Феликс.
— Что математик он классный! От бога то есть, но я — не хуже. Просто у меня нет возможностей это доказать. Он сейчас, я знаю, на одну известную корпорацию пашет, так ему и технику самую современную, и черта лысого, чего ж ему не распускать хвост?
— А если бы тебе то же самое?
— Чего — то же самое? Черта лысого?
— Нет, технику и так далее.
— Обставил бы! Из спортивного интереса обставил бы этого криптографа сраного! Только кто даст? Мы живем среди жмотов, которые торгуют майонезом, не видя дальше своего носа!
На первой встрече Феликс не стал ничего предлагать — требовалось прикинуть возможности. К его радости, один из банков вдруг открыл агентству серьезную кредитную линию, причем на длительный срок. Своих сотрудников Феликс убедил в том, что требуется осваивать новые риэлторские технологии, для чего нужно учредить специальную фирму, оснащенную по последнему слову. А поскольку враг не дремлет, то есть у какого-нибудь Гуцало ушки всегда на макушке, деятельность фирмы должна быть подотчетна напрямую Феликсу. Лишь потом, имея на руках такие козыри, он еще раз проставил пиво Мошкину.
— Го-го-го! — брызгал кипятком математик. — Да мы с тобой этого Колфилда размажем, мы его в говно втопчем! Я таких ребят соберу — супер! Ты думаешь, все уехали пахать на этого гребаного Билла Гейтса?! Будь спок, не все, есть еще порох в порохерках выпускников матмеха!
— А запатентовать разработку сумеем?
— Два пальца об асфальт! Тут главное — чтобы раньше них результат получить, и мы его, блин, получим!
Пафос нового подчиненного (если Мошкин вообще умел подчиняться) передался и Феликсу, чьи амбиции вдруг получили могучую подпитку, будто ведро бензина плеснули в тлеющий костер. Он сам бегал по компьютерным салонам, искал помещение, ангажировал Больцмана, в общем, всячески приближал исполнение мечты. Новая бесконтрольная система оплат, он чувствовал, привлечет многих, причем самых влиятельных и сильных. Не только он, Феликс, не любил контроля и догляда за финансовыми операциями — таких “иноходцев” было много, в самых разных сферах. А значит, реализация проекта была бы моментальным рывком наверх, когда перескакиваешь через двадцать ступеней сразу и оказываешься в кругу первачей. Тогда сразу стало бы ясно, что Феликс — не чета этим торгашам квадратными метрами, не знающим ничего, кроме разницы между “купил” и “продал”. Подумаешь, риэлторы! Пустили в обиход забугорное словечко, а на самом деле примитивнейший бизнес!
Феликс перекатывал внутри мечту-леденец, и с каждым разом он делался слаще. Как там говорил покойный Гудков? “Это мой нож в спину совка”? В таком случае новая система оплат была его, Феликса, ножом в спину конкурентам прошлым, настоящим, да и будущим тоже.
Естественно, он не мог не спросить совета у “советчицы”. Монета была ощутимо теплой, хотя Феликс в те дни сам пребывал в горячке, энергия била из него струей. Он вгляделся в выдавленный рельеф, и показалось, что воин проявился четче, стал более выпуклым, а само серебро вроде как посвежело, сделалось ярче, что ли…
Это был род игры, но игры очень серьезной. В конце концов все бизнес-сообщество в этой непредсказуемой стране играло во что-то подобное, из-за чего вполне взрослые дяди и тети напоминали заплутавших в лесу детей, которые пугаются каждого шороха и, конечно, хотят найти обратную дорогу. Для чего нанимают штат аналитиков, шерстят колонки политических-экономических новостей, в общем, стараются определиться на местности. Увы, не получается: только купил компас, а магнитные полюса сместились или, того хуже, поменялись местами! Приобрел лоцию (да еще лоцмана для перестраховки нанял), а фарватер изменился, где были глубины — там мели, и какие-то новые острова то и дело появляются… Тут уж хочешь не хочешь, а обратишься к силам, в которые ни хрена не веришь, но в практических целях готов использовать. То есть, пойдешь и к гадалкам, и к астрологам, и к жрецам “Вуду” — лишь бы спасти горячо любимый бизнес. Феликс знал: коллеги ходят по таким местам, скрывая эти походы тщательнее, чем походы к урологу после очередной венерической непрухи. И он бы, возможно, ходил, но у него, к счастью, имелся поистине уникальный талисман.
День ото дня мечтания становились ярче, цветистее, они совпадали с тем, что он взращивал в себе долгие годы, и одно подстегивало другое, рождая образы почти фантастические. Феликс любил деньги: их запах (деньги — вопреки расхожей
истине — пахли!), их приятную тяжесть, когда они складывались в тугие пачки, ну и, конечно, возможность купюр делать тебя кумом королю. И все же главный кайф приносила увлекательнейшая игра без правил, сродни войне, каковая ведется по определенной стратегии, но сама-то является нарушением всего и вся! “Война и революция — это отмена всех и всяческих правил, всех установлений, это слом и уничтожение принятого порядка. Воевать и свергать — могут только сильные!” Феликс не помнил, где это прочитал, но готов был подписаться под каждой буквой. Высшее наслаждение, тот самый оргазм сотрясал его душу, когда в результате молниеносной операции деньги на блюдечке с голубой каемочкой приносил сам Дух войны. А здесь Дух получал мощнейшее оружие, солдаты экономических битв становились вроде как невидимками, они могли проникать в тыл противника незамеченными, могли десантироваться в любую точку, после чего “мочить в сортире” всех подряд. Денежные потоки делались похожими на самолет “Стеллс”, не уловимый радарами, на мельчайшие частички нейтрино, способные проникать через любое вещество, становились силой сказочной, волшебной…
Когда был дан старт, он постоянно наведывался в скромный флигель, чтобы вникнуть в суть дела. Вникать не очень получалось, но Феликс уловил главное: у них имелся шанс. Из верных источников он узнал, что великий и ужасный Колфилд притормозил работу, завязнув в бесконечных переговорах с корпорацией IBM, которая соглашалась финансировать его разработки, но выплачивать требуемый процент от будущих Интернет-оплат не соглашалась. Еще бы: реализуйся сей фантом, деньги потекут рекой Ниагарой, а тогда даже маленький ручеек (0,1%) со временем образует гигантское озеро, породив нового миллиардера. А зачем основателю IBM еще один миллиардер?
Что любопытно: Мошкин докладывал об этом без пошлых намеков, мол, видишь, какие условия выговаривают себе западные спецы? Конечно, Феликс оплачивал работу, и неплохо, но в сравнении с запросами капризного американца эти оклады можно было считать пособиями по безработице.
— Как, бунт на корабле не намечается? — тихо спрашивает он Леву перед уходом.
— Вы имеете в виду…
— Фонд заработной платы. Никто не настаивает на его увеличении?
Лева ухмыляется.
— Я бы не возражал, если бы… Ну, сами понимаете: работа администратора — нервная, а с этими гениями впору молоко за вредность просить!
— Перебьешься, я тебя и так не обидел. Вот когда будет результат…
— А он будет?
— Непременно, Лева, непременно! Тогда ты получишь все, что хочешь, и даже больше!
5. Гори, гори ясно…
На презентацию не хотелось. В гробу он видел эти презентации вкупе с мелькающими на них рожами; чхал он на фуршеты, где толкутся вокруг стола, как свиньи у корыта; а уж от понтов, которыми норовят удивить устроители, просто с души воротило. В последний раз он посещал подобное мероприятие зимой, разглядывал макеты коттеджей, расставленные по Елагину дворцу. Ряженные в гусарскую форму девицы разносили шампанское, в углу надрывался цыганский оркестрик, а в финале, когда уже выпили-закусили, желающих взялись катать на тройках по замерзшему ЦПКиО. В итоге одни сани перевернулись, супруга устроителя этого позорища сломала ногу, ну и поделом.
На презентацию каминов не пойти было нельзя. Туда притащится Чувайкин, он сам звонил и назначил встречу. А значит, Феликс пойдет, чтобы слушать бессмысленные тосты, смотреть, как возжигают огни в каминных топках, и припевать вместе с поддавшей тусовкой что-нибудь вроде: “Гори, гори ясно!” А все почему? Потому что Чувайкин — фигура “намбер уан”, главный союзник в деле захвата крепостицы на Обводном канале.
И вот уж вечер, гости съезжаются на дачу, точнее — в просторный закрытый двор, вымощенный плиткой. Шурша шинами, сияющие лимузины вкатывают в низенькую арку, отделяющую двор от остальной жизни. По ту сторону арки народ топает под дождем к Сенной, прикрываясь зонтами и обходя лужи, а здесь — чудеса! — никакого дождя, хотя над головой то же питерское небо цвета тюремного одеяла. Или не то же? Ага, там стеклянный купол, поэтому можно разгуливать в вечерних платьях и смокингах, чокаясь фужерами с шампанским. Можно вообще пребывать почти нагишом, как эти девахи, что разносят подносы с напитками.
Девахи, надо понимать, — гвоздь программы, пробуждающий основной инстинкт мужской половины и вызывающий возмущение (вкупе с завистью) половины женской. Задумка и впрямь смелая: одеть девочек в одни тоненькие трусики, почти веревочки, а остальные части тела разукрасить желто-красными языками, вроде как по юным телам бежит огонь. По периметру двора расставлены камины, в них играет пламя, на телах разносчиц тоже играет пламя, а посреди, греясь от того и другого, фланирует публика. “Здрасте… Добрый вечер…” — раскланивается Феликс со знакомыми. Он уже оторвал взгляд от упругих желтых и красных округлостей и рыщет глазами в поисках визави. Ага, явился; к гостю тут же подлетает высокая и грудастая, предлагает выпивку, и Чувайкин, глядя на деваху, деревенеет.
— Г-м… — бормочет он, когда отходят в угол двора. — Интересно: откуда такие симпатичные пожаловали?
— Если верить программе мероприятия, они называются: арт-группа “Шок”.
— Г-м, действительно — шок. В приятном, конечно, смысле.
— Хотите познакомиться ближе?
— Нет-нет, я просто спросил…
“Врешь, — думает Феликс, — не просто. О твоей озабоченности бабским полом известно, ты спишь со всем, что шевелится”. Феликсу многое известно об этом лысеньком и плюгавеньком представителе власти, но в то же время он знает: на Чувайкина где сядешь — там и слезешь. Хитер, проныра, а главное, чист перед законом, взяток — в полном смысле слова — не брал и не берет. Только борзыми щенками, то бишь косвенными профитами, так что прижать нельзя, можно только договориться.
Договариваться напрямую Чувайкин тоже не любит, из осторожности предпочитает намеки, прямо-таки притчами изъясняется. Они движутся вдоль линии каминов, и тот жалуется на собачий холод в его загородном доме, дескать, не греют радиаторы, хоть тресни! А почему? Нет живого тепла! С другой стороны, вот живое тепло, выбирай — не хочу, зато какие цены!
— Здесь, Вадим Захарович, цены не указаны.
— Ну, мы же с вами не дети, знаем, сколько это удовольствие стоит! Моей зарплаты госслужащего на такой вот камин вряд ли хватит…
Перед изысканным каминным порталом из резного белого камня Чувайкин опять деревенеет, как давеча перед сиськами разносчицы. А Феликс думает, что устроителям, похоже, придется раскошелиться на единицу продукции, коль скоро та приглянулась власти. Впрочем — это их проблемы, Феликса больше беспокоит разрешение на снос дома и тендер на участок под застройку.
— Помню, помню, как не помнить… — кивает визави, когда Феликс вклинивается со своими нуждами. — Только ведь расселять людей сейчас некуда, знаете об этом?
— Как же некуда, Вадим Захарович? В Колпино, я знаю, есть жилплощадь…
— Ну, вы скажете: в Колпино! Кто же из центра в Колпино за здорово живешь поедет?!
— Так вы же власть, прикажете — поедут хоть в Кириши!
Чувайкин разворачивается к нему всем корпусом.
— Власть, Феликс Борисович, в первую очередь думает о людях, она не может отдавать абсурдные приказы. Запомните это, пожалуйста! Да и, к слову сказать, дом ведь исторический. Там бывал кое-кто из людей знаменитых, а это, сами понимаете, создает дополнительные трудности…
“Сука, — думает Феликс, — начинает не с притчи даже, а с полного отказа. Значит, просить будет что-то серьезное…” Они продолжают движение по кругу, греясь от живого тепла, и постепенно расстановка сил проясняется. Добиться разрешения на снос, втолковывают Феликсу, вообще очень трудно. Вот если сами жильцы будут пороги обивать, да еще предъявят аргументы, то…
— Жильцы будут обивать, в ближайшем будущем, и аргументы предъявят.
— А если мемориальных досок на дом навешают? Сразу ГИОП заартачиться…
— Не навешают, Вадим Захарович, я обещаю.
— Вот вы какой неугомонный… Ну, положим, снесем мы его, а кому отдавать землю? Придется на конкурс выставлять, а конкурс, как известно, дело непредсказуемое.
— На каждом конкурсе есть лучший, ваше дело только его выявить.
— Ну да, конечно… А знаете, я почему-то думаю, что радиаторы в моем доме ни при чем.
Они останавливаются и смотрят друг другу в глаза.
— В каком смысле?
— В том смысле, что надо смотреть глубже. По-моему, сам дом неправильно построен. Хочу новый приобрести, что вы думаете на этот счет?
— Резонно, Вадим Захарович. Перестраивать — это геморрой, извините за выражение, легче новый купить.
— Согласен, только опыта у меня никакого. А у вас, я знаю, есть классные специалисты по загородным домам — из бывшего “Землемера”. Надеюсь, что…
— Они помогут, Вадим Захарович. И старый продадут, и новый подберут, я вам ручаюсь.
