Стихи. Вступительная заметка Георгия Ефремова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Перевод Георгий Ефремов
Юстинас Марцинкявичюс — поэт, драматург, прозаик, переводчик. Родился в 1930 г. в деревне на юге Литвы. Окончил историко-филологический ф-т Вильнюсского университета. Первая книга “Прошу слова” вышла в 1955 г. Государственных премий Литвы удостоены поэма “Двадцатая весна” (1957) и драма “Миндаугас” (1969). Народный поэт Литвы (1978). Живет в Вильнюсе.
Ефремов Георгий Исаакович — поэт, переводчик, прозаик, драматург. Родился в 1952 г. в Москве, в семье учителей русского языка и литературы. Учился в Вильнюсском пединституте. Работал лит. секретарем Д.С.Самойлова (1973—75). Пбликуется с 1970 г. Переводил на русский язык стихи Майрониса, Киплинга, Марцинкявичюса, Дюлы Ийеша, Мартинайтиса, Чеслава Милоша, Бярнотаса, К.К.Бачинского, Стрелкунаса, Маро Маркарян, Сигитаса Гяды, Мачадо, Йонаускаса, Боба Дилана, Марченаса и мн. др., а также прозу А.Бучиса, Ю.Кунчинаса, М.Ивашкявичюса. Автор 6 сборников стихов и книги “Мы люди друг другу” (М.,1991) — о событиях в Литве 1988—91 гг. Первый лауреат премии Ю.Балтрушайтиса за личный вклад в литовскую и русскую культуру (2006).
Значение и влияние этого человека в литовской культуре не исчерпать никакими словами. Он утвердил, освежил, обогатил все жанры, какие только допустимо себе представить. Сам литовский язык получил при нем, при его щедром участии возможности, которые мало кто был в силах вообразить.
Этот поэт все получил полной мерой — в том числе и успех, и любовь, и ненависть. В начале 1990-х, в пору чрезвычайного национального обострения, я попал к нему в гости. Телефоны молчали, почта отсутствовала. Его стихи и эссе уже не требовались. Критика сквозь зубы цедила что-то про гениальность во всем — даже в приспособленчестве. Слава богу, это время прошло. Он с нами, он иногда нам пишет.
Принято считать его мастером “большой формы”. Я не могу и не хочу это отрицать, просто замечу, что самые прозрачные, молитвенные и краткие стихи о любви и горечи дал нам именно он. Потребность в скупой и сжатой речи привела к тому, что поэт создал лирический вариант своей знаменитой трилогии (“Миндаугас”, “Мажвидас”, “Собор”) — и эта малая трилогия потрясла читателей. Это в ней о великом князе, создателе литовского государства говорится:
он увидел:
труду, который начат,
нет конца.
Созидание не умещается ни в одну жизнь, ни в эпоху.
О смерти и бессмертии — эти стихи, выбранные из его недавней книги, опубликованной летом 2008 года. В ней он, как всегда, непредсказуем. Он неустанно напоминает про
…то, что мы в себе уберегли —
то, чего мы все не разгадали…
Георгий Ефремов
* * *
Я в дереве расслышал немоту.
Оно в ответ: “Молчи, ведь я расту”.
И мы молчим — две чутких немоты.
А все равно — я с деревом на ты.
Оно родня и небу и земле,
И, пусть немного, человеку. Мне.
Мы столковались. Нам легко вдвоем.
Прикидываю, сколько досок в нем.
Допустим, шесть. Я столько и хочу.
Оно смеется: не про то молчу.
2005
Что нужно миру от нас,
или Чего мы хотим от него
Непонятно, чего этот мир от нас хочет.
Он большой — он повсюду,
хотя кажется, будто его и нет.
А на деле? На деле
нельзя и шагу ступить,
чтобы его не задеть —
он густой, он плотный,
часто окостенелый (и даже косный),
и его кулаком (а тем более маленьким кулачком!)
не проймешь — только всей своей жизнью.
Вот и спрашиваю: что ему нужно от нас?
От тебя, от меня, от других?
Не от какой-нибудь стрекозы или муравья,
хотя — ради святой справедливости —
надо их тоже спросить.
Было бы любопытно услышать ответ,
пусть невнятное бормотание, из которого станет ясно,
что, например, муравей
просто необходим вселенной,
ибо кто же еще
дотащит в муравейник щепочку,
втрое бульшую, чем он сам?
