Из воспоминаний издателя
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
Расул в переводе — это посланник, имя “коранное”, священное. Для меня он посланник радости познавать не только им написанное, но и высказанное.
С 1962-го началось счастливое для меня общение, когда я стал издателем: сперва главным редактором “Молодой гвардии”, потом директором “Художественной литературы”. Он любил эти издательства.
Два портрета
Стоило в первый раз взглянуть, и сразу же отложилось в памяти: большая голова с ворсом жестко-непокорных волос, коротко стриженных и — странно — уже с искорками седины, и с огромным, круто изогнутым носом. Где я уже видел такую голову? Тут же припомнились тысячелетия назад сотворенные скульптуры римских патрициев.
Прошли десятилетия. Московский Дом национальностей. Творческий вечер. Он давно не встречался со своими столичными почитателями.
Его ведут на сцену, к столику с микрофоном, под руки, он с трудом преодолевает несколько ступенек. И я увидел изможденного болезнью страдальца: трясущиеся руки, подрагивающая голова, тусклые глаза, упрятанные под тяжкими веками, а когда приоткрывались, в них таилось безучастие. И — непривычно! — молчал. И не смотрел на тех, кто объяснялся ему в любви и уважении, мне, правда, досталось — он протянул руку, я кинулся от микрофона пожимать ее — она оказалась вялой.
Подумалось: зачем привезли?
И вдруг он принялся говорить. И ожил. Тут я понял, зачем он приехал — в эти последние месяцы своей жизни явно хотел не только отчитаться, но и зарядиться вниманием. Не хотел жить под приговором врачей на домашний арест. Кое-что я успел — увы, немногое без диктофона — записать.
— Уж сколько лет всякие телевидения сбрасывают нас с вершин высокой духовности в болото безликости. Поэтому сейчас я за культ личности!
— Сколько же врагов хотят столкнуть народы. Ссорят, ссорят. Мой Кавказ в крови. Я же, патриот, остаюсь интернационалистом. Моя страна — в сердце, а пять континентов — это пять пальцев моей руки.
— Политики никак не поймут, что век недолог. И поэтому не надо спешить, лучше хорошо подумать, как быстрее делать добро, а не зло.
— Чего я жду от жизни? Жду разлуки. С семьей. С друзьями. Но если отравлять воздух разговорами про разлуки, то отвернется семья, отвернутся друзья.
Он устал, но взрывные аплодисменты взбадривали его. Закончил и — горе-то какое! — снова поник.
Первое столкновение
Первая встреча издателя с поэтом полна и радости, и огорчения. Надо подписывать рукопись в набор. Радость: она талантлива! Огорчение: мне нужно объявить ему, что в итоге многократных обсуждений, даже в начальственных инстанциях, вот это стихотворение напечатанным быть не может. Потому что в нем поэт рассказывал: на Кавказе есть памятник царскому генералу, который воевал с Шамилем, но нет памятника Шамилю. Отвечает — грустно, но покорно: “Я знал, что быть цензуре…” Еще бы не знать: десятилетиями царила на этот счет запретительная
установка — как бы не возбудить на Кавказе националистически-антирусские настроения. Увы, не нашли такой историко-идеологической формулы, которая бы и не зачеркивала память о Шамиле, и не провоцировала бы сепаратизм.
Гамзатов предложил позднее такую формулу в своей поэме “Сказание о двуглавом орле”; она впечатляет образностью. Вот как бы числитель этой формулы — саркастичный: Шамиль расхохотался яро,/ Натягивая удила,/ Когда на знамени сардара / Узрел двуглавого орла./ — Что за диковинная птица?
Но вот и знаменатель: В Медине путь закончив долгий,/ Он понял вдруг, от бед устав,/ Что реки горные и Волга/ Впадают в Каспий неспроста.
Припомнилось, как подступал поэт к острой для русских и кавказцев теме. Взял книгу со стихами 1956 года. В то время он внушал себе и своим читателям: …В нагорном Дагестане/ Знает каждый человек,—/ Сколько бы в ауле бедствий/ Чужеземцы принесли,/ Если б с нами по соседству/ Русской не было земли!