Итог содеянного Феликс осмысляет в уединении, на выходе из арки, выкуривая одну, потом другую сигарету. Конечно, малой кровью отделаться не удалось, разницу между старой и новой “фазендой” наверняка придется возмещать “Феликсу и К”, но разве в деньгах дело? Главное, Феликс достигнет своего, осуществит давно намеченный план, закончит дело, мучившее его столько лет! Разрушив этот Карфаген, он выбьет жизненную опору из-под той, что исковеркала его детство, и пусть тогда она воет от горя, как выл пацан, обмочившийся в полутемной ванной. Мимо арки по лужам топают людишки, прикрывшись зонтами, и кажется: она среди них. Кто именно? Да вон та, что ковыляет, подняв воротник дешевого плащика. Лица Феликс не видит, но хочется верить, что это его противница, и ему хочется расхохотаться ей в спину…
— …иглашаются для участия в конкурсе! — долетает голос ведущего, и Феликс отворачивается от грязной и мокрой улицы, чтобы вернуться к набирающему силу празднику.
Возбужденная публика топчется вокруг освещенного круга. Неспешно прихлебывая коньяк, Феликс из угла наблюдает, как в круге поют под караоке. Фишка в том, что слова на известные мелодии заменены на другие, похабные, и когда исполнители запинаются, читая текст с экрана, следует взрыв хохота. Потом предлагается надеть огромные бутафорские уши и сплясать “слоновий танец”; потом крепкие мужчины занимаются армрестлингом, короче, веселуха набирает обороты. Феликс хочет отчалить, дабы не участвовать в толкучке у банкетного стола, и тут — еще одно состязание.
— Что-то плохо горит наш камин!! — восклицает ведущий. — Требуется срочно бросить в него… Что?
— Дров! — кричат из толпы, однако шоумен качает головой.
— Бензина плеснуть!
Жест повторяется.
— Бросить туда самую красивую девушку!
Ведущий хватает за руку разносчицу-блондинку, худенькую, как подросток, и делает страшное лицо.
— Эту девушку?!
— Эту, эту!
Худенькую подхватывают на руки, несут к топке под аплодисменты, затем опускают.
— Нет, это не поможет. Лучше всего помогают горению — наличные!
Рука ведущего со сторублевой купюрой взлетает над головой, дверца топки распахивается, и деньги сжирает пламя.
— Кто больше? А? Камин по-прежнему горит плохо!
Пауза, и вот, подняв вверх “пятихатку”, один из приглашенных движется к камину.
— Все равно плохо горит! — констатирует провокатор, когда банкнота исчезает в огне. — Кто больше?
В топку кидают тысячу рублей, затем — пятьдесят баксов. Что вызывает одобрительный гул толпы, но нисколько не воодушевляет ведущего.
— Ну, очень плохо горит, сейчас погаснет! Активнее надо, господа, иначе мы с вами замерзнем! Итак… О, вижу сто долларов!
Толстяк в рубашке с закатанными рукавами (он только что с армрестлинга) демонстрирует рожу американского президента, которому через миг предстоит сгореть. Дескать, имели мы президентов, и чужих, и своих, мы сами себе командиры, сегодня получили, завтра кинули в огонь!
— Вау!! — раздается дружный вскрик, когда сгорают целых пять сотен зеленых рублей. Бросивший их поддатый деятель победно оглядывает публику, а к топке уже спешит некто лысый и не менее пьяный, на ходу отслюнивая сотенные. Сколько? Ого, целая штука! “Гори, гори ясно, чтобы не погасло!”
Разумеется, Феликс участвовать в “шоу” не будет, это занятие для скотов типа Гуцало, тот наверняка был бы здесь в первых рядах. Но зрелище завораживало, происходило что-то странное, будто деньги исчезали — и одновременно оставались, даже прибавляли в весе. Невидимые, превратившиеся в дым, они все равно работали, увеличивая авторитет; а тогда: что они такое? Феликс не раз задумывался о сути денег, этой банальной и в то же время загадочной стихии, ускользавшей от определения. Вроде бы являясь элементарным вознаграждением за труд, в иных обстоятельствах деньги становились мощнейшим оружием, сметавшим троны и целые государства; они могли сводить с ума, убивать, возносить, опускать — многое могли. А значит, они одержали полную победу, и стукнутый Мошкин прав, когда утверждает о существовании целого мира под названием Pax Economicana.
Вынужденное безделье “гения” имело непредсказуемые последствия, в том числе и эту доктрину, разысканную в хитросплетениях электронной Сети. Согласно доктрине, в последние несколько столетий деньги обрели невероятную значимость, сделались чем-то самодовлеющим, всеобъемлющим и тотальным. Появились они, понятно, еще в незапамятные времена и поначалу вообще не были похожи на привычные “бабки”: у одних племен в ходу были куньи шкуры, другие расплачивались ракушками или поваренной солью. Потом в оборот пустили слитки драгметаллов, стали чеканить монеты, а после и ассигнации взялись печатать, чеки всякие выписывать, в общем, заменять ценность — знаками ценности. Выход денег на самостоятельную орбиту начался где-то на границе Средневековья и Возрождения. Деньги стали играть роль крови, которая течет в коллективном теле рода человеческого, сделались скелетом, благодаря которому это тело не разваливается на куски. Тогда-то, по сути, и проклюнулся новый мировой порядок под названием Pax Economicana. Если раньше говорили: не человек для субботы, а суббота для человека, то здесь сложилась обратная ситуация: не бабло для человека, а человек для бабла (“бабло” — любимое выражение Мошкина). И если раньше кто-то еще мог пнуть золотого тельца и призвать громы-молнии на головы отступников, то теперь телец непобедим, он альфа и омега, соль земли и свет в окошке.
— И что из этого следует? — спросил Феликс.
— Что? Ну, прикольно вроде, а главное, мы тоже здесь участники. Смотри: бабло все время меняет формы — монеты, бумажки, затем чеки появились, безнал и прочая фигня. Самый последний писк в этой области — электронные деньги, кажется, все, дальше ехать некуда. Оказывается, есть куда! Мы, с нашей разработкой, прыгаем еще на одну ступень, делаем бабло вообще неуловимым.
— Н-да, твоими бы устами… Пока что наше бабло — как неуловимый Джо, который, как известно…
— На хер никому не нужен? Не переживай, сделаем такой продукт, который с руками оторвут! А все эти Колфилды — утрутся!
Сейчас Феликс опять убеждался во всесилии загадочной материи, что минуту назад была казначейским билетом, теперь же вьется дымком из каминной трубы. Меняя агрегатные состояния, она не меняла сущности, то есть была неуничтожима. С другой стороны, разве становишься хозяином денег, сжигая их? Это иллюзия, дешевые эффекты дешевых людей. Хозяин тот, кто умеет подчинять энергию денег своей воле, фантазии, агрессии, а потому достоин быть одним из правителей могучего мира под названием Pax Economicana!
Феликс уверен: если бы в эту секунду в кармане лежала заветная монета, он бы ощутил ее тепло через ткань. Он выпивает рюмку, возбужденный, и вот уже с той стороны арки слышится цокот копыт. Арка низкая, в нее и внедорожник-то проезжает с трудом, поэтому всаднику на статном коне приходится нагибаться. Вот он распрямляется, озирает двор, и лицо искажается гневом. Что за сброд?! Откуда взялись эти пьяные чучела?! Забрало опускают, и конь уже храпит, чуя запах смерти. Коня на дыбы, меч — наголо, и…
— О-о, какие люди!
Знакомый хрипловатый голос за спиной заставляет напрячься. Видение тут же исчезает, и Феликс горько сожалеет, что не слинял минутой раньше.
— Ты что, не слышишь?! Але, гараж! Я говорю: привет!
Далее, он знал, последует бесцеремонный толчок, так что лучше обернуться. Надо же, какая встреча! То есть ты рад? Еще бы, просто умираю от радости! Верю, ты всегда говорил правду и ничего, кроме правды. А ты еще помнишь, что я говорил? Я?! Да я тебя каждый божий день вспоминаю, особенно по утрам. Просыпаюсь и думаю: какое счастье, что просыпаюсь одна! Хохочет Настя тоже хрипло, как заядлая курильщица.
— Эй, девушка, дайте-ка выпить! — тормозит она разносчицу, — О, да тут классный коньяк наливают! Дядя Феликс, а ты почему не пьешь? Не лезет уже? Ну, как хочешь, я лично выпью. Я нюхом чуяла, что тебя увижу, вот за встречу и опрокину!
А Феликс озирается, зная: это лишь цветочки. Если же бывшая супруга дойдет до ягодок (а она — дойдет), то держись, Феликс!
— А ты, никак, камин решил себе присмотреть? Мерзнешь, значит, без любимой женушки?
Она опять хохочет, а Феликс резиново усмехается.
— У меня здесь дела, в отличие от некоторых…
— Некоторых опоздавших дам? Ну да, ты всегда был у нас деловой, а я — так, погулять вышла. Какие-то ландшафты обустраиваю на дачах этих всех… — она делает круг рукой. — Этих всех, короче. А разве это бизнес — кустики, цветочки, дорожки? Вот ты у нас — да, бизнесмен с большой буквы “Б”, можно сказать! Новый офис себе оторвал на Измайловском, я слышала. Весь город гудел на новоселье, но меня ты почему-то не позвал.
— Слушай, Анастасия…
— Слушаю. Я тебя внимательно слушаю, май дарлинг!
— Мы, кажется, договаривались при встречах другу друга не замечать. Все кончилось, причем давно!
Он говорит тихо, еле слышно, Настя же и не думает убавлять децибелы.
— Договаривались? Что-то я этого не помню. Но ты не думай, я под тебя клинья не подбиваю. Говорю же: счастлива безмерно, что одна просыпаюсь! А ты? Небось, пробавляешься продажной любовью? Вот с такими разукрашенными трахаешься?
Когда Настя бесцеремонно тычет пальцем в разносчицу, на лице Феликса проявляются желваки. Ну, не привык он попадать в идиотские положения: он всегда впереди, он — победитель, здесь же его унижает, и кто?! Обычная безбашенная пьянчужка! А главное, не откланяться, позорного бегства Феликс допустить не мог.
— Что ж, я хотя бы продажной могу пробавляться, а тебя и за деньги никто не будет…
— Трахать?
— Ага. По-прежнему пьешь в одиночку?
— В одиночку я пила, когда жила с тобой. А теперь у меня каждый день гости: компания хоть и маленькая, но дружная. А ты по-прежнему страдаешь от женского несовершенства? Не переносишь, когда у нас критические дни? Тогда совет: перед покупкой любви поинтересуйся календарем, ну, этим самым.
Пауза, Феликс тоже выпивает, а Настя берет вторую порцию. Они молчат; еще чуть-чуть, и взаимные оскорбления — язвительные, убийственные — хлынут, как гной из нарыва. Не бог весть как долго они жили вместе, но это ж только пословицы говорят про пуд соли, на самом деле и полкило хватает, чтобы узнать друг о друге такое… Да, та первая проститутка покорежила психику, Феликс не переносил, когда у женщин менструация, и Настя била в его комплекс, будто ногой по яйцам. При желании она могла бы напомнить о его привычке дергать волосы из носа (еще один пунктик), об отвращении Феликса к кошкам, ну и, конечно, о застарелой ненависти к покойному отцу. Идиот, он когда-то рассказал ей об этом — страстно, пытаясь пробудить жалость к себе, надеялся, наверное, что супруга поймет и даже станет в каком-то смысле союзницей. Увы: не стала, наоборот, начала превращаться после этого в “Любительницу абсента”. Выпив, она молча наблюдала за ним — просто молчала и смотрела, кривя рот в непонятной усмешке. А после определенной дозы принималась иронизировать: зло, с хриплым хохотом, из-за чего хотелось ее ударить; да он и ударял, даже однажды зуб выбил. С его матерью — тогда еще живой — она не могла найти общего языка, а вот с отцом, если можно так выразиться, нашла. Как однажды выяснилось, она сходила на его могилу, выкосила траву, цветочки посадила, да еще и на вид им поставила, дескать, не по-людски — за могилой не ухаживать! В общем, дело шло к разбегу; и они разбежались сразу после того, как он похоронил мать.
— На другом кладбище, значит, решил ее похоронить? — спросила Настя перед уходом. — Да, Феликс, ты и впрямь счастливый человек!
— В чем же мое счастье? — задал он вопрос.
— Умеешь не прощать. По нынешним временам — очень ценное качество, береги его!
Это верно: умел, и Настю тоже не простил. Был бы цианид под рукой, кинул бы в ее фужер, не задумываясь; да только где его возьмешь, цианид? Феликс ощущает себя полным мудаком. Он будто выставлен на обозрение голым, причем тело покрывают струпья, прыщи, как при ветрянке, а выставила его вот эта крашеная брюнетка с розовыми прожилками на физиономии! А главное, сколь ни напрягай воображение, никакой воин тут не помощник. Воин вязнет в непролазной бытовой грязище: шлем, доспехи измазаны густой вонючей жижей, и меч застрял в ножнах, не вытащить…
Шоумен между тем объявляет очередной конкурс, где главным призом будет тот самый камин с белоснежным резным порталом.
— Может, поучаствуешь? — усмехается Настя. — Хотя тут и без тебя хватает желающих… Глянь-ка, а этого дяденьку я знаю!
Речь о блюстителе народных интересов, который уверенно выходит в круг. Откуда, интересно, она знает Чувайкина?
— Ему понравился японский сад в нашем альбоме. И он попросил сделать такой же.
— На своей даче в Солнечном?
Феликс успокаивается: кажется, соскочили на нейтральный тон.
— Нет, сказал, что японский сад он будет в новом доме делать. Хотя на старом мы тоже работаем, газончики там всякие, прогулочные дорожки… А ты тоже, что ли, с ним знаком? Говорят, влиятельный дядечка, в верхах крутится.
“Ай да Чувайкин, заранее все предусмотрел! И о японском саде позаботился, и камин, наверное, туда же планирует поставить, ведь он его точно выиграет!” Конкурс заключается в ответах на вопросы об истории каминов. Где появились первые камины? Какие они бывают? Какими дровами лучше всего их топить? И если остальные конкурсанты то и дело закатывают глаза в стеклянный потолок, безуспешно пытаясь прочесть на мокром стекле правильные ответы, у Чувайкина только от зубов отскакивает: краткие и точные реплики.
— Да он же заранее все выучил! — восклицает Настя. — Вот гады, как научились взятки давать!
Под бурные аплодисменты Чувайкину вручается сертификат, дескать, в любой момент в течение года можете приехать в наш салон и получить выигрыш. Значит, за этот год агентству Феликса надо будет продать дачу в Солнечном и подобрать новый коттедж, скорее всего, в том же элитном районе. А потом быстро делать ноги, пока туда не притащилась экс-супруга устраивать свои японские сады…
— Ну, ты как? Намереваешься перекусить? — в ее голосе опять слышатся ехидные нотки. — Или сразу будешь хватать кого-то из официанток?
