Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Школьные годы — неизбывный повод для ностальгии. Первый звонок, последний звонок. Первая учительница. Первая любовь. Приятели-одноклассники. Выпускной. А вот и ностальгический рефрен из Инета: “Где сейчас твои школьные друзья? Собери всех”. И тем этот романтический флер сильнее, чем дальше мы оказываемся от своих школьных будней.
Но для кого-то самым ярким воспоминанием той поры навсегда останется отнятая старшими ребятами монетка. Выдранная тайком страница из дневника — с “двойкой” за поведение из-за какой-нибудь забытой сменной обуви. Зубрежка истории шести орденов комсомола. Отцовский ремешок по возвращении с родительского собрания…
Почему же школа была во все времена неотделима от насилия? Вспомним “Очерки бурсы” Помяловского, “Республику ШКИД”, “Чучело” Ролана Быкова… И как это соотносится с ее высокой миссией — научить, воспитать, дать путевку в жизнь?
Миф первый
Современная школа деполитизирована и деидеологизирована
Помните: “Школа вне политики есть ложь и лицемерие”? Жизнь подтвердила правоту этих ленинских слов. Школа была и остается идеологическим институтом1 , ибо она всегда будет стремиться формировать мировоззрение своих учеников. Рано или поздно, но она захочет, чтобы те стоя пели патриотические или религиозные гимны, приняли или отринули эволюционную теорию Дарвина.
И не важно, при каком это будет общественном строе. Не важно, в какой части света. Разница лишь в том, чего именно школа станет добиваться и как.
1 Идеология с политикой — по сути, этажи одного здания. Имею в виду идеологию как обоснование политики и соответственно политику как идеологию в действии.
А массовая, общедоступная школа, финансируемая из бюджета, просто по определению не может не быть проводником государственной идеологии (читай: государственных интересов). Государство возводит школьные здания, готовит учителей, набирает их на работу, проверяет и аттестует, платит зарплату, дает госзаказ в виде образовательных стандартов. В государственной статотчетности директор школы недвусмысленно отнесен к госслужащим, то есть к аппарату, к чиновному сословию.
Почему же эту, казалось бы, очевидную взаимосвязь “школа — государство” мы, родители, игнорируем? Почему безоглядно доверяем такой школе своего ребенка, его воспитание? Почему как ни в чем не бывало ищем — и иногда даже будто бы находим — хорошую казенную школу? Почему, наконец, потом одиннадцать лет берем перед ней под козырек и нередко принимаем ее сторону в конфликтах с собственными детьми? К этому удивительному феномену, впрочем, мы еще вернемся…
…А далее вступает в силу простой механизм. Чем тоталитарнее политическая система в стране, чем больше исходит от нее неправды и меньше здравого смысла — тем больше насилия требуется государству в управлении своими гражданами. И тем вовлеченнее в этот процесс оказывается школа, тем напористее и топорнее приходится ей реализовывать свою идеологическую функцию.
Хочется верить, что нынче воспитательный процесс обходится уже без дежурных “политинформаций” и помпезных “недель мужества” с их смотрами строя и песни, не говоря уже об утренниках ко дню рождения “дедушки Ленина” или, там, конференциях по брежневским нетленкам. Но все-таки та школа была честнее. Ибо ее нынешняя преемница прекрасненько себе сохранила проверенные каналы опосредованного воздействия на мировоззренческую сферу ученика — через обязательные компоненты в обучении: госстандарты, программы, учебники. А еще через внеурочные формы — пусть уже и не столь явно завязанные на примитивное промывание мозгов, зубрежку да строевую муштру.
Вместе с тем школа — своего рода цокольный этаж, периферия государственной машины. Словом, “слабое звено”. И потому сама нуждается в идеологическом надзоре. Не случайно атака на господствующую идеологическую систему нередко начинается именно со школы. Так было в 1984-м (матвеевская “Учительская газета”), когда о демократизации и гласности еще никто не слышал, и в начале 90-х, когда в школу двинулись тоталитарные секты, и сегодня, когда предпринимаются настойчивые попытки введения в ней уроков Закона Божия.
В чем же состоит миссия школы как проводника государственных интересов? Сегодня, полагаю, — в реализации “национальной идеи”. Кто-то все еще ищет эту идею, так сказать, с фонарем, но на самом деле умные люди в Кремле давно уже ее нашли. Это идея возвращения сильного государства. Вот государственная школа и реализует эту самую идею в своих стенах, и готовит к жизни в таком государстве своих учеников.
Сильное государство — оно не так уж и плохо. И прежде всего это порядок, о котором мы так мечтали в середине девяностых. Но порядок — это чаще всего насилие. И, следовательно, сегодняшняя школа обречена быть строгой, если не сказать жесткой, а гуманизация, о которой так много говорили либералы от педагогики, постепенно приобретает статус памятника истории, охраняемого государством, и не более того…
Миф второй
Школа — феномен культуры, общественный институт, передающий от поколения к поколению высшие достижения человеческой цивилизации
Тот, кто впервые продекларировал этот возвышенный слоган, почему-то не обратил внимания на явное противоречие. Ведь государство, как мы помним со школьной скамьи, есть аппарат подавления (байку об “общенародном государстве” вспоминать не будем). Какое же отношение имеет миссия подавления к культуре?
Госаппарат может лишь поддерживать или отвергать культуру — но никак не воспроизводить ее. Духовная сфера есть прерогатива сугубо гражданского общества. Иначе она просто теряет свои признаки и поглощается сферой идеологической — как оно и происходит в тоталитарных государствах.