Когда развалили СССР и принялись убеждать, что пора разрывать Россию (и уже жутко полыхнуло в Чечне, и стали постреливать в Дагестане), Гамзатов — и ведь как авторитетен! — не раз восклицал: “Дагестан последним вошел в Россию, но никогда не выйдет из России!”
С ехидцей о себе и о начальстве
Подшучивал, да еще как, над собой. Это, как я скоро убедился, укорененная черта его характера. Однажды, оживляя для меня образ старика-мудреца Абуталиба, героя замечательной книги “Мой Дагестан”, рассказал: “Иду на заседание бюро обкома партии и слышу голос Абуталиба со скамеечки:
— Расул, вижу, что спешишь — значит, идешь к начальству.
— Да, почтенный Абуталиб, вы правы.
— Не спеши, Расул. Будешь спешить, снова забудешь, что у Абуталиба уж сколько лет не решается квартирный вопрос, а ты все не напоминаешь начальству”.
Расул добавил: “Вот бы в каждом начальственном кабинете вывешивать портреты тех, кому начальники что-то должны”.
Пособие для политиков
Поэт стал настоящим политиком, точнее, профессиональным общественным деятелем. С 1962 года его избирали депутатом Верховного Совета СССР и много лет членом Президиума. Вот уж навидался и наслушался! Совет биографам: разыскать в архиве записи его кремлевских выступлений и реплик-предложений. Пополнилась бы биография.
Но каково было творцу с его образным мышлением и раскованным темпераментом отдаваться этой внешне однообразной работе, к тому же прочно закованной в незыблемый чиновный ритуал?! В конце жизни он признался: “В Кремлевских дворцах золоченых //На сессиях годы прошли,//И я, как политзаключенный// Мечты свои прятал вдали”. Однако же помню: он осознавал значимость для себя и для своих избирателей этой должности.
По его книгам можно составить некий сборник-диван-хрестоматию наставлений-поучений для политиков всех стран и всех времен.
И стоило бы открыть эту книгу двумя афоризмами:
— Приняв кинжал, запомни для начала:// Нет лучше ножен места для кинжала;
— Если выстрелишь в прошлое из пистолета,— оно ответит из пушки.
Я бы это перенес на плакатики. Первый — для кабинетов правителей и главнокомандующих. Второй — для тех, кто при смене режимов приказывает пересматривать историю.
В каждой шутке
Запомнились несколько его “парламентских” острот: “Когда обсуждали проект плана развития народного хозяйства, мне не дали слова. Я бы призвал включить раздел: план развития поэзии. И подраздел: проявлять заботу не только о классе рабочих и крестьян. И о классе поэтов. Но и о классе любителей поэзии тоже”.
Спрашиваю, с какой целью покидает Москву. “В составе правительственной делегации РСФСР отправляюсь в…” — он назвал одну из экономически не очень развитых (в сравнении с другими) среднеазиатскую республику. Помолчал и деланно спокойно произнес, обыгрывая конституционную формулу равенства республик: “Первая среди равных поздравит с юбилеем… последнюю среди равных”.
Как-то я ему сказал: “Расул, твои высказывания надо записывать, чтобы все знали!” Тут же ответ: “Не волнуйся, КГБ все записывает, КГБ все знает!”
Партбонзы о дружбе народов
Проговорил с деланной досадой: “Ох, уж эти учебники по истории!..” И принялся рассказывать: “Нашему секретарю обкома партии доставили учебник по истории из одной соседней республики. Читает: “Дикие аварские племена в древние времена напали на столицу нашей республики и сожгли-разгромили…” Секретарь берет междугородный телефон и говорит партийному секретарю этой республики: “Дорогой и многоуважаемый! Зачем обижаете наш маленький, но так превелико почитающий всех своих соседей, даже вас, братья вы наши!” Слышит в ответ — назидательное: “Э-э, тоже дорогой и уважаемый! Мы еще больше чтим и ценим своих соседей, но у истории, как абсолютно правильно учит нас партия и особенно ее руководители, свои законы: она сумма фактов, был набег, так и печатаем!” Наш секретарь тогда воскликнул: “Если история, как это справедливо учит нас партия и тем более ее руководители, сумма фактов, так почему не напечатали, как было на самом деле: мы трижды нападали на вашу столицу — и совсем не зря! Трижды, дорогой и многоуважаемый! Трижды!”
