Вступительная заметка Кетеван Мачавариани
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2008
Перевод Ирина Модебадзе
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
Молодая грузинская писательница Нестан (Нене) Квиникадзе, родилась в
г. Тбилиси в 1980 году. Первую свою книгу издала в 18 лет и сразу обратила на себя внимание читателей. Затем последовал документальный роман — манифест
автора — тинейджера, темой которого была нашумевшая история угона самолета в 1983 году. В 2003 году вышел первый художественный роман “Исфаганские соловьи”. В 2004-м она радикально меняет стиль и направление своего творчества: выходит сборник рассказов под названием “Herself”.
Ведущая многообразный стиль жизни, Нестан Квиникадзе иногда и актриса, и лицо андерграундного журнала, и организатор арт-фестивалей. Уже несколько лет как в театре имени Шота Руставели, на экспериментальной сцене, читают произведения новых драматургов: там была прочитана и ее пьеса. Она иногда ходит в клуб и танцует на минимал техно. Она не принимает участия в литературных конкурсах и не сотрудничает с издательствами, — у нее свое издательство.
Автор короткометражных сценариев, сегодня — редактор грузино-английского общественного журнала “Focus”, автор журнала “Анабечди” (“Отпечаток”), продюсер ток-шоу в телекомпании “Рустави-2”.
На вопрос, что является тайной ее популярности, смеясь, отвечает: печаль и красная помада.
Живет в Тбилиси.
Кетеван Мачавариани,
журналист
Вращение диска, Аполло Парнасус и Джексоны
Всю прошлую неделю я чувствовала себя как Латоя Джексон, у которого брат- педофил, а сестра-бездарь навечно погубили дух восьмидесятых.
День первый
Приехали в Рачу1. Деревня Тцола2. Дом деревянный, запертый и неблагоустроенный. Нас шестеро. Распределили, что кому делать. Убираем дом и комнаты.
1 Рача — один из высокогорных регионов Грузии (здесь и далее примеч. переводчика).
2 Дословный перевод названия деревни (wola) с груз. — “лежание”.
По правде сказать, я точно не знаю, почему обычно уже пережитое связывают с нынешней жизнью, но в окружении этих гор все же вспомнилось конкретное время и одна история.
Не так давно закончилась война. Сознание менялось… Звонить за границу было сложно и дорого. А при этом около миллиона человек выехало из страны.
Друг предупредил: “теперь тебе туда придется звонить часто и поэтому научу, где сможешь пользоваться телефоном за полцены”. Он показал мне один из частных домов на Атенской улице, где у дамы на первом этаже была “ворованная”, левая, линия, и оставшееся по эту сторону границы население и впрямь пользовалось связью за полцены.
Комната ожидания походила на фойе гостиниц советского периода. Стулья, кресла и журнальный столик. Тогда обогревалось лишь несколько домов всего в двух районах города. И этот дом на Атенской был одним из них. Женщины и мужчины, молодежь… Одним словом, все те, кто хотел позвонить за рубеж.
Неожиданно слева от меня открылась дверь. Выглянула женщина средних лет и воззвала: америки — позже, Германия пусть заходит, — это была хозяйка коммутатора Нанико. Лет за сорок, с вьющимися волосами, аккуратно одетая.
Первый день, наверное, тяжелый в любой ситуации. Многочисленность присутствующих создает чувство неловкости. И мне тоже как-то неудобно было спрашивать, что теперь надо делать. И тут двое мужчин указали мне на кресло, мол, присаживайтесь. Перевела дух. Села и уставилась в невидимую точку.
— Боюсь воды, — сказал один и посмотрел на меня. Я вежливо улыбнулась.
— Я тоже. В море без надувной камеры не вхожу, — ответил другой.
Я догадалась, что они были близко знакомы, лет под сорок, модно одетые, коммуникабельные мужчины. Волосы у одного из них были длинноваты…
— К тому же у меня ведь хроническое выпадение плеч, — продолжил беседу первый.
— Да, у тебя же… Помнишь, как-то раз ты чихнул и плечи выпали?.. — И оба покатились со смеху.
Тут уже что-то показалось мне нездоровым. Потом они одарили меня улыбкой, вначале один протянул руку: Ираклий, потом другой: а я — Дуда.
Входить в контакт с незнакомыми людьми мне нелегко. Поэтому я неловко улыбалась. У меня было лишь одно желание — желание разобраться в технологии того, как я буду звонить “туда”.
Втиснувшиеся в одно кресло, Ираклий и Дуда беседовали с двумя сидящими напротив женщинами.
— Сейчас мы находимся в полусонном состоянии и готовимся к коренным переменам, — сказал Ираклий твердо и убедительно. И обвел глазами присутствующих. Я начинала нервничать; думала, если они теперь увлекутся беседой о политике, то как мне вклинить в разговор один простой вопрос: а как записаться в очередь?
— Т-сс, т-сс, — донеслось из женских уст. Кто-то кинулся вправо, кто-то влево. Это была пластика в стиле эстетики мюзиклов.
— Ты бываешь излишне самоуверен, — ответил Дуда и бросил на Ираклия неприязненный взгляд.
В ответ Ираклий запустил пятерню ему в волосы и, как Сократ Федону, ласково пригладил рассыпавшиеся по плечам пряди. И при этом проговорил: — Я когда-нибудь ошибался?
— И Гераклит доказывал, что мир охвачен пламенем, но сам умер от водянки, — даже не знаю, как это у меня вырвалось, — о том, что это были мои слова, я догадалась, когда заметила, что взоры всех присутствующих обращены на меня. Я покраснела. Ираклий и Дуда изумленными глазами заглянули мне в самую душу, и, одним словом, я стала членом их группы.
День второй
Устаем. Разжигаем печь, греем воду, косим во дворе траву. Фрукты и посуду моем на стороне, у родника.
Короче, началось вращение диска. В первый же день мне объяснили, как это происходит. Поскольку снаружи было холодно, темно и опасно, то домой те, кому было по пути, обычно шли группами, вместе. В нашей компании оказались я, Дуда, Ираклий, Тамрико и тетя Майя.
