Роман. С азербайджанского. Перевод Самиры Кулиевой и Сиявуша Мамедзаде
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Эльчин Гусейнбейли — прозаик, публицист, драматург, гл. редактор журнала “Улдуз” (“Звезда”) Союза писателей Азербайджана. Родился в 1961 г. Автор 5 романов, 11 пьес, более 100 рассказов. Большинство произведений переведено на русский, английский, грузинский языки, переложено на тюркский и узбекский. Переводил произведения великого русского писателя Андрея Платонова. Обладатель многих литературных премий.
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
Его отправили охотиться за овцами, а меня — за рыбой. Но в данном случае добычей стал я…
Автор
Пролог
“Меняйся!” — сказали мне, предложив один-единственный путь — плыть по течению. Сначала я испугался, но потом, сам того не желая, медленно поплыл… поплыл по течению. Я был абсолютно счастлив, вода сама несла меня. Где-то лаяла собака…
Бабушка рассказывала Джиртдану сказку. Но он не соглашался с привычным сюжетом. Ему хотелось идти туда, откуда доносился лай собаки… Джиртдан избрал новое жизненное кредо: “Да здравствует жизнь без борьбы!”
1. Кишлинские сосиски, “Депрессиондайым”
и таинственный звонок
Телефон зазвонил именно тогда, когда я жарил на электроплите традиционные кишлинскиие сосиски и напевал себе под нос турецкую песню “Депрессиондайым”. Эта песня была созвучна моему настроению. Не скажу, что мне нравятся все песни. Мелодия должна быть обязательно на низкой тональности. Если я беру высокие ноты, мой голос напоминает крик петуха, подхватившего пневмонию.
Я не поднимал трубку потому, что пел. И потом, сердце мне подсказывало: звонок не сулит ничего хорошего.
Я готовлю себе еду в общежитии для беженцев, в советские времена здесь размещался научно-исследовательский институт, а теперь он вместе с телефоном передан людям, обретшим независимость. На самом деле беженцы сами, без всякого разрешения разместились в здании, попросту говоря, присвоили его. Показатели ее величества независимости налицо.
Раньше я жил в большом красивом доме. Теперь же вынужден ютиться в общаге, здание которой напоминает бомжа-оборванца. Вокруг — ни одного деревца. В общем, какой-то кошмар.
Несколько раз я пропел песенку, и мой обед был готов. Нажал на кнопку пульта. Телевизор “Супра” — моя самая ценная вещь в общежитии. По “АTV” передавали клипы, на этот раз азербайджанских исполнителей. Кого здесь только не было… От Назенин до Ильгара Сахиля. В целом удручающее зрелище. Наверное, поэтому телефон зазвонил еще раз. Но прежде я успел подумать о своем прошлом. Очередной раз почувствовав свою никчемность в тридцать два года, я снова проклял судьбу. Не судите меня строго, — у меня с ней свои счеты. Не я люблю ее, вот и все. Мне, кажется, судьба материальна и уродлива, как сварливая старуха, — она преследует меня и хочет мне зла.
Я, кажется, уже говорил, что раньше жил в фешенебельном районе, в шикарной квартире, в которой было все: и джакузи, и замечательная итальянская мебель. И однажды все это рассеялось, как дым. Очень просто. Было, а теперь нет. Жил-был один несчастный парень в шикарной квартире с джакузи, в престижном районе… Наверное, так напишут в книгах. Именно подобные предложения будут использоваться в литературе в будущем, потому как язык изложения станет юрким, как в сказках.
Квартира была подарена мне тестем, пардон, экс-тестем. Я породнился с зажиточной семьей, что и явилось началом моих страданий. Через 5 месяцев 10 дней 11 часов нашей супружеской жизни я был выброшен на улицу. Я даже помню, в какую секунду это произошло, но не хочу быть занудой.
Странно, даже после того, как меня прогнали, я любил ее и теперь очень скучаю по своей жене. Не могу сказать про нее — бывшая, потому что я с ней не разводился, она ушла от меня, вернее, ее заставили уйти. Постановление о разводе мне прислал районный суд.
Стоп. До того как я получил это злосчастное постановление, ко мне зашел свояк, брат моей жены. Я был в редакции. Особых дел не было, и я никак не мог забыть девушку, которая только что проплыла мимо моего окна. Как киноленту, я прокручивал назад этот миг, чтобы вновь увидеть ее ладное тело. (Будь я проклят.) Дежурный сообщил по телефону, что меня внизу дожидаются. Я был рад, что меня оторвали от ненужных мыслей, потому как они имеют обыкновение материализовываться. Без этого невозможно.
Перед редакцией, звеня ключами от машины, стоял Мехбалы (так звали брата моей жены Севиндж, и только за это его можно было расстрелять). Эта его привычка звенеть ключами всегда выводила меня из себя. На ключах красовался брелок в виде голой женщины, которую Мехбалы все время поглаживал. Без всяких приветствий, как бы игнорируя меня, он сказал:
— Если поблизости есть какая-нибудь чайхана, давай посидим.
Я не любил этого человека, думаю, из-за его имени. Так звали его деда с отцовской стороны, и нетрудно догадаться, кто именно наградил моего свояка именем Мехбалы. В общем, стоило мне его увидеть, как я начинал злиться и терял дар речи. Наверное, со стороны это было жалкое зрелище.
Мы пошли на бульвар и зашли в первую попавшуюся чайхану. Правда, это заведение скорей напоминало кебабную, из кухни валил запах сырого мяса. Мехбалы посмотрел на меня бессмысленным взглядом, снял с руки часы фирмы “Ориент” и положил их прямо перед собой, как будто засекал время. Скорее, он вел себя так для понта, потому как более важных дел, чем посещение ресторанов и бильярдных, у Мехбалы не было. Отсутствие у него человеческой сущности вмиг превратило чайное заведение в совершенно бессмысленную штуку. Все аксессуары чаепития, от чайников до пепельниц, утратили свое назначение. Вот и чай, разлитый в засаленные стаканы типа армуды, был абсолютно безвкусным.
Мехбалы какое-то время разглядывал стаканы, стены, затем с важным видом начал беседу. Беседой это было трудно назвать.
— Так нельзя. Уже четыре месяца как вы развелись, а документов нет.
— До четырех месяцев еще целых три дня осталось, — запротестовал я.
— Какая разница, три дня ничего не меняют.
— Вы заблуждаетесь, — я специально перешел на официоз, — три дня имеют для меня огромное значение и, если хотите знать, жизненно важное. Четыре месяца назад мы были вместе и еще три дня могли бы… — Я еще что-то говорил. Обвинял его отца, мать и деда-ветерана, который нас благословлял.
Мехбалы, молодец, выслушал меня до конца и продолжил свое бормотание:
— У каждого своя судьба, и нельзя никого силком удерживать… — Он замолчал.
— Что-то ворон в Баку много стало,— сказал я. Эта фраза была невпопад, но мой свояк этого не заметил. Он вообще меня не слышал. Все, что он говорил мне, было предельно ясно, он давно хотел разбить мою семью.
— Мы не разводились, вы запретили нам быть вместе. — Я смотрел в сторону, мне не хотелось встречаться с ним взглядом.
— По идее вы вообще не должны были пожениться, — продолжал свояк. — Это было ошибкой. Как можно отдавать девушку какому-то писаке. И мой отец был такого мнения, и мать. Только дед вот настоял. Говорил, что нельзя сватьям отказывать. Беженец все равно что сирота. Вот отец и подумал, что из тебя что-то слепить можно будет. Ну, хотя бы редактора какой-нибудь газеты. И Севиндж — твоя бывшая — тоже не первой свежести была. Она вообще с детства странностями отличалась. Наверное, понимаешь, о чем я говорю? Замужество не входило в ее понятия.
Я снова запротестовал:
— Не надо от имени сестры говорить. Она была гораздо добрее и искреннее, чем вы все.
— А ты так и не стал ни хорошим мужем, ни редактором газеты, ты даже не смог стать каким-нибудь дебильным политиком. Ты же не врубаешься, что такое ответственность. Я с самого начала подозревал, что у тебя в голове ни фига нет. Может, там что-то и есть, но точно не мозги. Солома, наверное. Если бы ты хоть комсомольцем, что ли, был, дальше в партию или в профсоюзы подался. Там как раз таких никчемных, как ты, брали. И мозгов не нужно было. Но на твою беду они тоже развалились. А сейчас уже другое время. Аферистом нужно быть и наживаться. Но это у тебя никогда не получится…
Мехбалы закончил свою речь и страдальчески вздохнул. Конечно, я мог бы возразить, но я был абсолютно равнодушен как к собеседнику, так и к его умозаключениям. Я только заметил, что, если бы Севиндж хотела со мной развестись, она мне об этом сказала бы, хотя бы по телефону.
— Она меня и сейчас любит.
Мехбалы покачал головой.
— Семья — дело тонкое. Мужчина должен достаточно зарабатывать, чтобы жена никому не завидовала. А у вас все наоборот. Севиндж просто неудобно было тебе все сказать, вот и все, — сказал Мехбалы и добавил, что мы, мол, оба молодые, к счастью, детьми не успели обзавестить, и никакой другой веской причины быть вместе вроде нет.
“…к счастью, нет детей…” — какое же это счастье, подумал я и виновато произнес: — А могли быть…
— Короче, — продолжал свояк, — в пятницу в суд придешь и закончим с этим делом.
— Никуда я не приду! — Чтобы скрыть волнение, я отпил из стакана уже остывший чай.
— Ну, как знаешь, — сказал мой экс-родственник, надел на руку часы и ушел.
Я почувствовал себя обмякшим резиновым лоскутком, который когда-то был воздушным шаром. Минут через пятнадцать я очнулся, расплатился за чай и удалился. Сволочь, даже за чай не уплатил.
Месяц спустя после нашей встречи мне прислали постановление суда о разводе. Даже после этого я не поверил, что не любим своей женой. После того как меня вышвырнули из дома, Севка (так ее все звали) позвонила и, захлебываясь от слез, сказала мне, чтобы я пришел за одеждой. Мои книги, бумаги, газетные подшивки полетели вслед за мной, а вот про шмотки они забыли. Может, даже мне показалось, что Севка плакала, во всяком случае, мне этого хотелось. И даже за это я был ей благодарен.
И теперь, сидя в общежитии монстров и уплетая сосиски, я вспоминал замечательную стряпню жены и страшно тосковал. Я же говорил вам, что не могу жить без грусти. Тоска, грусть — моя муза. Тот, кто живет без грусти, лишен памяти, а без памяти человек, как цветок без запаха. Это одно из моих открытий периода независимости. Вообще у меня много открытий, и постепенно я ознакомлю вас со всеми.
Жаль, я не забрал с собой одну из ее вещей, так мне казалось бы, что она рядом. Я хотел было взять что-то на память, как вдруг в дверь постучали, растерявшись, я быстро схватил собранные женой чемодан и сумку и встал по стойке смирно у двери. А Севка от смущения, что ли, несколько минут бегала по комнатам, и на меня напал приступ смеха. Почему-то я вспомнил Моллу Насреддина и его несчастную корову. Выпученные Севкины глаза напомнили мне глаза именно этого невинного животного.
Клянусь честью, я даже не понял, над кем смеялся: над собой или над ней. Может быть, я хотел подавить свое смущение. Мне вообще в критических моментах всегда смешно бывает. Поэтому я стоял в дверях и украдкой смеялся. Когда Севка случайно посмотрела на меня, от удивления у нее заметно искривился рот. Я ее, конечно, понял. Она хотела сказать, что, мол, я из-за него переживаю, а этот идиот смеется. Наверное, поэтому сердито пошла открывать дверь. К счастью, то была молочница, принесла катык. Севиндж с детства обожала молочные продукты. А ее мать никак не давала забыть эту привычку, вот и посылала каждый день молочницу к нам домой. Улучив момент, я выскочил из квартиры и был необычайно этому рад. Я представил, что на месте молочницы могли оказаться мой тесть или дылда-свояк. Мне пришлось бы выслушивать их бред, и, как любой уважающий себя мужчина, я должен был прибегнуть к другим методам, нежели просто к словам. Но это невозможно, не то, чтобы я боялся их, просто очень любил свою жену и не хотел причинять боль близким ей людям. Кажется, я слишком много говорю о своей личной жизни… Дальше будет интереснее. Теперь перейдем к сути….
2. Кнопки пульта от телевизора,
похожие на соски женщины
Когда телефон зазвонил в очередной раз, я просто переключал каналы телевизора. Кнопки пульта от телевизора были необыкновенно мягкими, какими бывают женские соски. Прикасаясь к ним, я получал особенное удовольствие и продолжал думать о бывшей жене. Она действительно была красива. Длинные черные волосы, стройная фигура, белое и скользкое, как у рыбы, тело. Да, моя супруга была похожа на рыбу. Каждую ночь я ловил ее. Ловил, а потом выпускал. Странная была привычка. Нас точно сглазили, и счастье мое вмиг оборвалось. Меня выпихнули из квартиры, даже не пригласив полицию. Они сделали это без особых усилий. Просто с позором, на глазах у соседей, выкинули на улицу. Тогда впервые я увидел, как Севиндж плакала. Севиндж была для меня прекрасным подарком судьбы. Гисмет, как говорится. Я понял это, как только увидел ее. А влюбился до того, как понял. По натуре я не очень влюбчивый человек. Да и особых критериев для любви у меня тоже не было. Но я могу полюбить пуговицу на женском платье, мизинец женщины или даже заколку. Опять же точно не могу определить, за что я люблю женщину. Да и не нужно мне это. Главное то, что я чувствую.
С Севиндж нас свела зубная боль. Именно из-за нее я провел очередную бессонную ночь и, проклиная всю свою челюсть, пошел в поликлинику. У зубного кабинета выстроилась очередь. Терпеть я больше не мог и сокрушался по поводу несчастной доли моего необуздаемого зуба. А когда-то его появление было настоящим праздником. Моя бабушка-толстушка, счастливая, вся согнувшись, готовила хадик (каша из злаков), чтобы раздать его соседям. А мой вероломный зуб, позабыв о тех замечательных днях, медленно убивал меня. К счастью, у одного из кабинетов было пусто. Дверь раскрылась, вышла Севиндж. Тогда конечно же я не знал, как ее зовут. Я моляще посмотрел на нее. Вы представляете мое состояние. Бессонная ночь отразилась на всей моей внешности, особенно на глазах. Они стали красными, как у быка. Может быть, именно этот факт заставил Севиндж взглянуть на меня. Она смотрела на меня с таким сочувствием, будто чувствовала то же самое. Мне казалось, что она хочет погладить меня по голове и прижать к груди. Кстати, в этот момент зубная боль немного унялась. Но самое сильное впечатление оказала на меня пуговица ее медицинского халата, которая просто вонзилась мне в голову. Я без памяти влюбился в эту пуговицу. Пуговица на женской одежде — вообще очень волнующий и притягательный элемент. Равно как существуют атрибуты государства: гимн, герб и т.д. Применительно к женщине — это пуговица. И еще, если позволите, кружевное нижнее белье. Да, непременно кружевное. Другое меня не волнует. Я говорил как-то, что женщины как деньги. Когда их находишь — волнуешься, а теряешь — сокрушаешься.
— Вы ждете меня? — спросила Севиндж. Я тут же согласно кивнул. — Пожалуйста, проходите. — Севиндж учтиво пригласила меня в кабинет.
Позже я под разными предлогами приходил в этот кабинет. Уже потом, когда с мороженым в руках мы бродили по тесным улочкам старого города, подальше от людских глаз, Севиндж призналась мне, что я был ее первым пациентом. До меня никто не доверял молодой и красивой дантистке вырвать зуб. Когда она говорила об этом, ее глаза блестели от слез. Я ждал, пока слезы покатятся по щекам, чтобы прижать ее к себе, но они тут же застывали в уголках глаз, как бусинки. И мое желание увеличивалось. Севиндж объяснила недоверие к ней, почти враждебное, тем, что ее отец был очень богат. И люди просто не хотели верить в то, что девушка из зажиточной семьи могла быть хорошим специалистом. А я совершенно случайно стал ее пациентом.
После того как мы поженились, Севиндж призналась мне еще в одном: когда она увидела меня впервые и первый раз выдернула зуб, у нее навсегда зародилось чувство, которое она физически ощущала под грудью, и заканчивалось оно где-то под пупком. Как до женитьбы, так и после нее мы с Севиндж любили рассказывать друг другу о своем детстве. Рассматривая фотографии, мы сожалели о том, что когда-то жили, не зная друг друга. Нам хотелось вернуть время, чтобы провести его вместе. Моя супруга задавала массу вопросов. Ее интересовало все, как маленьких детей. Я ни капельки не уставал от ее расспросов, наоборот, отвечал ей с удовольствием, и это было самое малое, что я мог для нее сделать.
— У вас деревья были в деревне?
Я кивал.
— А речка была?
— И речка… Какая же деревня без речки, сада.
— А ты на деревья залезал? А в речке купался?
— Ну конечно! — смеялся я.
— Ой, как здорово! А меня возьмешь в деревню?
— Возьму.
— Правда, возьмешь? — И смеялась, потом нежно клала голову на мое плечо и долго смотрела куда-то вдаль. Наверное, представляла себе нашу деревню.
— Я только однажды была в деревне. Помню персиковое дерево все в цвету. Пчелы кружились вокруг цветов. Я полезла на дерево, хотела было погладить пчелку, та меня ужалила, и я свалилась на землю. Больше отец меня в деревню не брал. “Не твое это место”, — говорил. — А ты отвезешь меня, ведь правда отвезешь?
Я был счастлив ровно 1 год, 5 месяцев и 10 дней. После того как мы поженились, в организме моей жены произошли какие-то изменения, и она очень болезненно переносила месячные. Вплоть до того, что ее приходилось укладывать в больницу на два-три дня. Каждый месяц мы на несколько дней переносили свой семейный очаг в больницу, и я, как преданная собака, был вместе с ней и ее болью. Несколько дней моя жизнь зависела от менструального цикла моей супруги. В те дни она была мне особенно дорога. Севиндж была первой женщиной, которая всецело принадлежала мне, и человеком, избавившим меня от зубной боли. Теперь была моя очередь облегчать ей страдания. В разлуке я представлял, как она, подобно беспомощному ребенку, корчится в своей постели от неумолимой боли, пронизывающей ее тело, и меня долгое время не покидало ощущение щемящего беспокойства…
Проклятый телефон никак не унимался. А вдруг это Севиндж?
3. Незнакомый звонок и человек-телефон
Я снял трубку после 12-го звонка и сказал: “Алло”. На линии что-то захрипело, потом зазвенело, как будто кто-то в пустоте настраивал гитару, и голос, похожий на мой собственный, ответил:
— Алло.
Сначала я подумал, что это мое эхо. Но алло повторилось еще раз.
— Да, слушаю, кто вам нужен? — вежливо спросил я. Услышав мужской голос, я немного опешил и сказал: — Вы, наверное, ошиблись номером?
Голос, назвав мои фамилию, имя, профессию, рабочий адрес и получив у меня подтверждение, сказал: “Мы никогда не ошибаемся”.
Голос говорил во множественном числе, скорее потому, что на том конце провода он был не один. Говорил он четко и строго, даже устрашающе. Таким людям невозможно перечить. Он резко и надменно сказал: “Нам нужны именно вы”.
Странно, я только раз был кому-то нужен, тогда и женился. Вообще-то это была точка зрения моего экс-тестя. Но я не оправдал оказанное мне доверие, поэтому меня вышвырнули на улицу. Конечно, они могли бы мне предложить самому уйти, но не предложили. Они долго мне пытались навязать, что неоднократно требовали покинуть их дом, вроде бы я не соглашался. Это была абсолютная ложь. И выдворили меня совершенно неожиданно. Я как раз в это время размышлял над очередной статьей в газете, и наносить кому-либо вред не входило в мои планы. Статья была про очень короткие ноги английской породы кур. Мне хотелось напомнить любителям яичниц о мучениях, которым подвергается английская курица в момент несения яиц. Но, может быть, и к счастью, мне не дали завершить мое произведение.
Пока я размышлял, мой собеседник закурил, я услышал, как чиркнула зажигалка, и представил, как он удобно располагается в большом мягком кресле, такие люди сидят не на стуле, непременно утопая в мягких креслах, но и геморроем они страдают чаще других. Я спросил:
— Простите, а зачем я вам понадобился?
Трубка молчала, может, советовались… Хотя они-то, наверное, точно знали, зачем звонили.
— Мы прочитали ваше интервью и хотели бы поближе с вами познакомиться. Когда мы можем встретиться? — спросил человек-телефон и затянулся сигаретой так, что дым чуть было не вывалился из моего телефона.
Я представил нос моего собеседника, почти как на картине Пикассо, и валивший оттуда дым. Он говорил как “нью-азербайджанец”, сейчас модна подобная манера поведения и разговора.
— Вы о каком интервью говорите?— спросил я, как очень популярная личность, интервью с которым печатается чуть ли не в каждом издании.
Человек-телефон напомнил мне об интервью, вышедшем месяц назад.