Легенда с именем Сталина
В 11 лет он написал первое стихотворение, в 14 — напечатался, в 20 лет — первая книга и всего-то в 27 лет уже лауреат Сталинской премии. Поговаривали, что мог получить премию годом раньше. Сталин-де воспротивился, когда ему принесли список лауреатов на утверждение: углядел эту фамилию и изрек: “Нас на Кавказе не поймут. Как так: сыну дают премию раньше отца. Вы разве не знаете, что отец этого молодого поэта — поэт и просветитель Гамзат Цадаса — очень чтимая на Кавказе фигура? В этот год премия за ним. А рассмотрение вопроса о премии сыну отложим”.
Бдительно-перепуганные работники комитета по премиям расценили это как хитрованно изложенный отказ и через год — на всякий случай — не внесли поэта в список. И тогда Сталин якобы произнес недовольным тоном: “Отчего же отсутствует молодой Гамзатов?! Неужели его поэзия за год стала хуже?”
— Верить ли услышанному? — спросил я Гамзатова.
— Меня, — ответил, — в кабинете Сталина не было.
Об отце
Он свято чтил отца не просто и только как родителя, но и как требовательного литературного наставника, и вообще как необычайно мудрого человека. Почитайте “Мой Дагестан” — она излучает эти почтительные чувства едва не каждой главой.
Я не раз слышал от Расула Гамзатовича такое самовеличание:
— Я Расул, сын Гамзата из Цада.
Оно, право слово, звучало как самый знатный у аристократов придворный титул.
Остроумие на уничтожение
В черные дни землетрясения в Дагестане спрашиваю его:
— Как там, на родине?
— Два национальных бедствия переживает мой народ. Первое: землетрясение. Но справимся как-нибудь с помощью страны. И второе — многолетнее: все начальники диссертации пишут! Когда работать будут?
Он приехал из столицы одной союзной республики, где побывал на юбилейном вечере памяти великого итальянца Данте: “Глава республики с гордостью заявил с трибуны, что и у них появились ученые, исследующие творчество этого поэта: «Наши дантисты…»”
Эпиграмма на все времена
В издательстве “Художественная литература” за спиной одного редактора на стенке красовалась афишка “Краткий курс истории поэзии” с текстом эпиграммы Гамзатова:
В твоих стихах, пришедших в изумленье,
Нашел я строки золоту сродни,
Но вот беда: до твоего рожденья
Поэтами написаны они.
Об издателях и для издателей
Каждая встреча с Гамзатовым в издательских стенах — это и наставления-назидания.
— Гонорар платить за строку?! Глупость! Я бы за миниатюры платил в сто раз больше. Сколько же надо труда, чтобы скалу отшлифовать в скульптуру!
— Платить за объем написанного? Платить надо за талант!
— Поэт — винодел. Редактор — дегустатор. Если вино в этой бутылке скисло — на свалку!
— Не люблю больших предисловий. Мне отец говорил: “Предисловие напоминает человека в большой папахе, заслоняющей в театре сцену”.
— Издательство должно знать мнение читателя. Вот мой отец любил отдавать свои стихи в сельсоветскую стенгазету: уж аул обязательно прочтет и обязательно обсудит.
— Э-э, нельзя издателю медлить с выпуском книг. Это то же самое, если женщине запрещать родить. Абуталиб однажды вразумлял директора нашего издательства: “Сложился обычай — издавать двухтомник после смерти автора. Я облегчаю ваши будущие заботы. Первую книгу выпустите сейчас, при жизни”.