Тамрико обычно звонит своим детям в Англию. У нее двое сыновей. Говорит только о них:
— Младший с детства был замкнутым, жил в своем собственном мире. Постоянно слушал музыку. После того как дедушка купил ему магнитофон с бобинами, мы его уже почти не видели. Все слушал какое-то арабоязычное радио, “Монте Карло”, которое передавали из Бейрута. Раз в неделю бывали хит-парады. Из-за “Ровесника”, — помните, журнал, — всех убил бы. Своеобразный он, но, знаете, все равно мягкий и послушный. А старший?! Просто извел всех. Как подошел возраст идти в армию, можете себе представить, в каком состоянии мы были. На наше счастье сгорел комиссариат на улице Мицкевича, пропало множество документов, вот и моего Бакури никто так и не вспомнил. Обрадовались. А чем это обернулось, знаете?! Этот идиот поссорился со своей возлюбленной и, назло ей, взял и ушел в армию. Эх, как же я волновалась, где его только не носило! Туркмения, Узбекистан, со своими самаркандами и бухарами. Посерьезнел. Но не успел вернуться, как братья неожиданно нашли общий язык, решили заняться музыкой и рвать на гитарах струны.
Время от времени глаза Тамрико застилали слезы, но она их скрывала, отворачивалась. Открывала сумочку и угощала нас шоколадом.
Дуда решил разрядить обстановку:
— У них же и какая-то рок-ассоциация была, да, тетя Тамрико?
— Уф, чего только не было! То в клуб идем, то за город… Однажды повстречались мне на мотоцикле, к Звиаду, мол, едем, в Колхскую крепость1, надо поддержать грузинский рок. Подумала, что все уже с ума посходили.
1 Колхской крепостью тбилисцы прозвали выстроенный в стиле старинных замков особняк классика грузинской литературы, писателя Константина Гамсахурдиа — отца первого президента Грузии Звиада Гамсахурдиа.
У Ираклия на коленях сидела трехлетняя дочка. Жена вместе с супругой Дуды уехала работать в Америку. Эта странная парочка друзей постоянно шутила и при этом придерживалась каких-то своих правил игры. Когда я приласкала ребенка и похвалила ее платьице, Ираклий воскликнул: видишь, что шлет ей мать!
— Наверное, думает, что уже очень большая, — произнес Дуда.
— Да, думает, что взрослая. И нелепая, без вкуса, — жестко ответил Ираклий.
— Да хватит вам! — мне стало жалко ребенка.
День третий
Чтобы здесь жить, надо много трудиться. Спать ложимся рано.
Из коммутаторной вышла Майя. Сняла очки, утерла слезы и присоединилась к нам.
— Ну, что говорит? — спросила ее Тамрико.
— Видел того человека и уже начал работать… Хороший театр… Сторожем будет. На этом этапе так, — спокойно, уравновешенно рассказывала Майя, которая была излишне эмоциональной. Все время смеялась над тем, что, не увидев детей в комнате, даже не заглядывая в кухню и ванную, сразу же с криком бежит на балкон. Безмерно влюбленная в мужа, она только и говорила, что о его успехах: как Мамука весь мир объехал, в свое время был и на Кубе, и пожал руку Фиделю Кастро. Кения, Иордания… Вот на Иордании совсем помешался, — оказывается, там даже водители такси не врут, а о народе и говорить нечего. С детства он увлекался биологией. Клянусь, Тамрико, его мать мне часто рассказывала, что когда он был маленьким, то давал муравью заползти на руку, а потом часами наблюдал, как тот ползает у него по руке. Потом он заинтересовался тем, как устроена жизнь. А когда вбил себе в голову, что в Грузии водится леопард, то однажды из-за спора на эту тему даже гостей выгнал из дому.
— А сколько ему сейчас лет? — вмешался в разговор Ираклий.
— Сорак шест, — сказала на ломаном русском Майя и передними зубами, но только как-то набок, стала жевать жвачку.
Я молчала и думала о всякой ерунде. Например, о том, почему возраст, номера телефонов и футбольный счет озвучивают по-русски, а, скажем, баскетбольный
счет — по-грузински?!
— Майя, ты что сказала? Нант… или…
— Нанси! В Нанси сейчас. С этим человеком, этим Тоджманом, который директор театра “Мануфактура”, Мамука познакомился раньше, во Франции, на какой-то конференции, они все время поддерживали контакт, дружили. В общем, он ему все и сделал. Не знаю, Тамрико, что-нибудь да получится… Утром фабрика, в вечернюю смену театр будет охранять. Что я могу поделать, он сам так захотел.
— Если сейчас и она “Маленького принца” достанет… — пробормотал Дуда при виде девушки-студентки, вошедшей в комнату.
— Почему? — спросила я.
— Мы с Ираклием собрали тут статистические данные, а чем было три месяца здесь заниматься, а?! И вот выяснилось, что на каждого четвертого входящего приходится “Маленький принц”, русский перевод.
— Может, это страна принцесс, и потому, — я невольно улыбнулась.
— Хорошо если читают, — сказала Майя, — между прочим, во Франции нет музея Экзюпери, в то время как у музея Экзюпери в Токио около миллиона посетителей в год. Это я от Мамуки знаю.
— Да, японцы особенно любят Экзюпери, — добавил Дуда.
— Почему?
— Ну, все-таки страна самураев, и в Антуане тоже видят борца. А что настоящие иллюстрации потеряны, знаете?.. Да, Мамука как-то познакомился с внуком сестры Экзюпери, с тем, у кого все эти авторские права. Кажется, Оливье его зовут. И вот, он сказал, что, полагают, будто они в Америке.
— Ну и хамы эти американцы, — рассердилась Тамрико.
— Оливье говорил, что эту книгу перевели в ста двадцати странах, и получается, что маленький принц и не француз, мол, вовсе.
Ираклий и Дуда шептались. Ребенок плакал.
День четвертый
Лежим в гамаке, читаем книги… Купаемся под открытым небом, в ванне, сделанной мальчиками. Приятно… Э-э-э! Смотри! Парнасус Аполло! Это ведь распространенная в высокогорных регионах Грузии бабочка! Оказывается, и в Раче водится.
