О любимчиках и пасынках «нового производственного романа»
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2009
“Такая” жизнь
Присматриваясь к публике в книжном магазине, с определенной вероятностью можно себе представить, кто куда пойдет, и такие наблюдения даже становятся чем-то вроде игры в “угадайку”. Со временем появляется даже азарт. Восемьдесят процентов против двадцати, что подросток с сумкой-“почтальонкой” застрянет возле полок с фэнтези. Столько же — за гламурную девицу, дефилирующую в сторону Мураками, “который Рю”. Молодой человек в строгом офисном костюме и с пирсингом в брови — это 60 процентов в пользу Бегбедера-Уэльбека, 40 — Пелевина-Акунина.
Может быть, эти игры в какой-то степени компенсируют отсутствие у нас сколько-нибудь систематического изучения читательского спроса. Рейтинги продаж, конечно, существуют, но внятных социологических характеристик тех или иных читательских групп нет. Какой пипл и что хавает — вопрос туманный.
Мне, например, всегда хотелось хотя бы раз взглянуть на живого читателя Сергея Минаева. Но — не случалось. Как назло, в моем присутствии ни одна душа не подходила к стопкам книг, выложенным в центре зала и снабженным кричащими ярлыками. Это я, разумеется, не к тому, что к этим стопкам не подходят и Минаева не читают…
Тем более недавно я, наконец, такого читателя увидела. Дело было в первом вагоне дачной электрички. Это оказалась билетерша, усталая дама предпенсионного возраста в синем форменном пиджаке, разумеется, травленная гидропиритом. Она вытянула отекшие ноги на сиденье — башмаки, стоптанные от хождения по вагонам взад-вперед, стояли в проходе — и взахлеб читала “Духless”. Про их — менеджеров среднего звена — жизнь. Про кокаин и the телок. Но главное — про заоблачные бонусы, дорогие клубы и роскошные машины. Про то, как кого-то тошнит от всего того, чего у нее в жизни не будет никогда.
Сразу вспомнилось другое. По совпадению, шел сезон выпускных госэкзаменов по литературе, на которых меня обязали присутствовать по месту службы в вузе. Отвечать села девица из серии “ужас-ужас-ужас, но надо выпускать, раз дотянули до пятого курса”. Вторым вопросом в билете значились “основные тенденции современной отечественной прозы”. Понятно, девица безнадежно молчала. Председатель экзаменационной комиссии, молодой доктор наук, добросердечная и толерантная, решила выручить: “Ведь вы что-то читаете “просто так”, не по программе? Кто из современных авторов вам нравится?” В густо подведенных глазах мелькнуло нечто, вроде надежды: “А можно я расскажу про Оксану Робски?”. Комиссия тоже зашевелилась, демонстрируя признаки интереса. “Итак, почему вам интересна именно Оксана Робски?” — гнула свою линию председатель. — “Ну, она пишет про жизнь…” — “Что вы имеете в виду?” — “Ну, про т а к у ю жизнь…”
С “такой” жизнью тоже все было ясно. Брюнетки подобного жгучего колера, с неумеренным макияжем, обычно работают официантками или продавщицами.
Плюс — числятся на филфаке, куда вечный недобор. Раз в полгода они материализуются на зачетах и экзаменах. Либо рыдают, размазывая тушь, либо агрессивно наступают на очередного принципиального “препода”: вы что — не понимаете?! я же вам сказала — я работаю! Большинство принципиальных в конце концов сдается и, махнув рукой, выводит в зачетке бессмысленную “тройку”. Те же “тройки” перекочуют и во вкладыш диплома. Диплом останется лежать дома. А пиццерия или прилавок торгового центра из места приработка станет местом основной работы. Чаще всего с ненормированным рабочим днем и нерегулярной “серой” зарплатой. Впрочем, и на Рублевке вовсе не так все ладно — вот и Оксана Робски пишет…
Главная проблема нашей не то “глэм-”, не то “анти-глэм”-прозы — ее абсолютное непопадание в цель. Точнее — попадание вовсе не в ту цель. Можно бы сказать: снова заказали Индию, а открыли Америку, но тут совсем другое: заказали отечественного Бегбедера—Эллиса—Уэльбека—Крахта, получили концентрированную смесь газеты “Жизнь” с “Экспресс-газетой” — рассказ о недоступной и порочной жизни богатых, которые плачут-то плачут, но что при этом вытворяют…
И все потому, что массовые тиражи и непомерная раскрутка сообщают книжке такое ускорение, что она пролетает над головой читателя Бегбедера и падает прямо в руки читателя газеты “Жизнь”. А читателей газеты “Жизнь” у нас несравнимо больше, чем читателей Бегбедера—Уэльбека—Крахта—Эллиса.