А еще, ты смотри, по пути в муравейник
ее у него берут,
рвут из лап, отнимают,
по своему закону
присваивают — конфискуют, приватизируют…
На этом вот месте посмею спросить:
ну и где этот мир?
Что он делает? Почему устраняется?
Если он ВЕСЬ, почему не вмешается?
По-моему, это нечестно.
Я возмущен и я протестую.
Если тот муравьишка с никчемной щепочкой
тьфу для хваленого нашего мира,
пусть так и скажет.
Громко. При всех.
Хотя бы станет понятно, с кем мы имеем дело.
2006
Под вечер в деревне
Мыканье дальней коровы. Бурчание пса.
Каждый по-своему рад всему, что еще осталось.
Кто-то совсем невеликий счастлив, что пала роса —
видно, очень уж глубоко он врос в свою малость.
Ветка аукает птицу. Открытые окна
ловят вечерний луч, в котором, как в хрустале,
светитесь книга и ты. Вишня дрожит: продрогла.
Сельский день, как всегда, неспешно идет по земле.
2005
* * *
взошло из-под пыли и видится всюду
как поле, которого я не забуду,
пока еще буду, до тьмы гробовой:
прохожий и пес, как усталый конвой,
бредут неразлучно, покуда не канут, —
так я обманул или сам я обманут?
бесплотная тьма у раскрытых дверей
считает еще не шагнувших: скорей!
и сердце в испуге листает былое
а тут — в давней памяти — Дафнис и Хлоя
одни среди сна, — вертоград, круговерть —
как слиты любовно рожденье и смерть!
Исторгнуться, вырваться нетяжело там —
отбросить крыла и остаться полетом
и где-то — над жизнью — возникнуть опять,
себя, словно брата, обнять и унять…
Навеки, пока небеса не отпрянут, —
так я обманул или сам я обманут?
2006
* * *
я пока не знаю с чем сравнить это утро
слышу звуки — они чисты и почти прозрачны
но кто-то спрятан за ними
не уловимый ни слухом ни зрением
разливается свет
поводырь безоглядного мира
и возжигает свечу в часовне загроможденной тьмою
пойте ангелы и архангелы
пойте уже пора
я вдыхаю свет
и во мне восходят лицо и время
и все равно я не знаю с чем сравнивать это утро
звучите трубы и горны
гремите цимбалы и гусли
этим утром свод был пронизан светом
иным чем вчера
долы хребты и бездны
родники и моря
жадно его вбирали
а исчерпать не могли
я закрыл глаза но свет все равно не меркнул
2006
В неожидании Годо
Сообщили: жизнь разыскивает меня.
Хочет что-то еще сказать мне.
Или спросить.
Я вымылся. Причесался.
Сменил рубашку.
Мимо окна прошла старая женщина.
Потом долго-долго никого не было.
Между прочим, что она мне
могла бы сказать?
Что было — было.
Что есть — то есть.
Осталось — что будет.
Очень уж хорошо не будет.
Звонок.
Бросаюсь к дверям.
Нет. Не она.
Доставили почту.
Проехал старый автомобиль.
Что-нибудь это значит:
старая женщина,
старенькая машина
и кошка, вне сомнения, старая.
Может быть, хочет этим сказать, что и я.
Напрасные хлопоты.
Шаги.
Кидаюсь к окну.
Только спину успел разглядеть.
Нет, не Годо.
Да я и не жду.
Жизнь, видимо, заплутала где-то.
Задержалась, как говорится.
Загуляла, занеслась,
закружилась…
Что ж, бывает.
Извинилась хотя бы.
Испортила мне весь день.
2005
Зимнее кладбище. Элегия
Ком из-под колеса —
черный, но как слеза,
заледененная стужей.
Ни дня — ни снова — ни дна, —
шепчут с крестов имена
тихо, но громче ружей.
Вроде бы это звук.
Мановение рук.
Дробь, убывание крови.
Пустота пронзена
тучами — ах, зима
на погосте и в слове.
Пройдено. Снежный след —
словно к могиле, — нет,
снова по бездорожью:
там, как душа, у ног
сник болевой цветок,
тоже раздавлен дрожью.
Жизни эти и те,
все — навсегда — в мерзлоте —
в непробудном наркозе.
Все — среди утлых камней —
смерзлось в памяти — в ней —
в белой метельной розе.
2003