В California Express-е SALE. Мы пошли с Дудой. Купили по куртке. Я красную, Дуда коричневую — naf naf. С Дудой я подружилась. Это было странно, мне ведь такие контакты даются с трудом. Но все равно, он так и не смог вытянуть из меня, кому я звоню “туда”. Знал, что мне шестнадцать и что я не курю (плешь проел: если куришь, не стесняйся).
— У меня привычка — все время наблюдаю за курильщиками и прекрасно помню, как затягиваются, но обычно никак не могу вспомнить, как выпускают дым, — при этом Дуда рукой прикрыл рот. Не знаю, подчеркивал ли он таким жестом сказанное или что! Я вообще не поняла, к какой категории относятся Дуда и Ираклий. Они друзья, жены дружат и работают в Америке. А сами втискиваются в одно кресло…
По дороге мы купили и подарки, скоро Новый год, и мы накупили сувениров на память для всех, близких нашей псевдопочте.
— Тамрико жалеешь, да? — неожиданно спросил меня Дуда, — ты так иногда на нее смотришь…
— Да-а, — этим я и ограничилась.
— А мне больше жаль Майю, как она мужа любит, называет все время только “мой Мамука”! И самолюбивая она, Майя. Таких я больше жалею, несгибаемых.
— А тебя разве не жалко? — напрямик спросила я.
Дуда опустил голову, глубоко затянулся и выпустил дым из носа. Я тоже научилась быть внимательной и никогда не забуду этот дым, который полностью скрыл лицо Дуды… Потерянного, который никак не мог смириться со своим возрастом и, одетый как юноша, пытался найти что-то общее с той, которая была намного младше него.
День пятый
Всю ночь отбивались от ласок и летучих мышей.
На журнальном столике Нанико лежали гозинаки1 и стояло шампанское. Были объятия и поцелуи. Поздравления. Вручение подарков. Утром 1-го все бывают милыми, невыспавшимися и счастливыми.
Тамрико захмелела и, что еще ей оставалось, опять стала рассказывать про своих сыновей. “Когда двое друзей уехали в Ливерпуль, я сразу же догадалась, что и эти сорвутся. Но как? У меня на билеты денег не было. И что они стали бы там делать потом? Как-то раз зашел сосед, мол, какой-то лотерее нужна телереклама и деньги при этом платят, давайте, сделайте. Эту рекламу мои мальчики сняли, тем понравилось, но гонорар задержался”.
— Побить не могли? — вмешался в разговор Ираклий.
— Как раз этого я и боялась.. Короче, заявились в офис — и сцена: сотрудники лотереи собирают барахло и съезжа-а-а-ют!
— Куда? — в тот день я задала лишь один вопрос.
— Смываются!
— И что потом?
— Короче, те побоялись неприятностей, чтобы побегу что-нибудь не помешало. Вынесли большой хурджин2: здесь намного больше того, что обещали, но берите, мол.
1 Гозинаки — традиционная новогодняя сладость из меда и грецких орехов.
2 Хурджин — переметная сума.
— Невероятная история, — сказал Ираклий и разлил по бокалам шампанское.
— Клянусь… Денег было столько, что и моим, и еще четверым их друзьям на билеты хватило, и еще по пятьсот долларов на каждого осталось.
Тем временем Майя вышла из комнаты-коммутатора и сразу же сообщила, что Тоджм пригласил Мамуку в Париж отметить в ресторане Новый год. Он поехал поездом. Оказывается, дорога там такая, все сплошь желтые цветы… Эти дачи, домики восточной Франции… Майя уже подошла к столу и нервно вздрагивала. Ираклий протянул ей бокал и наполнил его шампанским.
— Америка!!! Чья? — позвала из комнаты Нанико.
— Дуда, твоя очередь, — подтолкнул друга Ираклий.
— Иди ты, уступаю, — улыбнулся мне Дуда.
В этом человеке было что-то положительное. В тот момент я подумала, что должна еще когда-нибудь встретиться с ним.
Я входила в комнату с телефоном и в то же время слышала, как начинали пить за любовь. К столу позвали и Нанико. И только в тот день, впервые, я осталась в мистической комнате в полном одиночестве. Аппарат стоял в центре. Я смело целовала микрофонную мембрану телефона.
День шестой
Ссоримся… Нервы шалят. Все-таки горы плохо влияют на людей.
Этот дом на Атенской понемногу наводил на меня тоску. Поднадоело слушать о том, как дети Тамрико играют на улице и покупают на собранные девять фунтов четыре килограмма картошки, нарезают ее по утрам кружочками, а днем — соломкой, для того, чтобы питание казалось разнообразным.
Приелись и романтические истории про Майю и Мамуку, которые в первое время после свадьбы, лежа в постели, кайфовали на свету от фар автомобилей, въезжавших в поворот: смотри, смотри, как отразилось! А теперь у тебя на ноге! А теперь на лице — это точно “мерс”.
Надоело наблюдать сцены латентной любви Ираклия и Дуды и унижения трехлетнего ребенка, безвкусно наряженного отцом. Поэтому, едва придя, я выхватывала что-нибудь из груды валявшихся на журнальном столике книг и начинала читать.
Раз мне попался неизвестно откуда взявшийся тут телефонный справочник Тианети1. В изданном в 1993 году справочнике большими буквами было указано:
ЗАПРЕЩАЕТСЯ:
1) стучать по рычагу
…………………………………………
4) вращать диск карандашом или другими предметами
5) замедлять или ускорять вращение диска в обратную сторону
Я пробежала глазами список абонентов телефонной сети поселка Тианети, запомнила:
Пиркушашвили Давид, Кбилцецхлашвили Мурад, Набиджашвили Валико, Параскевов Темур, Хиспехашвили Сезона2.
1 Тианети — населенный пункт в одном из горных районов Грузии.
2 Фамилии переводятся (приблизительно) как: Пиркушашвили — Мрачнолицын; Кбилцецхлашвили — Огнезубов; Набиджашвили — Шагов; Параскевов — Пятничный (Прасковьев), Хиспехашвили Сезона — Сезон Деревяноножков.