Но почему тогда и в посттоталитарной России, и в странах с двухсотлетними демократиями преобладают все же школы государственные? И почему в школах этих нередко оседают и прекрасно себя чувствуют люди совершенно малокультурные?
Ответ напрашивается сам собой: цели и содержание школьного образования и соответственно сама миссия государственной школы на самом деле имеют к культуре весьма отдаленное отношение. Де-факто школа призвана решать — и решает — совсем иные задачи.
Да, ее мировоззренческие установки изменились. В них уже не находится места классовой нетерпимости. Нынешняя школа ориентирует своего выпускника на создание семьи, на карьеру, на законопослушание — словом, на все, что соответствует интересам современного государства. Целеполагание школы приблизилось к “земле”, к реальной жизни — но этим оно и несоизмеримо опаснее. Ибо ребенку, да и не только ему, еще сложнее различить фальшь. Он ведь будет полагать, что и в самом деле получает полноценное образование — образование для себя.
Между тем иллюзиями насчет эффективности нашей школы как обучающего института у нас страдают разве что политики с пенсионерами да прочий люд, весьма далекий от современных школьных реалий. То, что на выходе реально выносят из стен школы ее выпускники, впору назвать лишь усеченным, выхолощенным, частичным знанием. Что, впрочем, и не мудрено. Ибо недекларируемая, но реальная главная функция школы состоит не в обучении, а в социализации, в процессе которой ученик призван усвоить несколько социальных ролей, которые, как рассчитывает государство, ему предстоит реализовывать в будущем. Это роли образцового семьянина и родителя, примерного труженика, законопослушного призывника и налогоплательщика, активного избирателя и пр.
Школа реализует и другие целевые установки (в следующей последовательности приоритетов).
МЕСТНЫЙ КОМПОНЕНТ ЦЕЛЕЙ МАССОВОЙ ШКОЛЫ:
“Камера хранения” — школа “пасет” детей, запирая их в собственных стенах; это важнейшая, хотя и неявная ее миссия, и столичный мэр Юрий Лужков, например, говорил об этом более чем откровенно. Безнадзорные несовершеннолетние в подъездах, на улицах, в общественных местах — это неиссякаемый источник бытовой преступности, наркомании, беспризорности, это родители, которые, в свою очередь, не могут реализовывать на благо государства социальные роли примерного труженика и налогоплательщика.
Решение проблемы? Им оказывается запертая школьная дверь, а теперь еще и охрана. Ибо для местных бюджетов все же несоизмеримо дешевле содержать школу, чем вне ее надзирать за детьми по отдельности. Идея введения в России полного среднего образования есть не в последнюю очередь идея дальнейшей “занятости” наиболее беспокойной части населения;
“Ликбез” — школа дает элементарные начатки знаний и обеспечивает окрестности низкоквалифицированными кадрами.
ФЕДЕРАЛЬНЫЙ КОМПОНЕНТ ЦЕЛЕЙ МАССОВОЙ ШКОЛЫ:
“Формовка личности” — школа участвует в формировании ценностных ориентаций, предпочтительных для государства, а также воспитывает законопослушание (читай: лояльность к власти). В соответствии с небезызвестным изречением: чем старательнее окажется школьный учитель, тем меньше потом будет работы у капрала (у налогового инспектора, участкового милиционера, судебного пристава и пр.);
Формирование класса элит — школа предоставляет шанс наиболее энергичным и способным и в то же время достаточно гибким проявить себя и “выбиться в люди”. В то же время она следит, чтобы количество таких людей не угрожало жизнеспособности государственной системы, регулируя этот процесс.
Миф третий
“Низвели школу до положения сферы услуг!”
Понимаю: отвыкать от семидесятилетнего статуса обласканного властным вниманием “бойца идеологического фронта” (из обоймы “партия—комсомол—армия—правоохранительные органы”) инерционной, консервативной школе, все еще помнящей лучшие времена, — непросто. Отсюда и обида. Но юристы с ходу поправят: массовая школа — это не услуги, те всегда добровольны и возмездны.
Если это понятие и применимо, то лишь к дополнительным платным образовательным услугам — тем, что предоставляются за рамками госстандарта, а также, конечно, к репетиторству и к школе частной. А обучение в рамках госстандарта законодатель уважительно именует образовательной деятельностью.
Но ведь деятельность эта тоже не безвозмездна. Хотя финансируется она из бюджета, напоминаний учителю — что содержим его мы, налогоплательщики, — у нас не услышишь. И требовать от государственной школы что-либо, кроме разве что аттестата, мы тоже не привыкли.
То обстоятельство, что госшкола существует на наши, родительские средства, еще с советских времен старательно камуфлируется, а идея введения в школьном обучении именного образовательного ваучера в начале 1990-х так и осталась на бумаге.
Так что массовая школа у нас по-прежнему “бесплатная” и безусловно останется таковой — при неиссякающих неофициальных поборах с родителей. Но мы ведь догадываемся, отчего она “бесплатна”? Чтобы тот, кто платит — а именно государство, — мог бы заказывать в ней ту музыку, которую считает нужной. И чтоб к этой “музыке” нельзя было предъявить претензий. Видно, для надежности охвата государство еще провозгласило такое образование прину… простите, “всеобщим обязательным”.
