К девяностолетию Даниила Гранина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Долгая литературная жизнь — явление не исключительное. И все же ее непрерывность и как бы независимость от возраста вызывают изумление. Как можно не “сбавлять обороты” на протяжении шести десятилетий, заставляя говорить о себе? Что поддерживает писателя, не дает, даже в часы сомнений, уйти в “творческий отпуск” от этого самого творчества? Легко сказать — “ни дня без строчки”. А на самом деле? Конечно, бывает скрытая от читателя жизнь художника, когда он пишет дневник, не заботясь о позднейшей публикации или, наоборот, думая о ней. Но главным остается активное существование в литературе с надеждой на читательский отклик. Об этом думаешь, перечитывая романы, повести, рассказы, эссе, документальные произведения Даниила Гранина…
Своим дебютом он считает публикацию в журнале “Звезда” рассказа “Вариант второй” (1949), хотя на самом деле первые пробы пера относятся еще к студенческой поре (1937), когда напечатал в журнале “Резец” свои опыты на тему “Парижской коммуны”. Однако новое имя в литературу пришло лишь 12 лет спустя. В редакции “Звезды” автора приветил известный писатель Юрий Павлович Герман. Он предложил своему однофамильцу взять псевдоним — двух Германов для одного в ту пору журнала в Ленинграде было многовато. Еще не один год он стоял перед выбором профессии. Выпускник Политеха, прошедший войну, работник Ленэнерго, аспирант, уже занимавшийся научной работой, сделал свой выбор, завершая роман “Искатели” (1954). С ним пришла литературная известность.
Роман создавался на переломе советской истории (1951—1954). Взгляд со стороны совмещался со знанием проблем изнутри. Герой произведения, молодой кандидат наук, прошедший, как и автор, через войну, уходит из научного института в производственную лабораторию, чтобы создать на ее базе локатор — прибор, необходимый “для определения повреждений в электрических линиях”. За всем этим стояли человеческие судьбы.
О романе спорили, его герои мечтали о счастье, боролись за него. В романе жил узнаваемый город, скромные развлечения, поездки “коллективом” на природу. Никакой заграницы не существовало. Жили страхи. Инженера Усольцева перед самостоятельными решениями. Крупного ученого Григорьева перед напором авантюриста от науки профессора Тонкова. И страх пострашнее: “маленького робкого” изобретателя Рейнгольда, жившего в годы войны на оккупированном врагом территории.
Гранин тогда еще не был готов сказать о других, не ушедших страхах, не называл конкретных исторических событий тех лет — ни марта 1953-го, ни уже обозначенной в литературе “оттепели”, но веяния времени были услышаны. И уже потом каждое десятилетие писатель отмечал своим “знаковым” произведением. В шестидесятые — это лучший, на мой взгляд, роман Гранина “Иду на грозу” (1962) и непохожие на прежние в тогдашней литературе заметки о зарубежье — эссе в “Примечаниях к путеводителю” и книге об Австралии (“Месяц вверх ногами”).
Но… гладко было на бумаге. Происходили в обществе события, о которых автор напишет в другую эпоху, а пока они мешали идти дальше. В 1954-м и позже Гранин получит многие одобрительные рецензии на первый роман. И тут же напоминание: прошлое уходит с трудом. Летом 1954-го пригласили впервые на писательское собрание. Здесь ему довелось впервые увидеть своих коллег. И здесь же, в большом белом зале на улице Воинова, не столь давний боевой офицер-танкист стал свидетелем и пусть молчаливым, но участником вторичной (после 1946) расправы над Михаилом Зощенко, который посмел не согласиться с докладом сталинского сатрапа А.Жданова. Зощенко спрашивал ленинградских писателей, считают ли они, что он должен признать себя “мещанином”, “пошляком” и т.п. Сначала его спрашивали о том же (об отношении к постановлению ЦК) приезжавшие английские студенты, теперь “собратья по перу”. Через полвека в эссе “Страх” (1996) Гранин напишет: “Никто не шелохнулся, никто не встал, не крикнул: “Нет, мы не требуем этого!” Жалкое это молчание сгущалось чувством позора. И общего позора и личного. Головы никто не смел опустить. Сидели замертво”.
Поднимись он тогда, скажи слово против… И рухнет многое — отдельное издание романа, участие в писательском съезде, ближайшие публикации. Гранин этого своего стыда не забудет.