Когда неожиданно из комнаты-коммутатора выскочила плачущая Майя, меня охватили крамольные мысли. Без очков стало заметней ее косоглазие, она стояла и рыдала во весь голос.
Усадили, успокоили. О хорошем никто и не думал… Не умер ли, подумала я о Мамуке… Но, наверное, Мамуке-изменнику Майя предпочла бы мертвого Мамуку. Трубку сняла женщина и заявила по-русски: “Я его любовница”.
Домой Майю проводил Ираклий. Подошла очередь Тамрико, и она вошла в комнату переговоров. Остались мы с Дудой.
— Что делает в Америке жена Ираклия? — спросила я Дуду.
— Работает переводчицей в полиции.
— А что переводит? — удивилась я.
— А вот когда грузин задерживают, тогда и переводит…
— Значит, чем больше грузин задержат, тем лучше для жены Ираклия?
— Да, тем больше уродливых платьиц для маленькой Анны, — мы оба засмеялись.
— А твоя жена?
— Она водитель у Мисс Нью-Орлеан 1969 года, но это правда.
— Мисс — старая хиппи?
— Нет, они же вскоре изменились… Хиппи.
— Измениться-то изменились, но настрой же так молодежным и остался?!
— Знаешь, о чем я сейчас вспомнил? Когда окончили школу, мы, мальчики, поехали в Болгарию. Там рядом с дискотекой был один аттракцион, становился вот так, клал руки, и компьютер, в зависимости от твоего настроения, фиксировал твой возраст, то есть сколько тебе лет в душе.
— И?
— Нам всем показал от шестидесяти до семидесяти лет.
— Почему, разладился?
— Нет, остальным туристам по двадцать-двадцать пять выдал. Такие вот были показатели.
Дуда долго смотрел мне в глаза, и я растерялась. Он тоже.
— Клип сняли, и какой-то студии очень понравилось, — неожиданно появилась Тамрико.
— Мальчики? — неловко спросил растерявшийся Дуда.
— Да, и еще младший записал интервью с одним известным певцом, и дорого продали. Старший, оказывается, в университет сдает… — у Тамрико задрожал голос, она схватила сумку и ушла.
— У-уф, — выдохнул Дуда.
По пути домой мы почти не разговаривали. Не знаю, о чем думал Дуда, у которого неожиданно выпадали из суставов плечи, но точно знала: не вернутся ни сыновья Тамрико, ни муж Майи, ни Мамука, ни жены Ираклия и Дуды и вообще никто, никто не вернется. Неподалеку от дома меня одолели слезы. Мне не хватало опыта, чтобы прочувствовать невыносимую легкость этого бытия.
Мне не хотелось смотреть на то, как ломались и корежились десятки судеб прямо у меня на глазах, на первом этаже единственного теплого дома в городе, на псевдопочте. Не хотелось ни стучать по рычагу, ни вращать диск… Не хотелось верить, что за счет этих озабоченных людей, на доллары, высланные новыми эмигрантами, в стране начинали крутиться деньги. Не хотела! И это желание было таким сильным, что… Что, если бы я умерла, то и у мертвой это желание у меня осталось бы, потому что самая сильная боль досталась на мою долю! Лишь у меня была настоящая любовная история, с иллюзиями и аллюзиями, которая, как бабочка Парнасуса, погибла у меня в руках, неожиданно и быстро. Он давно уже сменил номер телефона, не сообщив нового. А я все же ходила на псевдопочту, чтобы Дуда, Ираклий, Тамрико, Майя и Нанико ничего не заподозрили. И захотелось мне, чтобы меня забрала холера; или сидеть на концерте Этери Мгалоблишвили и слушать нидерландско-французскую органную музыку, чтобы рано, очень рано, неожиданно состариться. Вот чего я хотела! Хотела, чтобы рухнул дом №… на улице Атенской. Рухнула эта и так развалившаяся индустрия. И я пошла на улицу Аракишвили, в полицию, и написала: На улице Атенской, в таком-то номере, проведена “левая” линия.
Все отдохнули! И закончилась эта монотонная бесконечная история!
День седьмой
Вечер. Как сказали бы многие из моих коллег, рачинский вечер. Пьем чай. Теперь догадалась: похоже на интерьер пьес Чехова, и этот дом, и расположение каждого из нас в пространстве очень похоже на чеховскую пьесу, перенесенную на грузинскую сцену: напряженные спины, утрированные оценки.
Я — если бы я жила в деревне, у меня было бы много ситцевых платьев.
Тома — если бы я жил в деревне, то был бы охотником.
Резико — если бы я жил в деревне, то дрочил бы.
Туся — если бы я жила в деревне, то была бы деревенской гадалкой.
Тика — если бы я жила в деревне, то была бы деревенской шлюхой.
Сандро — если бы я жил в деревне, то переехал бы в Тбилиси.
И после этого тоже прошло время. 12 часов дня, нежусь в постели и думаю на полном серьезе: я — Латоя… А в действительности девяносто процентов, живущих в этом городе, чувствуют себя как те четыре брата Майкла Джексона, о которых вот уже сколько времени никто ничего не слышал. Когда-то и они были талантливы, и что?
2005
Young Writer
Здесь я бываю часто. Само место такое, что для того, чтобы выпить чай или просто убить время, это самое лучшее место. Если бы и не хотела, то, призывно махая и множеством иных жестов, из-за стекла зовут знакомые, поэтому и я тоже захожу.
— Тазо, я хочу зеленый чай! — обращаюсь к подавальщице. Неожиданно из-за дальнего столика слышится голос моего издателя: пришел мой автор-бестселлер! Поприветствуйте! Смеемся и обнимаемся.
— Ва, Гио! Как ты?
— А ты? Остались мы и отстой, так?! — К Гио прилепилась эта фраза, и он говорит ее абсолютно всем. Я присаживаюсь к Гио и начинаю беседу о джадо1, о чужой личной жизни. О кино и книгах.
— Вау, хватит! Не грузи, — говорю, он смеется.
— Собрала деньги?
— Пока у меня только пятьсот долларов… Если еще за один рассказ заплатят столько же, мне хватит. Куплю.
— Ого, это от какой газеты или журнала ты ожидаешь такого чуда, — Гио смеется.