Александр Твардовский
Помнятся рассказы Гамзатова, как он и Твардовский угодили в больницу под Москвой, но поэзия избавила от уныния. Расул был благодарен старшему собрату не только за редкую возможность один на один познавать мир его чувств. Твардовский этой унылой осенью еще и приобщал горца на прогулках по прибольничному лесу к неброской красоте русской осени — то под беспокойный лесной костерок, то под умиротворяющим моросящим дождичком.
Позже, после смерти Александра Твардовского, появились стихи “Костер Твардовского” — каково же стереоскопическое поименование! Читал я и поражался, как всего-то две завершающие строфы с особой проникновенностью образно и точно подвели итог жизни великого поэта и отважного в своих убеждениях редактора: Когда несли тебя к могиле,/ Шел снег. Печаль была остра./ Молюсь, как годы мне сулили,/ На пламень твоего костра. // И у свободы он в почете,/ И не подвластен никому,/ И ложь в сусальной позолоте / Не смеет подступить к нему!
Опровержения
Может сложиться мнение, что Расул Гамзатов — этакий кавказский Насреддин, острослов с пандуром в руках, самовзошедший на немноголюдный годекан своего аула Цада.
Когда готовили его собрание сочинений, я заметил, знакомясь с библиографией — есть перерывы в появлении стихов. Он пояснил: “Белые пятна на карте моей поэзии — это обозначение моих переводческих путешествий по глобусу мировой поэзии. Я переводил для аварцев из Пушкина — “Цыгане”, “Медный всадник”, “Полтава”. Кое-что из Лермонтова. Кое-что из Маяковского…”
А сколько имен разноязычного звучания вошли в его собственную поэзию и публицистику. Истинно хождения Гамзатова за многие поэтические моря: от Средней Азии до Кавказа. Вот Месроп Маштоц, Хафиз и Омар Хайям, Шираз, Шота Руставели, и Низами, и еще, еще. И поэты-современники из соседних для аварца автономий — яркие на всесоюзном небосклоне: Кайсын Кулиев, Мустай Карим, Давид Кугультинов.
Необычная подпитка
Еще штрих к биографии:
— Я учился в институте, а он соседствовал с Пушкинской площадью, и в нее, как в реки, в океан, впадали улицы Белинского, Огарева, Станкевича. И неподалеку же островки литературы — дом Горького, дом Алексея Толстого. А в стенах самого института жил когда-то Андрей Платонов. Я просто обязан был начинать после школы по-настоящему познавать океанские глубины русской литературы.
Мне запомнилось такое его наблюдение:
— Царям понадобилось сто лет, чтобы завоевать мою родину оружием. Лермонтову с его короткой жизнью, чтобы завоевать мою родину, понадобилась поэзия.
Патимат, жена его
Знакомя со своей женой, он, воздавая ей должное и, как понял, немного подлизываясь, явно замаливая некое прогрешение, воскликнул: “Я давно доктор патиматических наук!”
Она внимала ему кротко. Но мне приходилось быть свидетелем, когда этот кроткий взгляд — правда, упрямо долгопротяженный — укрощал самые взрывные порывы супруга.
Или такой знак внимания жене — самоироничный, но характерный. О нем я узнал, когда сама Патимат прочитала вслух: Рожденное в бессонице ночей/ Творение мое нерукотворное/ Прими скорее, свет моих очей,/ Когда тебе… прописано снотворное.
Гамзатов с некоей гордостью рассказал, что имя первой жены Шамиля — Патимат.
Заботы и тревоги
Как кратко запечатлеть в воспоминаниях заботы и тревоги Расула Гамзатова, которые я познавал, и читая его сочинения, и в беседах с ним, и в подслушанных его разговорах с влиятельными деятелями? Решил: процитирую стихотворение “Поставим памятник”:
Давайте памятник поставим
Всем пересохшим родникам
И вырубленный лес восславим,
Воздавши честь былым векам.