В 1956-м появились произведения, ранее невозможные в советской печати. На время ослабли “горлитовские” вожжи. Альманах “Литературная Москва” через тридцать лет справедливо назвали “попыткой консолидации сил, противостоящих авторитарно — бюрократической системе”. Альманах вскоре прикрыли, организованной проработке подвергся напечатанный в нем рассказ А.Яшина “Рычаги”, а также увидевшие свет в “Новом мире” роман В.Дудинцева “Не хлебом единым” и рассказ Д.Гранина “Собственное мнение”. Коммунисты в яшинском рассказе на партсобрании говорят одно, а сразу после собрания о том же — совсем другое. Подобное же “раздвоение” происходит с героем Гранина. Он никак не может прямо высказать вслух свое собственное мнение, откладывая это на “потом”. К.Симонов сразу одобрил рассказ и напечатал его, он гордился и публикацией романа Дудинцева. Но после партийной критики на встрече с Н.Хрущевым отрекся от своих авторов. Это “отречение” Гранин много лет спустя оценил самокритично: “Мне было стыдно за него (Симонова. — А.Р.), но ведь и я не проявил себя геройски”. К.Симонов, как и Д.Гранин, проявляли смелость на фронте и тушевались перед высокими партийными чиновниками.
Подобные эпизоды мешали творчеству, но все-таки в ту “оттепельную” пору, когда Гранин писал свой роман о покорении учеными атмосферного электричества (“Иду на грозу”), многое менялось в стране. Вот как эти перемены были отмечены в романе: “По субботам приглашали девушек в кафе “Север” или Дом ученых, щеголяли узкими брюками… Под мотив узаконенных фоксов сороковых годов выдавали такую “трясучку”, что старички только моргали… яростно обсуждали музыку будущего, живопись Пикассо. Слушали записанный на магнитофоне американский джаз, но неизбежно к полуночи оказывалось, что они спорят о взаимоотношении микро- и макромира… Для них были открытием только что переизданные рассказы Бабеля, очерки Кольцова, появились стихи Цветаевой, публиковались архивные документы. Больше всего увлекала возможность научно осмыслить происходящие перемены…” Сегодняшний читатель может и не уловить ту свободу, которую ощущал автор и испытывали герои, молодые физики, полагавшие, что от их открытий зависит будущее человечества.
Один из самых обаятельных персонажей романа Олег Тулин чувствует себя волшебником. У него нет опыта умудренных годами ученых, но нет и страха прежних лет. Тулин и Крылов — друзья-антиподы отражали настроения автора: в годы духовного раскрепощения послесталинской эпохи, первых ростков свободы именно литература подсказывала новые подходы к жизненным целям.
Перечитывая роман, я вспоминал, как автор рассказывал мне о своем школьном друге, который руководил полетами к центру грозы. Конечно, романный герой от него отличался, но все время я ощущал, насколько писателю было близко все, что происходило с его героями. Один из них умудрялся грубить самому Берии. И этот сюжет я знал. Среди крупных ученых, с которыми встречался аспирант физтеха, были похожие на Дана, и уже казалось, слышен спор Дана с Голицыным. Этот спор находит отклик и в нынешнем веке.
“Иду на грозу” выдвинули на Ленинскую премию. Помню, как автор сказал мне, что премию ему не дали, был огорчен. А потом говорил: “Как хорошо, что не дали. Ведь предстояло бы спорить с Солженицыным”. Победил тогда роман О.Гончара “Тронка”. Выбор украинца Хрущева. Кто теперь читает “Тронку”?
В начале шестидесятых у нас пошла молодая проза: А.Битов, В.Аксенов, Р.Грачев. Появились новые веяния. Но мне кажется, что уровень свободы в свое время поднял роман Гранина. Как писатель умный, проницательный, он не склонен преувеличивать свое место в литературе, но предметом гордости остаются признания читателей, изменивших свою судьбу после прочтения его книг, в частности, этого романа. Свидетельства достоверные.
К писателю известному, востребованному — всегда внимание особенное. Не только к его произведениям. Автор этих строк, писавший о Гранине, порой забывал о тех обстоятельствах, в которых жил сам. Получалось, что наиболее острые вещи Гранина вызывали нападки тех, кого он называл “казенными церберами”. Писатель защищал свои произведения, но себя защитить бывал не в силах.