— Очень смешно? — я начинаю заводиться.
— Ты и в этом году без дня рождения останешься ради каких-то ста долларов.
— А вот и да! — обижаюсь.
— А ты хоть знаешь, какой леп-топ хочешь?
— Да, как у Ладо, стоит тысячу долларов. Ой, — неожиданно меня осенила новая идея, — может, в казино пойти?
— Не сходи с ума!
— А что делать?! Слушай, а какой-нибудь договорной игры на днях нету?
— Вообще-то футбольные матчи начались, и… Это хорошая идея, — Гио бросает на меня недовольный взгляд.
Неожиданно открывается дверь, и входят наши общие знакомые. Подвыпившие. Генацвале2, восклицает кто-то, и начинаются объятия.
1 Джадо — заклятье, чаще всего накладываемое при помощи каких-либо предметов; вера в силу чадо повсеместно распространена в Грузии.
2 Генацвале — принятое у грузин вежливое обращение.
— Как хорошо, что нас немного! — бормочу я себе под нос.
— Что? — Гио смеется.
Тем временем кто-то подкрался ко мне сзади и поцеловал в шею. Я обернулась и увидела своего друга Торнике.
— Ниниш! Послушай, сегодня вечером зайду. У меня сценарий — отпад, — зачастил он, подпрыгивая, на одном месте ему не стоится.
— Вау, да что ты! Отстань, — я сразу же подпортила ему настроеньице. Встала и собралась уходить.
— Это что у тебя за каталог? — спросил Гио.
Я протянула ему каталог и опротестовала монолог Торнике, заткнув пальцами уши. Он тоже, как бы рассердившись, вернулся к своему столику.
— Какие рисунки!
— Это моего друга. Завтра летит в Нью-Йорк, в одной из галерей на Манхэттене открывается его выставка.
— Молодец!
— Дарю. У меня есть еще.
— Уходишь?
— Да, пока, — Гио положил мне в карман сто долларов.
— Не было бы нужно, не взяла бы.
— Ты что, с ума сошла, долг был — и возвращаю. Кончай базар.
Кафе я покинула в сумерках. По дороге больше всего меня беспокоила писательская щедрость. Приду домой, напишу, пообещала я себе и вошла в подъезд.
Стою перед десау, на котором так или иначе, но все еще оставалось несколько дорогостоящих вещиц. Нет, ее исчезновение обязательно вызовет подозрения, — и я поставила фарфоровую балерину на привычное место. Ладно, откроем дверцу и поищем что-нибудь внутри! Я громко разговаривала сама с собой, благо дома никого нет. Среди множества тарелок выбрала три, как мне показалось, дорогие, и вынесла их в комнату. Потом снова вернулась к десау, осмотрела серебряные ложки и взяла четыре штуки.
Вниз спускалась напряженно и стиснув зубы. И что они все на меня смотрят? — думаю. Какое им дело до того, что я беру из собственного дома.
Маршрутное такси подошло быстро. Ох, твою-ю-ю! Встретила знакомую по институту. Мне казалось, что все, абсолютно все, видели подготовленные к продаже вещи.
— Как поживаешь? — пристала знакомая.
— Хорошо, а ты? — лицо исказила невольная гримаса.
— Ты, случайно, не на Сухой мост1 еде…
1 Сухой мост — место расположения тбилисской барахолки, специализирующейся на продаже антиквариата и ценных вещей.
— Нет! — я мгновенно покраснела. Господи, ну откуда она взялась! Хоть бы передумала. Что делать? Отложить невозможно. Она направляется туда же, увидит меня, как стою и продаю тарелки. Вот не повезло!
— А как девочки?
— Хорошо. А что у вас? — делаю над собой усилие.
— Ничего. По воскресеньям обычно хожу на Сухой мост, покупаю детям подарки.
— Ты на Сухой мост идешь? — я поменяла пластинку.
— Да.
— Я тоже.
Когда мы вышли из такси, наши дороги разошлись. Я пропустила ее вперед для того, чтобы иметь возможность лавировать и чтобы этот “непредвиденный человек” опять неожиданно не свалился мне на голову.
— А больше у вас ничего нет? — спрашивала меня типичная представительница “поколения Сухого моста”.
— Нет, — отрезала я, поглядывая по сторонам, опасалась, как бы знакомая не застукала меня на факте продажи.
— Сто долларов за все устроит? — спрашивала женщина.
Я тут же смекнула, что если она так легко предлагает сотню, значит, мне полагается, по меньшей мере, триста, но кто бы говорил. Сто долларов — это сто долларов… Звучит по-другому!
— Хорошо, — согласилась я, и напряжение сразу спало.
Женщина записывала личный номер моего удостоверения и все не отставала.
— Кажется, мы знакомы?
— Не думаю, — нагрубила я.
— Нет, правда, кого-то очень напоминаете, может, просто похожи.
— Ага, говорят, на Дженнифер Лопес, — и расхохоталась над собственными словами.
— Да, да, может быть, — она еще и кивнула и протянула мне стольник.
Обратно я шла уже совсем по-другому. В кармане брюк от Ли Купера лежала довольно-таки серьезная сумма, а в руках уже не было пакета с вещами из приданого моих родителей.
Когда я шла по мосту, по мобильнику позвонил друг и сказал, что Аке тоже отказали. Сердце ухнуло куда-то. Не может быть!
В комнате Аки толпились наши друзья и множество незнакомых людей. Кто-то звонил в американское посольство, кто-то упрашивал дядю связаться с министром культуры, а кто-то матерился. У Ланы на плечи был наброшен американский флаг, и она истерично хохотала.
— Когда художника не пускают на собственную выставку… Не знаю, что это за страна такая, — слышались и такие фразы.
Ака сидел на подлокотнике кресла и ногой теребил колесико чемодана.
— Что тебе сказали? — задала я первый вопрос.
— Тебе двадцать три года, и ты обязательно останешься, — спокойно ответил он.
— У-у-у…
— Только представь! И это говорит мне какой-то паршивый американец. Я, как идиот, с каталогом в руках, объясняю, что галерея очень престижная, что… Но ему наплевать, только кивал.