Tristesse royale а-ля рюс
Лучшее название, которое получило это направление западной словесности, — tristesse royale, королевская грусть. Или печаль королей. Кому как нравится.
Главное же — это особый тип героя и сюжета. Герой обязательно молод, обеспечен, ненавязчиво обретается на самом верху социальной лестницы, пользуется всеми передовыми достижениями потребительского комфорта, и его от них беспрестанно тошнит, тошнит, тошнит. Потому что в этой жизни ничего нет, кроме потребительского комфорта.
На самом деле, именно такая литература самим своим существованием связана не просто с запросами большинства, но и напрямую — с уровнем материального достатка всего общества. Не случайно Кристиан Крахт и Иоахим Бессинг, сооснователи так называемого “поп-культурного квинтета”, — в голос заговорили о том, что всякая tristesse royale заканчивается там, где речь идет о двадцатидолларовой прибавке к жалованью. Вот почему в нашем обществе, где прибавка к пенсии в пять долларов подается как наивысшее достижение социальной политики, никакой Уэльбек с Бегбедером естественным путем появиться не могут. Разве что будут выращены в пробирке. Вместе с питательной средой, порождающей tristesse royale.
Непомерно высокие ставки у нас делали на так называемый “офисный планктон”, или “офисный пролетариат”, в общем, на все, что обитает в офисе любой крупной компании в ранге ниже топ-менеджера. Такие же романтические надежды в 90-е либеральная публицистика возлагала на “челноков”. Вместо интеллигенции, которую в очередной раз дружно признали “гнилой”, планктон стал носителем идеи. Главным потребителем культурного продукта и читателем журнала “Афиша”,
а затем — главным покупателем книг. Кто это придумал первым, на основании каких цифр и фактов, теперь поди разберись, но миф, как известно, не нуждается в данных социологических опросов. По крайней мере, в какой-то момент издатели решили, что, если основной покупатель теперь такой, значит, и книжки ему должны нравиться прежде всего те, которые рассказывают о том, как ему надоело сидеть в своем пластиковом “загончике для выращивания молодняка” и как хочется куда-нибудь на Гоа. Или вообще никуда не хочется. Так возник феномен Сергея Минаева, породивший феномен всей отечественной “офисной прозы”. Известное произведение “Духless” прямым текстом и без всяких намеков отсылало к той же “королевской грусти” как воздуху эпохи, чтобы читатель не подумал чего другого: “Я не могу разрешить себе, дабы в моей автомашине на заднем сиденье валялась книга с названием “Комбат атакует” или “Спецназ выходит на связь”… Я читаю Уэльбека, Эллиса, наблюдаю старое кино с Марлен Дитрих…”
…Как будто той билетерше не все равно, что у него там на заднем сиденье, и как будто она читала “Американского психопата” и “Элементарные частицы”…
Потом стал вырабатываться жанровый канон “офисной прозы”, который поглотил в том числе и минаевскую “королевскую грусть”, и антигламурную злобу. Остались общие сюжетные схемы. То есть если, глазами героя Минаева, скажем, все выглядит так: шеф — кретин, подчиненные — дауны, секретарша — дура, работа — абсурд, друзья — сволочи и вообще все мы духлесс, — то у героя Евгения Гришковца все с точностью до наоборот: в бизнесе он сам себе хозяин, партнеры — уважаемые люди, друзья — верные и симпатичные, секретарша мудрая и добрая, и вообще все собираются то в барах, то на презентациях, то в стриптиз-клубах, чтобы поговорить о высоком. В этом смысле “Асфальт” Гришковца — это такой демонстративный “анти-Минаев”: “Он периодически смотрел на себя со стороны и радостно не мог поверить в то, что он, Миша из Архангельска, парень, который немножко рисовал, немножко играл музыку, учился чему-то и недоучился, то есть он, Миша, чувствующий себя молодым и даже юным человеком, из Архангельска… И вот с ним работают серьезные мужики-чиновники, большие дядьки с большими званиями и генеральскими погонами, которые контролируют государственную безопасность на дорогах… И все эти люди называют Мишу по имени-отчеству, жмут ему руку и сотрудничают с ним… Ну, или позволяют ему сотрудничать с ними…
А еще в такие моменты он думал и сердце его подскакивало в груди куда-то к горлу от радости… А если он еще и выпивал в такой момент!.. Он с удивлением и радостью думал, что у него прекрасная жена, двое детей, хорошая, удобная квартира в Москве. Он оплачивает няню для младшей дочери и домработницу, чтобы жена могла работать и быть свободной и современной женщиной. Он купил жене и себе хорошие автомобили, и можно посмотреть в окно, как эти автомобили стоят возле дома и поблескивают стеклами и металликом краски. У него интересная и практически государственная работа. У него есть собственное производство, много современной и дорогой техники, много людей работают на этом производстве и технике. У него есть офис в Москве, банковские счета, иностранные партнеры. У него несколько раз брали интервью для бизнес-журналов. Он бывает за границей на выставках и ездит отдыхать куда захочет. И это он, Миша из Архангельска.