Что же касается “низложения” учительского статуса, то я убежден: стонет по этому поводу только слабый учитель — тот, что не решается входить в класс без этого пафосного статуса, как инвалид без костылей. Ибо педагог, что называется, от Бога, как и хороший врач, будет уважаем — в том числе и самим собой — при любом общественно-политическом строе. Другими словами, опустить конкретного учителя до уровня “сферы обслуживания” может только он сам.
Миф четвертый
Социальные заказчики школы — родители, образовательные учреждения следующего уровня, местные предприятия и хозяйства
Но если не они — то кто? Да все то же государство, то есть чиновник. Который, естественно, стремится облегчить собственную жизнь и жизнь Системы. И это по его калькам, по его представлениям формируется образ современной школы.
Какова же логика этого чиновника? Он, естественно, не мыслит представлениями, каким станет шестилетний человек лет этак через пятнадцать-двадцать. Нет, он живет категориями сегодняшними, реальными. И даже очень добросовестный чиновник не способен мыслить интересами ребенка — чаще всего он служит интересам ведомства, непосредственного начальства и своим собственным.
Дело в том, что он — профессиональный управленец, а следовательно, все, что находится в зоне его ответственности, должно быть управляемым. Потому школа в этой системе — не только и не столько образование и культура, сколько объект управления, а также — уже в идеологическом смысле — инструмент огосударствления личности граждан, начиная с самого раннего возраста.
В результате личность этого шестилетнего мальчугана за одиннадцать школьных лет неизбежно загрубляется, упрощается. Что-то невостребованное, ненужное для этого самого чиновника и подобных ему, отмирает. Что-то нужное — появляется. Или, выходит, наш Акакий Акакиевич задарма ест свой хлеб.
Не могу не припомнить здесь индустрию искусственного калечения детей в Древнем Китае. Здесь делали уродцев на заказ, по заранее обсуждаемым
выкройкам — помещая младенца в фарфоровую вазу требуемой формы. Когда ребенок вырастал, вазу разбивали, а “произведение” сбывали заказчику. Есть, есть что-то от этого варварства в усилиях нашего всемогущего управленца, лучше всех знающего, каким хотим видеть своего ребенка мы, родители, а следовательно, и то, в каком обществе нам жить через те же лет пятнадцать-двадцать. Руссо, что протестовал даже против пеленания младенца, ограничивающего его свободу, перевернулся нынче бы в гробу…
Задумаемся и над тем, отчего школа так и не стала у нас по-настоящему разной, а большая часть ростков вариативного образования начала 90-х уже к концу десятилетия попросту увяла. Не оттого ли, что для целей управления такая школа становилась только помехой? Единственное завоевание, что осталось не на
бумаге, — возможность для школьников учиться на дому, хотя и с обязательной промежуточной и итоговой государственной аттестацией. Но и это, полагаю, было сделано не столько из заботы о нашем “самом привилегированном классе”, сколько из-за того, что позволяло государству облегчить жизнь себе, любимому.
И тут оказалось, что король-то — голый! По словам тогдашнего советника министра образования России Анатолия Пинского, к середине 2000-х годов до 40 процентов старшеклассников в иных московских школах предпочли перейти на домашнее обучение. То есть проголосовали ногами не за нашу якобы самую передовую систему школьного образования — а за избавление от нее! И это — в благополучной столице…
Оно, впрочем, и не мудрено. Лично я убежден, что по-настоящему гуманной, демократичной государственная школа не может быть по определению. Ну разве что вопреки. Да и то — недолгое время и в относительно замкнутом пространстве. И, конечно, благодаря личности талантливого и харизматичного педагога-руководителя.
Но рано или поздно воды Системы все равно сомкнутся у такого опыта над головой. И она либо утянет новатора на дно — либо растворит его в своих водах. Так было с Макаренко, Сухомлинским, не говоря уже о бунтарях от педагогики 1970—1980-х. И это при том, что новаторы, как правило, не посягали на устои, а стремились лишь гуманизировать тоталитарную школу, сделать ее воздействие на личность более эффективным и притом менее травматичным. Случайно ли все они (кроме разве что Щетинина1) стали в конце концов знаменем официальной педагогики?
1 См.: http://rodova.narod.ru/
Миф пятый
Школа борется с формализмом
Кампании борьбы со стандартизацией, обезличкой, формализмом, процентоманией в школе мне всегда представлялись чем-то вроде лохотрона. Ибо она неотделима от всего этого. Это все равно что ждать, когда собака однажды догонит и съест собственный хвост. Ведь формализм есть сама суть школьного уклада, его квинтэссенция. Но таковы уж предложенные школе правила игры.
То есть сама по себе наша школа ни хороша, ни плоха — в смысле: и продуктивна, и контрпродуктивна, и даже импотентна одновременно. Словом — вполне адекватна тем целям, которые ставит перед ней государство, и тому состоянию общества, которое все это устраивает. А значит, можно продолжать хвалиться, что она у нас — уникальная, лучшая в мире и т.п. Во второй половине 1980-х на каком-то семинаре западных педагогов, припоминаю, с тревогой говорили об эффективности тоталитарной школы в странах восточного блока.
Вообще, приходится признать, что массовая школа как социальный феномен до сих пор у нас всерьез не изучалась. Возьмите историю педагогики тех же 1980-х. Кроме панегириков в адрес нескольких объявленных “новаторов” да еще поверхностного описания некоего декларативного “передового опыта” ничего там не найдете.