…………………………………
Давайте памятник построим
Молитве, песне, языку,
Забытым мастерам, героям
И амузгинскому клинку.
Без конъюнктурного блуда
Он так или иначе мог менять свое отношение к верховным в стране начальникам и к тем, кого знал в литературе. Но ни разу не слышал от него чего-либо несправедливого и неправедного о России.
Тема дружбы с русскими и благодарности народов российских… Он преодолел искус сочинять агитки, партийно-шаманские заклинания, напыщенные лозунги. В конце жизни он позволил себе даже такое — обнародовал тему в сложном многогранье:
Россия, больно мне, не скрою,
Бывает уроженцу гор,
Когда чернит тебя порою
Разноплеменный оговор.
…………………………..
Судьбой прекрасна и кромешна,
Ты перед нацией любой
Была порою небезгрешна,
Как небезгрешна пред собой.
Запомнилось его признание: “Русский язык позволил мне, человеку из маленькой республики, стать поэтом огромной России. В результате чего? Сам догадайся”.
Вероисповедание особой значимости
Не могу не напомнить: Расул Гамзатов истово исповедовал, что человек без доброй дружбы не человек.
Надо знать одну особенность бытия поэтов по меньшей мере нашей страны. Большинство из них, увы, добровольно загоняют себя в лагеря, окруженные колючей проволокой вражды к идейным разномышленникам. И едва заканчивается по приказу политическое построение, раздается жестко-непререкаемая команда: шаг влево (например, к патриотам!) или шаг вправо (например, к западникам!) — открывается стрельба на поражение в идейных правах. На собраниях и в печати руки не подавать!
…Владимир Солоухин — поэт и прозаик. Один из самых значительных и самобытных в 60—80-х годах пролетевшего столетия. При этом прославился вошедшей в легенды особицей: хотя и носил партбилет, но слыл ярым монархистом, истово православным, страстным защитником русских духовных устоев.
Дружба со студенческих лет с Расулом Гамзатовым обернулась тем, что не отказался от просьбы переводить книгу прозы “Мой Дагестан”. Книга написана от имени народа, философское отношение которого к жизни, ясное дело, отличается от русского образа мышления. Написана поэтом — потому чрезвычайно тонок ее лиризм. Пронизана горским, народным юмором… Два таланта на ристалище. По счастью, талант Владимира Солоухина оказался настолько могуч, что он отказался переписывать Расула Гамзатова “под себя” и перевел книгу просто блестяще.
Самое достоверное доказательство тому, что для Гамзатова главным был талант соратника по литературе, а уж потом его место на идеологических баррикадах и в реестрах партагитпропа, — снимки, где Расул с живыми классиками: Александр Твардовский и Михаил Шолохов. Эти два творца хотя и признавали талант друг друга, но в политике были непримиримыми противниками.
“Дети Краснодона”
Умирал от рака мой друг и сосед по дому, герой краснодонского подполья Георгий Арутюнянц — он, пожалуй, более известен по роману Фадеева и фильму Герасимова. Отважный человек, подполковник и военный ученый, преподаватель академии, обладатель огромной домашней библиотеки, он был приговорен судьбой к одиночеству в госпитальной палате. В одно из посещений неожиданно слышу: “Ты, говорят, только что издал Гамзатова. Мне плохо здесь без поэзии. Очень…”
Я поспешил не в издательство на склад, а к Гамзатову. Он тут же откликнулся, и на книге появился дарственный автограф: необычайно теплый и поддерживающий.
Жора взял в руки книгу, прочитал себе посвящение и — истинно так — скупая мужская слеза скатилась по щеке.
Встретились с Расулом — рассказал, что книгу передал. Он в ответ: “В молодости написал поэму «Дети Краснодона». Для поступления в литинститут нужны были доказательства, что кое-что уже написано. В числе еще нескольких сочинений предъявил и эту поэму”.
