Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Снег
Потом все будет, позже, утром,
ну, а пока — ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первым снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада —
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ —
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги —
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньей небес разъятых
на звезды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдет луна.
Так яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег —
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, темный человек,
не знающий такого чуда,
умрешь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз.
Голоса
Голоса живут в другой стране,
где в горшочках красных на окне —
белая геранька и алоэ.
Мама ходит в платье по стране.
Папа носит тонкое пенсне.
Ветер пахнет снегом и золою.
А в кульке бумажном полкило
карамели — вот уж повезло —
розовой, с немыслимой кислинкой.
Можно просто спрятаться в углу
и трясти по памяти золу,
и справлять по памяти поминки.
Мама будет плакать и молчать.
Папа будет пить с мелиссой чай.
Ветер будет листьями играться.
Я же буду чаще замечать,
что слова кривятся и горчат,
а пластинка будет заикаться.
Там они — чужие голоса.
У меня же мамины глаза
и от папы что-то, как приметы.
Вот, мол, я какая тут сижу
и в альбом потрепанный гляжу
на герань, прозрачную от света.
Строка
Иногда я вижу, как от страха
прыгает и мельтешит строка
в желтой выцветающей рубахе,
и кусает кончик языка.
Местная безумица в припадке
бьется в белом облаке листов
и смеется. Нашатырь на ватке.
Доктор, доктор, не хватает слов!..
Успокойся, сердце, все в порядке.
Нам — не время. Время — скок блохи.
Я со смертью все играю в прятки
и еще пишу свои стихи,
легкие, как маленькие птицы,
певчие — под храмовой рукой.
Выслушать, и снова удивиться:
“Господи, о ком они, о ком?..”
Видишь, как перо дрожит под небом,
кружится и места не найдет,
где упасть ему теперь, а мне бы —
растянуть подольше этот год.
Слово к горлу подступает комом,
душит, душит, а потом — летит.
Выплакать чужим и незнакомым.
Выпустить, как птицу, из груди.
Ничего не жалко, все теряю,
выношу из дома, отдаю.
А строка, от слез совсем сырая,
щурится в придуманном раю,
сводит крылья, падает от веса
прежде незнакомого, дрожит
и идет, идет по краю леса
темной человеческой души.
Глиняная свистулька
Ты думаешь “какая ерунда…”,
и все на свете трогается с места.
Смывает птичий, хрупкий след вода
и лепит страх свой девочка из теста
песочного, за неименьем слов,
растет, растет — и вырастет большая
на Пасху или даже — на Покров,
и ложечкой в стакане чай мешая,
она, конечно, спросит ни о чем
и что ты ей тогда ответишь, если
ей от любого слова — горячо,
и все давно известно, все известно.
Ты подари ей глиняный свисток,
безделицу, игрушечку, пичужку,
и пусть она садится на порог
и вызывает дождь, а ты на ушко
шепчи свое “какая ерунда…”
А дождь пойдет под вечер мелким просом.
Зачем смывает птичий след вода,
та девочка тебя уже не спросит.
Прижав свистульку к розовому рту,
она услышит, как легко и просто
протяжный звук пугает немоту
над старым зарастающим погостом,
где лишнего в могилках места нет, —
так пусть растет та девочка — большая,
о детской муке время вопрошая,
о том, чего давно растаял след…
* * *
Господи, до чего же
все-таки хорошо
чувствовать теплой кожей
жизни тревожный шов,
вскакивать от испуга,
пробовать, как зашит.
Нитка звенит упруго.
Палец потом — дрожит.
(Белой все ниткой шито.
Скроено наугад.
Вот оно — наше жито,
поле, земной уклад,
хлеб, леденящий душу
коркой своей сухой).
Горькая наша суша.
Слезы чужих стихов.
Край ойкумены темной,
словно без сна в глазу
легкий свой крест бездомной
я над землей несу —
кажется краем рая,
белым ребром небес.
Шов в пустоту врастает.
Светится тонкий крест.
Где я, куда мне, кто я?..
Переступить черту.
Ясное и святое
слово горит во рту.