Он чувствовал себя очень здорово в моменты таких размышлений. И в эти моменты ему даже казалось, что именно ради таких ощущений и стоит трудиться. Главное только не забывать, что он Миша из Архангельска, потому что если это забыть, то и радости будет меньше, а то и вовсе не будет” (“Асфальт”. — М.: Махаон, 2008). Достаточно вялый детективный сюжет с убийством хорошей девушки этой радости по большому счету не омрачит, роман закончится жизнеутверждающим обещанием, что герой еще оставит свои метки на асфальте, а именно таков его бизнес. Мишу, разумеется, тоже посещают меланхолия и тревога: он может неожиданно признаться себе, “что ему всегда было скучно, неинтересно и тоскливо бродить по красивым улочкам тех европейских городов, куда, как ему казалось, он так любил ездить”, что книги в парижских кафе ему тоже не хотелось и не нравилось читать, и сами книги не нравились. Но — все проходит, и это пройдет.
Интересно, что именно роман Гришковца с самого начала был заявлен как “новый производственный роман”. При том что собственно дело занимает в нем гораздо меньше места, чем желчные комментарии Минаева по поводу деятельности крупных компаний. Основное свое время герой проводит в размышлениях и метаниях. “Производственным” роман становится, видимо, потому, что от всех размышлений и метаний “Мишу из Архангельска” спасают офис и семья. Но прежде всего, конечно, офис. О самой же деятельности героя мы узнаем только то, что он любит свой бизнес, ему нравится приходить в офис раньше всех и что он придумал собственный дорожный знак с символом “бесконечность”.
Тем не менее жанровые рамки, видимо, оформились окончательно: офис, секретарша, дорогое пальто, клубы и бары, недовольство жизнью в диапазоне от рвотных позывов до тихой печали, полная безнадега или лучик надежды в финале (один из вариантов по выбору автора). Не случайно уже стали появляться пародии — верный признак тривиализации жанра.
Андрей Аствацатуров в своей книге, о которой отдельный разговор еще впереди, потешается над узнаваемыми западными сюжетными клише, которые вот-вот потеряют новизну и в отечественной прозе: “Главный герой, как всегда офисный работник, пережив измену жены, предательство лучшего друга, потерю автомобиля, смерть любимого кокер-спаниеля и убедившись в тщете ежевечернего рукоблудия, влюбляется, в конце концов, в невинную девушку, дочь миллионера и красавицу. Подобно дантевской Беатриче она открывает ему путь к спасению. Герои счастливы. В финальной сцене они сидят в дорогом парижском ресторане, едят черепаший суп, строят планы на будущее, как вдруг невесть откуда появляются смуглолицые бородатые мужчины в тюрбанах с автоматами наперевес. Раздаются короткие очереди, где-то рядом гремит оглушительный взрыв — это, как потом выяснит полиция, сработало самодельное взрывное устройство — и нечаянный осколок попадает в девушку. Герой пытается вернуть свою возлюбленную к жизни и даже угоняет машину, но все усилия напрасны — она умирает по пути в больницу. Все меркнет, все теряет смысл в этом худшем из миров. Радость недолговечна, а нелепое стечение обстоятельств часто опрокидывает все ожидания: в любой момент, дает понять читателю NN, может появиться кто-то, готовый испортить вам праздник жизни” (“Люди в голом”. — М.: Ad marginem, 2009).