Висящий вдоль стены атласный полог раздвигается, как театральный занавес, открывая ломящиеся от вкусностей столы. Наконец-то банкет, публика радостно гудит, однако Феликс знает: ему кусок в горло не полезет, если рядом будет торчать Настя, обсуждая между осетриной и пирожным бывшего мужа. С кем? Да с кем угодно, общих знакомых тут в избытке.
— Что ж, идея хорошая, — говорит он.
— Насчет чего?
— Насчет официанток.
Он залпом допивает коньяк и направляется к той, которую хотели бросить в камин. Он делает это назло, желая унизить Настю, то есть на ее глазах увести молодую и стройную (стареющие тетки жуть как этого не любят!). Он склоняется к уху разносчицы, для начала интересуясь именем. Ее зовут Ольга, но она (увы!) должна остаться до конца мероприятия — так записано в контракте. Нельзя ли переписать контракт? Не знаю, не я его составляла, обращайтесь к нашей начальнице, она в офисе сидит…
Через полминуты Феликс уже общается с начальницей “Шока”, полненькой дамочкой в возрасте и с цепким пронзительным взглядом. Сколько стоит? Извините, наши девочки не продаются! Я не спрашиваю, продаются или нет, я интересуюсь: сколько нужно заплатить, чтобы вон той девушке переписали условия контракта?! Когда он называет сумму, дамочка ошарашенно на него пялится.
— Не знаю, разве что в виде исключения…
Она нерешительно набирает номер на мобильном. Из-за стекла офиса двор — как на ладони, Феликс видит, как ведущий подносит Ольге телефон, и та общается с начальницей, согласно кивая. Кивая! Умница ты, Оленька, я тебя уже хочу, иди сюда поскорей. Нет, я сам к тебе подойду, чтобы эта тварь видела, какие девочки меня любят!
— Будете ждать, пока Оля сходит в душ?
— Нет, нет, никаких ждать! Дайте плащ какой-нибудь, а то на улице дождь, и мы поедем!
Он должен был поймать этот взгляд — осуждающий, злой, презрительный, но и (он хотел в это верить!) завистливый. Ради этой зависти и устраивается сыр-бор, и вот уже Ольга закутывается в плащ, а Феликс подхватывает сумку с ее вещами. Вызвать ли такси? Не надо, доедем на частнике!
Деньги опять меняют агрегатное состояние, на этот раз конвертируясь в юное тело, скрытое пока накинутым плащом. Тело дрожит, это чувствуется, в глазах тревога, значит, надо успокаивать. И часто, спрашивает он, приходится “шокировать” публику? В общем, да, отвечает, у нашей группы именно такая специализация.
Какая — такая? Ну (она бросает смущенный взгляд на водителя) стрип-шоу с элементами боди-арта. Мы и танцевать умеем, хотя вообще-то у нас все девчонки где-то учатся. И где же вы, Оленька, получаете образование? Ответ поражает: на кафедре кристаллографии.
— Какое звучное слово: кристаллография! Совершенное слово, как совершенны вы, Оленька! Вы… — Феликс секунду размышляет, затем выдает: — Кристаллографиня! А? Неплохо я придумал?
— Неплохо… — улыбается она осторожно. — Вообще-то я не хотела туда поступать, меня родители упросили. Они всю жизнь этим занимаются, ну, и я… Хотя уже на втором курсе поняла: ничего хорошего там не светит. А тут как раз к нам пришла Тамара…
— Тамара?
— Ну да, наша руководительница, вы же ее видели. Пришла, объявила набор в свою группу, так я здесь и оказалась.
— Ты, Оленька, оказалась в нужное время и в нужном месте. Ничего, что я на “ты”?
— Ничего, — пожимает плечами.
— Ты меня тоже называй просто: Феликс. Нам ведь надо знакомиться ближе, верно?
Дома она не спешит снимать плащик, вроде как стесняется. Похоже, это ее первый подобный опыт, можно сказать, дебют. Значит, надо быстро достать из
бара — да хотя бы “Бакарди”, он и греет, и пьянит. Пока Феликс звенит стаканами, Ольга рассматривает развешанные по стенам картинки Валеджо. Почему столько страшных изображений? А жизнь такая, Оленька, страшная. То есть она еще страшнее, чем эти картинки, если взглянуть на нее пристально. Только зачем мы будем пристально на нее смотреть? Мы будем смотреть друг на друга, да?
— Наверное… Какой у вас порядок в квартире!
— Не “у вас”, а — “у тебя”, мы же договорились. А порядок — дело рук домработницы, мне самому некогда убирать. Бизнес, Оленька, съедает человека с потрохами, по пятнадцать часов в день пашу, как каторжанин… Ну, за наше замечательное знакомство!
В другое время он бы похвастался своим жильем, обустроенным лучшими дизайнерами, только сейчас не до этого. Дебют надо развивать, не ограничиваясь ходом е2 — е4, то есть Оленьке следует скинуть верхнюю одежду. Ну, за боди-арт, так это называется?
— Ага. Только мне надо что-то подстелить, а то я этим боди-артом тебе кресло измажу.
— Да нет проблем, вон там журналы возьми. Нет, я сам подам!
Феликс с удовольствием выдает в качестве подстилки гуцаловский журнал — не жалко. Кажется, девушка расслабляется, и правильно: знала, куда шла, как и то, кого их группа призвана “шокировать”. Она опять что-то рассказывает о себе, только Феликс не желает слушать о родителях-совках, желающих, чтобы жизнь строили по их совковым лекалам. Феликс видит перед собой лишь объятое пламенем тело, которое его согреет, опалит, заставит забыть про унизительное чувство, охватившее в разгар каминного party. Он на расстоянии показывал бывшей супруге средний палец, мол, “фак”, выкуси! Я буду и дальше трахать вот таких, молодых и жгучих, а ты будешь ждать климакса, хиреть и покрываться своими прожилками!
Развязка наступает в ванной, когда Феликс самолично берется смывать желтые и красные росписи. Он хочет возбудиться, он тоже раздет до плавок, только возбуждение не приходит, наверное, много выпил. А может, худенькое тело утратило притягательность без этих огненных языков — так, банальные кости подростка. Феликс пытается мять небольшую грудь, проводит ладонью по угловатым бедрам, но разочарование лишь усиливается.
Он задергивает штору, набрасывает халат и возвращается в гостиную. Вслед за ним появляется Оленька.
— Что-то не так? — тревожно вопрошает, прикрываясь полотенцем.
— Ты это… Выпей еще и собирайся домой.
— Домой?!
Феликсу хочется заорать: да, езжай шокировать своих родичей-совков! Расскажи им, как тебя не стали трахать, потому что они экономили на жратве, ну да, время было голодное, девяностые годы, но нельзя же ребенка доводить до такого Освенцима! Однако терять лицо негоже, он медленно вливает в себя “Бакарди” и повторяет:
— Домой, кристаллографиня. Я хочу спать один.
6. Крест или кайф?
Заказ от VIP-клиента Чувайкина поручается Эльвире Скоковой, начальнице загородного отдела. Перешедшая из “Землемера” совсем недавно, Эльвира быстро освоилась и уже приносила в клюве немалые дивиденды, благо на коттеджах и особняках эта плотно сбитая дамочка с обесцвеченными волосами собаку съела.
Понимаете ли, для кого работаете? Естественно, Феликс Борисыч, мы ж не дети. Тогда нужно связаться с клиентом, выяснить запросы, ну и как-то в норму их привести, что ли. В норму? Ага, аппетиты умерить. Сказать, допустим, что очень большой дом — это очень большие эксплуатационные расходы, с зарплаты чиновника их будет трудно тянуть.
— А он с зарплаты дом приобретает?!
Опытная Эльвира прячет усмешку, она хорошо знает, с каких доходов приобретаются загородные владения, но Феликс серьезен, как никогда.
— Мы, Эля, не налоговая полиция. Наше дело: собственность человеку подобрать, а если ее когда-нибудь конфискуют — это не наша забота.
Агентша не спешит уходить, значит, жаловаться сейчас будет или стучать на коллег. Чего? Исполнительный директор влепил выговор? А кто ему разрешил? Выговоры здесь влепляю только я! Ах, еще и рекламный отдел скандалит… Ладно, разберусь. Разберусь, говорю, мне драки между подразделениями не нужны!
Это был крест Феликса: выслушивать алчущих денег, привилегий, повышений или просто желающих выплеснуть наболевшее. И это был кайф Феликса, он сам организовал дело так, чтобы все нити сходились к нему в кабинет. А кабинет оформил так, чтобы пыл визитеров умерялся с порога.
Из-за его спины на алчущих взирал грозный воин (вроде как увеличенный вариант изображения на монете), созданный по заказу одним членом Союза художников. А такая живопись сразу ставила на полусогнутые: докладывайте, дескать, но не забывайте про memento more. Если будете паиньками, папа выслушает, намотает на ус и расставит все по местам. Виноват? Получи взыскание. Не виновен? Иди с миром. Вся эта разношерстная камарилья, что барахталась под ним, лаясь и покусывая друг друга, могла любить верховного главнокомандующего, могла не любить, но решения его никто не оспаривал. То есть спорщиков Феликс быстренько выставлял за дверь, руководствуясь известной истиной: в одной берлоге два медведя не уживаются.
Спустя полчаса обер-рекламщик, в свою очередь, плачется: у агентов, мол, вознаграждение большое, а их процент от размещенной рекламы — мизерный! Разберусь, говорит Феликс. А в новом Интернет-издании, которое курирует господин Рубцов, мы будем рекламу размещать?
— А откуда вам известно о новом издании?
— Да так, говорят… — смущается тот.
— Говорят, что кур доят! Новое издание курирую я, понятно? И принимать решения буду тоже я! Еще вопросы есть?
Потом у него Рубцов, и тоже с проблемой: журналисты такие цены заламывают за статьи, что легче самим написать. Так напиши, я тебе доплачу! А формирование сайта? И за это доплачу, черт возьми, главное, чтоб дело двигалось! Потом главная бухгалтерша Ложкарева талдычит о необходимости хотя бы наполовину вывести из тени фонд заработной платы. Надзирающие замучили, не верят, что сотрудники получают так мало, и грозятся прислать комиссию. А у нас, говорит Феликс, не церковь, это там: верю — не верю. У нас документы, где суммы, подписи работающих, все чин чинарем, не подкопаешься. Подкопаться можно к любому, уверяет Ложкарева, и вы сами это знаете. Да и сотрудники настаивают, мол, с нашей “серой” зарплатой даже кредита не взять! Да? Ну, тогда выводи из тени — только наполовину. А кому хочется кредитов, пусть топают к Гуцало: этот жлоб будет платить “по белому”, конечно, но в два раза меньше. Устраивает? Попутного ветра!
К финалу дня кайф улетучивается, зато крест налегает на плечи свинцовой тяжестью. В такие минуты он готов уничтожить тех, с кем работает; кажется, из-за его плеча сейчас высунется копье и воин с картины выпустит кишки очередному алчущему. Подчиненные воспринимались не как люди — как куклы, одну из которых дотошный Феликс разломал в детстве. “Говорящий” медведь был им распотрошен до основания, выдав тайну голоса — крошечный мешочек-пищалку. Вот и здесь Феликс слышал одни лишь пищалки, с утра до вечера кричащие: “Дай, дай, дай! Денег, денег, денег!” Этот крик птенцов, разинувших жадные рты, был непереносим, таких легче убить, чем прокормить. Но как убьешь? Тогда ведь встанет машина под названием “Феликс и К”, а значит, бросай им куски, вырывай хоть из своего тела, пусть жрут…
Об этом визите референт Любочка объявляет, скрывая зевок, мол, опять какая-то просительница явилась. Просительница? Ну да, в обносках дамочка, а уж обувь — просто туши свет! Такая же на прошлой неделе приходила, помните? Хотела, чтобы вы денег дали на какое-то школьное мероприятие.
— Она записывалась на прием?
— Нет, Феликс Борисович, не записывалась. Может, сразу отказать?
— Пожалуй, пожалуй… А кто она такая — сказала?
Бросив взгляд в блокнот, Любочка произносит фамилию. И Феликс на время впадает в ступор. Это не может быть совпадением, так что лишне интересоваться именем-отчеством, он их знает. Фамилия, послужной список, биография — все хранится вот здесь, в нижнем ящике стола из темного дуба, все готово к применению во “время Ч”. Не готов только Феликс, как-то неожиданно все повернулось…
— Ну, и что делаем? Отказываем?
— А? Нет, пока — нет…
— В смысле?
— В смысле: не отказываем… Но и не приглашай пока, я подумаю, хорошо?
Он не поддается первому желанию: дать от ворот поворот. Он не ждал, конечно, что вот так, с бухты-барахты к нему заявится она, и пока слабо представляет стратегию и тактику предстоящей беседы. Так бывает: мечтал, разыгрывал в воображении сцены мести, заранее получал сатисфакцию, а в нужный момент — пустота, белый лист, когда не знаешь: что делать? О чем говорить?
Тут же вспоминается еще один визит, прошлогодний, когда сюда притащились бывшие коллеги отца. Кто их надоумил — осталось загадкой, сказали: нашли по справочнику “Кто есть кто в Петербурге”. Они с отцом, как оказалось, пребывали в этом справочнике на соседних строчках, что Феликса совсем не обрадовало. Он желал не то что отдельной страницы — он бы отдельный справочник издал, лишь бы отмежеваться от предка. Но куда денешься? Разве что укажешь место этим махровым совкам, норовящим въехать в рай на чужом горбу…
Они явились втроем, с фолиантами в руках, каковые должны были подтвердить серьезность намерений. Дескать, видите год издания? Последний том этой замечательной серии вышел десять лет назад! Десять! А ведь планировали каждый год выпускать по книге переводов! Эх, какое время, какое время…
— Время как время, — пожал плечами Феликс. — Не хуже того, в котором такие книжки выходили по десять штук в год. От меня-то чего требуется?