— Мы расследовали.
— Что расследовали?
— То, о чем вы написали. Вы периодически об этом писали, и мы решили, что, возможно, понадобимся друг другу, — сказал голос. Как мы могли друг другу понадобиться? Странно, но голос, не дав мне возможности поразмышлять над его словами, спросил:
— У вас проблемы, не так ли?
— Да, есть немного, но они вас не касаются. Это личное.
— Что касается вашей супруги, это действительно нас не касается, хотя и об этом у нас достаточно информации. Разговор идет о проблемах в вашем творчестве и материальном благосостоянии, — он сделал паузу и добавил: — Если хотите, и о вашей жене. Вы можете все исправить, причем с легкостью.
— Что могу исправить?
— Жену.., вернее проблемы в вашей личной жизни.
— Но как?
— Вот это уже не телефонный разговор. Мы должны непременно встретиться.
Я заявил, что не имею ни малейшей охоты с кем-либо встречаться.
— Подумайте хорошенько, все равно мы в курсе всего и просто так от вас отставать не собираемся. Все это делается во имя вашего же блага. Мы еще позвоним, — сказал голос и, не попрощавшись, повесил трубку.
Да, мне знаком такой тип людей, которые всегда добиваются, чего хотят.
Интересно, на что это он намекал: “Мы все знаем”. Все, что им могло быть известно, это то, что было написано в моей статье, в принципе секретов у меня не было. Я впал в раздумье. Вспомнил детство, все, что со мной приключилось до сих пор. Ну никакого криминала!
Если, конечно, не учитывать то, что я воровал груши в соседском саду, таскал за косички девчонок, думал про них разные неприличные вещи. И потом, даже эти дела давно уже закрыты из-за истечения срока. Сейчас мы живем в свободной стране. Да к тому же члены Совета Европы. Из американских фильмов мы узнали про демократию, изучили тысячи приемов самообороны, и нас не так-то просто напугать. В критический момент попрошу известного адвоката написать жалобу от моего имени в Европейский суд, а известная правозащитница создаст комитет защиты моих прав. Можно и армянских делегатов привлечь для такого случая.
В общем, волноваться мне нечего. Но человек-телефон говорил так, что у меня мурашки по коже поползли. Ну и дела…. Нутром я чувствовал, что от этого человека исходит опасность, нужно быть осторожнее. С этими мыслями я собрал скатерть-газету и выбросил в мусорное ведро. Эта привычка осталась со студенческих времен. Посуды у меня тоже не было. Мыть ничего не надо, и комната чистой остается. “Мы все про вас знаем. Хорошенько подумайте…” — отдавалось у меня в голове еще долгое время. Именно после этих слов куда-то исчезли мои чувство юмора и жизнерадостность. Я сидел будто в кратере спящего вулкана и смотрел на звезды, именно там мне хотелось найти пристанище.
4. Майский праздник и время умирать
На дворе был апрель, но уже пахло маем. Я вспомнил первомайский праздник. Жаль, что после обретения независимости прежних праздников стало меньше.
Мы с нетерпением ждали майский праздник, шли на парад с цветами, шарами в руках и приветствовали стоящих на далекой трибуне руководителей в красивых галстуках. Сейчас и этого нет. Руководитель есть, а вот цветов уже нет. Цветы возлагают только к бюсту руководителя. Причем в одном из городов моей родины все это происходит на втором этаже исполнительного комитета города. Это именно тот глава, который во время проведения Лиссабонского саммита, где собрались киты политики, свято верил, что саммит — это название города в городе Лиссабоне.
Телефонный звонок окончательно подпортил мое настроение. Меня могут убить. Куда бы я ни убежал, все равно найдут. Я им нужен. Они всегда так, чтобы добиться поставленной цели, сначала тебя обрабатывают. Я это уже видел в кино!
Мне бы не хотелось умирать весной. Правда, я еще не решил, когда бы мне хотелось это сделать. Может быть, хорошо умереть, когда идет снег или в ненастную осеннюю погоду, или же в жаркий августовский день. Одно я знал точно, что весной умирать не хочу. Когда птицы воспевают весну, везде стрекочут кузнечики, псы ловят мух, цветут деревья и зеленеет трава, умереть невозможно. Я очень люблю жизнь. Наверное, моя нерешительность в определении времени смерти продлевает мою жизнь. Из-за этого Его Величество Главный Диспетчер считает несправедливым принять роковое решение. И за это я Ему благодарен. Он и вправду великодушен и терпелив.
Я очень чувствителен к поэтическому изображению смерти. Скорее, у меня сюрреалистическое видение смерти. “Смерть — это не конец человеческой жизни, даже не его продолжение. Смерть — это самое что ни на есть начало”. Это также одно из моих открытий переходного периода.
5. Ослик Иа, я и 3, 4 километра
Я продолжал думать про свою ничтожность и величие Бога и не заметил, как стемнело. Натянул кроссовки, подаренные мне женой, и вышел на улицу. Севиндж купила их не на отцовские, а на свои деньги, поэтому к обувке я относился с особой трепетностью, как к самому родному человеку. Резина на кроссовках отклеилась, глядя на них, я вспоминал мультяшного ослика Иа, и мне становилось грустно.
Я побродил по улицам и дошел до метро, спустился и доехал до другой станции, там вышел. Путь, равный 3,4 км, — мой вечный и неизменный маршрут. Назойливые солнечные лучи падали на горделивый памятник великого писателя. Каждый день я приезжал сюда, чтобы посмотреть на него, иначе я не мог поверить в свое существование. Этот памятник был для меня своего рода носителем энергии.
Я не пожалел, что проехался на метро. Путешествие избавило меня хоть на немного от ненужных мыслей, которые докучали мне, как надоедливые родственники или незнакомые люди, просящие в долг.
Я прислонился к дверям поезда. Мой взгляд остановился на паре полных ног. На ногах — молочного цвета туфли на высоких каблуках. Мой взгляд прошелся по шикарному бюсту, бледному подбородку и остановился на усталых миндалевидных глазах. У женщин есть много причин проводить бессонные ночи. Но мне показалось, что эта женщина не выспалась вовсе не от удовольствия. Тут какая-то другая причина. Может быть, ее, как и Севиндж, разлучили с мужем…. Женщина подняла тяжелые веки и посмотрела на меня. В одиночестве я научился читать по лицам.
— Что так смотришь? — спрашивает.
— Просто, — говорю.
— У тебя взгляд одинокого человека, — она улыбнулась.
Я все понял, и теперь у нас вместе закрывались глаза.
— Люди, живущие своей собственной жизнью, как правило, остаются одни,— сказала она, снова подняв свои коралловые веки. — Если не хочешь быть как все….
Поезд остановился на очередной станции. Взяв футляр от скрипки, дама слилась с выходящей из вагона толпой…
При выходе из метрополитена меня встретили перекупщики валюты. Люди с хитрющими глазами напоминали деревенских ребятишек, окруживших свадебный кортеж, чтобы содрать с жениха побольше денег. Как всегда, здесь побиралась мать с ребенком в инвалидной коляске. Мать укрывала ребенка, съежившегося от холода, старым полосатым одеялом. Мне было жаль это дитя. Я вспомнил свое детство.
Как пас скотину и скучал по теплу. При этом у меня тут же мерзли ноги и нос становился мокрым. Хотел было дать денег, но мне лень не позволила сунуть руку в карман. Может быть, я слишком далеко ушел в свои воспоминания.
Я вспомнил нашего неродившегося ребенка. У Севиндж случился выкидыш на втором месяце. Мы не видели лицо малыша, но все время разговаривали с ним, баловали его, покупали платья…
Я вышел к морю. Влюбленная парочка кормила чаек, на мостике сидели рыболовы-любители с самодельными удочками.
Мужчина предложил мне рыбу. Я не взял ее, но был очень благодарен рыбаку. Будь моя жена рядом, с удовольствием принес бы улов домой, даже угостил бы своих экс-родственников, тем самым доказав, что я не такой уж равнодушный и никчемный человек. Но Севиндж со мной не было. Злодеи выхватили ее прямо из моих рук.
Вам может показаться, что я все время плачусь из-за своей беспомощности, но клянусь Аллахом, это не так, просто я сентиментален. Как правило, люди, подобные мне, легко делятся своим горем с другими.
6. “Москва”, “Ял-Оба”
и дух моей маленькой сестры
Я вернулся домой затемно. Когда проходил мимо железнодорожного вокзала, услышал песню “Москва”. Наверное, эта песня была своего рода гимном для провожающих. Я был готов расплакаться. Вспомнил старые советские фильмы, когда солдат под марш провожали на войну. Не знаю, почему меня это так задело. Может, ностальгия по детству или мое нынешнее состояние были повинны в этом. Провожающие женщины плакали, а мужчины подшучивали над ними. В этой неразберихе веселее всего выглядели носильщики. Рабочие были уверены, что и с убывающих, и с прибывающих они смогут содрать побольше денег.
Я еще немного постоял на просторной вокзальной площади, вспомнил, как студентом возвращался в село и, как всегда, в последнем общем вагоне. Так я сокращал путь от станции домой. Дальше мне вспомнились рельсы, по которым я шел к дому, берег реки Араз, футбольная площадка, сады, которые так хотела увидеть Севиндж, две железные трубы, заменяющие мост над рекой… Эти трубы пролегали до Ял-Обы. Там был колхозный виноградник. Раньше мы играли там до позднего вечера, пасли овец, потом там разбили виноградник, но в период независимости он стал никому не нужен и от бесхозности пропал. И трубы в Ял-Обу тоже пришли в негодность, даже раньше времени, так что сельчане продали их за бесценок соплеменникам из Ирана, кроме, конечно, двух абсолютно незаменимых железяк над рекой. Интересно, прошло столько времени, а я помню каждый кустик этой местности. И сны мои о деревне, которая была “подарена” армянам, начинались именно с Ял-Обы. Я даже почувствовал деревенский запах. Слова Куприна зазвучали во мне с особой остротой: “Даже цветы на родине пахнут иначе”.
И еще долго бесцельно бродил по вокзалу. Деревня не выходила у меня из головы. Перед глазами проплывали горы, сады, река. В такие моменты моя любовь к Севиндж превращалась в мираж. Странно, но со мной такое происходило довольно часто. “Время не стареет. Оно ветшает или обновляется через чувства”. И это — мое очередное открытие.
После вокзала я спустился в метро и вышел на станции “Гянджлик”, по дороге купил вино, — на этикетке значилось “Шелковый путь”, — и пошел домой. Я долго стоял и молчал в прихожей. Только потом, вынув из холодильника вчерашнюю колбасу, осторожно стал ее нарезать. Не успел приступить к трапезе, как зазвонил телефон. На этот раз я инстинктивно схватил телефонную трубку, но звука не было. Хотел было положить обратно, как услышал звонкий женский смех.
— Ну что растерялся, не узнал, что ли?
Это была та самая женщина. Та, с таинственным смехом, что выводила меня из себя, заставляя каждую мышцу моего тела напрягаться, как резиновый жгут.
— Не вешай трубку, послушай минуточку меня, ну а потом, как знаешь, дело твое. Я только что из душа. — Она снова залилась смехом. — Знаешь, во что я одета? Ну представь! Представил?! Прозрачные трусики и… ноги…ах…ах…ах…
Голос проходил через все мое тело и выходил через пятки. Который раз эта женщина мне звонит и утверждает, что мы с ней знакомы. Я все перебрал в уме, знать я ее не мог. И каждый раз после ее звонка я не мог заснуть до утра, а потом… Поэтому со злостью швырнул трубку туда, где ей было место. Чтобы притупить нарастающее возбуждение, я выпил бокал вина. Затем стал есть и включил телевизор. По “Спейсу” передавали ток-шоу. Очкастый политический лидер говорил о недемократичности и реакционности Избирательного кодекса. Круглый коротышка из правительственной партии толкал пламенную речь о широкой душе президента и его бессмертии. Аудитория аплодировала и тем, и другим. Для них особого значения все это не имело, главное, чтобы брани было побольше. Людям нужно было шоу.
Остальные каналы транслировали приблизительно то же самое. По ОРТ шел фильм со Стивеном Сигалом в главной роли, который я смотрел десять раз как минимум. Мои глаза стали закрываться после того момента, как красивая девушка, пританцовывая, выплыла из коробки из-под торта. Сон одолевал меня, и я прямо в одежде рухнул на кровать и еще раз дотронулся до кнопки телевизионного пульта, похожего на мягкий женский сосок. Проспал до утра. Видел один только сон. Я находился в незнакомом городе. Но наш деревенский домик почему-то был в этом городе, и я страшно радовался этому. Соответственно речка рядом с домом протекала, а я сидел на берегу реки и целовался с красивой женщиной и трогал ее грудь. Это была она, та, что мне звонила. Покрывая меня поцелуями, она жаловалась, что я ее до сих пор не нашел, а потом стонала. Я не помню ее лица. Оно было как в тумане. Как будто я смотрел в объектив фотокамеры и никак не мог наладить фокус…
7. Возраст в 34 ножевых ранения
Я встал достаточно поздно, на часы не смотрел, но чувствовал, что стрелки находятся между 11 и 12. Зачерпнул воды и вылил себе на голову, потому как прийти в себя после выпитой бутылки вина было трудно.
Я вытерся, потом поставил чайник на электрическую плиту, подошел к окну и посмотрел на выстроившиеся в ряд деревья у дороги. Изредка сновали машины. В это время суток движение на улицах немного утихает. Взял в руки пульт, но телевизор включать не стал, потому как не был уверен, что увижу там что-то новое. Можно сегодня и в редакцию наведаться. На завтра у меня интервью с женщиной-экстрасенсом намечено, надо подготовиться. Я никак не мог сосредоточиться. Мысли напоминали разбившуюся вдрызг вазу, мельчайшие осколки надо было как-то собрать и склеить. Опять затрещал телефон. Я не ждал звонка. Это либо человек-телефон, или женщина-телефон, не знаю даже, что хуже. С ними я говорить не хотел. Телефон еще некоторое время дребезжал и затих, но позже затрещал с новой силой.
Я выдернул телефонный шнур из розетки. Я кое-как отправил завтрак в свой смердящий и неугомонный желудок. Лег на кровать и с мыслями о вчерашнем звонке погрузился в сон. Правда, сном его вряд ли можно назвать. Ну что-то между сном и реальностью, это точно. Я спасался от диких людей, при этом летал. В небе я совершал пируэты, затем, рисуясь, приземлялся на лед и скользил так же красиво, как и летал. Где-то слышались стук копыт, барабанная дробь, и, несмотря на то, что я летел и скользил, звуки отдавались у меня в голове. На самом деле я стоял на месте и не продвинулся ни на шаг.
Чтобы спастись от дикарей, я открыл глаза. Я находился у себя в комнате, тикали часы. После недолгой паузы в дверь постучали, стучавший оказался очень нетерпеливым и непрерывно колотил по двери ключом. Сделав неимоверное усилие, я встал и отворил дверь. Передо мной стоял мой старый коллега Мурвет.
— Ну ты и соня! Звоню тебе с самого утра, полчаса, как в дверь стучу. Сторож внизу сказал, что не видел, как ты выходил из здания, стало быть, ты у себя в комнате. Я грешным делом подумал, может, ты умер, — сказал Мурвет и улыбнулся.
Я вернулся на кровать, а он последовал за мной и уселся с краю от стола. Я лежал и смотрел в потолок. Я искал связь между событиями во сне и визитом моего коллеги, но не находил.
После недолгой паузы Мурвет сказал: “Рена умерла”.
— Кто?
— Рена. Вернее, убили ее.
— Кто убил?
— Ее брат.
— За что?
— Длинная история. Может, по дороге поговорим, если хочешь пойти, конечно. Это близко. Возле метро “Баксовет”.
Мурвет был прав, я знал, где она жила.
— Просто пойдем, все-таки вместе работали.
“Не только вместе работали, мы еще и любили ее”, — подумал я.
Я переоделся, и мы спустились на улицу. Под лестницей кошка играла со своими котятами. Я позавидовал им и очень пожалел Рену.
Мурвет между делом рассказал, что брат убил ее из-за ревности и нанес Рене тридцать четыре ножевых ранения. Ровно столько, сколько ей было лет.
Во дворе у дома Рены поставили палатку. На поминках людей было немного. Было тихо, даже в ее квартире. Наверное, и оплакивать ее было некому. Она была сиротой. А брат вчера сам сдался полиции.
Я был у Рены лишь однажды. Помню заплесневелый запах в комнате, вонючие носки брата и расческу у трюмо, на которой были волосы, недавно жившие на голове у своей хозяйки. После этого ноги моей там не было.
Пахло трупом. В палатке были какие-то люди, скорее всего соседи. Мулла что-то бормотал. Мне кажется, их никто не слушает. Каждый мулла каким-то своим кодом с Аллахом разговаривает.
Чай оказался совсем не вкусным, больше был похож на подкрашенную воду. Траур вообще никто не любит. Ну разве что могильщики… Лично я на похоронах чувствую себя виноватым. Вот и сейчас меня не покидала мысль, что именно я являюсь причиной гибели Рены. От этих мыслей мне стало не по себе, ком подкатил к горлу. При первом же удобном случае я выскочил из палатки и пошел прочь.
В тот же день я позвонил своему школьному товарищу — следователю Рашиду и попросил его, чтобы мне разрешили присутствовать при допросе брата Рены. Он отказал мне, потому что дело вел другой человек. Я кое-как его уломал и уже утром сидел в помещении, где все это происходило.
Я видел его лишь однажды, лет десять тому назад. Наверное, он меня не помнил, и я растерялся, когда вдруг увидел убийцу. Он сильно изменился, больше походил на первобытного человека. Совершенно обросший, при этом у него дергался левый глаз, и он нервно теребил пальцы.
Следователь перебрал какие-то бумаги на столе и начал процесс допроса.
— Имя, фамилия?
— Мамедов Али Рамазан оглы.
— Место рождения?
— Город Баку (и назвал свой адрес).
— Кем приходится вам Рена?
— Она моя сестра.
— Почему вы убили ее?
— Она изменила мне.
— В каком смысле?
— Во всяких смыслах.
— У вас была интимная связь?
— Да вы что, я не до такой степени извращенец, чтобы собственную сестру…— сказал Али и засунул руки в карманы. Этот жест заставил следователя побледнеть, он хотел схватить руки допрашиваемого, но Али был проворнее, вытащив руки из кармана, он заорал:
— Вчера все из кармана вытащили, даже сигареты, сволочи.
Следователь успокоился и положил на стол пачку сигарет.
— Это мои.
Али быстро вытащил сигарету из пачки, прикурил у следователя и с жадностью затянулся. У него тряслись губы и руки.
— Почему вы убили сестру?
— Я уже говорил, она мне изменяла.
— Может, с самого начала расскажешь?
— А что рассказывать-то, убил и все.
— Помнишь хоть, сколько ножевых ранений ты ей нанес?
— Нет.
— Тридцать четыре. Вы ударили ее ножом тридцать четыре раза, — официальным тоном произнес следователь.
— Правильно сделал. А зачем она смеялась? Я бил ее, а она смеялась и говорила: “Я всегда тебе изменяла. А ты даже не догадывался”, — выговорил Али и снова затянулся сигаретой.
— Причина?
— Говорю же, она смеялась, каждый день смеялась. Она возвращалась с работы, сразу же звонила кому-то, говорила какую-то чушь и смеялась.
— А что она говорила?
— Я не могу сказать.
Следователь постепенно терял терпение.
— Ты знаешь, что делают с такими, как ты, в камере? Ты знаешь, что уже они о тебе думают, если и мы это подтвердим, знаешь, что конкретно сделают с тобой?
Али утвердительно кивнул.
— Тогда говори.
— Это длинная история.
— А ты покороче расскажи, — сказал следователь, закурил и откинулся на стуле. Али начал свою историю:
— Мои родители задохнулись от угарного газа. Так, во всяком случае, соседи говорят. Утром встал, пошел умыться и застал их обоих лежащими в ванне, но я ничего не понял. Мы были маленькими и, обнявшись, кричали от страха. — Он немного задумался и продолжил: — Я очень любил Рену. (Он прослезился.) Мы даже спали вместе. Сначала за нами бабушка присматривала. После ее смерти остались совершенно одни, и я с малолетства стал воровать. Первый раз я попался, когда спер у завмага Гюль-аги магнитофон. Тогда меня на три года упекли в детскую колонию. Вышел, поклялся, что никогда больше не буду воровать, и устроился на Наримановский хлебозавод. Тогда мне было лет тринадцать. Я проработал там ровно семь лет, Рена тем временем закончила школу и пошла в машинистки. Все началось с того момента, когда она устроилась в редакцию. Я был против этой работы. Возвращалась она поздно, и каждый день мне приходилось часами простаивать возле здания редакции. Позже Рена уволилась. Но это уже был другой человек, она очень изменилась. Однажды Рена мне сообщила, что в нее влюблен какой-то парень с работы, но потом тут же стала отрицать все и сказала, что просто хотела меня позлить. Именно тогда она стала постоянно посмеиваться.
— Это же естественно, девушка должна выйти замуж, — сказал следователь.