Помню, сколько пиара тогда же было вокруг “педагогики сотрудничества”, противопоставлявшейся авторитарной педагогике, — идеалистического, мертворожденного, надуманного лозунга (будто педагогика может не быть авторитарной!), очень скоро выродившегося в политиканство и, увы, “стравившего” энтузиазм целого поколения романтиков школьного дела в пар. Формализм и компанейщина, оказалось, могут рядиться и в либеральные одежды…
Совершенно критически не анализировались и так называемые авторские школы, где во главу угла выдвигались авторская идея и команда работающих по ней педагогов — и то, и другое априори считалось полезным для ребенка. Удивительно, но такие школы процветали на фоне обязательных госпрограмм и безальтернативных учебников.
Неудивительно, что иные широко известные педагогические системы рушились как карточный домик, ибо, если даже приносили реальный эффект, держались исключительно на человеческом факторе, на личности одного-единственного талантливого учителя, их автора. А иногда громкие новации и вовсе оказывались дутыми.
Помню, однажды посетив “день самоуправления” в одной, что называется, не последней московской школе, я попал на заседание школьного парламента. Оно продолжалось сорок пять минут и ровно сорок две из них — я засек — говорил молодой педагог, учитель истории. Педагог стал потом известным политиком, депутатом Госдумы и даже председателем одного из ее ключевых комитетов. Ну а детскому самоуправлению в этой школе можно было, конечно, только посочувствовать…
Другой пример. Школа, и вовсе известная на всю страну, пригласила журналистов на общественную экспертизу. Общественность собралась в актовом зале, когда туда, играя, вбежал какой-то ребенок. Я был абсолютно уверен, что директор — яркая, харизматичная личность — тут же воскликнет: “А вот и объект нашей педагогической системы! Давайте-ка спросим у него, что он думает по нашему вопросу!” Но он ничего не сказал. Вместо этого к мальчугану как-то очень шустро подскочила учительница и быстренько спровадила его из зала.
Между тем, спустившись на первый этаж, я обнаружил интересную заметку в стенгазете, где девятиклассница смело и нелицеприятно критиковала школьные порядки. Я переписал ее, а вскоре процитировал в прессе. Боже, что тут началось! Девочка буквально затерроризировала редакцию требованием опубликовать… опровержение. Ясно было, что за спиной у нее стоят огорченные взрослые, в планы которых явно не входило обнародование информации, предназначавшейся для “общественной экспертизы”. Добавлю, что и эта школа всемерно культивировала идею развития детской самодеятельности и защиты прав ребенка.
Не менее показательна метаморфоза с общероссийским конкурсом “Учитель года”. В начале 1990-х он стал уникальным событием — может, единственным общенациональным движением, родившимся “снизу”, вне стен официальной педагогики, с собственной, альтернативной системой оценки труда и выдвижения нестандартных учителей. Но и его Система заглотила, переварила и выплюнула обратно в удобном для себя заформализованном, “карманном” виде.
А что же частные школы, на которые в свое время возлагались столь большие надежды? Я хорошо помню то время, когда они вынуждены были ютиться под одной крышей с госшколами, становясь для тех сильнейшим раздражителем. Чтобы избежать противопоставления, им пришлось и учителей тамошних брать по совместительству, и госстандарты блюсти еще с большим рвением, чем “соседи”.
В конце концов те из них, кому удалось выжить, перестали страдать от такого “закоса” под госшколу, переболели своей “детской болезнью левизны” и вполне благополучно вписались в муниципальные системы образования. Но к альтернативной, свободной школе все это, понятно, уже едва ли имело какое-то отношение…
Миф шестой
Учитель — это звучит гордо
Не секрет, что на службе у государства востребована — и реально преобладает — посредственность. В этом нет ничего неожиданного и тем более оскорбительного: известно, что бесталанных, нереализованных людей среди нас большинство. Но куда же девается талантливое меньшинство?
Думаю, в школе талантливых людей не меньше, а может, и больше на квадратный километр, чем в других сферах. Просто, являясь частью Системы, школа допускает только весьма определенную личностную амплитуду, а если личность не укладывается в нее — она начинает эту личность старательно и последовательно запихивать в прокрустово ложе.
В этом смысле школа воспитывает не только ученика — может, еще больше она, причем теми же методами и приемами, воспитывает и педагога. Все, что появляется в ее стенах личностного, могущего претендовать на повышение эффективности системы, ее устойчивость, — поощряется. Но то, что может представлять для нее потенциальную угрозу, отторгается и выталкивается, как инородное тело. Это же касается не только отдельного педагога, но и отдельной неординарной школы и ее взаимоотношений с образовательной системой более высокого уровня (города, района).
Известно, что стандарта требований к личности педагога, хотя бы минимального, не существует — если не считать образовательного ценза и отсутствия неснятой судимости. Что, согласитесь, весьма странно, ибо учителю доверено воспитание подрастающего поколения. Впрочем, разве это не доказывает лишний раз, что никакого-то воспитания на самом деле и не предполагается?
А между тем личность педагога в школе не просто не важна — яркая, талантливая личность даже опасна. Ибо на ее фоне другие коллеги выглядят бессовестными халтурщиками — ведь в этом случае ребенок получает возможность сравнивать. Но дело даже не только в этом. А в том еще, что педагог-личность будет не столько реализовывать в школе задачи, предписанные Системой, сколько реализовывать себя. Воспитывать и поощрять не винтики, а личности. По сути, уже самим фактом своего существования он будет противостоять Системе, бороться с ней.