И пошло-поехало: мы, дескать, обращаемся к вам, как к сыну замечательного переводчика, безвременно ушедшего из жизни. Он ведь еще в те времена занимался переводами авторов, которых вообще не печатали! Занимался животрепещущими проблемами, рискуя при этом карьерой и не только ею!
— Смелый был, значит? — уточнил Феликс.
— Нет, конечно, на рожон Борис Аркадьевич не лез, но, если не издавали, работал в стол.
— По-моему, работать в стол — это нонсенс. Впрочем, давайте ближе к делу. Чем могу быть полезен — я?
Оказалось, они собрали очередной том, куда включили и работу отца, но средств на издание, увы, не было. А значит, Феликс был обязан (так они, по-видимому, рассчитывали) пасть на колени, посыпать голову пеплом и вывернуть карманы: берите!
Он выдержал паузу, затем протянул руку.
— Дайте-ка посмотреть, что выпускали десять лет назад…
— Пожалуйста, пожалуйста!
Феликс полистал фолиант, взвесил его в руках и проговорил:
— На килограмма два потянет. Один большой сосновый ствол. А весь тираж — это, можно сказать, сосновая роща. И не жалко вам природу губить?
Визитеры переглянулись, но не ушли. Запинаясь, они поясняли, дескать, творчество не имеет цены, но ему нужна поддержка, и так жалко при этом улыбались… И выглядели жалко: костюмы мятые, у одного дужка роговых очков прикручена проволокой, в общем, лузеры, исторический мусор, чье место на помойке.
— Это творчество?! — восклицал Феликс. — Нет, это никому не нужная ерунда! Моя компания — вот творчество! Вот этот кабинет — творчество! Вы кого кормите? Да вы даже сами себя прокормить не в состоянии, вы попрошайничаете, как бомжи! А здесь семьдесят человек кормится, и им наплевать на тот нафталин, который вы хотите издавать!
Тогда он был в ударе: язвил, издевался, мстил за былые обиды, и воин мстил вместе с ним. Феликс чувствовал поддержку, видел, как сброд неудачников обращается в мясное крошево, но сейчас…
Хочется верить, что опять будут унижаться и опять он будет наверху, в выигрышной позиции. В глубине души, однако, гнездится опасливая мыслишка: она просить не будет, что-то иное заставило ее прийти сюда. Феликс приближается к двери, приоткрывает: ну, конечно, он не ошибся! И Любочка не ошиблась: на визитерше надето немыслимое старое пальто, какие в блокаду, наверное, носили, да и туфли не лучше. Тогда чего же он боится? Он возвращается к столу и, нажав кнопку, слышит протяжное Любочкино: “Да-а?” В общем, прием на сегодня закончен. Значит, пусть заходит завтра? Лучше через неделю, причем по предварительной записи.
Это не трусость, уговаривает он себя, это здравый расчет. Тут как перед ответственной сделкой: надо подготовиться, продумать запасные варианты, чтобы не потерять лицо. А как же! Через несколько минут он просит чаю, Любочка заходит с подносом и делает большие глаза.
— Сидит! — произносит шепотом. — Сидит и молчит, будто ее и не касается!
Вот те на! Феликс мешает чай, нервно звякая ложкой, и жалеет о том, что в кабинете нет второго входа. Была же мысль его сделать, когда офис ремонтировали, так быстрее въехать захотелось, из-за чего и похерил хорошую идею…
Еще взгляд в дверную щель, и опять то же стремное пальто, и поза — та же. “Она-то готовилась! — вдруг мелькает мысль. — И что ее узнают, предполагала, и что принимать не захотят — все знала, сучка старая!”. Феликс наполняется злостью, в том числе на себя, на свою нерешительность, — и распахивает дверь.
— Заходите! А ты, Люба, можешь идти домой.
Спустя час Феликс прокручивает в голове встречу, как футбольный тренер — ответственный матч, останавливаясь на ключевых эпизодах. Тут, правда, табло с голами отсутствует, и непонятно: выиграл он? Проиграл? Если анализировать начало, то Феликс был слишком эмоционален, разозлился потому что. Могила отца? А какое вы имеете отношение к могиле моего отца, позвольте спросить? Ах, гражданская жена… Ну, это ведь не всерьез, не официально то есть. И откуда вы знаете, что я туда не хожу? Следите за мной, что ли?
— Это по состоянию видно, — отвечала она. — Никто годами не ухаживает, только один раз кто-то траву выполол.
— Вот видите, значит, ухаживаем!
Он не стал говорить о том, что трава — дело рук Анастасии (только ее не хватало!). А визитерша одарила его долгим изучающим взглядом.
— Так не делают, понимаете вы это? Есть правила, которые нельзя нарушать.
— Нет таких правил! Да и вообще: кто вы такая, чтобы меня судить?! У вас какое-то дело, да? Так излагайте! Вы же сюда пришли не кладбищенские дела решать, верно?
Мотив визита между тем придерживали, словно эффективного запасного игрока. Она откровенно пялилась на Феликса, затем удивленно покачала головой: как похож! И как… не похож! Наверное, его хотели задеть, обидеть, однако Феликс услышал “не похож” с облегчением. Это был точно крест, без всякого кайфа, он терпеть не мог внешнего сходства с отцом, но куда денешься? Куда уберешь этот растянутый, с тонковатыми губами рот, эти монголоидные скулы, жесткие темные волосы? А серые глаза навыкате куда денешь? В принципе, ему бы хватило денег на пластического хирурга, но это ж ни в какие ворота — кромсать фэйс из-за сходства с давно умершим предком!
— И это вас тоже не касается, — сказал он. — Похож, не похож… Потрудитесь говорить по существу, или…
— Или выйдете за дверь? Хорошо, давайте по существу. Зачем вам это надо?
— Что — надо?
— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.
И пошло-поехало: о жильцах, которым он приплачивает за жалобы в инстанции, о купленных чиновниках, о желании любой ценой уничтожить дом — зачем?! Нельзя жить старыми обидами, это глупо и бесчеловечно, в конце концов! Настал ее черед выплескивать эмоции, переживать, отличие было разве что в лекарствах, которые она достала и, высыпав на ладонь несколько таблеток, отправила их в рот. Феликс демонстративно подвинул ей стакан с чаем и, пока она запивала, навел порядок на своей половине поля.
Перед ними сидела обычная старая тетка, струсившая из-за того, что в один прекрасный день придется лишиться своих квадратных метров в городском центре и умотать куда-нибудь за КАД. И хотя без жилья она не останется (власть обязана соблюдать Конституцию), жизнь будет порушена. Исчезнет то вожделенное пространство, в котором она была кем-то, где она опекала священный труд переводчика какой-то байды, тряслась над ним, холила и лелеяла, даже создала что-то вроде мемориального кабинета. Полгода назад одна агентша по просьбе Феликса вместе с местным ЖЭСом обходила квартиры, и оказалось, в этой двухкомнатной халупе одна из комнат — типа музея! Там явно не живут, стоит стол с настольной лампой, кушетка, и книги, книги, книги… Но какая разница, книгами набивать свои метры или, допустим, хрусталем? Все одинаково, и когда налаженное существование рушится, любой превращается в пищалку, пронзительно вопящую, мол, оставьте меня в покое! Дайте пожить по-человечески!
Что-то в этом роде Феликс и высказал, забив первый гол. И тут же — второй в виде ехидной реплики, мол, некоторые эгоисты цепляются за свои руины, в то время как растущий город требует новых градостроительных решений.
— Вот оно как… — пробормотала визитерша. — Вы сами-то верите в то, что говорите?
— Разумеется. Потому что я живу в большом мире, а вы, извините, в крошечном мирке. Другими словами, я соответствую времени, а вы, извините, нет!
Последовал еще один изучающий взгляд.
— Даже не знаю, оставлять ли вам то, что я принесла.
— Что же вы принесли? — усмехнулся Феликс. — Бомбу, чтобы взорвать мой офис?
— С бомбой меня бы ваши охранники не пропустили. Нет, это просто кое-что из последних работ Бориса Аркадьевича, а также его личные записи. Но зачем вам это надо? Вас, как я вижу, больше привлекает китч.
— Не понял!
— Я имею в виду картинку за вашей спиной. Тоже попытка соответствовать времени?
Это уже был опасный момент у его ворот. Феликс мог бы с легкой душой отказаться, он, черт побери, не обязан читать какой-то нафталин! Но здесь вроде как посмели усомниться в его вкусе, и он махнул рукой: оставляйте, прочту на досуге!
— У вас есть досуг?
— Редко, но бывает. Поэтому скорого знакомства с этими опусами не обещаю.
— Можете не торопиться, возвращать не надо. Это ксерокопии, сами понимаете, оригиналы я бы вам не дала.
— А копии не жалко?
— И копии жалко. Но это, я считаю, вам следует прочесть.
После ее ухода в воздухе остался запах жизни, давно похороненной Феликсом. Той жизни, где подросток с немытым хайром, то и дело неумело закуривающий сигарету, идет вслед за парой немолодых людей. Мужчина подхватывает сумку спутницы, несет ее, а та склоняется на его плечо, что-то воркуя. Иногда немолодые люди, смущенно оглядевшись, целуются, и у подростка сводит скулы от злобы. Еще лижутся на виду у всех, уроды! Хочется взять булыжник, грохнуть им по луже, и пусть парочка чистит пальто! Будто по его заказу, какое-то шальное авто обрызгивает мужчину и женщину грязью, те очищают друг дружке одежду, но делают это настолько спокойно, даже весело, что опять зло берет. Они движутся по Литейному, сворачивают на Салтыкова-Щедрина, потом входят в ворота, где Феликс видит надпись “Спартак” над входом в бело-голубое здание. Значит, собрались в кино. Феликс знает: они будут смотреть очередную тягомотину, но отстать не может и тоже берет билет, чтобы весь сеанс вытягивать шею, наблюдая, как две головы склоняются друг к другу.
Мужчина — это отец Феликса, спутница — она, ненавистная. Ненависть вызывал сам факт ее существования, злила и демонстрация отношений, каких Феликс никогда не знал. Подобных отношений у отца с матерью не было, да и Феликс ничем похожим ни тогда, ни позже похвастаться не мог. А недоступное злит; то, до чего не дотягиваешься, хочется уничтожить, это же естественно.
Теперь он сидит, рассеянно двигая по столу оставленную папочку. Вряд ли он в нее заглянет, потому что — бессмысленно. Или все же отбить финальный пенальти? Наверное, иначе он перестанет себя уважать, будет считать, что струсил…
— Можно, Феликс Борисович?
— Лева?!
— Извините, вы же Любочку отпустили, приходится без доклада… Я могу присесть?
— Да уж садись, если пришел.
Смахнув папочку в ящик стола, Феликс выкатывает на визитера глаза.
— Ну?
— В чем причина, хотите спросить?
— Хочу. В чем причина?
— Мне кажется, что в нашей организации… Пардон, Феликс Борисыч — в вашей организации…
— Что — в моей организации?
— Информация уходит на сторону.
Феликс напрягается, тут же стирая из памяти недавнюю встречу, потому что — проблема. Вот истинный крест: беречь и защищать то, что взращивал годами, а также вычислять сук, подрубающих сук (каламбур), на котором он сидит.
— Ты имеешь в виду наши разработки?
— Именно их.
— Доказательства?
— Есть, хотя и не буквальные. Недавно, например, по телефону интересовались: не нужны ли классные программисты? Но ведь мы объявлений о наборе кадров не давали, верно?
— Не давали, это точно. Может, это наши кадры своих дружков безработных пристроить хотят?
— Может быть, может быть… Только я чувствую, что не нам хотят кого-то предложить, а от нас — что-то получить.
— А вот это уже хуже. Что ж, режим прежний: на порог никого не пускать, по телефону — всех посылать к такой-то бабушке. Нам месяца три надо продержаться, Лева. Потом мы можем публиковать отчеты о результатах хоть в “Известиях” — нас при всем желании не догонят.
— И Колфилд?
— И он не догонит. Хотя трудно себе представить Колфилда, читающего “Известия”…
Он доволен Больцманом, свое место занимает мужик. Может, и ложная тревога, но лучше перебдеть, как говорится, чем недобдеть. Феликс выдвигает ящик стола, смотрит на папочку с ксерокопиями — и опять задвигает: позже, некогда заниматься ерундой.
7. День исчезновения
А в понедельник опять свара между отделами, и опять он в роли третейского судьи, который должен разнимать дерущихся, как тот раввин: и ты прав, и ты прав, и ты права! Феликс ненавидит эту роль, а еще больше — их, с раззявленными ртами, бегающими к нему на поклон и требующими: шлепни по заднице недруга, а меня, наоборот, погладь по головке! А тут еще личный водитель пристал, дескать, не помогут ли ему с квартирой, он ведь женился месяц назад, а жить им с молодой женой негде. И хотя это был не его геморрой (негде жить — снимай квартиру!), Феликс обещал что-то придумать с льготной ипотекой. Потом взялась допекать домработница, которой с дочкой захотелось разъехаться, а в таком случае не предложит ли “Феликс и К” удобный вариант размена?
Иногда Феликс думал: квартирный вопрос не просто испортил людей, он их уничтожил, превратил в мутантов. Нет такого унижения, на которое не пойдет наш человек, чтобы урвать заветные квадратные метры или хапнуть домишко на шести сотках, причем желающих несть числа, они ползают по тебе, как муравьи, залезают в нос, в уши, а значит, надо бежать от них, куда глаза глядят. То есть требовалось на недельку исчезнуть, что Феликс изредка делал, дабы не сойти с ума.
День исчезновения определяется сам собой, совпадая с тем символическим днем, когда тебя вроде как вытаскивают из одного интимного места на свет божий. На самом деле Феликс считал, что сие действо — одноразовое, а не ежегодное, так что праздновать “день рожденья” глупо. Опять же, разве его спрашивали, прежде чем родить? Не спрашивали, а зря, он был совсем не в восторге от окружающего мира, порой так просто его ненавидел. И главным считал не умение вписаться в этот мир, а умение навязать ему свои правила, размолотив в песок тяжеловесные скрижали общепринятых норм и установлений.
Сотрудники, понятно, относились к установлениям иначе: считали, что нужно обязательно завалиться в его кабинет, спеть хором из козлетонов “Хэппи бездей ту ю” и всучить какой-нибудь бессмысленный презент. Их коллективное бессознательное озвучивает Любочка, интересуясь, дескать, какой подарок он желал бы получить на день рожденья?