В это время вошла женщина — близкий друг семьи Аки. Пальцами она сжимала сигарету, наверно, уже многие годы курит. И голос тоже был низкий.
— Нет, ты знаешь?! Несчастным женщинам дают визу, а таким, как ты, нет, — протянула она руку с сигаретой в сторону Аки, — с ума можно сойти!
— Конечно, работают по принципу — если убедишь, что сможешь хорошо присматривать за их согражданами-инвалидами, будешь их причесывать и зады подмывать, если поверят, что Америка для тебя — последний шанс не пропасть, тогда пустят, а если нет, то и валяйся здесь, говорят.
— Отлично! — Лана и здесь разрядила обстановку, похвалив сказанное Нанукой.
Народ понемногу разбредался. Как выяснилось, завтра обещали отправить в посольство письмо из Министерства культуры.
Нас осталось немного. У Аки в комнате висел блестящий шар для дискотек, на который падал красный свет. Шар вращался: по нашим лицам скользили крошечные серебристые квадратики. На стенах рисунки и афиши, и все вместе это походило на один большой видеоимидж.
Было уже поздно, когда кто-то достал из кармана марихуану, и папироса стала перемещаться, как этот серебристый шарик, медленно и внушительно. Зная себя, — еще немного — и начну искать по комнатам “дам и их визирей”, — я встала и со всеми попрощалась.
Ака отрешенно стоял в дверях. Попросила, плохо себя чувствую, и, когда выйду, позвони мне на мобильник, поинтересуйся, как я.
У самого подъезда стояло такси, я плюхнулась на заднее сиденье, ночное освещение сбалансировалось на мокром после дождя асфальте. Звонок мобильника услышала не сразу.
— Да, Ака.
— Где ты? — услышала его крик.
— В такси, а что? — я задрожала всем телом.
— Скорей вылезай из этого такси! Как ты могла к нему сесть? — это был уже не крик, а, скорее, вопль.
Голос Аки пропал. Я заорала на водителя, чтобы он остановил машину, и выпрыгнула посреди дороги. Отворачиваюсь от водителя, а сама звоню Аке.
— Почему ты мне позвонил? — спрашиваю, а сама вся трясусь.
— А что? — отвечает вопросом на вопрос, на этот раз совершенно спокойно.
— Почему не надо было туда садиться?
— Потому что водитель этого такси берет до-ро-го!
Если бы он был рядом, я бы заставила его разбить эту витрину, а потом медленно, медленно, в жутких муках, заставила бы расстаться с жизнью.
— Пусточлен ты! — орала я, дойдя до предела. Очень хорошо, что тебе отказали, так тебе и надо!
Вечером получила мессидж.
Ака:
Я-то уеду, это ты будешь здесь валяться. Без леп-топа! Ха-ха-ха!
На следующее утро случилось нечто странное. Позвонил какой-то незнакомец, который сообщил о выпуске нового журнала и выразил желание наладить сотрудничество: “Мы знаем ваши тексты, они нам нравятся, может, встретимся”.
Через несколько часов мы сидели за столиком дорогого кафе. Редактор и я.
Хотите, передайте на дискете, хотите — приходите в офис и пользуйтесь нашими компьютерами. У нас хорошие гонорары. За новеллу заплатим сто долларов.
Снова прозвучали эти волшебные слова. От радости я чуть не сошла с ума.
Ака умудрился попасть в посольство, но его опять выпроводили с отказом. Наверное, только это и могло помирить меня с этим идиотом. Учитывая психологическую травму, я жалела и о тех потерянных девятистах долларов, которые он заплатил за билет. Правда, отсрочил на неделю, но что могло случиться такого, чтобы после двух отказов душа консула потеплела к талантливому художнику.
Ака куда-то закинул смятый и истоптанный американский флаг, а сам, как мне сказали, из другой комнаты объяснялся по телефону с директором галереи, который никак не мог понять причину отказа.
— Что ему сказали? — спросила я Русу.
— Ты молодой талантливый художник, в Америке такое увидишь, что не вернешься, говорят.
— Нет, он еще и советы давал, — ввалился возбужденный Ака, — езжай, говорит, в Европу… Ну как ему объяснить, что мои рисунки рассчитаны на манхэттенские квартиры с высоким потолком, а?!
— С ума сойти, — я прикурила и поцеловала Аку, — ничего, значит, произойдет что-нибудь более значительное.
— Если бы я был на твоем месте, заплатил бы сто долларов, зашел бы в посольство и… Если бы ты видела тамошнюю ситуацию, этих людей, узнала бы причины их отъезда… Это какое-то сумасшествие, — без остановки выпаливал Ака.
— Делать мне больше нечего — смотреть на это унижение. Если бы у меня было сто долларов, я бы их добавила, и мне достался бы вожделенный леп-топ.
— Ладно, я дам тебе сто долларов с условием, что пойдешь на собеседование в посольство.
— Дай, и я эти деньги добавлю.
— Нет, иди на собеседование!
— Не пойду.
— Ладно, все равно дам.
Шутки шутками, а в карман моих ли-куперовских штанов попала уже вторая стодолларовая купюра. Круто! У меня уже восемьсот долларов.
Ночью я засела писать новеллу, чем раньше отнесу, тем лучше. Станет на сто долларов больше. При этом думала об Аке, о том, что травма подействовала и у него какое-то совершенно новое настроение. Интересно, а как бы поступила я?!
“Июнь-июль, пора дождей. Прячемся в потаенных углах и тихо, почти шепотом рассказываем о пережитом, иногда придумываем сны — однажды так безбожно поколотила черепаху, с такой злостью шлепала по ее небьющемуся панцирю, что потом обошла присутствующих и показывала покрасневшие ладони. Смотрите, что со мной случилось, мол”.
У нашего друга скончался отец. На панихиде собрались близкие, давно не видевшие друг друга. Я стояла в узком проходе, когда заметила Торнике. Теперь мне было немного неловко, что тогда я так грубо от него отделалась. Он снова кинулся ко мне, взял под руку, приоткрыл дверь, и мы вдвоем оказались посреди комнаты.
Он стал возбужденно пересказывать свой сценарий. Мне надо было написать маленький монолог для главного героя.