Едва он решился рассказать о своей войне, начавшейся летом 1941-го на дальних подступах к Ленинграду, как встретил непонимание. Повесть “Наш комбат” печатать отказывались, пока другой фронтовик Дм.Гусаров не опубликовал ее в журнале “Север”. Это не спасло повесть от “проработки”: “Мало героического!” Гранин выступал с путевыми очерками-эссе, свободными суждениями о послевоенной Германии, Англии, был среди первых писателей, допущенных в круиз вокруг Европы (1956), его размышления о Японии (“Сад камней”) и Австралии (“Месяц вверх ногами”) привлекли к себе внимание читателей и… нападки завистливых коллег. На собрании ленинградских писателей Ю.Помозов обвинил Гранина в отсутствии интереса к своей стране: “Много ездит за границу”. Поддержка пришла неожиданно. Федор Абрамов ринулся на трибуну: “Не надо учить Гранина патриотизму. Он доказал его на войне!”
Вместе с М.Дудиным их избрали секретарями Ленинградской писательской организации. Эта тягостная служба (оба отказались от зарплаты, чем огорчили столичное начальство: “Никто за вами не последует”) требовала много времени и разговоров с руководством. Проявления слабости были на виду, а примеры сопротивления мало кому известны. Когда партийный руководитель города сказал, что нужно исключить из партии… Ольгу Берггольц, Гранин ответил: “Это невозможно. Она — символ ленинградской блокады”. А вот “воздержаться” при исключении из Союза писателей А.И.Солженицына Гранину не позволили. Не в этой ли связи Гранин сравнивал поведение М.Зощенко и А.Ахматовой во время встречи с английскими студентами? Что ответил своим обвинителям М.Зощенко, мы уже знаем. Ахматова же “сказала дипломатично: это, мол, критика, на которую руководство имеет право…” Анну Ахматову оставили в покое. Зощенко взбунтовался, жизнь его потеряла смысл. Вывод Гранина о том, кто был прав — А.Ахматова или М.Зощенко, не однозначен: “Вот и встает древний неотступный вопрос, который решал для себя еще Галилей, решал Джордано Бруно, — смириться ради творчества, ради науки либо не уступать, не каяться, сберечь свое достоинство, но тогда лишить себя возможности творить, печататься? Хочется сказать, что они оба правы, оба поступили так, как считали нужным, как понимали для себя меру своей ответственности. Мы им не судьи. Но так ли это?”
Я благодарен Гранину за его неучастие в некоторых акциях застойного времени. Он хорошо написал о том, что означало в те годы подвергнуться партийной опале (одно дело быть беспартийным, другое — исключенным из партии). И все же писатель сумел уклониться от осуждения своего любимого поэта Б.Пастернака в 1958-м, не явился на исключение из Союза писателей коллеги — литератора и переводчика Е.Эткинда (в обоих случаях так же повел себя Ф.Абрамов).
Гранин знал, на что шел, работая в семидесятые вместе с Алесем Адамовичем над “Блокадной книгой”. Г.В.Романов не позволил выпустить ее в Ленинграде. Он полагал, что о страданиях ленинградцев писать не следует, только о героизме. Свою повесть-фельетон “Дорогой Роман Авдеевич” Гранин написал вдогонку одному из своих церберов. Писатель не поддался соблазну уехать из города, который защищал. В те годы неугодных — А.Райкина, С.Юрского выдавили из Ленинграда.
Гранин остался — и это позволило ему написать вещи, которые без города на Неве, постоянной “подпитки” его несравнимой аурой просто бы не состоялись. Это относится и к его военной книге (поэт С.Ботвинник сказал слова, важные для объяснения этой “задержки”: “Долго пишется книга войны”), и к роману “Вечера с Петром Великим”. Гранин и в том и в другом случае остался писателем ленинградским / петербургским и весьма современным. Верно написал Д.С.Лихачев: “Гранин — писатель, посвятивший свое творчество целиком нашему времени, заботам сегодняшнего дня”. Это относится и к романам о современности, и к таким работам, как эссе “Священный дар” (о Пушкине, Булгарине, Моцарте, Сальери), с трудом проходившим цензуру при публикации в “Новом мире” второй половины шестидесятых. История, опрокинутая в современность, угадывалась в романе, названном “Вечера с Петром Великим”. О царе-реформаторе (и деспоте) неспешную беседу ведут люди конца ХХ века. Авторская мысль затрагивает вечные вопросы, стоящие перед человеком: как строить жизнь, реализовывать свои возможности, проявлять твердость духа. Не говоря уже о бедах России, общих для разных веков. (“Воруют”, — как говорил Карамзин).
