Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2009
Александр Хургин. Целующиеся с куклой. — М.: ПРОЗАиК, 2009.
Кто о чем, а Александр Хургин думает о том, что люди неправильно распоряжаются данной им в краткосрочное пользование жизнью. Может быть, не все, но на таких писатель Хургин не смотрит (хотя человек-Хургин, возможно, окружен именно ими). Он смотрит на тех, кто даже не задает себе вопроса: “Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?”, а просто пережидает ее, как на вокзале, не зная, как ее применить, и от скуки меняя жен, работу, страну проживания, то есть пытаясь периодически взбодрить себя сменой декораций. Или отвлекая себя от Жизни негласной героиней книги, разнообразными уловками.
Книга начинается заглавной повестью “Целующиеся с куклой” и заканчивается собранием афоризмов — это “магистральный” жанр Хургина. Причем стиль его прозаического письма и афористического — один и тот же, узнаваемый сразу. “Кирпичики”, из которых строится
проза, — не пространные эпизоды, пролеты, а одна-две фразы, пункт, хотя сюжет разворачивается по самому классическому канону, отнюдь не пунктирно. Движение от пункта к пункту — бесстрастно описываемый, будто протоколируемый, автором абсурд человеческих устремлений и поступков. Веселость хургинского письма проистекает от того, что в своем житейском абсурдизме герои совершенно серьезны и даже легко отличают нормального от Шизофреника (так назван один из героев повести), а когда Горбуну (его брату) делают операцию по исправлению позвоночника, то потом жалеют об этом, ибо настоящий горб у Горбуна таился внутри, и как только он стал “нормальным” с виду, внутренний этот горб быстро свел его в могилу. Не совсем в могилу, а в весьма теперь распространенное чистилище — между жизнью и смертью — в кому.
Повесть начинается рассказом матери Шизофреника и Горбуна Раисы, лежащей в немецкой больнице, о горестной ее участи, предопределенной, по ее мнению, самоубийством прадеда ее сыновей и деда ее дважды бывшего мужа Бориски. Бориска — главный герой повести — так вовсе не считает, “потому что у любого — если до седьмого колена в карме и прочем покопаться — обязательно вылезет какая-нибудь гадость. И уж один предок — это как минимум — душегубом, скотом несусветным или тем же самоубийцей окажется”. Автор же не то что согласен с Раисой и не согласен с Бориской (он как бы согласен с обоими), но в символическом слое повести, закадровом, где и таится автор, легко прочитать, что Самоубийство человечества, возможно, началось именно тогда, когда от своей жизни добровольно отказался на склоне лет дед Бориски. Следующее поколение (родители Бориски) исправно предавалось советскому мартышкину труду, а сам Бориска предавался уже не исправно, поскольку убежденность в “мартышкином смысле” к тому времени совсем ослабла или сошла на нет, а как только мартышкин рай дал дуба, Бориска с Раисой отправились пытать счастья в Германию. Сын-Шизофреник уезжать отказался, но сказать, кто из них поступил правильно, — трудно. Шизофреник остался в чужой и враждебной среде, поскольку шизофренику любая среда чужда и враждебна, а его родители с братом Горбуном зажили в другой чужой и не то что враждебной — безразличной к ним среде, мучимые поиском заработка, изощренными бюрократическими пытками, и было им не до смысла жизни. А будущее их — дети — захлебнулось на взлете.
Дети не хотели даже взглянуть на Жизнь: Шизофреник бегал от Нее целыми днями по улице с прутиком, а Горбун, едва обретя возможность “жить по-человечески”, не инвалидно, тотчас применил на немецких трассах российскую привычку к криминальному бизнесу: занялся “подставами” да однажды не рассчитал и влип в настоящую автокатастрофу, распростившись с Жизнью навсегда и прибив к земле заполошную активность матери. Отец его, Бориска, всегда был пассивен, как пассивен всякий мужчина, которого угораздило родиться в России в мирное, не героическое время. Бориска — это Обломов на новом историческом этапе: не барин, а дипломированный полубезработный интеллигент, оказавшийся в окружении Штольцев. Его дед-самоубийца — отсылка к роману Марка Алданова “Самоубийство”, где самоубийство героя — это самоубийство России посредством октябрьской революции.
Целующиеся с куклой — это соседи по обретенному, наконец, Бориской пристанищу — социальной квартирке, в которой нет ничего, кроме стен. Бориска слишком долго мечтал о своем пространстве, скитаясь между бывшей женой, старенькими родителями и раскладушкой на московской кухне Шизофреника, потому в результате опять получил не радостное — “дом”, а пустое — “склеп”. Рядом с ним оказалась пара, выходившая на прогулку с чумазой целлулоидной куклой, которую они целовали как своего ребенка. “И тогда, при виде безумных их поцелуев, он думал высоким штилем: — Блаженны, — думал, — не понимающие, что живут свои жизни зря”.
Так кончается повесть, а сама книга, в которую включены еще одна повесть и множество рассказов, заканчивается на не менее оптимистической ноте, чем началась: “Кстати, говорят, наутро после Армагеддона стояла солнечная хорошая погода”.
С печально-остроумных афоризмов (“Кремлевская стена плача”, “Жизнь продолжается. Но и смерть продолжается. И первую фразу обычно произносят вслух именно после того, как случается смерть”) автор иногда, на мой вкус, сбивается на юмор ради юмора, выкручивание реприз из всего, что попадется под руку. В прозе это выглядит так: [врач] “обещал держать руку на гипсе до тех пор, пока это потребуется, до самого, если надо будет, конца”. В афоризмах так: “Под юбкой у нее билось горячее женское сердце”.
Недавно в своем Живом Журнале (a_gru.livejournal.com) Хургин написал: “Пятьдесят лет я читаю, больше тридцати пишу, наконец, дочитался и дописался до того, что отличить настоящую литературу от ненастоящей теперь не в состоянии. И совсем уж я не способен понять, что есть в нынешнем книжном море (потоке?) современная литература, а что не имеет к ней никакого отношения. Стоило столько лет глаза портить”. Во всяком случае, чтоб почитать Хургина, стоит немного и попортить. Жанр, в котором он работает, сам автор некогда определил так: “Абсурдный реализм — это не литературное направление, это образ жизни огромной страны”. Переселившись в Германию, Хургин остался ему верен.