В окно заглядывало солнце нашей XXIII осени и делало притягательным цвет волос Торнике. Смотрю и думаю, что этот человек мне дорог, как старый возлюбленный.
Он периодически прерывает рассказ и, обнимая, целует меня. Мне нравится то, что он рассказывает, и то, как он рассказывает, я громко смеюсь и с большим опозданием фиксирую: вокруг нас стоят десятки юношей и девушек. Их голосов не слышно, но и они что-то говорят друг другу — движениями рук и мимикой. Я совсем позабыла, что у нашего друга, на панихиде отца которого мы находились, есть глухонемой брат, и у него тоже есть друзья, которые, чтобы выразить ему свое соболезнование, собрались в одной солнечной комнате.
Почему именно со мной должно случиться такое, подумала я и поспешила выйти в подъезд.
“Мы с сестрой играли в прятки. Нас обнаружили с трудом. Сказали, что папа умер, скорей, мол, засыпайте.
На папу надели серый пиджак и такие же брюки. В полдень пошел дождь, дождь превратился в ливень, и небо чуть не рухнуло вниз. Посреди поля раскрылись разноцветные зонтики. Ко лбу папы прилипли мокрые волосы. Дождь наполнил его карманы. Сложенный вчетверо, мой рисунок, который накануне ночью уже мертвому (тихо, чтоб никто не видел) я положила ему в нагрудный карман, он тоже намок. На рисунке был наш дом и все члены семьи. После этого я каждый год делала такие зарисовки. Изменения были явными, болезненными, но и притягательно приятными тоже, как память. Ни бабушка не играла на пианино, ни дедушка не собирал нас, от души принаряженных, петь.
Мистически надо бежать из этих четырех стен! У этого двора три выхода. I’m leaving tomorrow!1
1 Я уезжаю завтра (англ.).
Торнике так понравился монолог, что он прочел его вслух двадцать пять раз. А потом тихо сказал: — Я тебе говорил, что у меня есть хороший спонсор для этого фильма?! И вот, до сих пор я обычно заставлял своих друзей работать бесплатно, а теперь всем все оплачу. — Сунул руку в карман и дал мне стодолларовую. — Это твой гонорар!
Что это значит? — подумала я про себя и тут же ответила: что, что, девятьсот долларов, вот что. Мне хотелось кричать. Я и закричала, потому что кричал и тот молодой режиссер.
Ака хватается за соломинку. Поскольку билет был отсрочен на неделю, он решил снова попытать счастья.
Вечером я его навестила. Как наемные плакальщицы, мы прощались с испорченным билетом.
— Куда мне сейчас ехать? — Ака подтрунивал над собой, — в современной живописи Париж — просто одна большая деревня. Лондон — очень дорогой и светский. Токио привлекает, но с рисунками такого размера как я поеду в Японию?!
— Нет, этого я действительно никак не могла себе представить, — Нанука покачала головой.
— Двадцать три года родителей за придурков держу: вложите в меня деньги, и я стану таким художником, что в десять раз больше вернется; мои рисунки будут путешествовать с аукциона на аукцион; отдыхать вы будете в Полинезии; у меня будет дом в Нью-Йорке, большой и с высокими потолками. Короче… — монолог Аки показался мне очень печальным.
— Мы еще не знаем точно причины отказа, — сказала я и встала.
— Пойди постой в той очереди, говорю! Крутой рассказ напишешь, что я могу тебе рассказать… А так сама все увидишь.
— Зря говоришь, мне не хватает ста долларов — и куплю леп-топ моей мечты.
— Я не смогу дать тебе денег, — он смотрел на меня огорченно.
— Вот потому я пока их и не считаю!
— На эти деньги я снова куплю родителям спальню, старую они из-за меня продали.
Все засмеялись.
Всю ночь напролет проворочалась в постели. Хотела закончить новеллу, чтобы поскорей получить деньги. А потом психанула сама на себя, что со мной, какого черта, сейчас разве до этого?! В сердцах подскочила и, как бешеная, кинулась к телефону.
— Ака! Как получить бланк для входа в посольство?
В банке снова услышала волшебное “сто долларов”. Но на этот раз платить пришлось мне. Вышла в надежде, что вскоре со мной свяжутся. Прошла мимо знакомого кафе. Мне привычно помахали из окна, и, по инерции, я вошла.
— Тазо, мне зеленый чай! — обращаюсь к подавальщице. Неожиданно из-за дальнего столика слышится голос моего издателя: пришел мой автор-бестселлер! Поприветствуйте! Смеемся и обнимаемся.
— Ва, Гио! Как ты?
— А ты? Остались мы и отстой, так?! — К Гио прилепилась эта фраза, и он говорит ее абсолютно всем. Я присаживаюсь к Гио и завожу разговор о джадо, о чужой личной жизни. О кино и книгах.
— Вау, хватит! Загрузилась, — говорю, он смеется.
— Собрала деньги?
— Пока у меня пятьсот долларов… Если еще за один рассказ заплатят столько же, мне хватит. Куплю.
— Ого, это от какой газеты или журнала ты ожидаешь такого чуда, — Гио смеется.
— Очень смешно? — я начинаю заводиться.
— Ты и в этом году без дня рождения останешься ради каких-то ста долларов.
— А вот и да! — обижаюсь.
— А ты хоть знаешь, какой леп-топ хочешь?
— Да, как у Ладо, стоит тысячу долларов. Ой, — неожиданно меня осенила новая идея, — может, в казино пойти?
— Не сходи с ума!
— А что делать?! Слушай, а какой-нибудь договорной игры на днях нету?
— Вообще-то футбольные матчи начались, и… Это хорошая идея, — Гио бросает на меня недовольный взгляд.
Неожиданно открывается дверь, и входят наши общие знакомые. Подвыпившие. Генацвале, восклицает кто-то, и начинаются объятия.
— Как хорошо, что нас немного! — бормочу я себе под нос.
— Что? — Гио смеется.
Я стояла в живой очереди. Молодая девушка захотела взглянуть на тот листок бумаги, где по порядку были записаны наши фамилии.