— Тебя, Любочка, — отшучивается шеф. — В целлофане и перевязанную лентой.
— У меня муж, Феликс Борисович, — потупляют взор. — Раньше надо было в целлофан упаковывать… А сотрудники хотят подарить вам бар в виде земного шара. Не будете возражать?
— Это значит: можно будет открыть этот шар-бар и, вытащив из земного ядра бутылку, выпить?
— Вроде того. Так вы согласны?
— Согласен, согласен…
Он представляет, как они притащатся в этот кабинет с подарком, а вместо него со стены будет грозно взирать одинокий воин. Как, где?! А нигде: нету, исчез, обходитесь без начальника, только горло друг дружке не перегрызите!
В курсе один лишь Карлин, он остается на хозяйстве.
— А как же…
— Молча. Примешь подарок за меня. Скажешь, у руководителя командировочка образовалась.
Начальник службы безопасности тоже получает напутствие — искать “крота”, после чего Феликс направляется к неприметному флигелю. Нельзя исчезать, не проверив любимое детище, да и есть одна мысль — начет гения-Мошкина. Если тот обеспечил результат, можно было бы и его втянуть в авантюру, тряхнуть, что называется, стариной…
Ага, звонок Лева все-таки сделал! И компьютер трехъядерный купил, больше того — этот дорогущий аппарат пашет, как папа Карло! Из объяснений Мошкина Феликс улавливает: математические задачи составлены им на месяц вперед, теперь дело за техникой и ребятами-программистами. Собственно, для матобеспечения сюда и взяли этого гения, который формулировал задания в виде алгоритмов гораздо быстрее, чем железные мозги вырабатывали на их основе программы. А значит, даешь исчезновение на пару!
— Поиграть хочешь? Как в прежние времена? А чего — можно! Я тут все равно, как дерьмо в проруби, болтаюсь, по сути, через неделю только понадоблюсь… Знаю одно классное место, где до сих пор играют, туда и двинем!
Математика Феликс уважал, в чем-то даже ставил на одну доску с собой. Обычный люд, живший по стандартам и лекалам, представлялся скучной биомассой, некими бесконечными зарослями мыслящего тростника, как обозвал человека какой-то философ. Математик же был другой породы, он тоже нарушал правила, жил перпендикулярно общему вектору бытия, а значит, мог играть роль спарринг-партнера. Вот никто не понимает “убега” со дня рожденья, а Мошкин — понял с полтыка!
— Слинял со своего “бездея”, значит? И подарок не стал принимать? Класс! Я тоже не люблю эту чешую: гости, подарки, в общем, тоска смертная. Ладно, у нас будет развлечение получше. Только пиво — с тебя, я без бабок сейчас.
— И пиво, и коньяк, и остальные удовольствия. Оттягиваться — так на полную катушку!
Войдя в первый же бар, они торжественно отключают мобильные телефоны: исчезать — так исчезать. Эта пластмассовая коробочка со светящимся дисплеем была кнутом, пряником, источником информации, она раздражала, удручала, радовала, но в любом случае привязывала к тому миру. А тут — одно нажатие кнопки, и мир исчезал, проваливался в тартарары, а ты получал пьянящую без пива и коньяка свободу…
— Когда твой игорный дом открывается? Вечером? Ну, до вечера еще куча времени… Заказывай, чего душа желает, все будет оплачено. Вот этим самым неуловимым, как ты говоришь, баблом.
На стол бросается кредитка. Мошкин заказывает себе три пива, тарелку раков, после чего берет кредитку и вертит в руках.
— Нет, пока еще — уловимым. Неуловимым оно станет, когда мы свои шифры в программу оплат загоним. И хрен нас тогда отследят! Хотя и это, согласись, стремно: ты сидишь здесь, а денежки бегут где-то по проводам, оплачивая пиво, раков, черта лысого… Очень интересная вещь!
— Как это ты сказал… Победил мир под названием Pax Economicana?
— Ага, он самый. А знаешь, с чего все началось? С арабских цифр. Точнее, с индийских, арабы их просто скомуниздили у индусов. В Европе-то что было? Римские цифры, а ими записывать большие числа — геморрой еще тот, с ума сойдешь. Хочешь, запишу тебе… Ну, к примеру, один миллион двести восемьдесят семь тысяч четыреста шестьдесят девять? Смотри, что получается!
Салфетка исписывается символами, среди которых мелькают какие-то “М”, “L”, в общем, ничего не понятно.
— Видишь, как громоздко? А индийскими — компактно и удобно. А все почему? Ноль появился, вникаешь? Это супер, это как… Ну, как изобретение колеса, что ли. Именно этот кружочек, это “зеро”, это ничто позволило появиться новой математике. А вслед за ней — и новой экономике, которая была основана на подсчете и учете. И получается, что в основе нынешнего материального бума, этих миллиардов вещей и вещичек — лежит что?
— Что?
— Ничто! Ноль лежит в основе, вникаешь?!
Математик ржет, довольный своим открытием; и Феликс ржет: уж очень забавно, когда из ничего — возникает нечто.
— Значит, весь наш мир уселся на это колесо-нолик и поехал вперед? Ха-ха, круто!
— Еще бы! Едем на пустоте, а из нее, из пустоты: шмотки, машины, компьютеры лезут… Я этот вопрос обязательно добью, ну, в свободное от работы время, конечно. Ты, Феликс, не беспокойся, я свое дело знаю.
— Да я и не беспокоюсь. — Феликс опрокидывает “Хеннеси”. — Мы вообще не беспокоиться сюда пришли, а отдыхать. Эй, гарсон! Еще коньяк, пожалуйста!
Они возбуждены, веселы, готовы шутить и подшучивать, и первой жертвой шуток становится “гарсон” — молодой и, видно, неопытный. Вы, юноша, как хотите денег — налом? Или по проводам? Юноша превращается в вопросительный знак, дескать, не понял? Что ж тут непонятного: деньги могут быть бумажными, золотыми, медными, а могут течь, как электрический ток, в виде дискретных импульсов (это вворачивает Мошкин).
— В виде чего, извините? — растерянно улыбается официант.
— В виде импульсов. — продолжает математик. — Ты вообще-то чего заканчивал?
— Торговое училище.
— Тогда популярно, для невежд. Импульсы составляют определенный код, который вскрывает банковский счет. После чего бабло может быть переброшено с этого счета на счет вашего богоугодного заведения. То есть вашего кабака, вникаешь?
— А-а… Вы говорите о расчете кредитной картой?
— Наконец-то врубился!
— Но у нас не разрешается расплачиваться кредитками, извините…
— Как это?! — восклицает Феликс. — Вы что — против прогресса?
— Мы не против, начальство приказало… — бормочет юноша. Собутыльники переглядываются.
— Азия… — разводит руками Мошкин.
— Китай, провинция Сычуань. Хотя кредитки даже в Китае сейчас у каждого второго. А впрочем…
Феликс лезет в карман; нащупав округлый кусочек металла, он размышляет: доставать? Или не стоит? Во время исчезновений Феликс из неких суеверных соображений всегда прихватывал заветную монету, носил с собой, как оберег, вот только никому ее не показывал. Тут, однако, подзуживает желание всех сразить, и соблазн побеждает.
— Тогда вот этим можем расплатиться. Принимаете таких бойцов?
Вопросительный знак превращается в закорючку, то бишь выпускник торгового училища, сложившись вдвое, разглядывает монету.
— Это кто? — неуверенно спрашивает. — Ну, на коне?
— А ты угадай с трех раз.
— Ну, этот… Медный всадник?
— Не угадал!
— Ну, тогда, наверное, Юрий Долгорукий? Только я что-то номинала не вижу…
Феликс хохочет.
— Ну, точно Китай, нет, хуже — Индонезия! Ха-ха, Юрий Долгорукий! Да тут, родной мой… В общем, не важно, кто. Это называется: неразменный рубль. Я с тобой могу им расплатиться, конечно, но потом он опять ко мне вернется. Так что держи обычные бабки, это тебе привычнее.
Когда “гарсон” удаляется, утирая пот со лба, Мошкин тянет руку: дай посмотреть. Феликс, однако, смахивает монету со стола: нельзя! Почему это? По кочану. Сейчас я оставлю этому придурку наличные и топаем в плавучий ресторан. Тут недавно такую каравеллу у Петропавловки поставили — ну просто улет!
Кураж не оставляет, на каравелле они тоже смеются, острят, фамильярничают с обслугой, и ничего — сходит с рук. А главное, в ресторане-паруснике принимают-таки кредитки! Ну, за это надо выпить! Они подзывают стоящего на трапе матроса и вопреки бешеному сопротивлению (меня же уволят!) вливают в него коньяк.
— А ты чего кончал? Тоже торговое училище?
— Не-а, я в морском учусь… В Макаровке, в смысле.
— А здесь, в смысле, чего делаешь?
— Так это халтура такая, у трапа маячить. Типа: дежурный по кораблю.
— И много платят за халтуру?
— Не очень, если честно…
Феликс шарит по карманам, нащупывает купюру и сует матросу в карман.
— Держи, для поддержки штанов. Но за это — еще раз с нами выпьешь. Нам третий нужен, понимаешь? А где ты, друг, наш третий друг, с картины “Три богатыря”…
Этот замечательный разгул напоминает что-то давно забытое, кажется, они с Гудковым точно так же “гудели” после очередной сделки, швырялись деньгами, хохмили, да, царствие небесное, веселый был покойничек.
Внезапно в бочке меда, в которой Феликс резвится, как дельфин, начинает подванивать дегтем. Эт-та что такое?! Кто посмел кинуть ложку вонючей смазки?! А это память, черт бы ее побрал, не отбило ее спиртное, не притупило, вспомнилась-таки пролистанная вчера ксерокопия.
Понятно, что Феликс искал намеки на свою жизнь. Что еще искать, коль скоро эту макулатуру вручают с многозначительной преамбулой? “Я считаю, вам следует прочесть!” — ни больше ни меньше! Чтобы сэкономить время, Феликс выбрал самую тонкую копию и, как оказалось, “попал в точку”.
Перевод датировался началом перестройки, когда деньги еще не получили всевластия, но уже было ясно — они медленно, но верно вытесняют из жизни протухшую идеологию. Потому, наверное, отец и сделал этот перевод, нюхом почуяв грядущие перемены. Имя западного автора ничего Феликсу не говорило, да и будь оно известно всему миру, он бы все равно видел одного лишь отца. В общем, открыл. И сразу — стойка: оказывается, одним из главных персонажей тут был некто Дьердь Шорош, уроженец Венгрии, а ныне крупнейший на планете инвестор и биржевой игрок. Urbi et Orbi он известен под другим именем, но в тексте его называли по-мадьярски, начав жизнеописание с детства героя. Дескать, смышленый был мальчик, увлекался разными играми, особенно любил играть в “капитал”, венгерский вариант общеизвестной “монополии”. Он почти всегда выигрывал, эти выигрыши ему даже наскучили, из-за чего юный Шорош придумал новые правила игры. Потом он переделывал правила еще не раз и всегда оказывался победителем. Это было, как вспоминает теперь финансист, самым увлекательным: нарушать старые правила, создавать новые, чтобы тут же их нарушить ради остроты ощущений. Пережив на родине немецкую оккупацию, он уехал в Америку, однако сразу карьера не задалась. Юноше почему-то захотелось поразить мир своими философскими откровениями: он начал учебу, слушал лекции профессоров и даже взялся кропать эпохальный труд под названием “Тяжкая ноша сознания”. Увы, философа из него не вышло, зато финансист в Шороше проклюнулся выдающийся. Прослушав курс лекций по экономике, он понял: экономисты ни черта не смыслят в реальной жизни, они говорят о каких-то рациональных основах финансовой деятельности, а она ведь глубоко иррациональна! Мир гораздо хаотичнее, а мотивы тех или иных действий зачастую просто абсурдны! Но разве теорией что-то кому-то докажешь? В Америке доказательство правоты одно — счет со многими нулями, и Шорош решает заработать деньги. Причем свое состояние он сколачивал не как Морганы, начавшие с пиратства, не как Рокфеллеры, занимавшиеся торговлей, и даже не как Вандербильдты, выдававшие кредиты под проценты. Продажа нефти или металла в его представлении была чем-то скучным и тривиальным, да и банковские операции не увлекали. Зачем, когда миром денег правят курсы ценных бумаг, когда на биржах то взлеты, то падения, на которых можно заработать гигантские деньги? В итоге он стал тем, кто улавливает изменения на финансовых рынках, используя не свои, а чужие капиталы, и в этом весьма преуспел. Эта персона, как подчеркивал автор, внесла нечто новое в мир денег, положила начало грандиозной революции, которая происходит на наших глазах…
Страницы Феликс переворачивал с тревогой, он ведь (вот совпадение!) тоже интересовался этой фигурой. Вылавливал сведения о нем в разных источниках, изучал инвестиционные аферы, в общем, перенимал опыт. Он тоже считал, что Шорош революционер, но в оценках с автором (а значит, и с отцом) расходился кардинально. Ну, конечно, здесь должно быть что-то выделено, в данном случае — подчеркнуто. Подчеркивала, надо полагать, она, но можно было считать, что акцент делал и отец. Вот он, поучительный пассаж: “Люди, овладевшие искусством увеличивать богатство, считают, что нажива не имеет предела, и стремятся увеличивать количество денег до бесконечности. Но это искусство не диктуется природой, оно лишь результат какой-то опытности и технического приспособления. В его основе лежит не стремление к благой жизни, а стремление к жизни вообще. Может, даже стремление к смерти, потому что на определенной стадии деньги перестают служить человеку, они вырываются из-под контроля, навязывая ему свою волю. А тогда
деньги — это полчища гуннов, руководимых бесноватым Аттилой, группы диверсантов под командованием Отто Скорцени, война и разрушение”.
В сущности, Феликс плохо знал своего отца, а тот, получалось, что-то о Феликсе знал, во всяком случае, о чем-то догадывался. И сейчас протягивал руку из прошлого, чтобы — нет, не схватить за горло, как в банальном ужастике, скорее, вытащить сыночка на обозрение, за ушко, как говорится, да на солнышко. И вот уже представляется, что некие сторонние люди видят его, Феликса, “пищалку”, слышат его “Дай, дай, дай!”; и пусть он верещит в другом регистре, не в хоре, все равно неприятно до омерзения.