— Нет! Не должна! — закричал Али. — Мы дали друг другу слово, что всегда будем вместе, ни я не женюсь, ни она не выйдет замуж. Но она не сдержала обещания.
— Вы же могли создать собственную семью, — сказал следователь, выпустив очередную порцию дыма.
— Я не мог. Потому что…. — Али замолчал и устремился взгляд в дальний угол комнаты.
— Вы что, не могли жениться? — удивился следователь.
Али замотал головой.
— Но почему?
— Потому что… Когда мы поклялись, что будем вместе, я перестал обращать внимание на женщин, я просто убил свое желание… — Он закурил и стал орать, как сумасшедший: — Думаете, это так легко! Может, я вовсе не мужик, может, мужики только вы!!! (он указал на нас)… Я пожертвовал даже этим ради нее….Мои друзья издевались надо мной, поддразнивали меня, а некоторые думали, что я…
Теперь Али грыз фильтр сигареты. Комната была в тумане сигаретного дыма. Мне казалось, что Рена смотрит откуда-то на меня и хочет, чтобы я убил ее брата, и кровь Али залила бы всю комнату. Во всяком случае, я был единственным человеком, кто бы мог отомстить за нее. Но я не был зол на Али….
— Когда я убивал ее, от нее пахло рыбой, — неожиданно произнес Али.
— Рыбой?! — удивился следователь.
— Рыбой, да. Рена была похожа на рыбу. Ее невозможно было поймать. Я видел, как она меняется, и страшно не хотел этого.
Али продолжал говорить, его лицо расплывалось и постепенно исчезало в моих глазах, его рассказ казался мне сном, и, чтобы избавиться от этого состояния, я тихонько встал и вышел в коридор.
Я очень быстро очутился у дверей своей общаги. Под лестницей маленькая девочка играла с котятами. Я немного понаблюдал за ней, чтобы забыться. Ребенок словно почувствовал это.
— Хочешь котенка? Смотри, какой красивый!
— Ага, — согласился я и сказал: — Ступай домой, здесь холодно.
Я попробовал поднять девочку, но она сопротивлялась.
— Нет, я не хочу домой!
Сверху послышался женский голос. Девочка поежилась, словно ей вдруг стало холодно, побледнела, быстро вскочила и схватила меня за руку своими маленькими пальчиками. Потом взяла одного котенка, и мы вместе поднялись по лестнице. В коридоре третьего этажа стояла женщина с тонкой палкой в руке.
— И что тебя Бог не заберет, опять кошку притащила, — сказала женщина, запихнула ребенка в комнату, отняла у нее котенка и швырнула в коридор. Котенок ударился о стену, издал душераздирающий визг, быстренько встал на ноги и, мяукая, пошел обратно к лестнице. По коридору разносился плач маленькой девочки и отдавался эхом в моей голове даже после того, как я вошел в свою комнату.
Некоторое время я просидел на кровати неподвижно, меня обуревали странные чувства. Все произошедшее крутилось в какой-то нескончаемой пустоте. В этой пустоте плавало похожее на рыбу тело Рены, оно кувыркалось и смеялось. Потом Рена, звонко смеясь, говорила с кем-то по телефону. Потом словно из тумана появился я и кинулся на нее с ножом, она же целовала меня и шептала: “Ну, убей меня, убей, милый, я давно этого жду!”
Впервые я увидел Рену десять лет тому назад и сразу же влюбился. Она только закончила институт и поступила на работу в редакцию. Она предстала передо мной во всей красе, как роза с картины Сальвадора Дали. Она была полна страсти. Она очаровывала всех, стоило ей только улыбнуться. Она сидела на диване, и я увидел ее белые округлые колени. Я не был одинок. Все были влюблены в Рену, но никто не мог овладеть ее сердцем. Я украл ее сердце, правда, наполовину.
Я писал ей письма. Только сейчас я понял истинную причину ее увольнения. Я вспомнил, что в тот злосчастный день звонил ей, она плакала и говорила, как ненавидит своего брата. А мне просто не хватило смелости постучать в дверь ее квартиры именно в тот день.
Я поднялся и достал из дипломата мои письма, адресованные Рене, она вернула их мне все до последнего. Сейчас письма пахли мертвечиной. Когда-то они источали аромат Рены, который с жадностью впитала бумага. Значит, после моего звонка брат Рены перерезал ее тоненькое, как у джейрана, горло? Я чувствовал ее шею руками, представлял, как по венам ее течет кровь. “У меня розовая кровь”, — говорила она. Я принялся одно за другим читать письма. Строки, переполненные словами любви, казались мне чужими, примитивными. Они напоминали мне неискренние признания, сделанные спьяна.
“Когда ты почувствуешь какую-то перемену внутри себя, услышишь душевную музыку, а сердце вдруг замрет от непонятных ощущений, какая-то невидимая рука направит тебя из пустоты в настоящую жизнь, не пугайся — к тебе стучится любовь. Не бойся, иди навстречу. Любовь ускользнет, если ты опоздаешь…” “…Болит голова? У меня тоже. Это твоя энергия не дает тебе покоя, она убьет тебя…” “…Я поцелую тебя, ты станешь еще красивее и засверкаешь, как бутон розы в крапинках росы”.
Все письма были приблизительно подобного содержания, с оттенком грусти безответной любви. Сейчас от тех чувств не осталось и следа. Волнительные чувства десятилетней давности сменились горечью.
Мысли пожелтели вместе со страничками писем. Я пренебрежительно смял их и вновь положил в дипломат. Одного из девяти писем с подписью “SOS” не было. Видимо, Рена не вернула его. Именно после восьмого по счету письма она пригласила меня к себе. Встав перед зеркалом в коридоре полутемной квартиры, она долго смотрела на свое отражение и спросила:
— Я красивая, правда?
Я утвердительно кивнул.
— Обними меня, — попросила она.
Я был крайне возбужден. Ее жаркое дыхание, трепещущая грудь притягивали меня, как магнит. Я прижал ее к себе. Тело мое сотрясалось от желания. И вдруг Рена стала смеяться, потом смех перешел в хохот. Она не могла остановиться. Я был растерян. Она менялась прямо у меня на глазах. Я любил не эту женщину. Моя женщина не могла быть такой циничной, она не могла так мерзко смеяться. Я не помню, как вышел из квартиры и очутился на улице. До меня все еще доносился ее смех. Мне даже показалось, что Рена вышла на балкон и смеется мне вслед, показывает меня соседям и смеется, смеется. Больше я ее не видел…
Лежа на кровати, я включил телевизор. Шел фильм “Зорро”. Кетрин Зета Джонс была похожа на Рену. Она сидела в одиночестве в белом кружевном белье. Длинные черные волосы ниспадали на плечи и прикрывали грудь. С мечом в руке я подошел к ней. Рена возбужденно дышала, соски окрепли и торчали из-под белья, рот был приоткрыт. Все происходило в каком-то отделе нашей редакции. Значит, у меня в руке должна была быть ручка, а не меч. Странно. Мы разговаривали на совершенно незнакомом языке, но при этом понимали друг друга. Я поцеловал ее прекрасные губы и потом, выпрыгнув в окно, долго парил в воздухе. Я чувствовал себя легким, как перышко. Там, внизу, была кровавая лужа, и я уснул с привкусом крови во рту.
8. “Мыльное кладбище”, колодец и рыбьи глаза
Мне приснился поезд. Он переехал красивую женщину, разделив ее тело надвое…
Как только я проснулся, тут же умылся, достал бритвенный набор, который ласково называл “мыльным кладбищем”, и сбрил многодневную щетину. Так я подготовился к встрече с экстрасенсом. Всю дорогу я вспоминал свои странные сны…
Мы встретились возле станции метро. Экстрасенс послала за мной своего представителя. Он был маленького роста и прихрамывал. Мимоходом сообщил, что был ранен на войне. Почему-то я ему не поверил. Вообще я не верил людям, которые сразу же начинают рассказывать о себе, тем более, если их об этом никто не просит. Этот тип людей хорошо Думбадзе описывает, когда они надевают на лицо страдальческую маску, чтобы все их жалели.
На втором этаже пятиэтажки страшно воняло.
— Это бабулька одна, кошек держит, поэтому здесь так воняет, — объяснил хромой и постучал в старую деревянную дверь. Дверь издала звук старого избитого барабана.
Я не понял, кто открыл нам дверь, — в коридоре было темно. Пахло плесенью так, как будто здесь сто лет не прибирали. Из окна падал свет. Я увидел сидящую на паласе женщину, лет пятидесяти. Мне показалось, что она сидела с закрытыми глазами или даже спала. Я не успел додумать свою мысль, как услышал ее голос, исходящий словно из глубины колодца.
— Заходи, садись поближе, не обращай внимания на обстановку.
Пресловутым экстрасенсом оказалась вот эта самая женщина. Я уселся на маленькую расшитую подушечку, прямо напротив нее. Женщина открыла глаза и, немного прищурив левый глаз, пристально посмотрела на меня. Потом выпустила мне в лицо струю сигаретного дыма, так что я отвел глаза.
— Смотри мне в глаза, — сказала она. — Прямо в глаза. — Я собрался и сделал, как она просила. Ее зрачки были похожи на шары, а я отражался в них каким-то мистическим животным.
— Я должен взять у вас интервью, — наконец вымолвил я.
— Да, с чего начнем? — спросила женщина. Она приподняла свои сросшиеся брови, поправила руками платок и посмотрела мне в глаза.
— Прямо с меня и начнем, — предложил я.
— Многие так говорят. Сначала не верят, потом просто спасения от них нет, — сказала женщина-экстрасенс совершенно неестественным голосом. — Закрой глаза. Иногда человек должен побыть у себя внутри. Это необходимо для того, чтобы он понял себя и понял, чего хочет от жизни. Человек изнури как железный колодец, конца и края которому не видно, поэтому не хочется возвращаться обратно…
— Я никогда не думал об этом,— сказал я.
— Каждый человек время от времени должен проникать внутрь себя, оттуда, изнутри, и должен посмотреть на свое прошлое и настоящее.
— Как йоги, что ли?
Мой вопрос остался без ответа. Кажется, она меня не слушала.
— Это путь. Путь познания себя. Может быть, даже не познания, а переоценки.
Женщина выдержала паузу, которая показалась мне вечностью, и спросила:
— Ну что, начнем?
— Начнем,— сказал я и закрыл глаза.
Странно, с закрытыми глазами я не мог представить себе ничего, кроме шарообразных зрачков женщины и полутемной квартиры, что-то в ней ассоциировалось со взлетной полосой.
Прошло какое-то время, пока она не спросила:
— Что ты видишь?
— Ничего. Ничего не вижу, — ответил я.
— Так не бывает. Ты должен что-то видеть. Не думай ни о чем.
Я снова закрыл глаза. Но на этот раз ничего не смог представить. Она что-то напевала. Может быть, это был гипноз. Мне даже показалось, что я когда-то слышал подобные молитвы. Это скорее было похоже на песнопения дервишей. Времени не помнил. Я слушал и постепенно отдалялся от своего теперешнего местоположения. Самолет поднялся в небо со слабо освещенной взлетной полосы. Я почувствовал себя в невесомости и полетел вместе с самолетом. Долетев до седьмого неба, я стал медленно опускаться вниз.
Я очутился во дворе нашего старого дома. Сидя на корточках у кирпичной стены сарая, я копался в песочке. Солнце то лениво выглядывало из-за облаков, то пряталось. Отец вбивал колышки в забор. Мать с ведром шла от реки. Завидев ее, я быстро подбежал к ней. Преградив ей путь, потянулся к ее соску. А она прямо у хлева, положив ведро на землю, обнажила свою грудь. Я с жадностью взял ее пахнущий молоком сосок в рот, но никакого вкуса не почувствовал. Молока у нее не было. Отец взглянул на мать и улыбнулся. Она ответила ему такой же улыбкой.
Потом я подошел к берегу. Вода в реке была мутная, но я отчетливо видел рыбок. Рыбки плескались и переворачивались, а их животы блестели на солнце. Я бросил камень в стайку, одна рыбка перевернулась брюшком вверх и в таком положении стала плыть. Чтобы достать ее, я вынул из забора прутик, но мои старания были тщетны. Я посмотрел вслед уплывающей мертвой рыбе. Почему-то мне стало жаль ее. Еще совсем недавно она рьяно сновала туда-сюда в стае, а теперь ее, как случайно упавший в воду камыш, просто покачивала река.
Мой брат в сторонке удил рыбу. Закир подошел к нему. А я схватил оставленную Закиром удочку, насадил на крючок мякиш и снова опустил в воду. То ли от нечего делать, то ли из-за любопытства стал вытягивать крючок, и тут снова увидел большую рыбу, качающуюся на поверхности воды брюхом вверх, от испуга побежал к дому, потащив за собой удочку. Рыба бежала за мной, я громко кричал. Тут подоспела мать и отняла удочку. Я дрожал от страха. Рыба лихорадочно билась о землю. Отец был страшно рад моей первой добыче. А я еще ничего не понимал.
— Какая красивая рыбка!— восклицала мать.
Я же не переставал орать. Увидев мой испуг, мать сняла с крючка рыбу и швырнула ее обратно в реку. Несколько секунд та неподвижно неслась по реке, потом вдруг зашевелилась, от счастья подпрыгнула и, играя плавниками, исчезла глубоко под водой.
— Рыбка принесет тебе мяч,— чтобы окончательно успокоить меня, сказала мать.
Долгие годы я жил ожиданием. Мне казалось, что та рыбка меня помнила, и она непременно однажды появится, подталкивая плавником разноцветный мячик.
Я стоял на берегу реки и вспоминал падающие в нее белые лучи, теперь река заметно обмелела. Я вырос и уже ходил в школу. Она приплыла, рыбка, которую я так ждал. Притаившись на дне, она ожидала меня, ее скользкое тело блестело на солнце. Я потянулся, чтобы погладить ее спинку, но тут рыбка дернулась, ударила о воду хвостом и исчезла.
Через два дня жители нашей деревни во главе с моим дядей хотели поймать эту рыбу. Чем только они ее не ловили. Рыбка не сдавалась. Наконец, дошли до водопада. Наши стали бить ее лопатами. Всю израненную рыбу приволокли во двор моего дяди. Глаза были совсем живые, я увидел в них свое отражение и заплакал. Слезы душили меня. Все вокруг были заняты рыбой. Люди поражались ее размерам, мой дядя положил рыбу на колхозные весы и взвесил. Я побежал что было силы обратно к реке и стал реветь еще больше, размазывая слезы по лицу.
Сейчас я снова сижу на берегу и ловлю рыбу. Моя рыбка снова появляется посередине реки. Я пытаюсь вытянуть удочку, по мере того, как я ее тяну, леска удлиняется, река увеличивается и превращается в море, рыба постепенно поднимается из воды и уходит в небо. Теперь я тяну небо на землю. Но леска обрывается… Все вдруг исчезает, и я проваливаюсь в темноту.
Не было сил открыть глаза. Может быть, я тянул время. Я так боялся расставаться с воспоминаниями… Наконец, я открыл глаза. Экстрасенс куда-то исчезла. Комната по-прежнему напоминала взлетную полосу. Пахло рыбой. Казалось, что в комнате еще кто-то есть. Я поднялся, немного постоял в темноте, потом сама по себе открылась дверь, так, как будто кто-то выскочил, но внезапно проникший свет ослепил меня, и я никого не увидел.
Под вечер я покинул эту квартиру. По дороге домой я влился в какую-то демонстрацию, требования, лозунги которой мне были не особенно близки. Многие в толпе мне казались знакомыми. Сегодня я попал в общий поток и не испытал при этом никакого дискомфорта. В данный момент было не до размышлений. Я сознательно отпустил свои желания, и они привели меня на площадь. Я поднялся на трибуну, где стояли политические лидеры. Толпа разрасталась. Все вокруг напоминало времена инквизиции. Каждый новый лозунг сопровождался воплями, аплодисментами. Толпа радовалась, даже не понимая чему. С трибуны выступал один из лидеров. Говорил про оккупированные территории, про смерть, выборы. Странно, это был Мехбалы — брат Севиндж, но по логике его здесь не должно было быть, потому как отец Мехбалы состоял на государственной службе. И пламенные речи о справедливости такого человека, как мой экс-деверь, вызывали, по меньшей мере, недоумение. Я спросил у стоящего рядом политика: не тот ли это человек. Политик утвердительно кивнул.
— А как же его отец? — спросил я.
— Отца уволили, — ответил политик и почему-то засмеялся.
— А кто уволил-то? — продолжал я.
— О! — воскликнул политик и снова рассмеялся, потом с пафосом добавил: — Хорошо говорит! Надо же! Во дает…
Люди бурно аплодировали Мехбалы. Тот расходился еще больше, что-то кричал. Сверху люди казались жалкими. Наверное, по этой причине с трибуны легко говорить. Лгать несчастным, бедным людям, глядя прямо им в глаза, — особенное удовольствие. И, если мне предоставили бы слово, я, скорее всего, избрал бы роль спасителя.
Я спустился с трибуны, отдалился от митингующих и пошел в издательство.
Там сообщили, что меня ищет редактор. Но я не придал этому значения. Сел у себя в кабинете и попытался написать о встрече с экстрасенсом. Но ничего не выходило. Слишком мало было информации. О том, что я видел, написать не мог, потому что, кроме гнева главного редактора, мои откровения ничего бы не вызвали. Вошла секретарша и сказала, что шеф зовет меня к себе. Сейчас его называют “главный писатель”. Когда я вошел, Главный писатель говорил по телефону и почесывал худую шею. Я был вынужден оставаться стоять и наблюдать за серьезной физиономией своего начальника. Положив трубку, он спросил:
— Репортаж готов?
Я отрицательно покачал головой.
— Гм, так… Ну, ты думаешь что-нибудь написать или нет? — выдавил редактор.
Я немного подумал о том, что я этакое могу написать, но в голову ничего не приходило. Потом непроизвольно сказал:
— Про рыбу, про рыбу написать хочу.
Глаза шефа налились кровью, и я понял, что сморозил глупость. Видимо, заметив мое смущение, редактор ничего не сказал, просто посмотрел в окно, а я молча вышел из комнаты.
Полутемный коридор общаги заставил меня вспомнить о снах, в которых были сплошные лабиринты. Я снова слышал какой-то звук и ощущал на затылке чужое дыхание.
Как только я вошел, зазвонил телефон.
По молчанию в трубке я сразу узнал звонившего.
— Ну, как? — сказал наконец человек-телефон. Я молчал. — Неплохо говорил, а? Наш кадр.
— Так, его отца сняли? За что?
— Так надо. Иначе нам никто не поверил бы.
— Завтра у дверей вашего дома вас будет ждать машина.
Я взял с полки журнал “ELLE”, полистал его и не заметил, как провалился в сон. Во сне я крутился в спиралевидной башне, в которой не было ни входа, ни выхода.
9. Сигареты “Муратти”, вилла и человек-телефон
Протяжной сигнал автомобиля заставил меня выглянуть в окно. Было прекрасное майское утро, ветер с Каспия щекотал мне нос и трепал волосы, с моря доносились крики чаек, и я вспомнил свой сон. Внизу стоял черный “Мерс”. Громила с квадратными плечами протирал лобовое стекло и между делом давил на сигнал. Почему-то спускаться мне совсем не хотелось.
На важную встречу, как правило, одеваются подобающе. Я это знал. Поэтому подошел к стенному шкафу и приоткрыл дверцу. Мой свадебный костюм, ворот которого совершенно стал серым от пыли, никуда не годился. Я надевал этот костюм лишь трижды. Когда женился и дважды к тестю в гости, разумеется, до того, как между нами кошка пробежала. И все. Костюм для меня — атрибут удушения свободы. Как будто мое тело находится в тисках. Я даже обрадовался, что мой костюм был непригоден. Теперь моя совесть чиста. Есть веская причина тому, что на важную встречу я не явлюсь в черном костюме. Я напялил свои потертые джинсы и рубашку-гавайку, влез в кроссовки и спустился вниз. Увидев меня, водитель кисло улыбнулся и, ничего не сказав, сел за баранку.
Пробормотав “Доброе утро”, я сел на заднее сиденье. Салон “Мерседеса” показался мне чрезмерно большим. Со стороны даже не скажешь. Хотел было именно с этой темы начать разговор с шофером, но не смог. Мой язык словно одеревенел. Хотя мои рассуждения о машине ему должны были понравиться. Я провел руками по блестящему кожаному сиденью, и мои руки обрадовались так, как если бы гладили обнаженное женское тело. Правда, пахло сиденье не женщиной, просто кожей. Я решил промолчать, на данном этапе мои ощущения могли быть обманчивы.
— Вам повезло, — водитель пялился на меня из зеркала, — шеф не каждого к себе приглашает. Знаете, он в тяжелом состоянии, но об этом никому не говорят. Но я догадался. Во всяком случае, они между собой все время шепчутся. Я сразу
понял — здесь что-то не так… А с вами тоже так случается?