Ясно, что долго такая личность в школе не продержится. Хотя бывают и исключения. Но если человек называет себя новатором и при этом десятки лет увлеченно работает в манипулятивной школе — тут что-то одно с другим не вяжется. В лучшем случае это “недоноватор” — то есть новатор только в контексте данной школы или образовательной системы своего района (города). А то и вовсе этакий “назначенный” новатор, то есть новатор напоказ…
Ну а кто же потребен школе? Если называть вещи своими именами — то учитель-функция. Потому как он и сам получает задание как функция и на выходе должен выдать опять-таки ученика-функцию. Другими словами, учитель встроен в насквозь функциональную, жестко структурированную иерархическую систему и зажат в ней снизу-сверху. Коняга, а не учитель — назовем это так, слегка переиначив образ, придуманный одним известным мечтателем от педагогики.
Отсюда понятно, почему школьная педагогика у нас по-прежнему женская. Дело не только в том, что женщине “пасти” потомство генетически привычнее, а еще и в том, что в юности она легче принимает установку, менее критична, легче и быстрее приспосабливается. А невысокая зарплата, полагаю, в данном случае — просто инструмент, которым в учительском корпусе сознательно поддерживается вполне определенная, в том числе гендерная, ситуация.
Конечно, залетают в школьные стены и вовсе случайные птахи. Особенно с середины 1990-х годов, когда количество поступающих в педвузы резко сократилось и из-за нехватки кадров школа вынуждена принимать на работу всех желающих, часто без педагогического, а то и вообще без высшего образования.
При этом приходят в нее чаще всего те, кто не вписался в другие профессиональные сообщества, может, не нашел себя в “родной” профессии. И человек идет в школу реализовать себя, какие-то свои личностные, может быть, лидерские
качества — чем, возможно, помешает проявить их самим детям. “Гиперактивный”, “инфантильный”, “халтурщик-пофигист”, “психопат”, “хронический неудачник” — это все тоже разные варианты учительских типов. Что ж, школа — сфера больших возможностей для взрослых. В том числе, увы, и для маргинальных субъектов.
Волнует ли это кого-нибудь? Того же чиновника, например? Едва ли. Ведь в зоне ответственности такого педагога — не личность, не отношения, а контроль и учет, кнут и пряник: план, отметка, контрольная работа, дневник, классный журнал. И задача его не слишком сложна: на своем уровне сделать доверенную ему систему управляемой и вписать ее в систему более высокого порядка.
Такой учитель — конечно, не всамделишный педагог. Скорее, это тоже администратор, чиновник. Своего рода адаптер. Его педагогика имеет много общего, например, с работой лагерного надзирателя. По крайней мере, к надзирателю такой учитель ближе, чем к истинным педагогам.
Истинные же педагоги — это Платон, это преподаватели в театре, в балете, в музыке, иногда в спорте. Это стандарт личности высшей пробы. Там это слово даже другим тоном произносится. И понятно почему. Ведь педагог только и воспитывает, что своей личностью. Точнее, воспитать себя человек может только сам — но имея перед глазами по-настоящему достойный образец.
Учитель-функция же может быть никакой личностью и даже никаким преподавателем, но он должен уметь “держать” класс — уже не хватаясь при этом, как встарь, за розги. В детских садах, например, изобрели немало способов справиться с шалуном, не оставляя следов: его могут трясти, бить пятками об пол, усаживать раздетым под раскрытой форточкой.
В школе приходится обходиться уже без рук. За рукоприкладство учителя чаще всего накажут, но за насилие эмоциональное, языковое, “бесконтактное” — встанут на защиту стеной: на этом ведь и держится вся школьная “педагогика сотрудничества”.
Что ж, учителю и впрямь нынче приходится непросто. По мнению психологов, в последние годы резко увеличилось количество гиперактивных детей. Таким школьникам сложно сконцентрироваться, усидеть на месте, при этом они совершенно не устают. Им надоедает слушать учителя уже ко второму уроку, и они начинают отвлекать других учеников. О таком гиперактивном ребенке педагог должен проявить особую заботу, например, загружать его небольшими, но интересными дополнительными заданиями, дабы поддержать внимание и интерес к учению…
Помню, по “ящику” показали учительницу, заклеившую ребенку рот
пластырем — чтобы не болтал на уроке. Рыдая, она повторяла: мол, не знала, не ведала — но не того, что это антипедагогично, а что из-за этого будет столько шума.
Ее можно понять. Как же это — без учительского окрика-то? Это все равно что дирижеру руки себе связать… Ведь школьная педагогика стремится не столько развивать естественные потребности ребенка, сколько обеспечить усвоение им знаний и умений, востребованных государством (стандартом). А поскольку это совсем не одно и то же, тому бывает неинтересно. Нет, без пластыря тут никак. Равно как и в тех случаях, когда приходится внушать ученику, что черное — это белое.
Увы, чаще всего жертвами учительского насилия становятся дети, лишенные поддержки семьи. С учетом того, что у нас немало школ, где нет ни психолога, ни социального работника, такой ребенок, по сути, оказывается беззащитен перед агрессией мира взрослых.
А манипулировать детьми несложно, особенно если навалиться всем этим самым миром. Ведь человеческий детеныш в отличие от новорожденных животных не обладает достаточным инстинктом самосохранения. По крайней мере, первые несколько месяцев жизни он не хранит молчание, а вопит при первых признаках недомогания, голода, холода и страха. Процесс естественного отбора, конечно, непредсказуем и жесток, но кто мог предположить, что ископаемых хищников сменят соплеменники-манипуляторы? А родители, некогда вооруженные камнями и копьями, уже почему-то не будут рваться защищать своих чад…
По сути, в таких вот отношениях, как наша история со ртом, заклеенным пластырем, и моделируется тот общественный уклад с акцентированным патронатом государства, что ждет ребенка на выходе из школы.