“…и Гамзатов”
Поэт Сергей Наровчатов, главный редактор “Нового мира”, справедливо слыл и строгим ценителем поэзии, и таким же строгим врагом-ниспровергателем халтуры. Мы в “Художественной литературе” попросили его написать предисловие к собранию сочинений Гамзатова (оно вышло в 1980—1982 годах). И услыхали в ответ:
“Если бы мне предложили назвать десять имен лучших поэтов нашего времени, я бы перечислил их с обязательным уточнением «и Гамзатов!» Если бы список сократили до пяти, то все равно бы в конце сказал: «и Гамзатов!» Наконец, если бы пришлось выбирать одного любимого, я и тут бы сказал: «и Гамзатов!» Когда читаешь Гамзатова, говоришь с его народом”.
Колыбель во Вселенной
Пришли проведать приболевшего Гамзатова вместе с Юрием Мелентьевым. Белоснежные стены и потолок палаты. Место ли поэзии в такой одноцветно-утомительной стерильности? Но углядели стопочку исписанной бумаги.
— Творишь?
— Ага. Стихи для меня — капельница на выздоровление.
— Дайте почитать.
— Так на аварском. Если угодно, переложу подстрочником.
Даже эта прозаическая конструкция подстрочника была пронизана поэзией. Гамзатов уподобил нашу планету колыбели, вознесенной во Вселенную.
Дома — ночью — не покидала эта метафора, истинно бесконечная, побуждающая к домысливанию: зыбко покачивающаяся в невесомости колыбелька; человек — в бездонной заботе вездесущего материнского начала; человечество, выходит, все еще в детском состоянии, если сопоставлять его летосчисление с хронографом Вселенной; коли оно юно — будьте заботливы… И еще, еще…
Я стал выпрашивать одну страничку этого стиха, естественно, когда узнал, что у автора есть более разборчиво выписанная копия.
— Зачем тебе?
— Не бойся — не для перевода. На память.
Хранил, хранил, но в этом году принял грустное для себя решение: передать рукопись дочерям поэта.
Лев Толстой: о Гамзатове
с песней про перелетных птиц
“Хаджи-Мурат” Толстого часто приходит на память именно в связи с Расулом Гамзатовым. И неспроста — повесть пропитана всепроникающим пониманием горской души.
Расул сам подтолкнул меня к поиску параллелей. Готовя эти заметки, снова перечитал повесть. В ней есть строки, посвященные песне о Гамзате: “Там говорилось о том, как джигит Гамзат угнал со своими молодцами с русской стороны табун белых коней. Как потом его настиг за Тереком русский князь и как он окружил его своим, как лес большим войском…”
И вдруг сердце ёкнуло: “Но прежде чем умереть, Гамзат увидал птиц в небе и закричал им: “Вы, перелетные птицы, летите в наши дома и скажите вы нашим сестрам, матерям и белым девушкам, что умерли мы…”
Неужто ставшая всенародной песня Гамзатова о перелетных журавлях в небе с памятью о погибших плывет истоками своими от древних песен его народа, упомянутых Толстым?..
Толстой не просто пересказал аварскую песню. Исследователи обнаружили в архиве Толстого полный ее текст и свидетельство, что писатель поначалу хотел целиком вживить ее в повесть.
Упомяну, что и Патимат выведена в повести — гордая мать Хаджи-Мурата.
Виктор Астафьев: отклик на поэму
Так уж случилось, что добрые отношения и с Гамзатовым, и с отличным прозаиком, отважным на фронтовую правду, Виктором Астафьевым, обогатили мой домашний архив, как понимаю, важным для истории литературы письмом.
Напомню: Астафьев был скуп на похвалы, и узок был круг тех, кому он доверял и доверялся.
Итак, письмо на Кавказ из суровой Вологодчины.
“Глубокоуважаемый Расул Гамзатович! Я потерял мать, когда мне шел седьмой год — она плыла с передачей в красноярскую тюрьму, где сидел мой папа, как сын подкулачника, и лодка опрокинулась, мать затащило под сплавную баржу и зацепило косой за скрепления. Она висела там девять дней, пока не оторвало косу…
С тех пор я боготворю слово МАМА, содрогаюсь, когда обижают матерей, не почитают их, и негодую, когда вяло, плохо и слащаво пишут о них.