Откровения водителя показались мне сомнительными. Обычно те, кто крутится возле сильных мира сего, заводят подобные разговоры с незнакомым человеком с единственной целью — выудить у него какую-то информацию.
— Что-то здесь не так… — повторил водитель.
— Понял, что что-то не так!
Водитель остался доволен моей реакцией.
— Я все предчувствую. Это генетическая способность, — с гордостью сказал шофер. — У нас сильно развита интуиция, мы все вот этим самым сердцем чувствуем, — он постучал указательным пальцем себе в грудь.
Мне захотелось курить. Но я тут же вспомнил, что бросил это дело за неделю до женитьбы. Такое условие было. Мне пришлось изменить в себе все: привычки, манеру одеваться и даже говорить. Я жил уже не в деревне, а в столице большого государства, причем недавно обретшего независимость. Ну как тут не измениться…
— Сигаретки не найдется? — спросил я.
— Найдется, конечно, — он подался назад, — на спинке переднего сиденья видите коробочку? — там и сигареты есть, и зажигалка.
Я поднял крышку коробочки, там оказались сигареты “Muratti” с белым фильтром и серебряная зажигалка. Я уже видел такие сигареты, их курил следователь, когда допрашивал Али. На зажигалке была выгравирована рыба. Пачка оказалась не новой, видимо, кто-то до меня несколько штук выкурил.
— Наш шеф их любит, ему специально привозят, — сказал шофер.
После первой же затяжки голова закружилась. Стекла “Мерса” автоматически приспустились. Дым от сигарет змейкой мгновенно пополз сквозь эту щель, вслед за ним и я выбросил окурок, и он одиноко догорал на обочине. Мне стало его жаль.
Не знаю, как это объяснить, но в моей жизни были периоды, когда я жалел предметы. Предметы, которые вдруг исчезали или переставали мне нравиться, вызывали во мне жалость. Я одушевлял их, они напоминали мне одиноких людей, может быть, даже самого себя… С этим чувством я познакомился в пять лет. Мне в подарок из города привезли медвежонка. Я не расставался с ним. Спал вместе с ним. Маленькая, почти с кулачок, коричневая пластмассовая игрушка казалась мне абсолютно живой. Я боялся, что мишка простудится, если вдруг с него сползет одеяло, поэтому ночью несколько раз просыпался и укрывал его потеплее.
Водитель не умолкал.
— Шеф — хороший человек, простой. Никогда голоса не повысит, утром обязательно скажет “доброе утро”, вечером — “спокойной ночи”. В последнее время он из дома не выходит, вот почему я решил, что старик совсем плох. Как раз он-то без сигареты жить не мог.
Не знаю, зачем, но я понимающе кивнул. Ведь я даже не видел человека, которого мой собеседник называл шефом. Я прислонился к стеклу и стал смотреть на улицу, мне вспомнилась выброшенная сигарета. Наверное, уже догорела. Совсем, как люди. Даже не подозревая, они сгорают дотла.
Водитель включил радио. По 107 FM шли новости. Сначала передали, что Алиму Гасымову присудили премию ЮНЕСКО за вклад в музыкальное искусство. Девушка с такой неистовой радостью сообщила эту новость, как будто премию вручили ей. Голос резко изменился, когда она проинформировала население о завтрашнем митинге оппозиции. Водитель посмотрел на мое отражение в зеркальце над собой и спросил:
— Про митинги что думаешь?
Я пожал плечами. А он покачал головой. Разговор на этом был исчерпан.
Наконец, машина, свернув влево, проехала несколько метров и остановилась возле громадных ворот розового цвета. С обеих сторон ворот были установлены камеры наблюдения. Ворота автоматически открылись, и машина очутилась внутри.
— Приехали, — сказал шофер, взял рацию, что-то в нее пробормотал и вышел из “Мерса”. Я остался сидеть в машине, потому что совершенно не понимал, что мне делать. Я просто окаменел, когда увидел огромный и очень красивый двор. У меня потемнело в глазах, в голове все перепуталось. Где я? Почему я здесь? На миг я забыл обо всем.
Водитель толкнул меня в плечо, я открыл дверцу и вышел из машины. Двор был настолько велик, что здесь можно было спокойно провести парад. Посередине красовался огромный фешенебельный дом. Справа и слева от дома возвышались башенки, напоминающие кремлевские. В саду росли деревья самых различных пород. Мне показалось, что я нахожусь на вилле какого-то итальянского мафиози (представляете?) Возле дома стояли двое громил в черных костюмах и очках. К дому вели две дорожки, между ними зеленел газон. Водитель, заметив мое удивление, сказал: “Это любимая вилла шефа, здесь работают сорок шесть садовников”. Из его слов я понял, что эта вилла — не единственная.
Дверь в доме открылась, вышел какой-то человек и сделал приглашающий жест. Холл напоминал вестибюль пятизвездочного отеля. Чуть в сторонке блестели кожаные кресла и диван. Перед ними стоял низкий столик, а на нем — аквариум.
Молчащий человек нажал кнопку, дверь лифта распахнулась, и мы очутились в светлой кабине. Здесь было сказочное освещение. Словно южный ветер гонял по пустыне солнце. Мне казалось, что этот шкаф уносил нас далеко, далеко… Вот он прошибет крышу и устремится в небо. Я очень часто видел этот лифт в своих снах. Видел даже, как это хитрое сооружение мчится по коридору, сворачивая то вправо, то влево… От волнения у меня вспотели ладони. Выйдя из лифта, мы некоторое время шли по коридору. Здесь, видимо, давно не проветривали. Воздух был мертвым.
Стены — без окон. Помещение скорее напоминало погреб, а не верхний этаж. Впереди идущий громила резко остановился. Мы стояли перед большой обитой кожей дверью. Такие двери в советское время были весьма популярны. Двери кабинетов главных редакторов, секретарш райкомов, важных государственных персон были непременно обиты черной кожей. Наш гид коснулся указательным пальцем своих губ, давая понять, чтобы мы молчали. А сам нырнул в кожаные двери.
Прошло несколько томительных минут. Мне показалось, что тот человек упал в глубокий колодец и вряд ли уже вернется. Я стал прогуливаться по коридору, и со мной, точно сторожевой пес, носился оставшийся качок. Я разозлился еще больше.
Наконец, двери открылись, и нас пригласили войти. Комната была довольно большая. На стенах висели картины с рыбами. В кресле сидел мужчина лет пятидесяти. Он что-то медленно писал. Мужчина продолжал делать заметки даже после того, как мы вошли. Мы молчали так, как будто в доме была заложена бомба, механизм которой придет в действие, как только нарушится тишина. Наконец, хозяин кабинета отставил перо. Снял очки, надел другие и жестом пригласил меня сесть, а двум другим велел удалиться.
— Сядьте поближе, — сказал мужчина, указав на ближайший от него стул. Я переместился на указанное место. Человек пристально посмотрел на меня, потер глаза и протянул: — Т-а-а-ак….
10. Джыртан, Голубь мира и журналист-кашкалдак
У этого человека было хитрое лицо. Подобного типа люди обычно умеют читать мысли. С ними нужно быть начеку. В начале разговора они, как правило, спрашивают про самочувствие собеседника или что-то в этом духе. Так было и на этот раз. Мужчина взял со стола пачку “Муратти” и белыми, мягкими, как у женщины, пальцами, вытянув одну сигаретку, зажал между губами. Щелкнул зажигалкой. Затянувшись, он крайне мягко спросил:
— Значит, вы тот самый герой, которого мы так долго искали.
За все время (во всяком случае, первые минуты нашего знакомства показались мне вечностью) он не отводил взгляда от вашего покорного слуги. Словно коллекционер изучал какой-то доселе невиданный экспонат. Я сразу понял, что именно с ним разговаривал по телефону. Эта голосовая интонация осталась у меня в памяти, и теперь я был вынужден вернуться в реальность. Передо мной сидел человек-телефон.
— Мы позвали вас… — Он закашлялся, вытащил из кармана брюк носовой платок, вытер рот и тонкие усы, которые, кстати, ему абсолютно не шли. — Все взаимосвязано, не так ли? — спросил он, неожиданно поменяв русло почти не начатого разговора. Снова молчание… Видимо, он ждал моего ответа. Я пожал
плечами… — Ну ладно, давайте так… Понимаете, жизнь устроена так, что ее трудно прожить без чьей-либо помощи. Люди должны помогать друг другу… Особенно в наше время. Всем подряд не доверишься. У каждого свои прогнозы. Тот, кто ждет северного ветра, вдруг становится жертвой южного. Не все дороги приводят к храму. Это не мои слова, в кино слышал. Я вместо храма, наверное, сказал бы — к мечети. Жаль, что наши дороги к мечетям не ведут, а обходят их… Я хочу сказать, что дороги бывают разные. Кто знает, каков будет конец начатого пути.
“Очень примитивный и устаревший стиль”, — подумалось мне. Меня этим не возьмешь. Кажется, Человек-телефон заметил мое недовольство.
— Вы сказку про Джыртана читали, наверное? — прищурившись, спросил он. Я был удивлен и утвердительно кивнул. — Вы знаете, в чем была ошибка Джыртана?
Я промолчал, честно говоря, не совсем понимая, к чему он клонит. Северный ветер, южный, Джыртан… При чем тут все это? Мне даже показалось, что человек не совсем нормален. Но в то, что сумасшедший занимал ответственную должность, я тоже не мог поверить. Во всяком случае, если, сидя в этом роскошном помещении, он чем-то и кем-то руководит, сказать про него, что он больной человек, противоречило бы любой логике.
— Короче, мы нуждаемся в вас, — человек-телефон испытующе посмотрел на меня. — И очень хотим, чтобы вы нам помогли в этом деле.
Чем простой человек мог пригодиться владельцу столь огромного состояния, я не совсем понимал.
— Понимаю, — сказал я, — но вряд ли чем-то могу помочь.
— Это вам только кажется, — человек-телефон закурил, а мне протянул серебряный портсигар, я поблагодарил его, но к сигаретам не притронулся. Я до сих пор ощущал во рту мерзкий привкус сигареты, которую выкурил в машине.
Кукушка в старинных ходиках прокуковала одиннадцать раз.
— Вы пишете, а мы читаем, не так ли?— он стряхнул пепел с кончика сигареты.
— Точно так, — согласился я. — Но я пишу для себя, а не на заказ. Вы ошибаетесь, если думаете, что я буду работать на вас. Я никогда не писал под чью-либо диктовку, — сказал я и впервые удивился собственной смелости.
— Мы знаем, но для достижения цели приходится кое с кем считаться. Быть чрезмерно амбициозным и не принимать во внимание мнение окружающих нецелесообразно. Нужно быть прагматиком. Человеку, как биологическому существу, свойственно меняться, и, наверное, вы не станете это отрицать.
“Черт возьми, снова эта дилемма”,— на этот раз мои мозги дали сбой.
— Если вы принимаете за прагматизм ложь, приспособленчество, продажность, я никак не могу с этим согласиться. Такой прагматизм присущ только им, — сказал я, кивнув на телевизор.
— Вы знаете, как этот кашкалдак назвал одного нашего уважаемого писателя? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Он назвал его Голубем мира, потому что писатель призывал к миру с армянами, а тот обозвал его кашкалдаком. Этот самый кашкалдак, прежде чем обозвать уважаемого человека в преклонном возрасте Голубем мира, позвонил ему и попросил о встрече: “Целую ваше талантливое перо, не соблаговолите ли вы выпить чаю в доме вашего покорного слуги?”
— Как вы думаете, какого цвета перо писателя? — спросил я.
Человек-телефон опешил:
— Вы хотите сказать — руки писателя?
— Именно перо, может быть, оно грязное и не стоит его целовать, но для него, наверное, нет разницы, куда целовать писателя. А для меня разница есть во всем. Я сторонник рационального мышления.
— Рациональное мышление, — он стукнул по столу и повторил: — Рациональное мышление! Так именно этого мы от вас и хотим. С кашкалдаками мы не связываемся. Их нужно только стрелять. Мы видим вас в роли охотника, но никак не дичи и хотим пригласить вас на охоту.
— Не понял, — сказал я.
— Рыба,— сказал человек и посмотрел мне прямо в глаза.
— Какая рыба?— опешил я.
Человек-телефон раскрыл лежащую на столе очень хорошо мне знакомую газету и стал читать: “Я вижу все время один и тот же сон. Вижу, как рыбачу на берегу маленького озера. Вдруг на крючок попадается огромная рыба. Я пытаюсь вытянуть удочку, но рыба постепенно удаляется от меня, а маленькое озеро превращается в огромное водное пространство. Уплыв далеко, рыба выпрыгивает и ударяется раздвоенным хвостом о воду. Ее чешуя блестит в лучах солнца. Никогда в своей жизни я не видел рыбу такой красоты”.
— Ясно, — говорю, — дальше можете не читать. Я не могу ее поймать. Всегда одинаковый конец — обрывается леска.
— Нам нужна эта рыба! — от радости у него заблестели глаза.
Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Но с такими людьми лучше не шутить. Поэтому я собрался и максимально корректно сказал:
— Это сон. Я видел ее только во сне. Невозможно поймать сон.
— Верно, нельзя поймать сон. Но в реальной жизни можно. Именно вы должны поймать эту рыбу.
— Где?
— А вот это не наша проблема. Рыба нам необходима, и, кроме вас, поймать ее никто не сможет. Мы долго анализировали и пришли к выводу, что вы знаете друг друга. Последовала короткая пауза, человек-телефон закурил и продолжил: — Шефу часто этот же сон снится, но его состояние сейчас таково, что не позволяет вам встретиться. Я очень люблю его. Поэтому хочу во что бы то ни стало поймать эту рыбу. Если вы найдете ее, у вас будет все: богатство, возможности, даже жена к вам вернется. Шеф — могущественный человек. Стоит ему пальцем пошевелить, ваш тесть на коленях будет ползать.
Хотя мне доставляла удовольствие одна мысль о том, что мой тесть будет ползать на коленях, я попросил не использовать в его адрес подобных выражений, как-никак он был отцом женщины, которую я продолжал любить. Человек-телефон сделал рукой жест, означавший, что он меня понимает.
— А если я не соглашусь?
— Тогда у вас ничего не будет, вы будете жить в нищете до самой смерти и никогда больше не увидите свою жену. Кроме того, мы сделаем так, чтобы вы извелись от ревности.
Меня стало подташнивать. Было не до смеха. Меня душила злость из-за этих придурков, совершенно ошалевшего государства и его уродливых детей. И он почувствовал это:
— Да поймите же вы, наконец, эта рыба нам очень нужна. Шеф хочет ее увидеть. Вы просто обязаны сделать это ради нации и народа. Шеф нам очень дорог. Все работники нашей компании просто молятся на него.
— А чем занимается ваш шеф? — спросил я.
— Всем. Точнее, он — это все. И все, что вы видите и не видите, принадлежит ему. — Я снова ничего не понял. — Видимо, мне придется рассказать вам вкратце историю нашего шефа.
11. Человек-аквариум
— Шеф был простым рыбаком, — начал рассказ мой собеседник и показал на портрет на стене. На портрете был изображен улыбающийся человек в генеральском мундире. Но улыбался он как-то неестественно, это трудно было не заметить. — До Второй мировой шеф плавал на рыболовецком судне своего дяди. После того как все мужчины ушли на фронт, его бизнес стал процветать, и он разбогател. Но не только это стало причиной его увеличившегося состояния. Кто-то шефу помог. Мы подозреваем, что это какой-то странный гибрид рыбы или что-то в этом роде. Он не любит говорить об этом, но в хорошем расположении духа иногда вспоминает. В очень короткий срок благодаря той самой рыбе или же рыбообразному существу, если угодно, наш шеф превратился в одного из самых богатых людей страны и стал во главе нашей компании. Еще раньше он возглавлял службу безопасности, как я сейчас. — Человек-телефон зажег очередную сигарету… И добавил шепотом: — “Эту самую рыбу много раз хотели поймать несколько удальцов, но никто из них не умер своей смертью. Шеф просто смотрит на жизнь: “Никого не пропускай вперед себя, плыви по течению, вовремя ликвидируй препятствия, которые могут помешать тебе в будущем, будь беспощаден к врагам”. Он ничего не прощает даже своей дочери и сыну. Вы понимаете, о чем я? — Я пожал плечами. — Мы должны быть осторожны, — он стал говорить еще тише. Как-то раз начальник одного из отделов компании был застрелен своим же сотрудником. Причина знаешь в чем? В директорском кресле. Может, этот человек и не подозревал об этом, но властям он нравился. Он был реальным кандидатом на руководящую должность. Когда шефа назначили на эту самую должность, у него сразу же появилось множество врагов. Но одного из них нашли повешенным в собственной квартире, другого расстреляли на проспекте “Азербайджан”. Лучшие умы, один, например, очень известный академик, ветеран войны был убит у дверей своего дома. Ему выстрелили в рот. Знаешь, да, что это значит? Язык за зубами не смог держать. — Мой собеседник так увлекся, что сигарета в его руке догорала и чуть ли не обжигала ему пальцы. Он спохватился и затушил ее в серебряной пепельнице. Его пальцы напомнили мне разъяренного быка, топчущего свою жертву. — Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему шеф ищет эту рыбу? — И сам же ответил: — Потому что она слишком важна для него, и не только для него…
— Это только в сказке или во сне бывает, — сказал я.
— Никто не знает, где заканчивается реальность и начинается сказка. Надо поменять их местами, — он посмотрел мне в глаза. — Нужно реальность превратить в сон, а сон — в реальность. Для этого вы должны поверить, что сновидение, которое вы видели, необыкновенно. В жизни ничто просто так не происходит. Все взаимосвязано (последние слова человек-телефон произнес с большим трудом). “Закон сохранения и превращения энергии” — это вам о чем-то говорит?
Я снова пожал плечами.
— То, что вы видите во сне, — это отзвук происходящего с вами в реальной жизни. Возможно, вы сами этого не осознаете, все определяет ваше подсознание. Вы даже можете вспомнить место, где поймали рыбу, если хорошенько подумаете. Например, может, эта местность чем-то еще запомнилась.
— Да… там было еще… — неожиданного для него, — промолвил я.
— Что было? — у него заблестели глаза.
— Дерево было… и еще…
— Что еще?
— Бабушка…
— Кто?
— Бабушка, моя бабушка, — сказал я. — В детстве бабушка говорила, что нашла меня на берегу Аракса, куда якобы принесла меня Русалка.
— А куда впадает Аракс?— хитро спросил человек-телефон и сам же ответил: — В Куру.
— В Куру, — тупо повторил я.
— А Кура куда впадает? В Каспий.
— В Каспий, — снова повторил я.
— Вот видите?! Вы вспоминаете! Сон превратится в реальность, если будете думать в том же направлении. Например, наш шеф полагает, что человек может превратиться в рыбу, если его долгое время держать в аквариуме.
После последней фразы он поднялся и жестом позвал меня за собой. Мы вышли в коридор и после томительных шагов оказались перед ореховой дверью. Тихонько приоткрыв дверь, я увидел посередине комнаты огромный аквариум. В нем лежал мужчина. На лице — маска от акваланга. И только по тому, как опускался и поднимался живот, можно было понять, что человек еще жив. Мы долго смотрели на него.
Человек-телефон очень тихо продолжил pазговоp:
— Ровно два месяца и одиннадцать дней этот человек каждый день пpоводит по нескольку часов в акваpиуме. Шеф ждет. Вpемени мало. Hа каpту поставлена судьба наpода, нации.
— Это не по мне, — сказал я. — В отличие от вашего шефа я плыл пpотив течения.
— Пpавильно плыли. Сейчас вpемена дpугие. Шеф осознает, что теpяет связь с pыбой. Чтобы ее восстановить, ему нужен человек, котоpый сыгpает pоль посpедника. Он должен соединить пpошлое и будущее, чтобы, когда пpидет вpемя, — уйти. Он все чувствует особенно остpо. Этот человек — вы. Мы совеpшили назад тот же путь. — Он вытащил из пачки новую сигаpету, пpедложил мне. Я отказался. — А… совсем забыл, вы же бpосили за месяц до женитьбы, — абсолютно пpоигноpиpовав мое удивление, зажег сигаpету.
Человек-телефон поднял голову, приоткрыл pот, как pыба, и стал пускать дым кольцами. Маленькие бpаслеты дыма таяли, едва коснувшись потолка. Hекотоpое вpемя мы наблюдали за этим пpоцессом.
— Хоpошенько подумайте,— сказал начальник охpаны шефа и пpотянул мне визитную каpточку. — Если пеpедумаете, позвоните. Остальное мы беpем на себя.
У меня было стpашное желание выpваться из этого суматошного дома и веpнуться в свою общагу. Именно сейчас несчастное общежитие казалось мне самым желанным местом на свете.
В этом грандиозном здании я чувствовал себя насекомым. Здесь могут
pаздавить тебя, как сигаpетный окуpок, стоит им только захотеть.
Обpатно меня пpивез тот самый веpзила. За всю дорогу мы оба не пpоpонили ни слова, он пpивез меня к общежитию.
— Hе вздумай с нашим шефом шутки шутить, — бpосил он мне на прощанье.