То есть намеки просматривались, тут к бабке не ходи. И хотя Феликс мог бы наплевать (мог бы даже гордиться, мол, верной дорогой иду!), привкус от прочтения остался скверный. Казалось: его вычислили, подглядели за ним в замочную скважину, подслушали потаенные мысли, а кому такое понравится?
Воспоминание пробуждает недовольство, бесит, догнав в самый неподходящий момент. А значит, надо перебить привкус прошлого обжигающим глотком.
— Эй, матрос! Скажи там, чтоб текилы принесли!
Хорошее лекарство от воспоминаний придумали латиносы, классно в голову шибает. Феликс опрокидывает еще стопку на посошок, так что, добравшись до места назначения, не отражает: где он? Кажется, он переехал в другой город, да и во времени переместился куда-то в прошлое, в нищету советских забегаловок с грубыми столами, гранеными стаканами, и конечно же с гитарой. Вглядевшись в полумрак кафе (это вроде кафе), он различает, что на гитаре наигрывает женщина, полноватая, но миловидная.
— Это Клара, а это Рустам, он здесь командир.
Стоящий за стойкой “командир” с азиатской внешностью жмет руку, Феликса знакомят с остальными посетителями, но он тут же забывает имена. За одним столом расписывают пулю, за другим пьют водку, а некто поддатый торчит у игрового автомата (“однорукий бандит” — единственное, что связывает заведение с бурной современностью).
— Макс! — прикрикивает Рустам. — А Макс! Отвалил бы ты от этого грабителя, а? Потом ведь Катька придет, опять начнет меня насиловать: зачем, мол, даю тебе играть? — он извиняюще улыбается: — Хозяин помещения заставил поставить, он же с него и навар получает. А была б моя воля — я бы его давно на металлолом выкинул.
— От, сучье создание! — стучит Макс по железному корпусу. — Все сожрал и не подавился! Рустик, продай еще жетонов, а? Ну, хоть десять штучек…
— Все, домой! Учись сам играть, то есть работай головой, а не за ручку дергай!
Хорошо поставленный голос Клары выводит: “Гусарская рулетка — веселая игра, гусарская рулетка — дожить бы до утра”. Мошкин меж тем расчищает место за столом, предлагая Феликсу сесть за преферанс. Они, мол, в бридж будут играть, а он ведь отвык от игры, верно?
— Хочешь сказать: давно не брал я в руки фишек?
— Ага. Ну, так как? Тут у ребят местечко как раз образовалось…
Но Феликс мотает головой: нет, хочу в команду мастеров! С тобой в паре, о’кей? Хозяин — барин, пожимает плечами Мошкин, приглашая Рустама и Клару в качестве соперников. Через пять минут Феликс жалеет, что не сел за преф, через десять — почти трезвеет. Бридж не просто отнимает силы — он высасывает мозги. Партнеры играют быстро, легко, перешучиваясь (Мошкин, гад, умудряется еще и пивко прихлебывать!), Феликс же напрягается, думает, а это не комильфо. Иноходец должен скакать резвым аллюром, а не плестись подобно кляче, спотыкаясь на каждом ухабе.
— Ну?
На него устремляет взгляд Рустам.
— Сейчас, сейчас…
Пальцы лихорадочно бегают по картам, вытаскивают что-то наугад, и Феликс с замиранием сердца ждет реакции напарника. Мошкин крякает, крутит головой, но пока — выручает.
— Сердце краса-вицы… Склонно к изме-ене… И к переме-ене…
Клара постоянно мурлычет что-то под нос, шансонетка хренова, и Феликсу хочется крикнуть: заткнись! Но ведь и это не комильфо, лезь в кузов, если назвался груздем. Но разве он груздь? Так, сыроежка, лох, похожий на его клиентов, впервые покупавших (продававших) квадратные метры. Лох нервничает, переспрашивает, думает: он семь раз отмерит, лишь потом отрежет, а все равно оказывается в прогаре. Здесь же в прогаре получается Феликс, забытая, надо сказать, позиция…
— Партия! — победно восклицает шансонетка. — Па-артия на-аш рулево-ой!!
— Перерыв, — бросает карты Мошкин. Дохлебав пиво, он смотрит на Феликса.
— Эй, ты чего? Расстроился, что ли? Плюнь, в следующий раз мы их сделаем! А вы тут не очень-то нос задирайте! Между прочим, Феликс может такое, чего вы в жизни не сумеете! Вот задайте ему задачку: перемножить два любых двузначных числа! Ну, задайте!
А это вообще опускание ниже плинтуса. Вроде как мальчик описался, штанишки мокрые, а всем говорят: смотрите, как он может станцевать! Феликс криво усмехается, лезет за бумажником.
— Вначале расплатиться нужно… — бормочет он.
— Это святое! — забирает купюры Рустам. — А насчет чисел — пожалуйста, сейчас придумаем!
Феликс не уверен в работоспособности своей “считалки”, давно не баловался этой ерундой. И, когда задают первую задачку, он опять напрягается, даже краснеет от усиленного думанья. Наконец, выдает ответ, Клара проверяет, включив на мобильном калькулятор, и разводит руками.
— Как в аптеке!
В этот момент ее мобильный тренькает, она удаляется в угол — вполголоса беседовать, Рустам же возвращается за стойку. Триумф получается вроде как смазанным, а значит, нужно добрать очки, то бишь нарваться на комплимент.
— Может, — спрашивает он, — нужно было в свое время в математики пойти? Сейчас тоже был бы, как ты или твой Колфилд…
Мошкин поднимает бутылку, та пуста.
— Эй, Рустамушка, еще сосуд, плиз! В математики, говоришь? Не, туда тебе не нужно.
— Почему же не нужно?
— Математика — это не компьютер в башке, это совсем другое. Как бы доходчивее объяснить… Ну, вот: знаешь, что сказал один наш светила, когда его ученик решил стать писателем? Сказал: ну, конечно, для математики у него слишком слабое воображение! Ха-ха, круто сказанул, да?
— Круто, круто… — резиново ухмыляется Феликс.
— А главное — правильно! Не в бровь, а в глаз, потому что здесь нужен, так сказать, полет души, озарение, вдохновение и так далее! А счет в уме — это, старик, совсем другое, это для цирка хорошо, а не для математики!
Кажется, он не понимает, что своими байками наносит Феликсу оскорбление. Неужели нельзя поддакнуть, угодить ущемленному самолюбию, тебя же едва ли не впрямую об этом просят?! А тот и не думает извиняться, напротив, развивает мысль, доказывает, будто Феликс завтра собрался поступать на этот гребаный матмех!
Тут и рвется ниточка, вроде бы связавшая двух авантюристов, не похожих на большинство. Не похожи они, оказывается, — по-разному, что подтверждает воспоминание о визите Мошкина, который притащился к Феликсу месяц назад, как всегда, с пивом.
— Можно к тебе на пару часиков? Таксу выгулять?
— Какую таксу? — тупо спросил Феликс (день был выходной, и он только что проснулся).
Тот выставил на стол упаковку финского “Lapin Kulty”.
— Это наши друзья-финны так говорят, когда пива хотят попить. Мужик собирается вечером из дому и говорит жене: я, мол, пошел таксу выгуливать! А сам — в пивнячок или в магазин! Ха-ха, с юмором финики, да? Ну, в общем, я этим штатовцам тоже сказал: пошел таксу выгуливать, а сам — к тебе!
— Каким штатовцам?!
Вскоре выяснилось, что к нему домой явились американцы, вознамерившись вручить математический ежегодник. Они выпускали каждый год толстый том, в который вносили лучшие работы в этой области, и вот, Мошкин тоже удостоился! Название статьи, которое он произнес, Феликсу ничего не сказало; самое же стремное заключалось в том, что он сбежал от штатовских гостей! Оставил их на попечение матушки, выкатившей чаи-варенья, а сам попросту ушел из дому!
— Как это — ушел? — не понимал Феликс. — Это ж твое достижение, твоя работа, в конце концов!
— Я тебя умоляю, старик. Работа была, когда я это придумывал, когда истину у бога воровал, если угодно… А сейчас — все уже проработано, упаковано, мне это не интересно.
— Нет, я все-таки не понимаю… Они же тебя в следующий раз хрен напечатают!
— Во-первых, напечатают, никуда не денутся. А во-вторых, мне это совершенно по барабану. Плюнь, у нас же совсем другая задача: Колфилда обойти на вираже! Вот это — работа, это я понимаю!
И хотя Феликс тоже всей душой рвался обойти Колфилда, здесь понимание отказывало. Он помнил, как мытьем и катаньем зарабатывал в свое время стажировку в Штатах и как из-за его дрянного английского с ним через губу общались заокеанские коллеги. Но он терпел, учебу не манкировал и вывез-таки знания, которыми здесь не поделятся даже за деньги. Этому же уроду преподносят книгу с его работой на блюдечке с голубой каемочкой, то есть демонстрируют уважуху, а он сбегает “таксу выгуливать”!
Такое поведение выходило за пределы вселенной Феликса, тут проглядывало нечто иное, кардинально отличное от мира, основанного на выгоде, корысти и бесконечном: “Дай, дай, дай!” А непонятное — бесит, и Феликс в тот раз едва сдержался, чтобы не наорать на приятеля и не погнать обратно. Сейчас раздражение не меньше, играть уже не хочется, однако придется.
— Ну, собрались? Клара, хватит трепаться, продолжаем!
Игра движется по тому же сценарию: Мошкин, увы, не может пересадить напарнику свои мозги, а в таком случае только успевай распахивать лопатник. Вот уже и наличные заканчиваются, после чего из кармана извлекается кредитка.
— Мы, извините, на электрические деньги не играем, — разводит руками Рустам. — Да и вообще я предлагаю закончить.
— Почему же закончить? — лезет в бутылку Феликс. — Я предлагаю продолжить!
— Брось, старик… — трогает за плечо Мошкин. — Не за то отец сына бил, что играл, а за то — что отыгрывался…
Но у Феликса нет отца, да и был бы — он вряд ли его послушал бы. Он унижен, почти раздавлен, с ним давно такого не было, и тут — счастье! — он нащупывает в кармане заветную монету.
— А вот на такие — играете? Здесь серебро, между прочим, я проверял.
Ничего он не проверял, конечно, но если унижение через край, за базар уже не отвечаешь. Его отговаривают, мол, раритет — это не ставка, пусть остается в коллекции, только Феликс непреклонен. Он убежден: талисман поможет, он выиграет, и пусть не вернутся деньги, вернется хотя бы чувство собственного достоинства.
В очередной проигрыш он не верит. Он готов крикнуть в лицо напарнику: “Ты им подыгрывал!”, хотя заранее знает: это ложь. Как сомнамбула, он двигает монету по столу, она вот-вот должна исчезнуть, и…
— Не надо забирать… — с трудом произносит Феликс, накрыв монету
ладонью. — Оставьте ее мне.
— Как же оставить, если ты ее проиграл? — усмехается Рустам.
— Оставьте, я принесу наличные — сколько хотите.
Шум за столами вдруг стихает. Или это Феликсу закладывает уши от волнения? Сквозь ватную тишину он слышит удары собственного сердца и тихое пение, ну, конечно, это Клара мурлычет: “Люди гибнут за металл”.
— Ты чего-то не понял, родной. Мы тут на бабки не молимся, и душить никого из-за них не будем. Мы играть приходим, понимаешь? Душой отдыхать. Поэтому забирай, конечно, свой раритет, но…
Это “но” выводит за черту, выстраивает невидимую стену между обитателями заведения и Феликсом. Они владеют одним “искусством”, он же — другим, каковое, если верить тому самому философу, воплощает стремление к смерти. И то, что с Феликсом перестают общаться, подтверждает справедливость сей истины. Нет, его не гонят, просто не замечают, он умер. Исчез, что в “День исчезновения” вроде бы естественно; он оставлен один на один со своими полчищами гуннов, которые не скачут победно, а плетутся кое-как, измотанные, уставшие, никому не нужные…
8. В нижнем мире
Последние минуты выглядели полным позором, странно даже, что он не сразу сбежал. Помнилось, как он на последнюю мелочь купил жетонов и, усевшись перед игровым автоматом, взялся дергать ручку. Раз, два, три… Вот он, звон монет! Он выиграл! И хотя зал, по идее, должен был взорваться аплодисментами, посетители по-прежнему базарили о своем, только кто-то из угла выкрикнул:
— Счастливый!
А Феликс вдруг ощутил родство с тупой машиной, в чей экран вперился глазами. Со всем миром он был в разладе, а вот с этим монстром — в дружбе, тот ведь тоже работал без законов и правил, им руководил генератор случайных чисел. Да, он должен был отдавать какой-то процент выигрыша, но кто его знает, этот процент? К тому же наши умельцы так перенастраивают одноруких бандитов, что те работают как бог на душу положит, точнее — как положит черт…
Еще помнилось, как Рустам с Кларой говорили о том, что хозяин помещения ставит условие: либо он поднимает арендную плату, либо пускает сюда суши-бар, он больше дохода принесет. А значит, в скором времени заведение закроют — если те не найдут, конечно, новое помещение. Казалось бы, здесь мироздание опять обрело четкую иерархию: вот ведь оно, главное! Как ни крути, как ни раскидывай “фишки”, а во главе угла — недвижимость! Нет квадратных метров? Нет и вашей игры, так что обращайтесь к Феликсу, он тут царь и бог, недвижимость — его вотчина, епархия, короче, он запросто может помочь!
— То есть ты нам поможешь?
— Два пальца об асфальт! Я ведь… В общем, я могу в этой области — все!
Странно, что его словам не поверили. То есть не поверили тому, что он захочет помогать. На лицах завсегдатаев Феликс прочитал явное сомнение, и, если разобраться, оправданное. Он просто набирал очки, растопыривал пальцы, а так… С какой стати помогать тем, кто его опозорил?! Не можете платить — выметайтесь, играйте в бридж под кустом, на свежем воздухе! Квадратные метры получают сильные и зубастые, не такие, как вы!