Но что происходит дальше? Ведь если учитель обидел, унизил ученика, тот должен как-то “скомпенсироваться” — чтобы сохранить уважение со стороны одноклассников, да и самоуважение. Но учителю-то он ответить не может. Что же делать?
И пострадавший находит выход. Образ обидчика перестает быть для него персонифицированным. То есть он будет мстить не кому-то, а за кого-то. А именно за себя и кому сможет. А сможет — слабому, младшему, больному. Тому, кто не может ответить. Так переступается некая дотоле запретная грань, приобретается пьянящий опыт безнаказанности. А дальше уже и повода не потребуется…
В дни массового вскрытия фактов дедовщины в Российской армии общественность все громче задавала вопрос: откуда, мол, взялась у нас эта напасть. И министр образования России Андрей Фурсенко ответил на него прямо: от терпимости общества к такого рода явлениям не только в армии, но и в школах, в детских садах1.
1 См.: http://www.newsru.com/crime/09feb2006/pedagog.html
А как вам такой сюжет? Учителя одной из школ проводят занятия под защитой… стражей порядка. Запуганные насилием и анархией в классах, педагоги обратились в попечительский совет с просьбой защитить их от распоясавшихся питомцев. Они называют ситуацию в школе катастрофической. Весь урок педагоги вынуждены не выпускать из рук мобильник, чтобы успеть вызвать подкрепление, если подростки снова начнут дебоширить. В помощь людям в форме сюда уже направлены социальные работники и психологи… Уточняю: это не фильм ужасов, а реальная ситуация в одном из наиболее криминогенных районов столицы. Правда, не российской — немецкой. Но нам до берлинских коллег, как выясняется, — не так уж и далеко…
По данным экспертов, количество нападений учащихся на педагогов в российских школах за 2005—2006 годы выросло на 50 процентов. Выстрел из стартового спортивного пистолета за сделанное на уроке замечание, серная кислота, выплеснутая в лицо после “двойки” за контрольную, камень, брошенный в затылок… Недавно было предъявлено обвинение одиннадцатикласснику из Иркутска, нанесшему девять ножевых ранений учительнице физики только за то, что та не поставила ему “зачет”.
Пятиклассник одной из московских школ, не выполнивший домашнего задания, избил классную руководительницу. Поводом для нападения стал вопрос: “Родители хоть интересуются, как ты учишься?” Мальчик, ударивший женщину кулаком по лицу и ногой в живот, так объяснил свои действия: “А зачем она ругается? Еще и родителей моих при всех оскорбляет, будто они мной не занимаются…”.
— Случаев, когда над учителем издевается ученик, фиксируется не так много — просто из-за того, что педагоги не обращаются в соответствующие органы, — считает заместитель председателя Профсоюза работников народного образования и науки РФ Татьяна Куприянова. — Педагоги, и без того получающие мизерную зарплату, боятся потерять работу…
По данным социологов, только треть учителей, пострадавших от насилия воспитанников, допускают возможность обратиться в правоохранительные органы. 15 процентов готовы прибегнуть к помощи правозащитников.
Между тем школьники, как отмечает сайт Newsru.com, не просто куражатся над учителями — они гордятся своими “подвигами”. Так, старшеклассники одной из московских элитных школ снимают их на видеокамеры, вмонтированные в мобильники. В одном из сюжетов отчетливо видно, как школьники швыряют на уроке еду в педагога. “Отснятое выкладываем в Интернете, друзьям в школе даем посмотреть, — откровенничает ученик 11-го класса Петр Н. Это же прикольно!”
— Ситуация вполне объяснима, — комментирует ювенолог Александр
Тарасов. — Учителя, традиционно пользовавшиеся всеобщим уважением, превратились в “обслугу”, уравнявшись в правах с уборщицами и продавцами…
Этот нехитрый вывод подтверждает, по мнению Newsru.com, хотя бы тот факт, что чаще всего жертвами нападений становятся учителя частных, элитных школ. Там педагога нередко воспринимают как личного слугу, игрушку, шута, готового все стерпеть1.
1 См.: http://www.newsru.com/russia/18may2007/school.html
В общем, получается какой-то замкнутый хоровод насилия. Где не поймешь даже толком, кто “начал первый”, кто жертва, а кто палач… И, знаете, мне тут пришло в голову: а что если Система сознательно попустительствует моделированию в школе ситуаций, востребующих насилие, и даже сознательно провоцирует иные из них?
Смотрите, сколько здесь странных, на первый взгляд, проявлений учительской власти — бессмысленные требования, унизительные наказания, мелочная опека и регламентация повзрослевших питомцев… Для чего, скажем, гуманитария школа заставляет непременно уважать математику? А шестиклассника, любящего живые рассказы по истории, — до умопомрачения долбить даты?
Эх, как тут не вспомнить гекльберрифинновское “Я не позволю, чтобы хождение в школу мешало моему образованию”? И дитю ведь невдомек, что школа заполняет его голову пустыми знаниями еще и с той целью, чтобы он не получил в должном объеме нужных.