Все они одинаковы, подумал я, когда с тpудом поднялся по лестницам общежития. Было начало тpетьего. Мне же казалось, что пpошла целая вечность, что я видел абсурдный сон. Но все-таки к телефону решил не подходить. Я лежал в своей постели и, глядя на потолок, думал… Hачиналась новая жизнь. Я четко ощущал это. Зазвонил телефон. Мне хотелось спpятаться, но, если даже я спpятался бы в хлеву уже несуществующего колхоза Ял-Оба, меня все pавно бы нашли. От такого воспоминания у меня вконец испоpтилось настpоение. Этот хлев был выpыт в земле. Когда-то там деpжали коpов. Hо сколько себя помню, там, кpоме летучих мышей, ничего не было. И мы прятались там, когда игpали в пpятки. Сейчас я ни за что туда бы не залез. Дети бывают гоpаздо смелее взpослых. Hавеpное, сpабатывает инстинкт самосохpанения.
Я сел в углу, как бывало в детстве. Когда меня обижали, я выбиpал темную комнату, садился в темный угол и не выходил, пока меня не находили. Там тихо оплакивал свою горькую судьбу. И даже хотел покончить жизнь самоубийством назло домашним. Пpедставлял свои собственные похоpоны и как над маленьким тpупом убивались pодители, и мне становилось очень жаль себя. Однажды я уже видел смеpть pебенка. Моя маленькая сестpа утонула в pеке Аpакс. Она была шести лет от pоду и в будущем году должна была пойти в школу. Ее тело нашли деpевенские женщины, они очень шумно оплакивали ее, поэтому я пеpедумал умиpать. Я боялся, что умеpшие дедушка, бабушка и маленькая сестpа, фотографии котоpых висели на стене, могут на меня пpогневаться. Мне казалось, что моя сестpенка плавает где-то в Аpаксе, когда-нибудь она непpеменно веpнется домой. Так я думал, пока не выpос. Я pос, а вот она оставалась маленькой шестилетней девочкой.
Я вспоминал те далекие дни и чувствовал свое сиpотство. Я звал на помощь дух моей маленькой сестpы. Она не по годам много знала, могла видеть будущее. Именно поэтому ее унес Аpакс. Аpакс впадает в Куpу, Куpа — в Каспий… Русалка оставила меня на беpегу Аpакса, уплыла, забpав с собой мою сестpу.
Бедная pыбка, ставшая жеpтвой дядиной лопатки, за черенок котоpой некогда деpжался и я, тепеpь пpоживает свою втоpую жизнь. Рыбка выплывала с самого дна Каспийского моpя, подпpыгивая на повеpхности, стpемясь к солнцу, солнечные лучи обнимали ее, и она загоpалась неестественным блеском. Плавники на ее хвосте становились кpасными. Я бросался в pеку. Моя сестpа плыла по течению, я — за ней, но как ни стаpался доплыть до нее, не мог. Я плакал… Очнувшись от воспоминаний, я не мог сообpазить, сколько пpошло вpемени. Единственное, что я почувствовал, — это пpисутствие в комнате еще кого-то, я был точно не один. Этот кто-то был абсолютно pеален, я ощущал его дыхание на своем лице. Откpыл глаза. Сначала я pазличил паpу pваных тапочек, дальше — шеpстяные носки, платье, две окpуглости на платье и чеpные волосы под огpомной шалью. Пеpедо мной стояла девушка лет семнадцати. Hекотоpое вpемя я взирал на нее сонным взглядом. Потом посмотpел по стоpонам. Я ничего не понимал. Все было на месте, кpоме меня. Я сидел в углу.
— Ты кто?— спpосил я.
Она pастеpялась.
— Понимаете, я услышала плач, когда пpоходила мимо вашей двеpи.
— Плач?
— Плач,— она, смущаясь, кивнула и добавила: — Вы плакали.
— Я?
Девушка вновь кивнула. Я не знал, что сказать. Мне было непонятно, как эта девушка вошла. Видимо, я оставил двеpь откpытой или ветеp pаспахнул ее. Hужно было начать pазговоp, и я сказал пpавду.
— Знаете, я видел сон. Мне пpиснилась моя сестpа.
— Я тоже частенько вижу сны. Моя бабка говоpила, что сны — это явь человеческой души.
— Сейчас я вам покажу. — Я поднялся и вытащил из ящика шкафа стаpый альбом. Hемного поpывшись, я нашел фотогpафию своей сестpы. Hа чеpно-белом фото была запечатлена девочка с шалью на голове, в pуках у нее была кукла с взъеpошенными волосами. Она стояла на беpегу Аpакса, котоpый отнял ее у меня, и щуpилась, глядя на солнце. Hа заднем плане видна железная доpога, по шпалам шел наш Бахpам и смотpел в нашу стоpону. Вдалеке pазличались лысые веpшины гоp.
— Кpасивая, — сказала девушка.
— Кpасивая, — подтвеpдил я, — но ее нет…
— А где она?
— Она плывет по течению.
Кажется, она не совсем меня поняла, но допытываться не стала. Hекотоpое вpемя мы постояли молча. Потом она вдруг сказала: “Я знаю…”
Я ничего не понял. Она смотрела на меня так, будто собиралась сообщить что-то важное, но ей не хватало смелости. После неловкой паузы девушка неожиданно спокойно сказала:
— Человек-акваpиум…
— Кто?
— Человек-акваpиум.
Снова молчание. Девушка будто пpовеpяла мою pеакцию или же отводила мне вpемя для того, чтобы я пеpеваpил обpушившуюся на меня инфоpмацию.
— Мне известно, вы были у него… Внизу я видела его… водителя…
— Hо… Вы откуда знаете?
— Они мне сказали.
— Кто?
— Они.
— Кто — они?
— Знаете, это очень длинная истоpия.
— Hеважно, я хочу слышать все.
Девушка села на кpовать, опpавила подол платья так, чтобы не было видно ног, и очень монотонно стала говорить. Казалось, слова, котоpые она пpоизносила, были сонными…
12. Человек-pыба
Мы пеpеехали сюда десять лет назад. Еще pебенком я предугадывала события. Напpимеp, я точно знала, что наш чеpный ягненок потеpяется, и он и вправду пропал. Я знала, что вскоре дед заболеет и умpет, точно — умеp. Я pассказывала об этом матеpи, та не веpила. Я даже смогла пpедвидеть, какой тpопой мы будем убегать из Ходжалы, как аpмяне убьют моего отца… В ту ночь, когда аpмяне атаковали деpевню, я… — она не смогла пpодолжить, чуть не плакала… знаете, я ведь взpослая уже была… Она немного молчала, затем, собравшись с духом, сказала — я описалась. Мать моя за это меня поколотила. Я пpизналась ей, что боюсь. Она снова мне не повеpила. Hу, да ладно, не хочу вспоминать, каким мучениям подвеpгли аpмяне моего отца, как мать, закpыв мне pот pукой, вывела меня тайной тpопой. Да и вас утомлять не хочу. Сейчас это никого не волнует. Hо до сих поp слышу, как стонет мой отец, вижу его на лютом моpозе, когда его то и дело обливают водой. Все это во сне, но когда пpосыпаюсь, эти стpашные видения оживают пеpед глазами. Hет, не хочу вспоминать, снова повтоpила она. Я хочу поведать вам обо всем, что пpиключилось со мной до пpиезда сюда. После смеpти отца, то есть после того, как я увидела его смеpть, мой даp исчез, словно у меня внутpи что-то пеpеключилось, возникла пустота. Только однажды, год тому назад, я почувствовала у себя в комнате пpисутствие живого существа. Существо ползало и пеpеливалось в лучах солнца, падающего из окна. От испуга я закpичала. Мать вскочила с постели и включила свет. Hикого не было, тогда как я четко слышала шуpшание и видела блеск. Это был не сон. Чувства во сне притупляются. Здесь было все реально… Ведь так?
— Так, — механически согласился я.
Мать пожурила меня и тут же заснула. Но через какое-то время все повторилось снова. Я закричала. Мать, обрушив на меня проклятия, встала с постели, зажгла свет и стала обыскивать комнату. Опять никого. Только на полу блестели чешуйки и пахло рыбой. А после того, как вы переехали сюда, все повторилось. Мать дома не ночевала. У нее было дежурство в больнице. На этот раз я не закричала, хотя очень сильно испугалась. Приподнялась и села на кровати. Существо было посреди комнаты, оно как будто меня не замечало. Оно было в комбинезоне, напоминающем рыбью чешую, лицо тоже было покрыто чешуйками, а вот глаза были человеческие, смотрели словно откуда-то из глубины. Ушей не было видно, вместо раздвоенного хвоста — человеческие ноги.
Немного постояв, то ли рыба, то ли человек подошел к стене и несколько раз тихонько постучал по ней; нащупав пустоту, существо остановилось, вынуло из кармана ножик. Осторожно сняв слой штукатурки, извлекло из стены что-то похожее на шкатулку. Когда существо стало листать ее, я поняла, что это книга. По всей комнате распространился запах плесени. Изучив несколько страниц очень внимательно, существо уселось на стул. Не спросив разрешения, зажгло настольную лампу. Стол и лампа уже были, когда мы въехали в этот дом, поэтому мы являлись их формальными владельцами.
Я не знала, что сказать. Язык мой одеревенел. Я дотронулась до спинки
кровати — холодная, значит, это не сон. Был бы сон, ничего не почувствовала бы. Человек-рыба тоже, чтобы очнуться, что ли, протер глаза ладонями и начал свой рассказ. Голос его доносился словно из-под толщи воды, и слова получались отрывистыми.
— Это наша комната. Вернее, была нашей. Этот стол, стул, лампа точно так же стояли на своих местах. Все, как прежде. Но изменилась сама суть. Все меняется… Плывущие когда-то против течения отдаются во власть потоку. Так было всегда. Я пошел против, потому что не смог измениться….
После короткого молчания он вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет, но курить не стал. Сигареты не такие, как у нашего сторожа. Красивая пачка была. Название, кажется, на “М” начиналось.
— “Муратти”, — сказал я.
— Да, “Муратти”, — обрадовалась девочка.
— Раньше именно на этом этаже размещался Отдел по развитию рыболовства, и мы занимались выведением новых гибридных пород рыб, — рассказывал, жестикулируя, человек-рыба. — Наконец, наступил день, когда я и мой шеф достигли желаемого результата. Инициатором всего был наш шеф. По условиям эксперимента мы поместили простую аквариумную рыбку в мини-пруд для опытов. Не поверите, уже через месяц стало заметно различие между нашей подопытной рыбкой и другими ее сородичами. Удивительно, рыба смотрела на нас абсолютно человеческим взглядом, так, как будто что-то хотела сказать. Она привыкла к нам. Услышав наши шаги, рыба поднималась вертикально, встав при этом на хвостовой плавник, и смотрела на нас. Через какое-то время мы выпустили ее в море. И рыба передала нам сигналы. Мы получали их только во сне и могли точно определить, в каком месте находится наша рыба-агент,— сказал человек-рыба и улыбнулся. — Мы создали секретную сеть с крупными браконьерскими судами и сообщали им о местах большого скопления рыбы, делали на этом огромные деньги. Шеф стал скрывать от нас поступающую информацию. А через некоторое время он ушел с работы и занялся бизнесом. Вскоре его имя стало упоминаться среди сильных мира сего. Меня он конечно же убрал. Только я знал о его темных делах.
— Значит, вы умерли? — спросила я.
— Может быть, умер, а может, нет. Очень трудно определить. Все зависит от оценки состояния. Кто-то может считать меня трупом, кто-то — живым. — Человек-рыба закурил. — Меня искалечили, забили до полусмерти и выбросили в море. Но я умер не до конца, клетки мозга остались целыми. Мир, в который я попал, был так прекрасен, я никак не хотел возвращаться. Теперь я это понял… — сказал человек-рыба и, немного помолчав, продолжил:
— На данный момент шеф потерял сигналы. Сидит в аквариуме и пытается их восстановить. Но это невозможно, они поступают к другому человеку. Тот человек не знает об этом, а вот шеф в курсе. Шеф прочитал его интервью.
Тут в дверь постучали. Я открыла входную дверь, но и там никого не оказалось. Когда вернулась, в комнате уже никого не было. Кажется, человек-рыба вышел через окно. Но то, что человек-рыба вытащил из стены и что я приняла за книгу, осталось на столе. Это была обыкновенная тетрадь, заполненная несметным количеством цифр.
Девушка ушла в другую комнату за тетрадью. Хотя в рассказе девушки было много мистики, все же в нем была какая-то логика. Все события были связаны между собой. Еще Севиндж предчувствовала что-то неладное, и, вот, пожалуйста, развод… — человек-аквариум… незнакомая девушка… и человек-рыба.
Наконец, девушка принесла тетрадь. Страницы были испещрены цифрами и непонятными значками.
— Как вы думаете, что бы это могло значить? — спросил я.
— Не пойму. Может, сигналы?
— Вы хотите сказать, что сигналы, которые передает рыба, и есть координаты?
Она утвердительно кивнула. Несмотря на все это, каракули в тетради оставались для меня полнейшей загадкой.
— Мне кажется, он вас ждет, — вдруг сказала девушка.
— Хочешь сказать, что…
— Да, — подтвердила она. — Вы именно тот, кто получает сигналы рыбы… — В коридоре послышались шаги. — Меня не должны здесь видеть, — сказала девушка и выбежала из комнаты.
Я поспешил за ней, но в коридоре было пусто. Девушка исчезла.
Я вернулся в комнату, и мой взгляд остановился на альбоме с фотографией моей сестры, который оставался на столе. Убежавшая девушка была похожа на мою сестру, как две капли воды. Если бы сестренка осталась жива, она была бы именно такой. Я ничего не понимал… Что мог здесь понять человек-рыба?
Зазвонил телефон. Я не хотел ни с кем разговаривать. Мне вдруг вспомнилась история из детства, связанная с пропажей меченого ягненка и смертью дедушки…
Телефон снова дал о себе знать. Я вспомнил, что сегодня не был на работе, и меня могли искать. Все-таки взял трубку. Это был мой студенческий товарищ Мехти. Пока разговаривал с Мехти, мне вспомнился разговор помощника человека-аквариума… Сам не знаю, зачем, я предложил Мехти: “Может, раздавим бутылку?”
— Ай, джан?! — от радости Мехти воскликнул так, что я услышал его голос из автомата напротив нашей пятиэтажки. Я озвучил свою идею снова. — Где? — спросил он. — Я предложил когда-то очень популярное среди моих знакомых кафе под названием “Гоч”. — Через полчаса буду,— выпалил Мехти.
Через полчаса я подходил к кафе на улице 28 мая. Мехти пришел раньше меня. Он разгуливал перед входом в кафе в черном плаще с поднятым воротником, вокруг шеи болтался ярко-красный шарф. Мой товарищ был похож на Лермонтова. Может быть, это от того, что в последнее время он очень увлекался поэзией.
13. Водка “Титаник”, пиво “НЗС” и Дон Кихот
Мехти — человек с невероятным запасом энергии, он никогда не жалуется на отсутствие времени и растрачивает его по пустякам. В любой компании он чувствует себя, как рыба в воде. Он с такой легкостью прожил тридцать четыре года своей жизни, что я никак не могу себе представить, что когда-нибудь энергия его иссякнет и он тихо-смирно ляжет на кровати, чтобы встретить смерть. В моем представлении Мехти бессмертен.
Чтобы посидеть за рюмочкой, он мог приехать куда угодно, хоть за тридевять земель. Я всегда поражался его азартности. В отличие от меня он ни разу не был женат. Он всегда влюблялся для того, чтобы сделать счастливым только себя и никак не противоположный пол. Ему абсолютно безразлично, счастлив с ним человек или нет. Тут мы совсем не похожи. Я был женат всего один раз и старался, чтобы моя жена была счастлива. Как-то после разрыва с очередной подругой Мехти посетовал, что, мол, девушки его не понимают. Я попытался объяснить, что причина в его эгоизме. Мехти тут же согласился со мной, но это ничего не изменило в его жизни.
Сев за стол, Мехти довольно потер руки, от предвкушения у него блестели глаза.
— Что пить будем? — спросил я.
— Все, что родина производит.
— Тогда сам выбирай.
— “Титаник” как тебе?
— Неплохо,— сказал я, хотя ни разу не пробовал эту водку.
Мы сделали заказ.
— Ну, рассказывай, как у тебя дела. После “событий” тебя что-то не видно.
Мой друг имел в виду развод. Я пожал плечами.
— А ты как, как твоя новоиспеченная организация?
— Закрылась уже, — весело улыбнулся Мехти. Официант принес джиз-быз и квашеную капусту. Мой друг открыл бутылку, разлил по стаканам, быстренько чокнулся и выпил. Потом с кислой миной произнес: — Хорошая штучка.
Я последовал его примеру, но ничего хорошего не почувствовал.
— Чего хорошего-то? — спросил я.
— Тебе меня не понять, ты однолюб, — ухмыльнулся он.
— А водка тут при чем?
— Да не водка, а девушка из “Титаника” хорошенькая! Я про девушку. Мне кажется, этот фильм удался благодаря ей. Невозможно поверить, что эта красота когда-то может увянуть… — Я не стал отвечать. — Весь фильм на ней держится. Без нее — ну никакого кайфа… Все началось с образа, который запечатлевается у зрителя в памяти. Превращение когда-то юной красавицы в старуху… Потому что все в ответе за былую красоту… А водка — дерьмо, дерьмо, — заключил Мехти и снова наполнил рюмки.
Кафе было переполнено. И постепенно наша одежда, волосы впитали запахи различных марок сигарет. Мехти вспомнил еще какой-то интересный факт из фильма, но я его прервал неожиданным вопросом:
— Послушай, ты будешь смеяться, если я кое-что тебе расскажу?
— Не-а, давай, только, может, еще пивка? — хитро прищурился он.
Пока несли заказ, я поднял жалюзи, и дым, как воришка, быстро улизнул в открытую форточку. Мехти залпом выпил кружку пива.
— Давай колись, не бойся, не засмею, — сказал он и почему-то засмеялся.
Я немного поколебался, но водка выполнила свою миролюбивую миссию, развязала язык, ликвидировала все страхи и сомнения, и пошло-поехало:
— У тебя бывает так, что ты видишь что-то похожее на сон, но это оказывается реальностью?
— Не понял…
— Ну… если ты увидишь совершенно невероятную вещь, поверишь?
— Как можно верить в невероятное?
— И даже представить не можешь?
— Нет, представить могу,— с сомнением протянул он.
Честно говоря, мой товарищ не обладал особой глубиной ума. Возможно, поэтому я любил с ним посидеть. Совсем тупым его тоже не назовешь. И еще Мехти умеет выкручиваться из любого положения. Про таких говорят: в воде не тонет и в огне не горит. Я попытался сменить тему разговора:
— Может, еще по пиву?
— Хорошо бы… — весело отозвался Мехти.
Пока официант нес пиво, Мехти закурил, и, стряхивая пепел, спросил:
— Так что ты хотел рассказать… Реальность, сон…
— Не-е, ты смеяться будешь, — сказал я.
— Сказал — не буду, значит, не буду, — отрезал Мехти.
Я посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
— Ты человека-аквариума видел?
— Человек-аквариум?— переспросил он. Я кивнул. — Человек-аквариум, — сказал Мехти и на этот раз расхохотался.
— Ну, я так и знал… — занервничал я. — Да, именно человек-аквариум! Чего ржешь, я видел его сегодня, вот как тебя сейчас, — сказал я и в хронологическом порядке рассказал Мехти все, что со мной приключилось. Я старался не пропустить ни единой детали. Можно было подумать, что я даю показания по поводу какого-то криминала и каждая деталь моего рассказа могла помочь следствию. Мой друг слушал меня внимательно, но, кажется, не очень-то верил. Когда я закончил, он опорожнил сначала свой бокал, потом принялся за мое пиво.
— Ну, что скажешь? — спросил я.
Мехти допил остатки моего пива.
— Ну что я могу сказать? Я видел такие вещи только в кино и во сне.
— Какой сон? Я помню, где это находится, и могу тебя туда отвести. Он сказал даже, что даст мне нужное количество денег, если понадобится.
— Денег даст? — обрадовался Мехти.— Тогда можно поверить. — И ударил меня по руке. Стоит попробовать. И купим потом водки — сколько захотим!
Что поделаешь, если ценности для моего друга измерялись количеством бутылок водки.
— А вдруг я не найду эту рыбу? Если честно, я не представляю, где ее искать.
— Что значит — не представляешь, где искать! В Каспийском море, где же еще! В любом случае твой шеф выпустил ее в море, теперь сидит и надеется, что ее найдешь именно ты. — Я с сомнением покачал головой. — Ну, а не найдешь, фиг с ней, с рыбой, зато денежки потратим, а дальше хоть потоп. Главное — смекалку вовремя проявить.
Я промолчал. Просто засомневался в серьезности его высказываний.
— Хочешь, я с тобой пойду? — спросил мой друг.
— Серьезно?! — я обрадовался, почувствовав облегчение от внезапно протянутой руки. Теперь я не один. Есть с кем разделить ответственность.