В откровенно пародийном, начиная с названия, “The офис” Андрея Донцова (СПб.: Астрель, 2009) роль террористов, способных испортить этот самый праздник, играет кризис. Вся книга делится на две части — “До кризиса” и “После кризиса”. Вторая — всего несколько страниц. Зато первая — собрание “офисных легенд о жизни менеджеров среднего звена в компании средней руки с руководителем среднего ума”. Офис в забавной книжке Донцова предстает в виде кунсткамеры, где всякой зверушке найдется место — и юным бездельникам, и главбухше-сплетнице, и застенчивому извращенцу, и бывшей учительнице начальных классов, и местному призраку, который так заработался, что не заметил, как умер: “Я стал невидим, и при этом сил покинуть офис у меня нет.
Что бы я ни пытался предпринять — я остаюсь на работе.
Вполне возможно, что я умер — обычная смерть менеджера от переработки — и сейчас я влачу уже загробное существование.
Тогда это подтверждает тот факт, что архаичной системы ада и рая уже не существует, по крайней мере для менеджеров, чья жизнь оборвалась прямо на работе: в наше время они просто продолжают находиться в офисе уже в новой, бестелесной субстанции.
Кстати, именно я передвигаю красный квадратик на квартальных календарях в ваших кабинетах, отслеживая таким образом тайминг своей неземной жизни”.
Хотя, как знать — может, этот невидимка из рассказа “Один в офисе” и не призрак вовсе…
АD и Ад: менеджеры и шахтеры
Герман Садулаев ушел в “офисную прозу” от чеченской темы, которая обратила на него внимание читателя и критики. О том, что это — откровенное понижение писательской, да и гражданской, планки, кажется, не высказался только ленивый. Но здесь все не так просто. Даже напутствуемый Сергеем Минаевым и постоянно обвиняемый в эпигонстве по отношению к Пелевину, он нашел свой способ протиснуться сквозь прутья жанровой клетки, ставшие уже достаточно частыми. Если прошлогодняя “Таблетка”, как и книга Андрея Донцова, тоже была чем-то вроде собрания офисных легенд и баек, то в этом году Садулаев написал продолжение — офисный детектив (он же — мистический, он же — конспирологический триллер) “АD” (М.: Ad marginem, 2009). Метафора более чем прозрачная, особенно если учесть, что роман делится не на главы, а на “канцоны”, и их, разумеется, 34, а каждой “канцоне” предшествует стих из “Божественной комедии”. Корпорация, по версии Садулаева, — это и есть Дантов Ад. Он существует и для менеджеров и куда как реален прежде всего своей безысходностью: “Расходясь по автомобилям, каждый думал о своем. А все вместе думали примерно так: “Чистый капитализм и свободный рынок существуют только в книжках, выпущенных Соросом для системы российского образования. В действительности нет ни классической конкуренции, ни ценза эффективности. Крупные корпорации могут годами сводить баланс с убытками и оставаться на плаву, выплачивая дивиденды по акциям и повышая и так невообразимо высокие salaries управляющим. Не так важно, эффективен ли твой бизнес. Вовсе не имеет значения, насколько чисто он ведется. Главное — быть нужным. Если ты вписан в систему и нужен ей, то никто не позволит тебе утонуть. Кредитуют, реструктурируют, но вытянут.
Вход в бизнес — рубль, а выход даже не два. Что говорить, если и сама смерть не дает тебе права выйти из дела!
Однажды попав в обойму, ты останешься в ней навсегда. Даже когда станешь голимым трупом. Смерть не канает за отмазку”.
Невозможность выхода, замкнутость бесконечных кругов — это действительно признаки адского бытия посерьезнее, чем название самой корпорации “АД Мастер”, или дочерняя компания “Вий”, или то, что конкурирующая фирма называется “Парадиз”. Можно делать карьеру, отрываться на вечеринках, переходящих в оргии, получать высокие salaries и разъезжать на дорогих автомобилях. Невозможно только
одно — выпасть из круга. Получается такой себе уютный адик — с заговором андрогинов, шефом, заколотым трезубцем, демонами, превращающимися то в ворону, то в кошку. В аду есть кофе, суши и ЖЖ.