Вы, например, не задумывались, отчего это, к примеру, такие важнейшие для каждого человека дисциплины, как психология и этика, преподаются в школе лишь в ракурсе семейной жизни? А педагогика? Она вообще не упоминается в школьном курсе! Хотя уж, казалось бы, кому, как не школе, быть заинтересованной в распространении родительских знаний… Но нет: тогда ведь школьник не просто будет понимать, что происходит на уроке, — он сможет апеллировать к канонам педагогики.
А взять проверку у старшеклассников вымытых рук перед обедом или запрет на ношение подростками часов. Застав подобные порядки, помню, был потрясен, узнав, что точно то же самое требовали нацисты в концлагерях, сознательно “опуская” тем самым заключенных. Теперь вы понимаете, почему я сравнил нашу школьную педагогику с лагерной? А еще в воспоминаниях одного старого педагога я прочту, как за годы войны воспитанники одного детдома на Урале в качестве наказания перенесли из одного конца двора в другой и обратно многие тонны песка. Не возьмусь утверждать, что такое тоже вполне лагерное наказание гуманнее рукоприкладства…
Из той же оперы — и требование обязательного ношения школьниками ученической формы. А сколько в свое время мы воевали с длинными волосами у мальчиков? Между тем, по мнению психологов, волосы ассоциируются у человека с мыслями: остричь их — значит в какой-то мере лишить себя индивидуальности. Демократизация за последующие двадцать лет реабилитировала и длинные волосы, и сережки, и цветные колготки — но собственно отношений в образовательном процессе, похоже, коснулась не слишком.
Обеспечить молчаливые мучения детей на уроках слабых учителей — кажется, еще одна неявная задача школы. По крайней мере — чем не прекрасный повод каждый день постигать науку быть безмолвным винтиком? А для учителя — чем меньше таланта, тем все больше требуется на уроке насилия, “педагогики”. Как видим, манипулятивная педагогика никуда не делась, она тоже просто демократично перекрасила волосы и надела новую кофточку.
Профессор, доктор педагогических наук Н.С.Пряжников (МГППУ) опубликовал недавно интересную статью, посвященную проблеме информационного насилия в школе. Автор, в частности, подробно описывает механизм учительского вымогательства.
Итак, ребенок плохо учится. Родителей вызывают в школу и торжественно объявляют: “У нас обучение идет по усложненным программам. Если хотите, чтобы ребенок не отставал, нужны дополнительные занятия, желательно с нашими же педагогами…”
В тех школах, где увлекаются усложненными, а на деле информационно перенасыщенными программами, родителям приходится обращаться к репетиторам нередко уже начиная с младших классов (чаще при изучении иностранных языков). При этом в школах, где поощряются дополнительные занятия, на уроках часто уже не рассматриваются многие важные базовые вопросы: их дети должны усваивать дома сами или с репетиторами.
Во многих семьях, где родители раскошеливаются на оплату услуг вымогателей (в иных московских школах, по данным автора, она доходит до 500—700 долларов в месяц), создается атмосфера нервозности. Детей ориентируют на то, что они должны учиться только на “отлично”: “Ведь мы столько за тебя платим!”
При этом учителя нередко занижают оценки тем школьникам, чьи родителя “экономят” на дополнительных занятиях. Нередко это происходит даже тогда, когда ребенок, понимая, что его семья небогата, все-таки старается учиться самостоятельно. То есть вместо того, чтобы поощрять таких старательных детей, им постоянно дают понять, что дополнительные занятия все-таки “нужны”…
Все это порождает проблему нравственной и профессиональной деградации педагогов в школе, подчеркивает автор. По статистике, на которую ссылается профессор Н.С.Пряжников, больше всего судебных исков по статье “Вымогательство” сегодня возбуждается именно против учителей1.
Еще одна сомнительная новация последних лет — попытка введения в наших школах под флагом гуманизации инклюзивного образования, совместного обучения детей-инвалидов со здоровыми детьми2. Педагогика, которая не умеет справиться с обычным классом, видимо, решает, что терять ей уже нечего.
Ссылаются при этом, понятно, на западный опыт. Но вот пару лет назад израильские ученые под руководством профессора Рами Бенбеништи провели исследование проблемы школьного насилия, которое выявило в таких интегрированных классах, по их словам, “очень тяжелую картину”.
Например, в поселке Реут (муниципалитет Модиина) родители в знак протеста не пускали своих детей в школу и проводили занятия в парке, так как в классе находился ребенок, страдающий тяжелыми психоневрологическими отклонениями и повышенной агрессивностью. Сопровождающий, приставленный к мальчику, с ним не справлялся. Дети боялись ходить в школу, а Минпрос пенял родителям, что они не хотят вникнуть в проблемы больного ребенка.
“К сожалению, такие смешанные классы стали нормой практически во всех израильских школах, — отмечает израильская газета “Седьмой канал”. — Минпрос идет навстречу пожеланиям родителей больных детей, совершенно не заботясь о том, как такое милосердие отразится на других учениках”.
По словам автора публикации, она стала свидетелем того, как дети, страдающие гиперактивностью и дисграфией, занимались в обычных классах, хотя для таких учеников должна быть предусмотрена особая программа обучения. Случалось, у ребенка начинался эпилептический припадок, а перед этим он делался опасно агрессивным.
А что же учителя? А учителей инспектор иерусалимского Минпроса (уж не наша ли бывшая Мариванна из анекдотов про Вовочку?) инструктировала так: “Ни в коем случае не бросайтесь разнимать дерущихся учеников. Они друг друга не убьют, а вас могут обвинить в применении физического насилия по отношению к детям и затаскать по судам. Такие прецеденты уже были”3.