В экскурсах в недавнее прошлое Гранин нередко опережал время. Повесть “Зубр” писал на переломе эпох, встречая активное сопротивление. Реальная судьба Тимофеева-Ресовского, большого ученого, волей обстоятельств оказавшегося перед войной в Германии и не вернувшегося тогда на верную гибель в …Москву, не встретила понимания у замшелых московских критиков в 1987-м. Писатель рассказал об аресте ученого уже после войны (“невозвращенец”, “предатель”), о его спасении на краю гибели. Эта повесть — дань независимой мысли, несломленному духу. Через два десятилетия судьба ученого по-прежнему поучительна для поколений, не знавших масштабов сталинского произвола. Попытка бросить в начале “перестройки” тень на уже ушедшего из жизни “Зубра” и на книгу о нем остается печальным примером лжепатриотизма. “Интересно, — спрашивал тогда один из критиков, — за сколько сребреников служил “фюреру и райху” гранинский Власов от науки и почему читатель должен воспринимать его, как наивного страдальца”. Рад, что тогда же ответил этому “прогрессисту”, указав, что Тимофеев-Ресовский знал о травле в Москве (а затем аресте и гибели) великого биолога Н.И.Вавилова, который “служил” своей стране.
Есть у Гранина книги, им как бы забытые. Повода замалчивать их нет, ушли со своим временем. Но судьба дала Гранину продолжительную творческую жизнь. И за десятилетия буквально вызрела важная для писателя книга о “своей войне”.
Написанное Граниным о Ленинградском фронте, о промерзшем на многие месяцы открытом пространстве между Пулковом и Пушкином, о товарищах и командирах — его исполненный долг.
Гранин не стал писать мемуары в их буквальном понимании, хотя много личного о пережитом сказано в разных его произведениях документального характера, включая эссе “Страх”, в “Горестях любви” и большом очерке “Потерянное милосердие”. Новая вещь Д.Гранина “Изменчивые тени” — синтетически сложное произведение с портретами современников — писателей, ученых, включая героев своих же документальных произведений, материалами архива: письма — к себе и свои, записи на выступлениях Н.Хрущева перед писателями; среди последних — лаконично продуманная заметка о нашем партийном лидере, стоящая особняком от его же противоречивых высказываний. Отдельный голос — записки, оставленные женой Гранина о герое повести “Зубр”.
Гранин тем хорош в этой своей книге, что вызывает на спор, будит читательскую мысль. Вот упомянутая заметка: “Выступление Хрущева на ХХ съезде было для меня первым благородным поступком советского руководителя за всю историю СССР. Другого я не знаю. Кто из них совершил что-то мужественное, милосердное, кого-то спас, защитил? Кто? Было ли что подобное?”
Хочется ответить автору, не вступая в полемику, поскольку речь идет о ныне живущем. М.С.Горбачев. Впрочем, куда чаще с Граниным соглашаешься, особенно видя своевременность написанного. Многие страницы посвящены Д.С.Лихачеву. Тут и главка “Рецепты Лихачева” и “Письмо Д.С.Лихачева” — с обширным комментарием и обозначением авторской позиции. Голос академика звучит не только в его письме, но и в рассказе о конфликте с властью: “…Гонения персональные начались в семьдесят втором году, когда я выступил в защиту Екатерининского сада в Пушкине… И до этого злились, а тут остервенели”. Нынешний петербургский читатель видит то, чего при Лихачеве еще не было: “Монблан”, испортивший панораму Невы, здание Биржи на Васильевском острове.
Приводя письмо Лихачева, Гранин размышляет над ним на глазах читателя. Письмо подводит писателя к проблеме “личность и власть”. Оказывается, вступать в спор с властью ученый начал, когда получил такой общественный статус, что понял — “с ним стали считаться… Чаще люди выбирают молчание в обмен на расширение профессиональной возможности”. Но в таком случае, считает Гранин, отношение с властью строится по принципу “чего изволите?”
Позицию друга-ученого писатель поддерживает. Но в данном случае автор не только литератор. Он еще и председатель фонда Д.С.Лихачева, фактически духовный наследник ученого. Читатель может именно так воспринять “лихачевские страницы” гранинской прозы. Фигурой легендарной предстает Иосиф Абрамович Рапопорт. Он был героем на войне — награды, ранения, высокие должности. Гранин не только восхищается этим биологом, ему лестно совпадение: “27 июня 1941 года, Рапопорт, как и автор, ушел добровольцем в армию…” Но была еще доблесть выше военной. В 1948-м ученый-генетик прямо выступил во враждебном зале против любимца Сталина — лжеученого Лысенко. Он вел себя как академик Сахаров, но в худшие времена.