О матери, как и о Родине, надо заработать, не заслужить, а именно заработать право писать. А то у нас пишут на эти святые темы все кому не лень, считая их выигрышными, стало быть, верно оплачиваемыми, пишут, приседая, раскланиваясь направо и налево, налево — партии, направо — Христу или Магомету, не забывая помянуть, что до революции женщине было плохо, а теперь стало хорошо, что раньше ее в одном месте унижала церковь, в другом — законы шариата…
Но женщина при любом строе — женщина, и счастье ее неподсудно, политике недоступно, счастье ее в продлении жизни, — есть дети и в них ее счастье, смысл жизни, политика, власть ее превыше всех властей, вместе взятых; назначение творить жизнь и добро.
Как прекрасно, как высоко и величаво Вы написали о матери! Я, кажется мне, довольно-таки неплохо знал Вашу поэзию и теперь, наверное, знаю, как Вы долго шли к ней, к этой поэме, от отдельных стихотворений, мыслей, через смерть матери, стало быть, через страдание, к самой высокой песне, с почтением и коленопреклонением.
Только так! Только так возможно писать об этом! Много, очень много в мировой литературе написано о женщине и матери — Ваша поэма “Берегите матерей” будет в ряду высочайших поэтических достижений на эту вечную, немеркнущую тему, тут даже и пророком не надо быть, просто внимательным читателем.
Я плакал о своей матери, давно уже истлевшей в земле, читая Ваши величавые и такие доступные моему сердцу слова, которые звучали всю жизнь и во мне, а выразить мои чувства, да и мои ли только, дано было Вам!
Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо еще и за то, что, взявшись говорить о матери и вечности, Вы не размельчились на политиканство, так унижающее нашу литературу, поднялись выше националистических ветров, скорее, поветрий, сказавши, что мать для всех едина, как Бог…
Вам много напишут и скажут много добрых и прекрасных слов за Вашу поэзию, за этот гимн матери. Вам будет трудно работать дальше, ибо, взяв такую высоту, преодолев ее, надо взбираться еще выше — таков закон жизни, следовательно, удел творца! И я желаю Вам преодоления новых высот, неиссякающей вины и тоски перед матерью, ибо эти тоска и вина очищающие, они и только они, эти неподвластные чувства, способны сделать, невозможное — образумить всех людей на свете, ибо не могут же бесконечно страдать матери, плакать о погибающих детях. Наша память, наша неизбывная память да будет вечным укором тем, кто сеет зло на земле, обрекая будущих матерей на еще большее страданье…
Я пишу Вам из махонькой вологодской деревеньки, сплошь почти населенной старенькими вдовами, большей частью вдовами военных лет. Я кланяюсь Вам от имени их и желаю ихними добрыми устами того, чего они желают всем добрым людям: — Дай Вам бог здоровья!
Позволю себе обнять Вас, как бывший солдат и человек, так рано познавший сиротство.
Земной Вам поклон! 24 июля 1976 г. Сибла”.
Одно остается сказать по прочтении этого письма: высокий талант поэта породил истинно талантливый отклик в жанре письма. Не так ли?
Памятник
Однажды он не то спросил меня — то ли проверяя себя, то ли утверждаясь в мысли: “Кто имеет право в России после Пушкина написать «Памятник»?” Я отшутился.
Он написал “Памятник”, но так, что этот стих растворил в себе и скромность самооценки, и самобытность образов и метафор.
Я памятник себе воздвиг из песен —
Он не высок, тот камень на плато,
Но если горный край мой не исчезнет,
То не разрушит памятник никто.
…………………………………
Когда уйду от вас дорогой дальней
В тот край, откуда возвращенья нет,
То журавли, летящие печально,
Напоминать вам будут обо мне.
2003—2008