Вы будете смеяться, но Мариванна, по мнению российских коллег, права.
— Учителю никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя ввязываться в потасовки, — считает детский психолог Юлия Баркова, комментируя случившееся 2 марта 2006 года в 539-й московской школе.
Учитель географии заметил на уроке, что четырнадцатилетний Денис толчет на парте неизвестные таблетки. Педагог попросил отдать ему лекарство. Ученик отказался и начал прятать их в портфель. Недолго думая, учитель силой стал отнимать таблетки. Завязалась потасовка, в результате которой ребенок ударился головой о стену и получил сотрясение мозга. Педагога отдали под суд. По словам директора школы, незадолго до происшествия пострадавший ученик был замечен на улице с пивом, в которое он подмешивал неизвестные таблетки. Однако отец мальчика утверждает, что то было лекарство от боли в желудке, которое он сам дал сыну.
— Если ребенок сам не согласился отдать таблетки, нужно было вызвать медсестру и директора, — советует Юлия Баркова. — Затем отправить ребенка к врачу на осмотр. А после обязательно связаться с родителями и узнать, что за лекарство мог принимать их сын. Сегодня все больше детей без разбора глотают успокоительные и снотворные препараты, которые продаются без рецепта. Они испытывают слабость, легкое головокружение и считают это своего рода кайфом…4
1 См.: http://www.fpo.ru/pp/pryaj_inform.html
2 См.: Не зови меня Франкенштейн // Платное образование. 2006. № 7—8 (июль-август). С. 48—51.
3 См.: Вексельман В. Насилие стало нормой в израильских школах // Седьмой канал. 2006, 22 февраля. http://www.sedmoycanal.com/news.php3?id=99637
4 См.: http://www.newsru.com/russia/06apr2006/teachers.html
Миф седьмой
Школа воспитывает личность
Но вернемся к социальному заказу. Государство не в состоянии предложить своим гражданам столько высокооплачиваемых рабочих мест, чтобы хватило на всех. Да кому-то нужно стать и рабочим с низким IQ — достаточно низким, чтобы не рваться выше. И это не гипербола: в Америке, к примеру, полицейских с высоким коэффициентом интеллекта просто не принимают на службу. Считается, что такой человек на своем месте долго не продержится и непременно будет искать более достойное применение своему интеллекту.
Да и социум маленького городка больше заинтересован в троечниках, которые останутся дома и пойдут по гудку на какой-нибудь радиоламповый завод. В этом смысле развитие ребенка и интересы социума оказываются явно разнонаправлены.
Родители? Как это ни печально, они тоже горазды тянуть одеяло на себя. Как расстроенно сказала одна мама, узнав, что дочкина школа переходит на пятидневку: “И чем они там себе думают? У меня стирки два таза, а она тут со своими вопросами…”
Что уж тогда удивляться родителям, доверяющим воспитание собственных чад неизвестно кому — тем паче, что и сам я был когда-то одним из таковых? В этом смысле религиозные семьи мне, человеку неверующему, нынче гораздо симпатичнее прочих — как более неравнодушные.
Но чего же хотят родители от школы? Не все же просто хотят сдать детей в бесплатную “камеру хранения”? Догадываюсь, что большинство надеется решить с помощью образования прежде всего статусные проблемы. Чтоб за взрослых детей потом было “не стыдно перед людьми” — родственниками, соседями, сослуживцами. Чтоб сын или дочь не сидели на шее в старости, а, напротив, могли помочь материально. Чтоб порадовали внуками. Да чтоб всегда можно было рассчитывать на пресловутую руку, способную протянуть стакан воды.
А Пелевин в своей “Онтологии детства” фиксирует еще и родительский “синдром бревна”. “Взрослые очень понятны, но сказать про них почти нечего… Вроде бы они не требуют ничего: на секунду отпускают невидимое бревно, которое несут всю жизнь, чтобы с улыбкой нагнуться к тебе, а потом, выпрямившись, опять взяться за него и понести дальше — но это только на первый взгляд. На самом деле они хотят, чтобы ты стал таким же, как они, им надо кому-нибудь перед смертью передать свое бревно. Не зря же они его несли”.
Вот и получается, что на выходе из школы всех-всех участников нашего “мюнхенского сговора” устроит управляемый, лояльный юный недоучка. Что ж, как это ни цинично прозвучит, свобода, права человека, наверное, и не должны становиться сверхценностью для всех. Пусть для кого-то колбаса останется важнее.
Такой “продукт” школьной педагогики тоже сможет, конечно, проявлять свободомыслие — но не как образ жизни, не как инстинкт, подобный потребности дышать, а когда разрешат или будет выгодно. И еще он всегда будет готов быстро вернуться в стойло.
В последнее время много говорят и пишут о “детях индиго” — возможно, первом поколении детей, очищенном от “ракушек” тоталитарного воспитания. Но лично у меня гораздо больший интерес и сочувствие вызывает другая фигура. Непротестная личность ребенка известного возраста — не прогуливающего уроки и не конфликтующего с учителями.
Догадываюсь, что молчун этот усваивает матрицы поведения, которые его память будет потом услужливо подсовывать всякий раз, когда ему доведется попадать в ситуации, сходные школьным (в той же армии, например). И не исключено, что он всю жизнь будет выпрямляться потом — неся в себе травму от психологического насилия в школьном детстве и чувство вины из-за тогдашней своей неготовности ему противостоять.