Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2008
Александр Мелихов. “Любовь-убийца”: Рассказы. — Санкт-Петербург — Москва, “ЛИМБУС ПРЕСС”, 2008.
Новая книга Александра Мелихова — “Любовь-убийца” — названа с такой латиноамериканской страстью, что ожидаешь от рассказов и повестей известного петербургского писателя жирных и ярких напластований масла на холсте, а получаешь все тот же острый мелиховский скальпель, который разрезает, разрывает холст и раздвигает воздух в поисках окончательной безнадежности.
Все герои этой новой книги так и не узнают любви до конца своих дней, хотя ничего, кроме любви, им и не нужно в жизни. Но так уж почему-то сложилось, что уже в детстве, в отрочестве, в юности они были сломлены, напуганы, обмануты; любовь представлялась им кошмаром несостоятельности, убогостью несовершенства, провалом. Это какое-то детское состояние, через него прошли все люди, оно преодолевается у каждого по-своему: кто-то становится поэтом, кто-то прагматиком, но персонажи Мелихова никем не становятся, они раздавлены той степенью послушания и страха, который заставляет смертников аккуратно складывать одежду, раздеваясь перед расстрелом.
Единственный, пожалуй, чуть-чуть утешающий рассказ книги — “Бескорыстная”, построенный с откровенной отсылкой к чеховскому рассказу “Знакомый мужчина”. Только у Чехова — погибшее и несчастное создание в жестоком мире, а у Мелихова — погибший и несчастный мир, в котором несчастно даже жестокое создание. “У друзей и подруг уже назанято столько, что лучше о себе даже не напоминать, — но и переносить встречу с будущим шефом сразу аж на неделю… Да и что она даст, неделя?.. Да хоть и месяц?.. Она же бескорыстная, она не может брать у мужиков бабки… Подарки — дело другое. Но только такие, какие они сами дарят. А просить чего-то конкретного — до этого она никогда не унижалась”.
В героине рассказа отражен какой-то высший идиотизм исковерканной жизни, немыслимая степень надругательства над собственной личностью, ложь, притворство, которое не имеет никакой практической цели. Вот героиня оказывается в постели с отвратительным ей мужчиной (отвратительным прежде всего своей красотой, потому что красота для нее — знак чего-то ненастоящего, нечеловеческого) в надежде получить у него деньги на новые туфли. (Когда-то она могла выйти за этого красавца замуж, быть благополучной, но бежала этого благополучия, как отклонения от нормы.) Отмучившись и ничего не попросив, она собирается уходить, но тут внезапно мужчина узнает о смерти близкого ему человека и плачет, и эти слезы доказывают ей, что и такие — красивые, благополучные и лощеные — тоже люди, и она смягчается и с нежностью в голосе просит у него деньги на туфли, и он дает, и она берет без всякого смущения…
Любой изъян, ущерб, аномалия немыслимо разрастаются у героев Мелихова, обычные же человеческие чувства подавляются, как комплексы. В рассказе “Лорелея”, скажем, как прелестная, воздушная женщина, незамутненная мечта — без всяких видимых причин, а как бы движимая законами природы, — становится существом отвратительным и тошнотворным.
Есть у автора такое признание: “Во мне уже тогда неоперабельным образом разрослось и ороговело то мое странное свойство, которое я сегодня расцениваю как душевную болезнь… я готов бежать из любого принудительного Эдема хотя бы и с риском для жизни”. То есть ему неинтересно там, где хочется остаться, ему интересно там, где жить невыносимо и терпеть невозможно. Ему важно раздеть человека до его ночных кошмаров, до его детских страхов, до площадного позора, и Мелихов это делает замечательно. Но мне, как читателю, хотелось бы, чтобы Мелихов сел рядом со своим раздавленным персонажем и, может быть, обнял его за плечи. На секунду. На одну только секунду жалости…