— Только с одним условием, я буду тебя только сопровождать, в воду лезть не буду. Я плавать не умею.
Я согласился. После кафе мы еще долго слонялись по улицам, строили планы, смакуя предстоящие приключения, и настроение у нас здорово поднялось.
С Мехти я расстался возле станции метро “28 мая”. Не знаю почему, но я решил пройтись до общаги пешком. Котенка на месте не было, я вспомнил маленькую девочку, и у меня защемило сердце. Вошел в комнату и увидел на столе ту самую тетрадь. Здесь все еще пахло рыбой. Конкретно рыбой. Независимо от моего местонахождения я мгновенно ощущал этот запах. Но в комнате, кроме меня, никого не было. Я постоял под душем, потом улегся на кровать и включил телевизор, очередной бессмысленный американский боевик заставил меня уснуть.
Во сне я был Дон Кихотом. Мы с Мехти верхом на Росинанте, Мехти визжит от счастья.
14. Как чувствует себя человек в шкуре животного?
Меня разбудил какой-то скрежет. Сначала мне показалось, что дети катаются под окнами на самокатах. Но звук доносился откуда-то издалека. Оказалось, домохозяйка вешала во дворе белье, и душераздирающий звук ролика распространялся на всю округу. К этой музыке присоединились вопли продавцов известки и катыка. Какофония несовместимых звуков здорово царапала мне нервы.
Я принял душ, причесался, выпил стакан горячего чаю и принялся листать тетрадку, но ничего из этих каракулей не понял. При этом меня не оставляло странное чувство, будто я вот-вот должен осознать что-то важное. Происходящее напоминало непонятный детский рисунок. Я немного послонялся по комнате, потом от нечего делать постирал рубашку и повесил ее сушиться. Посмотрел на соседский балкон в надежде увидеть девочку. Но там никого не оказалось. Долго прислушивался, но в квартире тоже было тихо. Казалось, там никого нет.
В этой кваpтиpе pаньше никто не жил. Пеpед зданием общаги стояли детские качели, pебятишки pезвились и гpомко галдели. Я снова вспомнил пpо девушку. Если бы я не увидел тетpадь, веpнее, если бы тетpадь сама не попалась мне на глаза, существование той самой девушки вызвало бы у меня глубокое сомнение. Hо она была pеальна, и я, веpнувшись в комнату, снова полистал тетpадь. И снова ничего не понял. Я пеpеоделся и вышел на улицу. Hекотоpое вpемя слонялся пpосто так. Hа этот pаз вместо пpивычного метpо доехал до станции “Сахиль” на маpшpутке. Окpужающий миp как будто изменился, стал живее, что ли. Мои наблюдения сопpовождались воpчанием стаpика с разноцветной боpодой.
— Им и океана мало. Все сожpали уже. Без pыбы моpе не моpе.
Он ожидал поддеpжки у пассажиpов маpшpутки, но никто не обpащал на него внимания. Тогда стаpик посмотpел на меня и ни с того ни с сего улыбнулся. А я пожал плечами. И он тут же поменял тему.
— Я обычно на 151-й сажусь, за двести пятьдесят манатов. Это мой автобус. Hа этот pаз мимо пpоехал. Знает же меня, пpохиндей, подумал, навеpно, что зайцем поеду. Hо деньги у меня есть, сказал стаpик и вытащил из каpмана целую кучу мятых мелких купюp. Собpал из них пятьсот манатов, остальные скомкал и сунул обpатно.
Я сошел на остановке и направился по улице Хагани к площади Фонтанов. Пестpели афишы молодежного театpа. Только что откpылся новый сезон. Я был в театpе лишь однажды. Это было в пеpвые дни нашего сотpудничества. Мы смотpели в Дpамтеатpе “Тахмину и Зауpа” по Анаpу. Во вpемя спектакля я понял, что не хотел бы быть на месте Зауpа.
Я дошел до площади Фонтанов и поднялся к станции метpо “Баксовет”. Затем точно так же веpнулся обpатно.
Стpанно, гоpод казался совеpшенно дpугим. Почему-то pаньше я этого не замечал. После Рениных похоpон я совеpшил путь по такому же маpшpуту, но не заметил ни блестящих на солнце высоток, ни выгуливающих своих собак хоpошо одетых гpаждан. Только воздух был пpежним. Пахло мазутом.
Обычно центp нашего гоpода напоминает подиум. Люди выходят, показывают себя, свои наpяды, демонстpиpуют поpодистых собак.
У нас никогда не бывает сильных моpозов. Hесмотpя на это, женщины непpеменно ходят в доpогих шубах. И не снимают их, даже когда уже тепло.
Если бы какой-нибудь сюppеалист написал каpтину нашего гоpода, он пpедставил бы ее как огpомный кpасочный зоопаpк. Интеpесно, как чувствует себя человек в шкуpе меpтвого животного? В пpинципе между меpтвым животным и их тепеpешней жизнью существовала некая связь. Потому что эти высотки вовсе не должны были пpинадлежать этим людям. Их настоящие владельцы вынуждены жить в поселках “Гюнешли” и “Суpаханы”.
Hа улице ко мне пpицепилась цыганка. Hо меня никак не волновало ее пpисутствие, скоpее, наобоpот. И, завидя дpугого клиента, она тут же подбежала к нему: “Hу, пожалуйста, ну, что вам стоит, скажу, что с вами будет”. И впpавду, что с нами будет, подумал я.
Как только я зашел в pедакцию, там тут же сообщили, что мне дважды звонил незнакомый мужчина. И pедактоp меня ищет. Я сел на свой стул, немножко поpылся в бумагах, мне попалась на глаза наша с Севиндж фотогpафия. Мне стало гpустно и, минуя pедактоpа, я убpался из pедакции. Послонялся по гоpоду, на доpоге между базаpом и школой меня засекла все та же цыганка.
— Дай погадаю. — И, схватив мою pуку без моего на то согласия, стала гадать. — Большой клад ищешь, этот клад находится внутpи pыбы. А pыба в моpе. Ее можно увидеть, но поймать нельзя.
— Что ты мне сказки pассказываешь?!— сказал я и быстpо убpал pуку.
— Иди пpямо, никуда не своpачивай! — крикнула цыганка мне вслед.
15. Журналист-кашкалдак
и Голубь мира (продолжение)
Я нырнул в переход возле Кукольного театра и вынырнул возле бульвара. Детишки визжали на каруселях, взрослые им ни в чем не уступали. Хотел было я тоже прокатиться, но передумал и свернул к чайхане на углу “Синема-клуба”. В этом году весна что-то запоздала. По-моему, зима похожа на старика, а весна — на красивую женщину. Солнышко весной улыбается совсем как девушка. Это похоже на первую любовь.
На открытой веранде было совсем мало посетителей. Я уселся за столик и стал вглядываться в море. Чайки кружили вокруг причалившего прогулочного катера.
Вспомнилась мне другая “птица”. Когда-то эта птица обитала в “Красном уголке” университетского общежития № 3.
Только что он закончил университет.
Когда я увидел его впервые, была страшная жара, а он был одет в черную футболку. Позже я понял, что футболка грязная, вернее, он сам мне подсказал: три дня воды нет, такая жара, одежда к телу липнет… Нищий, но образованный и даже талантливый человек теперь превратился в кашкалдака, все норовили его подстрелить. И однажды, когда ему прицелились в лицо, он в полусогнутом состоянии стал причитать: “Стреляйте, умереть от ваших рук — большое счастье!!!” Я представлял его ежеобразную голову, узкое лицо и плечи. Сейчас он стоит на коленях не только перед сильными мира сего, но и типом, который носит часы на обеих руках и серьгу в ухе. В отличие от меня человек, целившийся в кашкалдака, быстро приспособился к переходному периоду и, совсем как я, поплыл не против, а по течению… нет, скорее не поплыл, а просто раскинул руки, а вода уже сама несла его… И если по совести, то в его смирении тоже было что-то творческое… Вот я измениться так и не смог и по этой причине был очень зол на себя, признаюсь — теперь я ему завидовал.
Он напоминал мне моего тестя. Бывший партократ тут же приспособился к новым условиям жизни. Подобные люди раньше всех чувствуют воздух предстоящих перемен, потому перевоплощение для них происходит достаточно безболезненно. Они как барометры общества. Именно они обладают самой правдивой информацией о том, кто будет смещен или назначен. Мой тесть, например, мгновенно изменил русофильский уклон “ов” в окончании фамилии на колоритное “ли”, был Бяндаров, стал Бяндярли, причем представил публике свои действия как героический поступок! Его бесстрашие было вознаграждено депутатским мандатом. Такие люди вовремя принимают меры для того, чтобы побольше нажить добра, независимо от власти: старой или новой. Жизненные принципы моего экс-тестя были достаточно просты: любое слово старшего — закон; деньги решают все; копи побольше и не важно, какими способами; поймают — отдашь бабки — срок скосят; лучше на зоне с деньгами, чем на воле без них. Мне же его философия была чужда. Я никак не мог освободиться от романтики эпохи социализма.
Пожилой человек, качавший своего внука, напоминал Голубя мира. С кашкалдаком у них было немало общего. Оба талантливы, оба осознают бренность этого мира. Каждый из них считает себя неподражаемым писателем, драматургом, поэтом, при этом никак не мирясь с успехами других. Одинаково боятся хаоса, поэтому исытывают острую необходимость в сильном тыле. А тыл им могли обеспечить лишь верхи. “Да” было достаточно, чтобы у них появилась “крыша”. Они были счастливы настолько, насколько могли быть счастливы…
Поскольку Голубь мира был достаточно пожилым человеком, он мастерски славословил. А кашкалдак по неопытности и от алчности просто наглел. В телеинтервью лебезил перед своим благосклонным респондентом; интервьюируя влиятельного депутата, не мог унять приступов лести и угодничества.
А может, он и не хотел ничего унимать. Такие мысли еще больше отдаляли меня от реальной жизни… Я чувствовал, что, как в бушующее море, бросаюсь головой в мираж… Лучше предвидеть конец с самого начала, чем сожалеть о начатом в конце. Несколько примитивно, но для меня сейчас это была горькая истина. Правда в редких случаях бывает сладкой….
Голубь мира стоял у обочины, прислонившись к автомобилю. Кажется, это был “Мерседес”. Рядом стоял толстый генерал в очках. Писатель явно выглядел очень сытым и довольным. Они оба подождали, когда закончится поток машин, и стали справлять малую нужду прямо возле автомобиля. Во время этого процесса писатель сказал:
— Дадаш, вот таким, как он, сейчас Фортуна улыбается, — он засмеялся и кивком указал на меня. — Как-то я свернул с пути праведного, бес меня попутал, смотрю, слабенькие вороны и те вперед меня пролезли. Черное воронье.
Стол посреди комнаты был завален едой и напитками. Писатель, присев за стол, сразу же налил себе воды из бутылки и выпил. И сразу же стал говорить:
— Друг, знаешь, что я понял? Нужно меняться. Для того чтобы добиться желаемого, человек должен заранее чувствовать изменения. Если он этого не чувствует, тогда, по меньшей мере, он должен быть настолько умным, чтобы потом суметь себя изменить.
У человека должна быть внешняя и внутренняя гармония, если ее нет, то все. У человека возникают стрессы. Ведь все хотят хорошо жить, разве не так, браток? Кто эти бессребреники, которые пришли к власти? Я вдруг увидел, что те, кто больше всех работал, горели ради свободы, остались в стороне, а когда они умирают, их даже хоронить никто не приходит. Пока не поздно, изменись и ты. Самое страшное — лишь раз попасть в течение. — Писатель остановился, посмотрел на генерала, а генерал, в свою очередь, подмигнул официанту, и бокалы наполнились. Писатель взял бокал и продолжил: — А кого я предал? Никого. Даже доноса ни на кого не написал. Просто изменился. За счет друзей. Не так ли, браток? Пока ты молод, изменись, — повторил он и осушил только что наполненный стакан. — За его здоровье. Дай Аллах ему здоровья. Правда, сейчас он нас не слышит. Однако ничего, душой-то он с нами.
— Аминь, — поддержал его генерал. — Кто мы без него…
Писатель говорил о странных вещах, порой размахивая руками. Он вспоминал о массовых митингах на площади Азадлыг, о том, как людские массы шли на него, со страхом говорил и о том, как хотели спалить его сельский дом, порой, дыша мне в ухо, повторял:
— Да, браток, это было, это правда. Это другой человек.
Я тупел, мне даже было лень поднять руки. “Пей, пей!” — Писатель, взяв в руку стакан, смотрел на меня пьяными глазами, и мои глаза тоже закрывались, а уши наполнялись каким-то гулом. Мне казалось, будто я под водой, а воздух из моих легких медленно поднимался на поверхность.
Я открыл глаза лежа в своей кровати. Я пытался вспомнить, когда пришел домой, явью или сном было то, что я недавно видел. Конечно же это сон. Но когда увидел на столе сигареты “Муратти”, то растерялся. Ведь мы с писателем курили именно эти сигареты, и эти сигареты сейчас на том же самом столе. В пачке остались всего две сигареты. Одну кто-то хотел выкурить. Она была зажжена, а затем смята.
Я был в тупике… Некоторое время я ничего не делал. Перевернул газету, лежавшую на столе. Ничего интересного не нашел. Все повторялось. Мой бывший тесть готовился в кандидаты. Десять лет одно и то же. Я затосковал. Захотелось навсегда уйти из этой жизни. Я взял телефон и позвонил. Трубку подняла девушка. Наверное, секретарша. Я представился.
— Подождите минутку, — сказала она. — В трубке долго звучала мелодия из Пятой симфонии Моцарта. Наконец человек-телефон поднял трубку.
— Что скажешь? — без всякого приветствия спросил он.
— Согласен, — сказал я.
— Прекрасно. Посылаю тебе первый “Транш”. Думаю, пока хватит. Если еще понадобится, скажешь, если вернешься с полными руками, то достигнешь желаемого. У тебя месяц сроку. Отсчет времени — с завтрашнего дня. Вечером шофер привезет деньги.
— У меня два условия, — сказал я.
— Какое первое? — спросил он.
— Ежедневно присылайте моей жене от меня букет цветов.
— Нет проблем. Говори о втором условии.
— До моего прихода верните Карабах.
Он засмеялся:
— Ты сам понимаешь, что это невозможно.
— Но вы же говорили, что невозможных вещей нет. Главное — об этом последовательно думать.
— Мы подумаем…
— Пока не забыл, скажу, что со мной пойдет мой друг.
— Друг? Мы на это не рассчитывали.
— Зато я рассчитывал.
— Ладно, пусть идет, — немного подумав, сказал он.
Ровно через час черный “Мерседес” на улице издавал непрерывный сигнал. Я погладил рубашку, еще теплую от утюга напялил на себя и спустился вниз. Водитель с многозначительной улыбкой протянул мне конверт. Вернувшись к себе, я бросил конверт на стол. Не хотелось что-то его открывать. Наверное, потому, что содержимое конверта я знал.
16. Поэт-философ, Адам, Ева и изменчивая суть
Когда стемнело, я обзвонил нескольких знакомых и пригласил их на ужин в ресторанчик “Хары Бюльбюль”. Мехти я решил не звать, боялся, что проговорится.
В эту ночь я заснул за столом. Говорят, в общагу меня привели мои товарищи.
Я плохо помнил, что происходило в ресторане. Ощупал нагрудный карман пиджака, конверт был на месте. Мне стало жутко, когда я понял, что счет в ресторане оплатил кто-то другой.
Значит, все было на самом деле, и меня разбудил телефонный звонок. Трубку я не поднял, голова раскалывалась, опохмелиться, как назло, было нечем. Я решил спуститься и зайти в ближайшее кафе. В кафе звучали удручающие песенки. Кто-то заунывно пел: “Зимы стали снежные, а парни слишком нежные…”
Как всегда, я ругнулся… в адрес “пипла”.
Унял головную боль стаканом водки и парой сосисок в придачу. В заведении давно не было ремонта, это было видно по рисункам на стенах кафе. Еле-еле был заметен силуэт русалки в море… Бородатый мужик, заметив мой интерес к росписям на стенах, стал говорить громче. Он говорил, глядя мне прямо в глаза, будто, кроме меня, здесь никого не было. Кто-то с места закричал: “Ну, давай, поэт, сообрази!” Кричащий обратил свой пьяный взор на бородача.
— Я не поэт, я философ, — обиженно буркнул бородач.
— А какая разница — поэт, философ!
— Разница в том, что… — помялся бородач, — для меня есть разница!
— Да не обращай ты на него внимания,— сказал бармен, успокаивая бородача.
Поэт-философ словно ждал толчка, чтобы толкнуть речь.
— Все дело в сути. Формы нет, форма — это показатель наших чувств. Например, водка, — продолжил поэт и налил себе еще, — кто может утверждать, что у водки есть форма, у нее изначально не было формы, только сущность. Вот так, — сказал он и опрокинул стакан себе в рот. Мы меняемся после того, как выпьем. Алкоголь меняет нашу сущность, но никак не форму. Именно поэтому мы вечером раскачиваемся, а утром ходим очень прямо. Некоторые думают, что поменялась форма, но это не так…. — Поэт-философ выдержал паузу: — Все началось с сотворения мира. Сначала что было? Слово. Затем что? Вода. Бог сотворил Адама на суше, Еву — в воде. И послал им шайтана в качестве молы, то есть создал их с точки зрения формы. А сущность менялась со временем. Тут-то создалась совсем другая ситуация. Гармония сущности и формы, как гармония яви и сна. Кто может понять, где кончается сон и начинается реальность? Никто. Потому что это знать невозможно! — Философ снова сделал паузу, чтобы определить воздействие на публику своих слов, окинул взором сидящих за столиками. Все внимательно слушали… — Многие склонны думать, что из-за изменчивой сущности Адама и Еву смог искусить дьявол. Не-ет… Ошибаетесь.
…Адама с Евой ввела в искушение сама их форма, то есть Господь создал их в такой форме, что совершение ими греха было неизбежностью. То есть грех был сущностью, а форма — необходимостью… — Поэт, прервав свою тираду, сопровождаемую жестикуляцией, подошел ко мне, вальяжно сел на стул и, наклонившись, доверительно прошептал мне в ухо:
— Приятель, ты похож на интеллигентного человека. Не придавай особого значения моим словам. Но что поделаешь, надо добывать на пропитание, и это — мой хлеб… — Он встал, вернулся на место и продолжил свои разглагольствования. — Все возвращается на круги своя… Человек метаболизируется из рыбы и должен вновь вернуться к рыбьей ипостаси… — Он молол чепуху, но я почему-то хотел дослушать его пустопорожние импровизации. После очередных “откровений” он вновь вырос передо мной и подозвал официанта:
— Еще по сто.
Официант подал водку. Поэт, прежде чем разлить по стаканам, вопрошающе взглянул на меня.
— Можно, — отозвался я.
Мы молча чокнулись и выпили. Он кивнул на портрет на стене.
— Прекрасна, не так ли? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Я написал. Моя жена. — И, потупившись, уточнил: — Была…
— Да упокоит Аллах…
— Да проклянет Аллах — так будет вернее. Не покинула этот бренный мир. Ее шайтан попутал… Потому и день-деньской с утра до вечера хаханьки да хиханьки… — Я молчал, не зная, что сказать. — Ладно, потом доскажу, — он поднялся с места и продолжил общение с публикой.
Посетители кафе были изрядно подшофе и один за другим покидали заведение. Они, очевидно, уже наслушались откровений местного мыслителя и служителя муз и прекрасно знали, чем завершится его “лекция”. У меня тоже слипались глаза, но я был заинтригован словами этого бородача о жене.
— Она мне изменяла, — он вдруг снова очутился передо мной. С бороды капала вода. — Мы очень любили друг друга. Из-за меня она сбежала из дому. Я тогда вкалывал на рыбкомбинате. Как новоиспеченный выпускник московского вуза, специалист по бихейвиоризму.
— По…? — не понял я.
Он повторил, но я опять не врубился. Он достал авторучку и написал на салфетке: behavieur.
— Поведенческая психология животных называется: бихейвиоризм. На мою долю выпали “рыбы”. Вам может показаться странным, но и у рыб, представьте себе, существует своя психология. Я использовал специальные методы, получал определенные сигналы о разводимых в опытном хозяйстве рыбах и передавал информацию шефу. — “Сигналы”, — вдруг подумалось мне. — И зарабатывал неплохо. Но однажды меня арестовали… пришили дело. Дали десять лет. Я и сам не понял, за что. Мне вменили в вину, что якобы я зомбировал рыб, и мои эксперименты представляют потенциальную угрозу для государства, что подобным же образом мы можем зомбировать и людей. Отсидел три года, вышел вот. — Он налил себе водки, выпил, утер рукой рот, а после промокнул ладонь об одежду. — Жена, мол, изменилась. Вот тогда я и понял, что сущность — штука изменчивая. Форма у нее была та же, содержание — другое. Она и смеялась по-другому, не как прежде, а как-то лукаво, сатанински визгливо. Мне показалось, что она мне изменяет. И как только я понял это, она исчезла. — После долгой паузы он продолжил: — Я чувствую бессмысленность формы и содержания. Будто вижу сон и не могу определить грань между явью и сном. Как же так получается — вчера был один человек, сегодня — совершенно другой… — Он вновь помолчал и, приблизив рот к моему уху, понизил голос: — А я знаю.