Все это Феликс проговаривает мысленно, идя по темной вечерней улице. Район какой-то незнакомый, надо ловить такси, хотя он не знает: куда ехать? Домой не хочется; и на работу завтра не хочется, он вообще только начал “убег”, надо где-то продолжить. Сев в машину, он просит отвезти его в центр. Поворот, выезд на набережную, когда же впереди возникает светящаяся башня со шпилем, хочется выкрикнуть: “Эврика!”
Он судорожно листает справочник на мобильном, ага, номер пентхауза сохранился! И, нажав вызов, с замиранием сердца ждет: ответят? Или они на тусовке? Отвечают, и тут надо собрать все силы, чтоб не подумали: ему некуда идти, и он набивается в гости. Это кто, Света? Ах, Катя… Ну, добрый вечер, Катя, хотел узнать, как вы там устроились. Все хорошо? Или опять проблемы? Вообще-то есть такая поговорка: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я ведь, между прочим, несу ответственность за предоставленное жилье, так что…
Наконец, следует приглашение (виват!), и тут водитель интересуется: куда в центре?
— Для начала к ближайшему банкомату, — говорит повеселевший Феликс, — потом в супермаркет, а после — вон в тот домик, что светится на горизонте.
Следует ряд метаморфоз: волшебная (а как же!) карточка вставляется в щель банкомата, электронные сигналы превращаются в новенькие тысячные купюры, а те спустя десять минут становятся ананасами, шампанским, букетом роз — чем-то весомым и зримым. Жизнь тут же обретает стройность и цельность, и опять он — победитель, катящийся в лузу шар. Ну, добрый вечер, Света и Катя! Вижу: замечательно устроились, обживаетесь, значит…
Посреди огромной гостиной — стол, уставленный выпивкой и снедью, на фоне чего гостинцы Феликса вроде бы некстати. А вот розы — кстати, Катя уносит их, чтобы вскоре вернуться с шикарной фарфоровой вазой, из которой торчат багровые бутоны. Ваза дорогущая, как и стол с бронзовыми ножками в виде львиных лап. Здесь вообще что-то изменилось, то есть квадратные метры заполнились, и обстановочка, надо сказать, не бедная. Странно только, что на антикварном столе — три прибора. Феликс был бы рад, если бы третий прибор предназначался ему, однако с тарелки явно кушали, да и фужер наполовину отпит.
Света выставляет четвертую тарелку, рюмку, и в этот момент в глубине апартаментов журчит унитазный смыв, прелюдия чьего-то появления. Автор прелюдии являет собой странное существо с волосами огненно-рыжего цвета, с малиновым шарфом вокруг шеи, хотя пол существа, похоже, мужской.
— Банзай, — протягивает он узкую ладошку.
— Не понял?
Феликс пожимает ладошку — та оказывается влажной и скользкой, как с лягушкой поздоровался.
— Банзай — это я. Диджей Банзай, слышали, надеюсь?
— Ну, да, конечно… Вы в японском ресторане зажигаете, да? На Васильевском?
На выбеленном лице гримаска, мол, фи, какая пошлость! Но Феликсу по барабану, он этого трансвестита стесняться не собирается; да и во взгляде Светы, который он ловит, — одобрение. Воодушевленный, Феликс берет бразды правления в свои руки: наливает, произносит тост, и опять физиономия рыжего кривится. Что он там, интересно, раскуривает? В ноздри бьет характерный запах, и Феликс понимает: “трава”. Этот запашок он еще с “Рима” помнит, баловался не раз, и вот — опять надо его нюхать! Как, и девушки курят?!
— А вы не одобряете? — с усмешкой спрашивает Катя. — Папику нашему обо всем расскажете, да?
— Феликс не расскажет, — успокаивает Света. — Он вместе с нами покурит, верно?
Диджей с ухмылкой распахивает портсигар и протягивает Феликсу. Ну, не ударь в грязь лицом, отказываться — нельзя…
Пока “трава” не шибанула в голову, Феликс прикидывает шансы. Двое на
двое — это нормально, надо лишь определиться, с кем будет ночь коротать. И с кем — этот недоделок, если он вообще обладает нормальной ориентацией. Педрила, судя по ухваткам, он бы такого на порог не пустил; только тут чужой монастырь, а значит, и устав чужой.
На этот раз отличие сестер друг от друга еще больше бросается в глаза. Похоже, Света — старшая, она играет роль хозяйки, ведет себя раскованно, даже развязно. Катя же — младшая, больше молчит, в ней ощущается некая скованность. А главное, своими глазищами ну просто буравит Феликса!
— У меня что-то не так? — вопрошает он, наконец.
— В каком смысле?
— В смысле: плохо выгляжу? Если вас смущает, что я без галстука, так у меня сегодня…
— Меня не смущает, что вы без галстука. Я просто знала, что вы придете.
— Неужели?
— Точно знала.
Света хохочет.
— А она у нас, Феликс, ясновидящая! Дед ее, видите ли, научил чего-то там предсказывать! — она делает глубокую затяжку, — Нет, в прошлый раз лучше курилось. А, Банзай? Что ты приносил тогда?
— Тогда травка была из Амстердама, Светочка.
— А эта откуда?
— А эта с Алтая.
— Что же ты нас гадостью угощаешь? Прямо неудобно перед Феликсом — он же такой серьезный человек!
Феликс поднимает руку.
— Я вас умоляю, Светлана, сейчас никакой серьезности!
— Да? Значит, вы пришли не потому, что несете ответственность за предоставленное жилье, а потому, что кафель у нас холодный? И надо приглашать тех, кто… Как это? Согреет! Ха-ха-ха!
Ее пробивает на “хи-хи”, вслед за ней с протяжными всхлипами начинает похохатывать диджей, а там и Феликс вливается в хор. Он наблюдает, как вдруг вытягиваются лица, а пространство гостиной, и без того огромное, непомерно увеличивается. Да это же поле для гольфа, аэродром, с которого можно взлетать бомбардировщикам! Сделав затяжку, Феликс разлепляет губы:
— Как ваш катер? Ну, что под окнами? Больше не стреляет?
— Ха-ха-ха! — заливается Света. — Это какой катер?! Который крейсер?!
— Ага. Учтите: ваши апартаменты раздражают, можно сказать, провоцируют в массах революционную ситуацию! Знаете, кстати, что такое революционная ситуация? Это когда верхи не могут, а низы не хотят. Что-то напоминает, верно?
Когда юмор доходит, следует новый взрыв хохота. Света буквально дрыгает ногами и, задыхаясь, указывает на Банзая.
— Это его напоминает! Ха-ха, Банзайчик, это же про тебя! Верхи не могут, ха-ха-ха!
Диджей обиженно выпячивает губу, но трава сильнее, она заставляет сгибаться пополам, изрыгать из себя звуки, похожие на смех, хотя это — не смех.
— Тебе надо домой, — говорит Феликс, склонившись к уху диджея.
— Я знаю, — дергает тот головой. — Я скоро пойду!
— Не скоро, а прямо сейчас!
— Ну, хорошо, сейчас…
Тот покорно обматывает вокруг шеи малиновый шарфик, встает — и опять падает в кресло. Нет, говорит Банзай, вызовите такси. Они вызывают такси, потом дружной толпою спускаются на лифте, чтобы под осуждающим взглядом консьержа упаковать обдолбанного педика в желтую “Волгу”. Ура, Феликс победил! А победителю положена награда, то есть поцелуй, которым Света награждает его прямо в лифте. Отделанный зеркалами, лифт умножает количество пассажиров, и Феликс, целуя взасос старшую сестру, видит полдесятка младших, испепеляющих его взглядом. Ну, попал! И одна виснет, и вторая готова, а главное, он сам возбужден донельзя! Да уж, это не худосочная Оленька, дочь заводских окраин, девушки попались крепкие и, вопреки северному происхождению, горячие…
Этот Банзай, как выясняется, надоел им до смерти. Обещал познакомить с интересными ребятами, типа — с золотой молодежью града Петрова, но пока ни с кем не познакомил. Придет, закурит свою самокрутку — и давай трендеть о себе, любимом! Пока Света об этом докладывает, разливая принесенное шампанское, Феликс придвигается к младшей и пытается погладить руку. Но Катя, вроде как обидевшись, отсаживается на другой конец дивана. Почему-то хочется к младшей, Феликсу нравятся девушки с характером, однако на колени к нему плюхается старшая.
— А ты, Феликс, познакомишь нас с кем-нибудь?
— Вы хотите близкого знакомства?
— Очень близкого! — хохочет Света.
— Тогда предлагаю для начала себя. Право первой ночи, так сказать…
— О, первая ночь давно позади! У меня, во всяком случае. Это наша Катя…
— Заткнись, а?!
На Катином лице злость мешается со смущением, только Света и не думает затыкаться.
— Наша Катя еще только мечтает о… Ну, о чем и всякая молодая девушка. — Она склоняется к уху Феликса: — Она у нас — девственница!
— Светка!!
— Ха-ха-ха! Ой, не могу! Такого даже в нашем родном Надыме днем с огнем не найдешь, а уж в вашем городе — это вообще на вес золота!
— Все, я пошла спать!
С потемневшим лицом, Катя резко встает, и Феликсу (странное дело!) хочется пойти за ней. Увы: его опять целуют, остренький горячий язык проникает в рот, и он сдается: пускай Света.
Когда стаскивают друг с друга одежду, она шарит рукой по дивану.
— Черт, где этот пульт?!
— Пульт?!
Оказывается, свет в гигантской гостиной гасят пультом, чтоб к выключателям не бегать. В итоге, правда, приходится все-таки бежать, куда-то очень далеко, но, когда люстры гаснут, приглушенный свет все равно остается — это через огромные окна льет свет Луна, превращая предметы в белесые силуэты. Один из силуэтов приближается, устраивается между его ног, и вот уже язычок там, где надо, ай да Света, опытная! Она сама садится на него, стонет и всхлипывает, откидывая назад гриву черных волос.
А у Феликса — приступ шизофрении, он вроде как раздваивается. Нижняя часть ритмично извивается в такт движениям партнерши, чресла разгорячены, и он вот-вот “выстрелит”. Верхняя же половина отстраненно думает об этой обкурившейся азиатке, которая его насилует, и почему-то — о крейсере, что застыл внизу серым монолитом. “Интересно, — мелькает мысль, — если бросить в него бутылкой — долетит?”
Ах! Ах! Ах! Только не в меня! Опытная Света вовремя соскакивает, фонтан летит на велюр, а вслед — еще одна дурацкая мысль: мне-то ничего не заплатят! А чем он хуже какого-то там северного оленя? Если перевернуть ситуацию на род человеческий, то Феликс не менее ценен: он настоящий человек современности, а значит, его сперма — тоже должна оплачиваться звонкой монетой!
Интересно, что это там под столом блестит в лунном свете? Ба, да это ж портсигар, забытый рыжим Банзаем! Значит, можно еще раз угоститься волшебной самокруткой, причем на пару, передавая косяк из рук в руки.
— Может, позовем сестру? — вдруг спрашивает Феликс, — пусть тоже побалдеет…
— Не пойдет, — пыхает дымом Света, — вредная она.
— А если я приглашу?
— Все равно не пойдет. У Кати характер — деда, его тоже сто раз приглашали в город, ну, чтоб из стойбища ушел.
— Ну и?
— Ну и ничего, так в тундре и умер. Тадебя он, видите ли, ему в городе жить нельзя!
— Кто-кто он?
— Тадебя — это ненецкий шаман. Только я считаю, ерунда это все. Не только можно, а даже нужно жить в городе! Погоди, мы только начали устраивать party, то ли еще будет, когда развернемся! У нас тут лучшие люди будут тусоваться!
— А меня не забудешь?
— О-о, тебя — никогда!
И опять острый язычок ласкает пах, и вновь Феликс готов быть быком-производителем. Внезапно обмякнув, Света валится на диван.
— Ты классный, Феликс… — бормочет. — Только Луна эта противная, хоть бы кто ее выключил… А Катька — дура, говорит: Луна — это проход в Верхний мир, представляешь? Дед ее научил, дуру, только я этому не…
Она затихает, сворачиваясь калачиком и оставляя Феликса один на один с возбужденной плотью. Да уж, с виду они крепкие, а на самом деле… Может, отправиться к сестре-девственнице? Итог здесь непредсказуем, не исключена истерика, однако мысль зацепилась за извилину и упорно пробирается в центр затуманенного мозга. Как она на него смотрела, когда со Светой целовался! А еще, говорит, знала, что Феликс сюда придет!
Прикрыв Свету платьем, он делает глубокую затяжку. Ну, полетели! В голове — невероятная легкость, ее будто наполнили водородом, а потому легко, прихватив шампанское и фужеры, перелететь, как воздушный шар, в одну из спален. Феликс примерно представляет, где эта спальня, все ж таки план квартиры когда-то изучал, но одно дело схема, другое — реальная обстановка. Одна дверь, другая, и вот, наконец, большая кровать в окружении зеркал. Кровать пуста, зато на балконе виден силуэт, без сомнения, это страдает в одиночестве младшая. Классно, вообще-то смотрится: в пеньюаре, просвеченном прожекторами подсветки, на фоне ночного неба…
Феликс в неглиже, значит, надо разыскать какой-нибудь фиговый листок. Он достает из шкафа халатик (коротковата кольчужка, но выбора нет), наполняет фужеры — и туда, где мириадами огней переливается распростертый внизу город.
— Не хотите ли игристого вина? Здесь так замечательно, я бы даже сказал — романтично, что пить можно только шампанское…
Катя молчит, хорошо еще, фужер взяла. Пьет? Не пьет, а главное, ни слова в ответ! Пауза затягивается, и Феликс заходит с другой стороны.
— А вам не кажется, Катя, что Луна — это отверстие, которое ведет в этот, как его… Ага: в горний мир?
— В Верхний мир, — следует уточнение (ура, идет на контакт!). — Только откуда вам про него известно? Светка рассказала?
— Да ладно, какая разница? Давайте лучше выпьем — на брудершафт!