В романе так умело создается атмосфера тревоги и морока, когда все не равны себе, когда непонятно, кто реален, а кого никогда не было, что начинаешь верить: да, АD — он такой…
Наверное, можно было бы поверить до конца, если бы почти в то же самое время в русской словесности не прозвучало другое мнение: Ад — это забой.
Характерно, что обе книги — “АD” Германа Садулаева и “Марк Шейдер” (СПб.: Астрель, 2009) Дмитрия Савочкина вышли почти одновременно. Роман молодого писателя из Днепропетровска рассказывает о шахтерских буднях, которые оказываются намного страшней, чем сводки новостей с места очередной катастрофы в шахте. Повседневность шахтерского поселка — это наркотики, пьянство, вечное ожидание беды, поэтому братские могилы роют впрок, как одну большую траншею: зимой мерзлую донбасскую землю берет только отбойный молоток. Кладбище — единственная достопримечательность таких мест, где нет ни пожарной части, ни травмопункта. Это потому, что хоронить людей проще, чем лечить. А оставить их под завалом в шахте для государства и владельцев часто выгоднее, чем спасать и потом оплачивать инвалидность. Все зависит от сметы. Составление таких смет и оценка стоимости человеческих жизней и смертей — профессия главного героя. Точнее — одного из его воплощений, потому что он существует в двух телах одновременно. “Марк Шейдер” — тоже мистический триллер, действие которого происходит в аду. Спуск героев Савочкина в шахту — это реальное сошествие в преисподнюю. И, как полагается, ад населен призраками. Шахта — место, где встречаются люди и тени, живые и мертвые, где ни в чем нельзя быть уверенным, и в самую последнюю
очередь — в себе. Таинственный Марк Шейдер (название профессии горного инженера-проходчика разделяется на два слова, превращаясь в имя) един в двух лицах. В романе два повествователя: один — шахтер, погибший в завале, другой — бывший опер из ОБНОНа, тот самый “координатор действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны концерна “Западдонбассуголь”.
Роман Савочкина — тоже конспирологический. Он — о заговоре шахтеров против всего остального мира — мира тех, кто никогда не спускался в забой. План заговорщиков прост — окружить этот мир туннелями и в конце концов обрушить его. Понятно, что все это — фантастические приемы. Но вот странность: когда читаешь Садулаева, ни на секунду не забываешь, что все его демоны и андрогины — всего лишь средства, которые нужны автору для того, чтобы сказать тоже понятно что. Прочитав Савочкина, начинаешь вздрагивать всякий раз, когда слышишь в “Новостях” привычное сообщение об обрушении грунта на улицах крупных городов.
В общем, понятно, почему так происходит.
О реанимации (или чудесном воскресении) производственного романа вновь заговорили пару лет тому назад. Сначала почти одновременно вышли “Афанасий. Производственный роман” Анатолия Азольского и “Редкие земли” Василия Аксенова. Роман Азольского был написан и не увидел свет еще в 1960-х. Аксенов тоже писал о геологах, опираясь на память своей молодости. Что касается “нового производственного романа”, то в том же 2007 году Константин Мильчин обозначил те профессии, которые могут стать и становятся материалом романа сегодня: кроме менеджеров и офисных клерков, повезло пиарщикам, журналистам, продавцам с “Горбушки”1.
Литература дала почти точный социологический срез состояния общества, отделив пасынков нашего времени от его любимых детей. Главные лузеры эпохи перемен — шахтеры, учителя и врачи, вузовские гуманитарии и прочие бюджетники — оказались неинтересны не только государству и обществу, но и — до поры до времени — словесности. По крайней мере, в том жанре, о котором сейчас ведем речь.
И вот теперь они возвращаются, тесня менеджеров и клерков. Только на шахтерскую тему в этом году написано два романа — уже упомянутый “Маркшейдер” Дмитрия Савочкина и “Шахта” Михаила Балбачана. И оба они уже номинированы на премии: первый выдвинут на премию “Новая словесность (НОС)”, второй попал в длинный букеровский список. О них и о прозе Алексея Иванова, Елены Георгиевской, Олега Лукошина — разговор в следующей статье.
1 Константин Мильчин. Книга про нас// http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2007/02/16/120855