— ?…
— Знаю, где собака зарыта. Если хочешь, завтра расскажу. — И, выпрямившись на стуле, расплылся в пьяной улыбке.
Бармен, все это время наблюдавший за нами, подошел и взял его под руку:
— Поэт, на сегодня хватит. — И вывел его из кафе. Уже у выхода донеслось:
— Я не поэт, а философ!
Ко мне подошла официантка:
— Простите, вы… — и назвала мое имя. Я ответил кивком. — Вас просят к телефону.
— Кто?
Она пожала плечами. Я подошел к стойке бара. Удивительно, но никаких таких шатаний. Чувствовал себя легко. Взял трубку. Голос секретарши: “Минуточку”. И такты из симфонии Моцарта. Наконец, он соизволил взять трубку.
— Думаю, что ты не забыл, — сказал он сухо. — Рыбная ловля началась с восьми утра… Кроме того, не рекомендуется тебе якшаться с кем попало.
— Я не забыл.
— Очень хорошо. Тогда начинай.
И отбой. “Откуда он узнал, что я нахожусь здесь?” — подумал я. “Мы все
знаем”, — вспомнил я слова человека-телефона.
Я вернулся в общагу, завалился спать. Сейчас для меня все не имело никакого значения, потому за время, предоставленное мне, я не мог усвоить водолазное дело.
Проснулся под вечер. Хотел освежиться, окатить голову водой из-под крана, но воды не было.
— Проклятье! — с досады я так грохнул кулаком по стене, что висевшее зеркало слетело на пол и разбилось вдребезги. Это было не к добру.
Спустился на улицу. У кафе, вижу, толпа. Подошел к одному посетителю, в чем дело, спрашиваю.
— Вчера поэт повесился, — он вопрошающе воззрился на меня. — А может, повесили…
Я ретировался. Придя в редакцию, написал заявление на отпуск без содержания сроком на месяц. Теперь первым делом надо связаться с обществом водолазов. Странно, в таком большущем городе никто, оказывается, не знал о существовании такого общества. Наконец, через одного приятеля я все-таки познакомился с военным водолазом и наутро отправился в воинскую часть, где тот служил.
* * *
— Баку превратили в проходной двор, — громко проворчал старик, стоявший у контрольно-пропускного пункта. Нельзя было не почувствовать его желания быть услышанным. И я отозвался солидарно:
— Да уж, наша столица — из самых несуразных в мире…
Он достал сигарету “Астра”, закурил.
— Тридцать лет курю эту отраву.
С моря дул холодный ветер.
Немного погодя к контрольно-пропускному пункту подошел сын моего собеседника — в военной форме. Дежурный папашу не пропустил.
— Положено после тринадцати часов, — сухо пояснил он. — Тебя я вызвал из уважения. По сути, сегодня не приемный день.
Фигурка солдата напоминала вопросительный знак, мундир сидел на нем мешковато, будто дали на вырост. Черты лица повторяли отцовские. Они поздоровались молча, за руку, потом старик, словно спохватившись, порывисто прижал сына к груди, поцеловал, должно быть, исполняя желание жены.
Похоже, он принес сыну еду, и они, отойдя в сторонку, уселись под деревом.
Хотя дежурный оповестил начальство о моем прибытии, но прошло почти полчаса, а никто за мной не явился. Пришлось запастись терпением. Наконец, пришел солдат, посланный моим будущим собеседником.
Пока мы шли к адресату, выяснилось, что мой сопровождающий уже девять месяцев как на службе и всем доволен, во всяком случае, здесь лучше, чем на “гражданке”: вовремя кормят, обеспечивают обмундированием и так далее.
Поднимаясь по скрипучим деревянным ступеням, я пытался понять тягу людей к военной службе; ответ я уяснил позднее.
— Военная служба вечная, — сказал армейский водолаз. — Ибо война — явление вечное.
Признаться, ответ удовлетворил меня. Но я пришел не для выяснения долговечности воинского дела и потому не стал продолжать разговор на эту тему.
— Странно, мы уже столько времени общаемся, а имен друг друга не знаем, — заметил он после того, как мы спустились в каюту.
Я представился. Он протянул руку:
— Рамиз.
Он показал мне два комплекта водолазной экипировки. Один из них я видел, когда три месяца поработал в соответствующем качестве. Но на самом деле ни разу не облачался в этот костюм. Просто три месяца числился в списке работников морской спасательной службы. Я облачился в костюм, именуемый водолазами “мокрым”, надел “зубник”, очки, навьючил на спину баллон весом двадцать пять кг, опоясался семикилограммовым поясом.
Все это показалось мне забавным. Вспомнились фильмы Жака Кусто.
— Только никакого погружения, — заметил Рамиз. — С этим можно опуститься лишь на глубину 45—60 метров. А вот с этим, — он показал на другой скафандр, — можно дойти до 300 метров, вес снаряжения — 96 килограммов.
Снимая экипировку, я сказал: — Нет… этого костюма достаточно, — и проделал несколько раз эту операцию, освоив, как надо дышать в скафандре. Покидая воинскую часть, я поинтересовался, в какой части акватории водится наиболее ценная рыба.
— Идите к Наргину, не прогадаете, — пожал плечами Рамиз: — Но чтобы поймать рыбу, вовсе не обязательно погружаться на глубину…
Я через силу улыбнулся.
Всего несколько часов, и я, считай, уже водолаз. Я исправил ошибку, совершенную лет десять назад. Мне стало смешно. Но это настроение вскоре улетучилось. Едва вошел в кабинет — зазвонил телефон.
— Планы изменились, — сообщил человек-телефон. — Ты должен разыскать его за пару недель. Причем двигайся не в сторону Наргина, а в противоположном направлении. До 65-го километра. Там, куда придешь, есть все.
Я, ни слова не говоря, повесил трубку одновременно с ним.
17. О чем напоминает
пустой флакон “Сальвадора Дали”
Вечером я упаковал вещи в дорогу. Доставая из гардероба пляжную одежду, я ненароком задел и уронил на пол флакон парфюма “Сальвадор Дали”, подаренный мною Севиндж в первую ночь после свадьбы. Как знак любви. Черный флакон в форме женских губ видели многие, потому в описании нет необходимости. Хотя флакон был пуст, но от знакомого, запомнившегося на всю жизнь аромата защемило сердце. После расставания с Севиндж я ни разу не отправлялся на пляж, и потому пустой флакон оставался незамеченным в недрах шкафа, и я не знал, каким образом он здесь очутился. Может быть, Севиндж нарочно оставила флакон среди моего белья, чтобы напоминать о себе. По правде говоря, она достигла цели. И это было мне приятно, ведь я и сам хотел взять из ее гардероба что-нибудь себе на память, но не успел. И до сих пор сожалел об этом. Завернув флакон в свою пляжную экипировку, положил в саквояж. В самой этой процедуре был некий интим. Взял еще смену белья, куртку и все. А тетрадку, забытую соседкой, вложил в кармашек саквояжа.
Наутро, выходя из квартиры, постоял у дверей, поглядел на свое жилье. Как-никак, несколько месяцев жизни провел здесь. Казалось, я что-то запамятовал. У меня всегда так. Когда надолго отлучаюсь из дома, навожу порядок в квартире и, если что-то не на месте, исправляю положение. Вот и сейчас. Все вроде на своих местах. А на душе кошки скребут. Такое предчувствие, что больше сюда не вернусь. Вспомнил соседскую девчурку, маленьких котят, с которыми она играла, ее маму и заныло сердце. Ведь за время своего проживания здесь я только с ними и виделся, знался, общался и, если можно так сказать, сроднился. А теперь я все покидаю — и их, и единственного “заочного” товарища, как бы он ни опостылел мне, — телефон…
* * *
С Мехти мы встретились, как и договаривались, у Баксовета и на такси фирмы “Тофаш” поехали к 65-му километру. День выдался погожий, мягкий, и только налетающие иногда порывы северного ветра напоминали, что зима еще не сдалась.
На Баилове по настоянию моего друга мы купили ящик водки “Русский размер”. Денег у нас было навалом, как никогда прежде.
На 65-м километре трассы Баку—Аляты свернули налево, здесь за асфальтовым полотном тянулась грунтовая дорога. Примерно в километре от береговой линии такси остановилось — дорога здесь кончалась. Отпустив такси, мы двинулись к берегу. Когда-то я бывал в этих местах. Казалось, я проживаю вторую жизнь. Мы шли в сплошном тумане. У берега, едва проступая сквозь туман, нас ждала моторная лодка. Пропахший рыбой лодочник скупо ответил на приветствие. Он смахивал на пирата: на лице виднелся шрам. Мы осторожно сели в лодку, правда, Мехти чуть было не бултыхнулся в воду, но “флибустьер” успел подхватить его. Не спрашивая, куда держим путь, он завел двигатель. Лодка рванулась в море. Брызги распарывающейся воды обдавали наши лица, и эта романтическая картина доставляла удовольствие. Но вскоре романтический кураж прошел, и меня стала давить печаль, как густой туман.
Лодка шла морем часа полтора. Над нами летали чайки, и мне тоскливо мечталось стать чайкой и вернуться на берег. Наконец, вдали показалась какая-то постройка на сваях.
— Приехали! — наш лодочник стал причаливать лодку к сваям и зашелся долгим кашлем. Выгрузив наш багаж, “флибустьер” крикнул на прощание: “Если что понадобится, дайте знать!” — И, развернув посудину, исчез из виду за считанные минуты.
Я не успел даже спросить у него, откуда он знает эти места.
18. “Статуя Свободы”, или Как исчез мой друг
Теперь мы были обитателями жилища, похожего на одинокий маленький остров в открытом море. Дом годился для долгого пребывания. Я обошел комнаты, кухню. Шкафы до отказа набиты продуктами. Здесь была даже установка для опреснения морской воды. Казалось, кто-то специально соорудил все это для долговременного обитания: здесь можно было скрываться от преследования.
Дом, опоясанный по всему периметру балконом, выглядел как комфортный коттедж. И, вероятно, здесь проводил лето человек-аквариум. Мой друг не мог нарадоваться. Он достал из шкафа шпроты, банку соленых помидоров, нарезал хлеб, сел за столик на балконе и принялся со смаком ужинать. В ход пошла водка из наших припасов; осушив залпом граненый стакан, он стал похлопывать себя по груди, как горилла. Я прошелся по комнатам. На стене висели телефон и радиоприемник. Автоматически стал шарить в эфире, но ничего путного не выискал; приемник напоминал пустой ящик, исторгающий хриплые шумы.
Откуда-то появился вертолет, покружил над платформой и исчез.
В одной из комнат я нашел электрогенератор и компрессор, там же находилось несколько видов водолазной экипировки и оборудования.
Я вернулся к Мехти, выпил пива. Мой друг был в радужном настроении. Встал, потянулся: “Живут же люди!” Он закурил сигарету. Заметив пачку “Муратти”, я растерянно уставился на друга.
— Чего таращишься? — смешался он. Поигрывая пачкой, объяснил: — Перед поездкой повстречал Мехбалы, “оприходовал” у него, у меня свое курево кончилось.
Я ощущал себя в ирреальном мире; все, предстающее глазам, казалось зыбким видением, иллюзией. Но морской воздух, пропахший нефтью, говорил о реальности происходящего. В памяти всплывали приключенческие фильмы, серии о Джеймсе Бонде; вспомнились мечты о романтических героях, которых некогда восторженно лицезрел на экране, лежа в теплой постели; и теперь контакт с ними казался не таким уж несбыточным…
Воздух был влажен, и только сейчас я почувствовал холодящее промозглое дыхание моря. А мой друг и в ус не дул, расстегнув воротник рубашки, потягивал пиво, время от времени поднимая банку “в мою честь” и виртуально сталкивая ее с моим равнодушным взором. Меня одолевала дрема, и передо мной проступали видения серых холмов.
Мерный ритмичный шум моря уносил меня куда-то далеко, в незнакомые края, где жили неведомые люди. И я двигался по поверхности моря, будто скользил, но, сколько ни длилось движение, кромка берега не приближалась, а уходила все дальше, и мой друг с банкой пива в руке взирал на меня сверху вниз, возвышаясь, как статуя Свободы; но, несмотря на мое движение, расстояние между нами не возрастало, и я оставался на месте… Мать с ведром речной воды возвращалась со стороны Аракса, входила во двор; я топотал навстречу и просился на руки — молочка хотел, а отец, глядя на нас, улыбался. В свете солнца русалка расчесывала волосы; Севиндж, стоя у окна, смотрела в сторону своего дома… Бородатый мыслитель-поэт дышал перегаром мне в ухо: “Я все знаю…” — и говорил то, чего не успел сказать тогда. Я радовался тому, что он жив, хотя ничего не мог запомнить из его откровений, а он с пьяной усмешкой смотрел на меня…
По воде плыла деревянная кроватка, оттуда на меня глазела младшая сестренка; размахивая маленькими ручонками, пыталась что-то мне растолковать, а может, звала на помощь… кроватка моей соседки по общежитию то погружалась в воду, то выныривала…
В этой фантасмагории я увидел Рену, которая, разлегшись на кровати и закинув ногу на ногу так, что белели округлые бедра, болтала по телефону, расплывшись в томной улыбке…
…Мама в красной косынке качала пустую колыбельку, напевая колыбельную песню, — колыбелька была моя… Еще какая-то женщина… жуть… распростертая… с застывшими глазами… на шее синяки… левая грудь выскочила из-под сарафана, и темная кровь, как густой кизиловый сок, стекала у сердца…
Вдруг будто кто-то ударил меня по затылку. Я вскочил. Кругом тьма. Ни души. Только плеск ударяющихся о бетонные сваи волн… Некоторое время пытался определить, где я нахожусь. Я был в положении пастуха, забывшегося сном в глухом ущелье, чье стадо оказалось добычей волков. Встал. Нащупал зажигалку на столе, зажег. Где-то тут должна быть свеча. Я заметил ее, обходя комнаты морского пристанища. Впотьмах споткнулся, еле устоял на ногах. Посветил зажигалкой: препятствием оказались туфли моего друга.
Свечу нашел — на кухне. И, затеплив ее, обошел помещения. Мехти нет. Как в воду канул. Меня охватила оторопь. Впервые я испугался собственного одиночества. Я один в безбрежном море.
В детстве меня пугал ночной Аракс, протекавший недалеко от нашего дома. Пугал темной таинственной силой. И этот страх пробудился сейчас во мне.
Я вздрогнул от зазвонившего телефона. Мороз пробежал по коже. Кто это, откуда? Машинально снял трубку.
— Он тебе мешал. Потому должен был вернуться назад…— Пауза. — Кроме того, его и не было в плане с самого начала, — сухо сообщил голос и — отбой.
Я шарахнул трубку на рычажки. Хотелось оторвать телефон от стены и швырнуть в море. Прилег, пытаясь придать мыслям какую-то упорядоченность. Сон не шел. Встал, потянулся к бутылке, выпил остатки водки и свалился в постель. Под утро приснился сон: будто я бегу вдоль берега Аракса с удилищем, а в воде вниз по течению несется большая рыбина с крючком в пасти и тащит меня. Я не поспеваю за ней…
Открыл глаза. Муторно. Взял банку пива, выдул полбанки. От горьковато-кислого привкуса запершило в горле, затошнило. Чтоб как-то развеяться, стал прогуливаться по балкону. Я заметил трос, прикрепленный к свае и уходящий под воду. Пошел в подсобку, взял акваланг, счетчик на баллоне показывал 25 атмосфер. Надел ласты. Хотел взглянуть на себя в зеркало. Но такого обычного вроде бы предмета не нашел. Опорожнив свою сумку, бросил туда несколько банок пива и фонарик — привязал сумку к поясу.
Держась за трос, стал медленно соскальзывать в глубину. Поначалу холод пробрал до костей. Но потом это ощущение прошло. Вода вокруг приобретала розоватый оттенок, и это показалось мне странным. Потом, по мере погружения, вода посерела, стала зеленоватой, густо-синей, и, наконец, толща воды стала непроницаемо-черной.
Включить фонарь почему-то не приходило в голову. Я хотел на ощупь добраться до конца троса. Любопытство брало верх над страхом. Надо было играть до конца, и я принял вызов. Не знаю, насколько глубоко я погрузился. С этим снаряжением можно было спуститься на 60 метров.
Включил фонарь. После изрядного перехода увидел внизу устройство, похожее на резервуар. Оттуда исходил свет. Это было что-то вроде водолазного колокола на сваях. На днище был раструб, замкнутый люком. Вход? Луч фонаря выхватил на поверхности ручку. Я повернул ее не без труда. Люк открылся, вовлекая меня в раструб, и закрылся за мной. Я очутился в шлюзе с водой и увидел перед собой новый люк. Пройдя через него таким же образом, преодолел несколько камер, пока морская вода не исчезла совсем. Наконец, очутился в подводном помещении, похожем на каюту с иллюминаторами. Возможно, это было любимое пристанище человека-аквариума. Иногда перед иллюминатором проплывали неведомые мне обитатели Каспия. Вспомнилось, как однажды я, купаясь в море, столкнулся с тюленем и в тот день с перепугу больше не входил в воду. Здесь же взору представали рыбы и водоросли. Вполне безобидный пейзаж. Я даже обрадовался — все же не совсем одинок, если есть вокруг какие-то живые существа.
В помещении было душновато. Чувствовалось чье-то недавнее присутствие. Но кто он? Первое, что пришло на ум: человек, о котором рассказала беженка в общежитии. Я ведь видел своими глазами человека-аквариума. Но сюда мог бы частенько наведываться и человек-телефон…
Я был в положении мухи, попавшей внутрь огромного шара, и меня со всех сторон опутывала паутина неотвязных мыслей. Кто же я есть на самом деле? Искал аналогии в сказочных фантазиях, перебирал в памяти героев книг и фильмов, попадавших в трудные ситуации, надеясь на спасительную подсказку пути выхода. Увы… Скорпион, попав в осаду сильных врагов…. Но я не желал кончать жизнь самоубийством. Мне все еще было интересно узнать финал этой загадочной игры.
Вот тогда-то я вспомнил сказку о гусенице шелкопряда. Я хотел стать ею. Верил, что вынужден стать.
19. Сказка о гусенице шелкопряда
Итак, я гусеница. Не знаю, откуда появилась, куда иду. Когда-то я была совсем крохой. Люди, чьих лиц я не видела и не могла видеть, стали подкармливать меня. Я хоть и не видела их, но была благодарна: они выращивали меня. Я никогда не думала о последствиях, росла себе и росла. Чувствовала, что нечто во мне накапливается, и настало время, когда мне пришлось тянуть из себя жилы, выпрастывать, выжимать все силы, все соки, пуская в ход все умение, сноровку, талант, если хотите… Стала окутывать себя оболочкой, пользуясь собственной слюной, и… через считанные дни пришлось расстаться с белым светом, хотя и нет у меня глаз, но память-то есть, и я помнила цвета светлого мира, его многоцветье… Но я оказалась запертой в доме, созданном самою же, затосковала. Даже ножки растянуть негде, темница просто. Стала петь печальные песни о свете белом, бывало, слезами заливалась.
Надо было во что бы то ни стало вырваться из этого склепа.. Для этого надо было преобразиться… перевоплотиться… Но что я могла? Только предаваться воспоминаниям о жизни, дремлющей в моих генах. Знала, что есть нечто и поинтереснее той жизни, а как подумаешь о неизбежном исходе, так и вовсе не хочешь выбираться из добровольного, в общем, заточения. Но меня звали. Те силы не оставляли меня в покое. И я стала рушить дом, который сама же построила, кромсать, разрывать стены стала. И вырвалась к свету! Я уже видела свет. Он оглушил меня яркостью, обилием красок. Я задыхалась в стихии света, металась, пыталась взлететь. Некоторое время боролась с открывшейся мне пустотой и в итоге победила. Это была победа над собой. Однажды, когда меня обласкал утренний ветер, я увидела, что у меня отросли хрупкие крылышки, и вспорхнула, полетела. Но ветер мешал мне и нес туда, куда хотел. Я спала на лету; питалась цветочной пыльцой, наедалась, тучнела, и мне все больше хотелось жить. Но пришла пора, и я снова превратилась в гусеницу, и снова стала незрячей. Никого, ничего не вижу. Есть глаза, а не вижу. А не видишь — считай, слепой. Крылышки были даны мне временно, как бы в долг. И когда-то надлежало вернуть их владельцу…
А пчелы медоносные летают на лужайках цветущих, собирают нектар. Я тоже ведь могла стать одной из них. Но я всего-навсего гусеница шелкопряда.
* * *
— Я боялся. — Писатель, прищурившись, уставился на меня, придав лицу испуганно-серьезное выражение. Он в этом положении был похож на артиста. — Я боялся хаоса. Вот этот… — он показал кивком головы наверх, — странный человек. Он управляет всем.