В большинстве случаев все написанное в этой книге — материалы из первых рук. У Гранина есть право сказать: “Я дружил с ними” или “я любил их”. И это относится не только к знаменитостям. Большая глава “Игра в прятки” посвящена ленинградскому писателю Геннадию Гору, автору новаторской прозы, знатоку живописи, ее собирателю, другу художников. Он воевал, не преследовался, но снаряды падали рядом: репрессировали обериутов, художников, друзей молодости. Он был добрым, скромным, талантливым. “Скромность у него соседствовала со страхом… хронический, неизлечимый страх советской интеллигенции перед властью, непредсказуемой, лишенной всяческих правил <…> Его страхи напоминали мои собственные, — пишет Гранин, — в те годы многие из нас отступали, изменяли себе, кто-то сумел вернуться, кто-то смирился. Недаром время от времени я вспоминаю угрожающую судьбу этого человека”. Геннадий Самойлович кончил плохо, умер в психоневрологической больнице. Рассказ о нем не менее важен, чем о другом — великом человеке, композиторе Д.Шостаковиче, о котором писали и многие другие. Ему забвение не грозит. Но Гор — один из огромного числа загубленных талантов. А страхи у разных художников бывали общие.
Некоторые достоверные вещи звучат как апокрифы. “Нормальному” человеку такое поведение недоступно. Нужно иметь великую веру и твердость, чтобы, как академик-физиолог Л.А.Орбели, сказать по телефону Сталину: “Меня учить поздно”, или, как знаменитая пианистка Мария Юдина ему же, в ответ на премию, написать, что она будет просить у Бога, чтобы он простил Сталину тяжкие грехи перед народом и страной. Или, как Иван Петрович Павлов, говоривший П.Л.Капице: “…Я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру. Вы должны это делать”.
В ряде случаев автор выступил как собиратель материала. О президенте Академии наук А.П.Александрове ему рассказал племянник, тоже академик — Е.Б.Александров. Анатолий Петрович интересовал писателя своим отношением к А.Д.Сахарову. Президент знал о недовольстве властей, их желании избавиться от “бунтаря”. А.П. спасал коллегу и вел себя с властью как умелый дипломат. Ссылался на устав, на тайну голосования, не позволявшие исключить Сахарова из академии. Президент академии считал действия коллеги опасными. Видимо, у каждого была своя правда. Великого Н.И.Вавилова погубили без всякого голосования. А в иные времена власть сама избрала бы себе нужного президента любой академии.
В этой книге естествен разговор автора о собственном творчестве. Из множества своих сочинений он вспоминает самое значимое. Пишет о посвященных ученым повестях “Зубр” (о Тимофееве-Ресовском), “Эта странная жизнь” (об А.Любищеве) и о “Блокадной книге” (совместно с А.Адамовичем), в частности дневнике Юры Рябинкина, мальчика-интеллигента, в котором погиб большой талант. И куда меньше вспоминает другие свои вещи. Этот отбор дорогого стоит.
Книга просто не состоялась бы без лирических отрывков, этюдов, сценок, в которых ощущение природы, любви передано с молодой силой: “Взгляд”, “Лицо”, “Из жизни залива”, “Поступки любви” (о русской Музе Матисса), строки о Щучьем
озере — реликвии Комарово… А еще — “Старая акация” — о давней поездке автора в Грузию по приглашению друга-поэта И.Нонешвили, куда Гранин “укрылся” от критических нападок на повесть “Наш комбат”. Там, в Тбилиси, Иосиф читал ему Лермонтова: “Быть может, за хребтом Кавказа…”, “напомнил и Пушкина, и Пастернака, и Заболоцкого — сколько их находило в Грузии отраду и укрытие”. Это написано летом 2007 года.
Я писал эти заметки без особого плана. В прежние годы поздравлял — в “Авроре”, затем “Неве”, а еще в “Звезде” (это уже в 1999-м), тогда прежняя “Литгазета” отметила, что “Звезда” “некомплиментарно поздравила Гранина”. И вот снова повод, включая новую большую работу. Есть в ней веселая заметка “Речь на своем юбилее”. Хорошо, что веселая. Есть в речи зощенковские ноты. Но все же это — Гранин. Послушаем его голос. “Пожарных хвалят за потушенные пожары,
писателей — за написанные книги. Конечно, каждый труд уважаем и почетен, однако насчет писательского у меня есть некоторые сомнения, поскольку писать — это удовольствие, а если человек получает удовольствие, то надо платить за это удовольствие, а тут ему деньги платят за то, что он получает удовольствие, так в чем же тут его заслуга?”
Ну что тут скажешь? Даже беглый обзор творчества писателя говорит о том, что пишущего ожидают не только удовольствия. А препятствия в пути даже полезны. Позволяют остановиться и оглянуться. Многое можно увидеть и понять.