Губы Кати солоноваты на вкус, хотя поцелуй (пока!) осторожный. Быстро разлив остатки, Феликс взвешивает в руках пустую бутылку. “Нет, — думает, — не долетит до крейсера…” Настроение стремное, будь он уверен в успехе, точно запульнул бы, а то и сам бы полетел. А что? Водорода в башке прибавилось, и, кажется, он может подняться в черное небо и заскользить в ночном воздухе над этими огнями, над трубами и мачтами “Авроры”…
— Брудершафт предполагает близость и откровенность. О чем мы говорили? Ага, про верхний и нижний мир. Как ты думаешь, в каком из них мы находимся?
— Мы? — усмехается Катя. — В Нижнем, конечно.
— Не может быть! Посмотри, как мы высоко, отсюда Луну, кажется, можно рукой достать!
— Все равно в Нижнем. Верхний — не для нас.
— Это тебе тоже дедушка-шаман рассказал?
Катя хмыкает.
— Ну, сестра… Ладно, пусть дедушка. Только такого слова “шаман” в ненецком нет. Шаманов называют — тадебя.
— И дед, надо полагать, передал тебе свои м-м… экстрасенсорные способности?
Глазища окидывают Феликса с ног до головы, вроде как его сканируют.
— А вот этого даже Светка не знает. Передал, и имя другое дал. Знаешь, что у нас — несколько имен, и только одно из них настоящее?
— Понятия не имею. Догадываюсь только, что Катя — имя фиктивное.
— Правильно догадываешься. И отца моего зовут вовсе не Мартын, и деда — не Иван. Настоящее имя русским редко говорят, его скрывать принято. Правда, отцу скрывать нечего, он свое настоящее имя потерял. А Светка вообще его не имела,
она — русская, ее мать воспитала.
А дальше вообще бредятина: что-то про “шаманскую болезнь”, когда человек замыкается в себе, видит странные сны, в общем, выпадает из мира людей. При этом духи, как принято считать, уносят душу в иной мир, разрубают ее на кусочки, варят и едят, заменяя части его тела новыми. Только после этого тадебя становится необычным человеком, может общаться с духами и повелевать ими.
— Вообще-то женщины не могут быть тадебя, — уточняет она. — Просто дед не доверял отцу, а еще эта болезнь началась, когда я к деду в стойбище приехала… Тогда он и решил все мне передать. Он был знаменитым, его все знали и немного боялись. Говорили, что он себя хореем может проткнуть — и никакой раны не остается. И что он пули может ловить. Его хотели расстрелять когда-то, как и других тадебя, только не получилось, он все пули на лету поймал, представляешь? Светка над этим смеется, конечно, не верит, хотя, если бы я захотела… Но это нельзя, она мне все-таки сестра. Я и отцу ничего не говорю, он все равно не поймет. Он деньги выбрал, как и ты. Говорит: я на деньги все куплю и вас в лучшие люди выведу. Вот, как видишь, мы и выходим в люди…
Феликс уже жалеет, что затеял дурацкий разговор. Он хотел плавно перейти к постельной теме, утащить девственницу в кровать (давно не имел с ними дела!), а тут никакой плавности, сплошь ухабы и какой-то странный неуют. Он чувствует, как от ступней поднимается холод, схватывает причинное место, так что возбуждение сразу пропадает. Что за черт?!
— Ну, а мое имя — какое? — кривит он в усмешке губы, ставшие вдруг непослушными. — Настоящее или нет?
— Нет, — мотает головой Катя, — не настоящее.
— Да ты хоть знаешь, что оно означает? Ну, в переводе?
— Не знаю; знаю только, что не настоящее.
— Оно означает: счастливый!
В глазах-колодцах мелькает насмешка.
— Ты — счастливый?!
— А почему нет? Мне кажется…
— У русских говорят: когда кажется — крестятся. Не твое это имя. Но у вас ведь других имен нет, верно? Поэтому придется тебе носить это, никуда не денешься.
И опять накатывает холод: вначале на живот кладут лед, потом мерзнет сердце, за ним голова. Не квартира, а холодильник, ненецкий чум, черт бы их побрал!
— Нет, ты подожди! Объясни: в чем мое несчастье? Болтать легко, а где доказательства?!
— Не веришь, значит? Тогда покажи самое дорогое, что у тебя есть, и я все про тебя расскажу. Что у тебя самое дорогое?
Опять ахинея, цыганское гадание! А голова между тем кумекает: действительно, что у него самое дорогое? Когда он вспоминает, сердце начинает учащенно колотить в грудную клетку. Есть, конечно, самое дорогое, и оно находится там, где калачиком свернулась на диване сестра этой ненецкой ведьмы. И хотя Феликсу плевать на чары, что-то подзуживает: проверь! Принеси заветную монету, пусть расскажет!
— Подожди минуту, хорошо?
— Я в спальне подожду, вижу, ты замерз совсем.
Откуда она знает, что замерз?! Ладно, к черту, быстро обратно, в полутемную гостиную, где присвистывает носом Света и в беспорядке валяются вещи. Так, где куртка? На всякий случай он забирает еще и рубашку с брюками, тащит с собой, но перед спальней замирает. Вообще-то он может тут же, в коридоре, одеться и по-английски слинять из этого дурдома типа пентхауз. Только Феликс не привык бегать от баб, он уже бежал недавно из одного заведения (причем позорно!), и вторая серия ему не нужна. А значит, форвертс, майнен зольдатен!
— Ну? — вопрошают. — Что ты принес?
— Вот… — разжимает он кулак. Поднеся монету к лунному лучу, заглядывающему в будуар, Катя усмехается.
— Ну, конечно, что для тебя дороже, чем деньги?
— В общем, да… Только я ее сегодня чуть не проиграл.
— Ты никогда ее не проиграешь.
— Почему?
— Она твоя навсегда.
— Навсегда? Ну, а если… Если я ее выброшу?
— Не выбросишь, жалко станет.
Хочется подтвердить слова поступком, но ведь и впрямь жалко! Он лишь представил, как швыряет свою драгоценность с балкона, под колеса несущихся внизу машин, и сразу тоска сжимает сердце, космическое одиночество захлестывает, как студеная волна…
— Ты выбрал деньги, они тебя защищают. Вот этот защищает, который на монете.
— Откуда знаешь?! — поражается Феликс.
— Я же тебе сказала, откуда. Но даже если выбросишь, она останется с тобой. Деньги бывают еще невидимыми, но все равно остаются деньгами.
— Ты не можешь этого знать! — шепчет он побелевшими губами.
— Невидимые деньги — это самое страшное, но ты ведь ничего не боишься, верно? Наши люди в стойбищах тоже не боялись денег, хотя старые тадебя предупреждали: не надо их брать. Они хотели, чтобы люди по своим законам жили, без всяких денег. Но люди взяли их, после чего навсегда попали в Нижний мир. Теперь ты понимаешь, почему мы, даже находясь на самом верху, — в Нижнем мире?
Феликсу страшно, а еще этот холод ужасающий, кажется: он сейчас превратится в айсберг. Хочется придушить эту ведьму, знающую то, чего знать не положено, только нет сил пошевелить и пальцем. А та откидывает вдруг одеяло, сбрасывает пеньюар и говорит: ладно, делай то, зачем пришел. Ах ты, сучка, еще в постель затащить хочешь?! Только противостоять — тоже нет сил, он покорно ласкает одеревеневшими руками ее тело, тычется в него ледяными губами, чтобы обнаружить огромное, величиной с кулак, родимое пятно между грудей.
— Ну как, теперь веришь? — спрашивают. — Настоящий тадебя должен иметь метку — вот такую родинку, например. Или палец лишний на руке или ноге.
— А у тебя лишний? — упавшим голосом вопрошает Феликс.
— А как же! Вот, смотри!
Она поднимает ступню, Феликс пересчитывает и оказывается: пальцев — шесть! Он нервно сглатывает комок, начинает опять считать, чтобы еще раз убедиться: напедикюренных ухоженных отростков — шесть!
— Ладно, не пугайся, я тебя согрею. Меня должен сделать женщиной такой, как ты. У которого глаза как у полярной совы и который деньги любит больше жизни. Так мне было предсказано.
И опять он возбуждается, и его член дрожит от вожделения, увеличиваясь в размерах. Через минуту это уже настоящий хорей, которым погоняют оленьи упряжки, и он протыкает ведьмино лоно этим заостренным толстым прутом. Оттуда брызжет кровь, только та и не думает умирать, она выгибается в наслаждении, вздыхает утробно — куда там Свете с ее “умелым” сексом! Тут перед ним корчится первородная самка, прародительница всего и вся, в конце исторгающая крик, похожий на рык реликтового животного…
Когда Феликс откидывается навзничь, член-хорей опадает. Кажется, он выполнил миссию, теперь — адью!
— Нельзя… — слышит он голос. — Нельзя тебе уходить. Ты должен высчитать, когда родится наш маленький.
— А ты еще рожать собралась?! Я думал…
— Ты не думай, ты считай. Ты же хорошо умеешь считать в уме, правда?
Надеясь на то, что ему дали последнее задание, Феликс лихорадочно высчитывает число. Кажется, задачка — проще пареной репы, да только забылось, какое число — сегодня? “Это твой день рожденья”, — говорит себе Феликс, а другой голос шепчет: “Нет, это день исчезновения, а значит, ты его никогда не вспомнишь!”
— Не можешь? Тогда зачем ты вообще живешь? Кому ты тогда нужен?!
Она встает, огромная, страшная, с шестью пальцами на руках, точнее, ручищах, которые тянутся к его горлу. Феликс нащупывает на поясе пистолет (откуда-то взялся пистолет), стреляет, а ведьма ловит пули на лету и отправляет себе в рот. Последняя надежда — на того, кто отчеканен на аверсе монеты, и Феликс молит: приди! Приди и защити, как ты всегда меня защищал! Увы, Защитника нет, да и вряд ли он справился бы с этим чудищем. К счастью, у чудища схватки, надо же, как быстро протекает беременность у монстров!
Дверь заперта, Феликс выскакивает на балкон и вдруг замечает толпу внизу. Оказывается, дом окружен бульдозерами, его вроде как собрались сносить, и люди в толпе, заметив Феликса, тычут в него пальцами и гневно кричат. Под окнами вроде бы уже не Большая Невка, а Обводный канал, грязный, с черной водой; однако крейсер — тут как тут. Канал тесноват для броненосной посудины, тем не менее она разворачивается, и знаменитое орудие направляется точнехонько на огромные окна пентхауза. Приготовиться… Пли! На кончике ствола распускается огненный цветок, и тут же: грохот, звон битых стекол, грозящих разрезать Феликса на тысячи кусочков, чтобы их потом сожрали ненецкие духи.
У орудия суета, матросики из Нахимовки подносят снаряды, а тогда, хочешь не хочешь, скрывайся внутри. Ба, да там уже роды вовсю! Ведьма пыжится, рычит басом, и вот уже из лона появляется чья-то голова…
В себя он приходит на диване в гостиной. По-прежнему льет мертвящий свет Луны через стекла, вроде бы целые и невредимые. Или они все же выбиты? Феликс утирает холодный пот со лба, встает и, пошатываясь, приближается к окнам. Ладонь чувствует преграду, значит, целые. И Света по-прежнему сопит, прикрытая платьем, одна беда: лужа какая-то возле нее, с характерным запашком. Вытошнило то есть, бедняжку; да и Феликса вот-вот вывернет. Чертов диджей с его самокрутками!
Феликс натягивает брюки, рубашку, куртку — и сразу руку в карман: ага, на месте монетка! Остается только… Что? Это же обычный бред, алкоголь плюс наркота — не хрен собачий, такая смесь вообще может крышу снести. А вот хочется зайти в спальню, и все тут!
Его ждет такой же пейзаж типа “Лунная ночь” Куинджи и тоже спящая на кровати. Спит она, правда, бесшумно, может, вообще не спит, а тогда Феликс выглядит полным идиотом. Он медленно, на цыпочках приближается, видит ноги, торчащие из-под одеяла, и, напрягшись, начинает счет. Пять! И на второй ноге — пять! Откуда же тогда темное, явно кровавое пятно на простыне? Убийственная, можно сказать, улика — кто, кроме Феликса, мог такое сотворить? Оглушенный, разбитый, он хочет бежать отсюда, только нет сил бежать, и он ковыляет к лифту, чертыхаясь и держась за печень — да уж, отвел душу…
На рабочем месте он появляется через день. Специально приходит раньше всех, в офисе только Василич, охранник, зевает со сна. Как дела? Нормально, Феликс Борисыч, никаких происшествий… И верно: никаких. Он на два дня исчез, а ничего не случилось; мог бы исчезнуть на два месяца, и тоже ничего бы не произошло. Феликс озирает столы, кипы бумаг, мониторы, понимая: вся эта машина, в принципе, могла бы крутиться и без его участия. И вдоль позвоночника знобко так прокатывается кусочек льда, заставляя вспомнить ночь в пентхаузе. Он сутки отлеживался после этого, пил минералку, дремал, так и не решив окончательно: было? Не было?
Обнаруженный в кабинете подарок отчасти успокаивает. Огромный глобус на подставке царит в пространстве кабинета, даже воин на картине поблек в его присутствии — все-таки земной шар. А самое приятное, что внутри шара — бутылка “Наполеона”, кажется, не без умысла поставленная. Ну и черт с ним, с умыслом, Феликс своих амбиций не скрывает. Свернем лучше голову этому “императору”, а потом приложимся и сделаем добрый глоток. Феликс запрокидывает пузатую бутыль раз, другой, затем прячет обратно — еще рабочий день впереди.
Когда земной шар захлопывается, Феликс замечает непривычные очертания материков, судя по искажениям и неточностям, это примерно эпоха Возрождения. И тут же всплывает: “На границе Средневековья и Возрождения деньги обрели самостоятельность, оторвались от первоначальной сущности и стали чем-то отдельным, самодовлеющим. Тогда и проявился новый мировой порядок, именуемый: Pax Economicana…” Иначе говоря: шарик начинает опутывать паутина, которую плетут первые банки и монетные дворы. Слабенькая пока паутинка, дунь — улетит, но лиха беда начало, она разрастается, нет уже материка, на котором не звенели бы монеты и не шелестели купюры, и вот Земля — в коконе.
Он крутит шар, опутанный невидимыми нитями, и ему лестно сознавать, что один из ткачей этой паутины — он, Феликс. Его это вовсе не унижает, наоборот, он желает сделаться настоящим, мощным пауком, и он им — станет!
(Окончание следует)