— А бек? — спросил я.
— Бек — другой человек. Бек — дервиш… — Он засмеялся. — Сперва я думал, что он кагэбэшник, подруливает ко мне, чтобы выудить что-то, но однажды в селе, на ночь глядя, нам приспичило под настроение искупаться в реке. Вдруг бек говорит, мол, хочет возгласить азан1 . Я опешил и понял: никакой он не кагэбэшник, а наш правоверный собрат.
После этих слов у писателя словно гора с плеч свалилась.
— Они совершенно разные люди. Этот же — ужас. Этот — отец политики, Геродот политики.
— Какой политики? — я захлопал глазами.
— Не имеет значения, — отозвался мой собеседник, осушил рюмку и добавил: — Это его политика, и народ его любит. Вот такие дела, брат.
* * *
…Я смотрел сквозь иллюминатор на море. Море не имело цвета.
Сравнения всякие лезли в голову. Я мнил себя капитаном судна, потерпевшего крушение. Или вспоминал Робинзона Крузо.
Выход наверняка был. Я ощущал чье-то дыхание.
Я не был одинок даже в своих размышлениях. Кто-то был возле меня. И я должен был увидеть их. Но… должен же быть ключ и от этой комнаты. Неожиданно я обнаружил этот ключ. Извлек из сумки тетрадь, забытую и оставленную девушкой-беженкой. Тетрадь испещрена знаками, похоже, это созвездия.
В них-то и содержался ключ. Я стал вырывать листки и выпускать их на воду. Я надеялся увидеть ее…
20. “Лилия” пахнет женщиной
Сколько времени я пробыл здесь, не знаю. Мне казалось, что между наземным и подводным временем есть большая разница, как между земным и лунным, или звездным…
Звонок, подвешенный на стене, вдруг зазвенел. Наверху кто-то был. Сперва я даже обрадовался. Может, друг мой вернулся. Как учил меня Рамиз, я стал медленно подниматься вверх, держась за трос.
Когда я перелез через перила и ступил на балкон, почувствовал живой запах. Это был запах женщины. Даже морской воздух не мог помешать уловить этот запах. Запах женского тела — из тех, что мужчине не забыть никогда.
Я не ошибся. Девушка, вышедшая из комнаты, была как луч в темноте. Она улыбалась. Короткие желтые волосы, белая шея, круглый носик, большие губы. В голубом халате. Я ее где-то видел, но не мог точно припомнить.
— Растерялся? — сказала она так, будто мы были знакомы сто лет. — Меня послали в подарок тебе. — С пивом в руке подошла к стулу, села. — Подойди ближе. Что стал, как вкопанный? Женщины, что ли, не видел? — И звонко рассмеялась.
Я подошел и присел рядом с ней. Встала, принесла пиво и мне. Закурила сигарету — “Муратти”. На зажигалке, которую положила на стол, выгравирована рыба.
Молчим. Я все пытался вспомнить, где видел ее, но тщетно. Словно кто-то знакомый, проступив из тумана, шел ко мне, а я не мог различить черты лица.
Встала, прошла тихо в комнату и истаяла в проеме двери.
— Иди же сюда.
Я вошел. Она сидела на кровати. Из-под халата выглядывало белое бедро. Ни дать ни взять, нимфа. Я почти уверился в этой иллюзии.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— У меня нет имени. — И снова смех.
— Как так?
— У нас не бывает имен. Только клички. — И протянула белую руку. — Лилия.
— Я видел тебя во сне… Ты плыла в кровати по воде…
— В кровати? — Удивление. Смех.
— Не смейся! — я невольно сорвался на крик.
Она умолкла, закурила, выдохнула дым к потолку. Взяла кусок бумаги с тумбочки, свернула воронкой и стряхнула туда пепел.
— Ну, что теперь нам делать?
— Расскажи о себе.
— О чем? — Она затянулась сигаретным дымом и после короткой паузы пообещала: — Потом. — Я не отставал. Она легла на кровать, обнажив белые тугие груди. — Я — никто. У таких, как мы, не бывает своей жизни. Мы живем чужой жизнью, вернее, вынуждены жить той жизнью, которая угодна другим…
— Любопытно. Как же можно жить чужой жизнью?
Помолчала. Встала, погасила сигарету, снова легла, заложив белые нежные руки под голову. Уставилась в потолок, перевела взгляд на меня.
— Разве ты живешь своей жизнью?
— Не знаю.
— Много будешь знать, рано состаришься.
— И все же, мне интересно, — настаивал я.
— Ничто не зависит от нас, но нам кажется, что мы сами решаем свою судьбу… Я не люблю распространяться о себе никому. Но почему-то мне кажется, что тебе можно. Ты не похож на других.
Где-то над нами с грохотом пролетел самолет. Когда гул истаял в небе, она продолжила:
— Мое детство было замечательным. Папа был директором завода. Сызмальства я ни в чем не нуждалась. Все началось после окончания школы, когда мы приехали в Баку. Молодость любит славу. И я рвалась к известности. Отцовской славы мне было мало… Тогда, на втором курсе медуниверситета, мне на глаза попалось объявление в газете. Знаменитое агентство проводило конкурс моделей. Несмотря на возражения отца, я бросила вуз. На первом же официальном смотре моделей познакомилась с будущим мужем. Работал он в научно-исследовательском институте, занимался и живописью, у него набралась целая серия моих портретов…
Мы любили друг друга. Он вообще чуть ли не боготворил меня. Однажды я пришла к нему в институт. Обычно он заходил за мной. Но на сей раз почему-то решила зайти к нему я. Мы только что поженились, и мне было интересно все, что было связано с моим мужем. Он занимался изучением рыб особого вида. И порой приходилось ему работать ночь напролет. А мне об этом ничего не говорил. Когда я находилась в его рабочей лаборатории, вошел какой-то высокий пожилой мужчина и, улыбнувшись мне холодными глазами, молча вышел. Спустя несколько дней мне доставили большой букет роз. Привратник сказал: от незнакомого мужчины. Это повторялось изо дня в день. Я отказывалась принимать цветы и велела привратнику узнать, кто этот неизвестный даритель. Но букеты каждый раз приносил новый человек, и посыльные не отвечали ни на какие вопросы. Признаться, игра в прятки меня заинтриговала. Если какая-то женщина скажет, что не любит цветов и ее не интересуют таинственные вещи, то это не что иное, как лицемерие.
Однажды мне позвонил сам анонимный даритель. Я почувствовала это по звонку. Он сказал, что мы знакомы, и предложил встретиться в ресторане “Волчьи ворота”. Разумеется, мужу об этом я ничего не говорила. Полагала, что это лишь занятное и преходящее приключение, и хотела когда-нибудь позабавить и удивить его этой историей.
Едва вошла в ресторан, как меня сопроводили в отдельный кабинет. Он сидел спиной к двери. В стороне — стол, уставленный яствами и напитками.
— Шеф, — сказал мой сопровождающий, — вот и она. — И вышел.
“Шеф” повернулся, и мы встретились глазами. Это был он. Начальник моего мужа. Узнав его, я выбежала из кабинета, покинула ресторан и устремилась прочь. Никто мне не препятствовал.
Наутро — снова звонок: “Нехорошо вышло. Надо думать о наших близких”. И повесил трубку. Через несколько дней отца моего сняли с работы. А мужа… мужа арестовали и упекли за решетку. Они охотились за мной. И устраняли с пути все, что могло помешать им достичь цели. Наконец, и мне пришлось расстаться с работой. Нигде не могла устроиться: не принимали. Это было ужасно. Дошло до того, что меня шантажировали, мол, прикончат в тюрьме мужа…
Они добились своего. Несколько раз я пыталась свести счеты с жизнью. Однажды даже нарочно опрокинула взятую напрокат машину бывшей сослуживицы. Вышла из больницы. Никто не трогал меня, не преследовал за аварию. Наконец, мне пришлось покориться судьбе. Стала секретаршей того человека, которого звали шефом. С условием, чтоб выпустили мужа из тюрьмы.
Лилия выдержала долгую паузу. Закурила и выдохнула с дымом:
— Он часами глазел на меня.
— Кто?
— Шеф… Обнимая, шептал: “Моя жизнь… Кто я без тебя…” Да, он жил и дышал мною. И я это знала. Но жизнь постепенно угасала в нем и теплилась, только когда он был со мной… — Она погасила сигарету. Вздохнула с горечью. — Муж мой вышел из тюрьмы. Он был свободен, и мы хотели любить эту свободу. И нам казалось, что мы переживем еще более прекрасные дни, чем прежде. Но это была только иллюзия. Я стала другим человеком. Я боялась даже взглянуть в глаза мужу, я хотела выложить ему все как есть. Но боялась, что он не поймет меня. Надеюсь, вы понимаете, как мучительно трудно признаться в этом любящему тебя человеку? — Я согласно кивнул. — Однажды он поинтересовался, почему я сменила место работы. Я сказала, что сделала это во имя нашего дела. Но ответ не удовлетворил его. Я не могла дать ответ, который бы устроил его, потому ревела, не могла успокоиться. Потом отчаяние сменялось приступами дикого смеха. Как сумасшедшая. Дошло до того, что он избил меня. И я сбежала из дому. Навсегда… А сюда явилась просто так… Может быть… Нет, я не хочу кому-то мстить… — Она помолчала. Потом доверительно тихо, будто открывала тайну: — Я говорила с вами по телефону. Мне кажется, у нас сходные судьбы.
Она поднялась и стала медленно развязывать пояс халата, как ленточку на подарочном комплекте. Пояс упал на пол и изогнулся, как змея, задавленная машиной. Показалась ночнушка в черно-белую полоску… Я не помню, как заключил ее в объятия и в душе поклялся, что впредь ее не отпущу…
Она плакала. Я чувствовал, как ее слезы касались моей кожи. Вот так же мгновенно я втрескался в Севиндж на банкете в отеле “Хаят рейдженс”. Тогда, кажется, в Баку прибыл Тур Хейердал, и банкет устроили в его честь. А может быть, великий норвежец в это время угасал у себя на родине, в кругу близких. Запамятовал.
Мой художник-философ был похож на знаменитого путешественника. Мне показалось, что его отравили в той самой гостинице.
Я забылся под чарами женского тела, а когда проснулся, ее рядом не было, но запах ее тела еще витал в комнате, а затем постепенно улетучился вместе с морским воздухом, отдающим запахом нефти.
* * *
Теперь, сидя на кровати, я почувствовал приближение шквальной волны. Я поспешил вниз, облачился в костюм аквалангиста и, ориентируясь по тросу, добрался до подводной стоянки.
Войдя в помещение, почувствовал какое-то изменение в воздухе. Кто-то до меня явно здесь побывал. На столе — стопка влажных листков. Кто-то неведомым образом собрал брошенные в море страницы тетрадки и вернул их в комнату. Кажется, я установил контакт.
Возликовал. Сижу, жду. Он непременно должен был явиться.
Впервые за последнюю неделю я закурил сигарету. Она лежала рядом с зажигалкой, на которой было изображение рыбы. Я не удивился: все здесь казалось мне знакомым. До моего слуха донесся шум подводного течения, в иллюминаторе замелькали стаи рыб, подхваченные течением. Я ждал…
21. Человек-рыба
Сперва донеслись приближающиеся звуковые волны. Потом заскрежетало во входном люке. И, наконец, открылась последняя перегородка: он вошел, волоча ноги, похожие на рыбий хвост. Отряхнулся. Примостился на стуле. На нем было чешуйчатое одеяние. Блестящие глаза сквозь эту “кольчугу” казались глубокими. Взял сигарету, закурил, выпуская дым изо рта и ноздрей.
— Забыл сигареты, пришлось вернуться.
Я не поверил этой отговорке. Я промолчал, выжидая, когда он сам перейдет к делу. Дышал он тяжело и часто, вращая сигарету в клещевидных пальцах.
Потом извлек из кармана портативный приемник, покрутил. Донеслась песня “Севдим” Айгюн Кязимовой.
— Наверное, ты удивился? — он показал на транзистор. — Я прихожу сюда, чтобы послушать радио. Только здесь принимает. Причем с помощью специальной антенны.
“В районе станции метро “Гянджлик” обнаружено тело неизвестной женщины лет двадцати двух со следами насильственного воздействия, — радио передавало криминальную хронику. — В сумке погибшей обнаружена лилия. По предварительному заключению следствия, этот цветок может послужить ключом к разгадке преступления…”
Я оторопел, уставившись на человека-рыбу. А он как ни в чем не бывало продолжал дымить сигаретой, похоже, забавляясь причудливыми витками дыма в воздухе.
— Зря она пришла сюда! — неожиданно выпалил он. — Так не мстят. И вообще, жажда мести — удел слабых.
— Но у нее не было никакой вины.
— Не нам судить об этом. Людей безгрешных нет.
— Кому же судить? Не вам ли? — позволил я себе иронический выпад.
Не придав значения моей колкости, он уставился в темную прорву моря за стеклом иллюминатора.
— Все рассудит время, — произнес он, не оборачиваясь.
Я же вспоминал Лилию… ее белую шею, легкие руки, трепетание белых тугих грудей под моими руками… У всех женщин, любивших меня, жизнь обрывалась роковым, непостижимым образом.
Одна Севиндж оставалась на свете, и теперь я боялся потерять и ее…
— Что там у вас нового, в тамошних краях? — бесстрастным тоном спросил человек-рыба.
— Все по-старому…
— Вернули вы Карабах?
— А при чем тут Карабах?
— А разве не оттуда все началось? — Он потушил сигарету, достав пепельницу из кармана. — Нельзя пепел бросать в море. Это нам запрещено.
Я не ответил.
— Видел, какие сны посещают теперь? — спросил он, приблизившись к моему уху.
Я пожал плечами. Сказал:
— Сны — дело темное. Мало ли что может присниться…
— А N.N. опять пишет драмы? — сказал он. — Ха-Ха-Ха. Старик гарцует на Пегасе…
На сей раз засмеялся и я.
— А как у тебя сложилось с “Голубем мира” и “Кашкалдаком”. Научился у них чему-нибудь?
— Кажется.
— А я — нет. Недосуг было учиться, — он спрятал серебряную пепельницу с окурком.
— Я должен увидеть ее, — сказал я.
— Ее никто не может увидеть. Эта рыба — невидимка.
— А эти значки? — я показал листки тетрадки.
— Знаки еще ни о чем не говорят. Твои ожидания напрасны. Человека, посвященного в эти знаки, уже нет на свете. К тому же эти знаки приносят только несчастья. Забудь о них.
— Значит, все кончено.
— Не-е-ет! — возразил он. — Все начинается сызнова. Вы проводите митинги, кого-то возносите на руках к власти. Все получат свое, кроме вас.
— Все — это кто?
— Те, кто всегда на плаву.
— Кто именно?
— Перечислять — голова заболит. Продажные газетные редакторы, политические хамелеоны, политологи, меняющие маски, словом, временщики… Есть поговорка, слышал? Г… в воде не тонет.
— А как же борьба? Идеалы? Противоборство добра и зла?
— Добро… — выдумка бедных и слабых… Всегда верх берет зло, ибо миром правят они. — После паузы он неожиданно спросил, понизив голос: — Ты знаешь, какого цвета родина?
— Родина? — удивился я.
— Да. Родина.
— Но при чем тут цвет?
— Очень даже при чем.
— А ты знаешь?
— Нет. Этого никто не знает. Сейчас все дальтоники.
Человек-рыба испытующе посмотрел на меня:
— Разве ты до сих пор не уразумел? Помнишь сказку о Джыртдане? Нельзя идти на манящий свет. Там, где свет, всегда оказывается дэв-чудовище.
— Выходит, все — обман, иллюзия. И нет пути назад?
— Был бы — я бы давно… нет, не последовал бы… Потому я и не принял мысль о существовании обратного пути… Пока не поздно, ты воспользуйся… прими… А что касается снов, ты проецируй их на реальность… Вернее, на будущую реальность… Ведь никто не знает, какова эта реальность, то есть то, какой сон сбудется… — Проговорив все это, он убрал пачку сигарет и зажигалку в карман и, волоча свои рыбьи конечности, добрался до люка и соскользнул в него…
Я прислушался к глухому бурлению водной стихии и покинул подводный сферический блок. Двигаясь вдоль скалистого шельфа, я неожиданно оказался перед большой пещерой. Я слышал безмолвие морской пучины. Я канул в пустоту, объявшую все мое существо.
Это был полутемный провал, которому конца и края не видать.
Как я очутился здесь, я не знал. Моему взору предстали люди, много людей в архаичном облачении, я слышал незнакомую речь, люди дрались на копьях и мечах, как в Средневековье.
Я пытался вырваться оттуда. Вернуться в прежнюю жизнь.
И опять долго двигался по полутемным лабиринтам. Теперь я видел каких-то людей, похожих на тени, они кололись, и я взывал к их помощи.
Мне казалось, что нахожусь в подвалах какого-то государственного ведомства, судя по множеству накачанных охранников. Когда-то здесь отправляли в небытие тех, кто рвался к свету. Здесь пахло не жизнью, а смертью.
Какой-то солдат сказал: “Я выведу тебя отсюда”, — почему-то засмеявшись, взял меня под руку, потащил, потом достал шприц: “Колись. Вот выход. Чтоб выбраться отсюда, надо быть таким, как все”. Я не хотел быть таким, как все, я вырвал руку и пустился бежать. Но никуда не мог выбраться. “Не беги, сынок. Бежать бессмысленно. Здесь что внутри, что снаружи — одно и то же. Верхний, земной мир давно уничтожен. Той жизни, куда ты рвешься, которой грезишь, больше нет”, — произнес незнакомый старческий голос.
Я огляделся, с трудом различая в полутьме человеческие лица… И опешил… Гусейн Джавид о чем-то беседовал с Мохаммедом Хади. В углу сидел Микаил Мушфиг. Мирза Джалил сжигал свои рукописи.
Я узнал их, вспомнив портреты, висевшие на стенах нашей школы.
Джавид-эфенди подошел к огню очага.
— Я мерзну… Не могу отогреть свои кости… Ноги коченеют, и шерстяные джурабы не помогают… Знаешь, по сути они, потомки, повторяют нашу ошибку… Мы тоже дали маху. Нам бы надлежало тоже строчить доносы друг на друга. Нельзя выделяться из общей массы… Ведь не стали бы сажать всех подряд… — Джавид-эфенди вдруг обратил свой взор на меня.
— Ага, и ты сюда попал? — Сняв пенсне, он подошел ко мне. — А где же Вагиф Баятлы? — Я пожал плечами. — Что ж… Но ты, пока не поздно, постарайся перемениться. Переменись, чтобы грядущие поколения не стали их холопами. Ради них и руководителя. Если ты сможешь измениться, то сможешь их защитить…
— Что?.. — я не успел договорить.
— Нас погубили вопросы. Не задавай вопросов, никуда не суй свой нос. Вот так: смотри и мотай на ус. Учись меняться.
— Мне холодно! — крикнул я и выбежал оттуда. Сколько бежал — не помню.
* * *
Бабушка моя при свете керосиновой лампы штопала носки.
— Бедненький мой. Извелся, небось?
— Да, — говорю. — Извели. Так я извелся, что в конце концов оставил их. И каждый юркнул в какую-то нору.
— Если так пойдет, ничего не останется.
Я кивнул.
— А где дедушка?
— Седло шьет. Говорит, коня купит.
— Думаешь, с конем их согнать воедино?
— Аллах милостив.
— Расскажи-ка мне сказку.
— Сказку? Не надоели тебе сказки?
Прищурившись, продела нитку в игольное ушко.
— Ладно. Будь по-твоему. Рассказать о Джыртдане?
— Нет. Про Джыртдана не хочу.
— Тогда о Мелик-Мамеде.
— Тоже не хочу. Там братья срезают веревку, чтобы он сорвался в колодец…
— Может, про мышку?
— Нет, и про мышку не надо.
— Что ж тогда, детка, сказывать?
— Мою сказку расскажи, мою.
— Но если залает собака, ты не пугайся, ладно?
Казалось, ее голос еще звучал в ушах, как я почувствовал на себе чей-то взгляд и открыл глаза.
22. По течению, или На лай собаки
Он стоял и смотрел на меня сквозь очки. Я чувствовал себя так, будто только что хорошенько попарился в бане. Очистился. И все стало ясным. Я смотрел на него. Он был прекрасен. Он воздел кверху раздвоенный золотистый хвост и ударил им по подводной сфере. И сфера раскололась на сотни осколков. Брызги, как хрустальные осколки, устремились к поверхности моря. Они взлетали вверх, а я опускался вниз. И ощущал радостное облегчение.
Я чувствовал, что легкие мои расширяются, разбухают, обретая форму жабр, конечности превращаются в плавники… Преображаясь на ходу, я поплыл. Но плыл не сам, меня уносило сильное течение. Я был счастлив и блажен.
А таинственная рыба поблескивала плавниками очень далеко от меня, и я пытался достичь ее…
Где-то лаяла собака…
2002—2003 г.
Баку