— Как здорово, я — пятнадцатая, — обрадованно воскликнула она. Про себя я хмыкнула: та девушка не разглядела, четырнадцатой в очереди была записана группа “Телети”, которая состояла из двадцати восьми человек. Зря она радовалась. Когда зайдет четырнадцатая по очереди группа “Телети”, то выйдут они не скоро! Будут танцевать и давать клятву, что вернутся в полном составе.
Я вся ушла в эти размышления, когда очередь из покорных униженных людей нарушила пожилая супружеская пара. Вот эти меня по-настоящему удивили. Господи, Боже мой! А эти куда едут? Как они перенесут такую дорогу? И кто их ждет за океаном?!
Принаряженные в одолженную одежду граждане грубо оттесняли стариков, а те хотели, чтобы зачитали их фамилию. Никакого желания помогать им у меня не возникло. Не знаю почему. Меня одолели одновременно злость и отчуждение. Наверное, узнали, что в Америке существует множество прекрасных приютов для престарелых и едут туда, заключила я. Раздула жвачку, и пузырь с треском лопнул. Знала, что меня за это прибьют, поэтому быстренько извинилась и продолжила наблюдать за людьми.
Вначале я не знала, как начнется мой рассказ, но знала, что все, кто был там, готовы были заниматься в Америке чем угодно. Знала и то, что очень ошиблась, придя сюда. Не хотела смотреть на людей, которые надеялись найти свой последний шанс на спасение где-то на краю света и чью судьбу держала в руках располневшая женщина-консул. Но кусать локти было поздно. Не успела я переступить красную линию, как меня заставили выложить все, что было в карманах. Прошла длинный коридор. И куда я иду? Идиотка!
В три ряда стояли стулья, на один из них я и села. Стена выполняла функцию ширмы. Увидела четыре окошка. Наверное, из одного из них меня и позовут, подумала. Бланки мы сдали.
Супруги среднего возраста сердечно улыбались консулу, как будто их благожелательность могла что-либо решить.
— Почему именно Америка?
— Всегда хотели взглянуть на Нью-Йорк, посмотреть…
— Что конкретно посмотреть?
— Знаете, когда мы поженились, то уговорились, — здесь жена его прервала, — тогда не смогли и теперь на двадцатилетний юбилей со дня свадьбы.
— Я спрашиваю, почему именно Нью-Йорк?!
— Мадам Тусо тоже хотели бы посмотреть, — мужчина расправил плечи.
И неожиданно раздался тот ужасный голос. Отказ это или пощечина, было не различить.
С паспортами в руках они медленно вышли. Женщина все же улыбалась, скрывая обиду. Я представила, как она сегодня будет плакать всю ночь напролет.
— Еду к другу, — доверительно произнесла молодая женщина.
Почему так получается? Все стараются быть вежливыми перед этим окошком. Как будто просят деньги или еду. Хотя реально, конечно, просят…
— У меня есть две тысячи долларов, — продолжала женщина.
— Для чего вам нужны эти деньги?
— Купить подарки детям…
Консул кивнула. В ее глазах проступило неудовольствие.
— Знаете, я — певица! — воскликнула женщина, сменив интонацию, — у меня и гастроли были. — “Звук отказа” поставил точку и на монологе певицы. — …Гастроли в Европе, России…
Кто-нибудь так-таки и заедет тебе по морде! Ты, идиотка! От злости глаза у меня наполнились слезами. Что меня сюда привело?! Если бы я была уверена, что не испортят мне паспорт, то многое бы ей сказала.
У третьего окошка стояли отец и сын. Мужчина просил разрешения съездить на могилу отца-эмигранта. Потом кто-то просил разрешения поехать и привезти тело скончавшегося племянника, но их никто не понимал.
Кто-то, дойдя до предела, снял с шеи крестик, швырнул в консульшу со словами: “Может, хоть это тебе поможет”.
Я даже не помню, как сама очутилась перед вторым окошком.
— Цель вашей поездки?
— В Нью-Йорке открылась выставка друга, сам он поехать не смог. Подумала, что могу съездить, а потом рассказать ему обо всем, — до сих пор не знаю, как мне удалось связно выложить все это.
— Какая у вас профессия? — присматривалась ко мне иностранка.
— Я — писательница, — с этим словом я тоже до сих пор так и не сроднилась. Неожиданно толстая консульша, которая в рабочие часы носила большой, очень большой размер обуви и свободную одежду для того, чтобы ничего не могло побеспокоить и отвлечь ее внимание, вскинула в воздух жирную руку:
— I’m sure, that Georgian writers can not live in America1.
И в моем паспорте материализовалась американская виза.
Мне хотелось признаться людям, стоявшим в живой очереди, что это шутка!
Было стыдно перед теми, кто на моих глазах получил отказ.
Стыдно было перед Акой, которому одна жирная консульша разом поменяла линию жизни на ладони… Но все перевесила моя злость на консульшу.
Это был реванш.
Как бы не так, ты, педерастка! Что делать в Америке писателям, да? Твоя ошибка в том, что я не писательница, нет… Я — молодая писательница!
I’m a young Georgian writer in New York! — мысленно орала я.
Короче, обо всем, что со мной произошло, я тут же, вот только приду домой, и напишу. Отнесу в журнал, и вот же, вот, твои девятьсот долларов, и… И вот твой билет в Америку, все еще забронированный для Аки!
Ну его, этот леп-топ. Карманные деньги? — вдруг подумала я, и тут накатила страшная боль, от шеи до живота. Я постепенно остывала, и силы покидали меня. Ну и что, что карманные деньги?! Со мной же такое приключилось, и папа обязательно даст долларов пятьдесят. А что еще надо?! Больше этого и у Мадонны не было, когда она впервые приехала в Нью-Йорк.
Взяла мобильник и послала Аке эсэмэску:
I’m a young Georgian writer in New York!
2004
Lee
Были и оргии1, и четыре Гии… Нежнотрансавангардный клоунизм и позднеантичный иудаизм. Что я хочу этим сказать?! Рожденная на христианском востоке; сформировавшаяся на перекрестке иберийской и колхской культур; кавказских влияний; идеологии, выкристаллизовавшейся и осевшей на разделенном мостом перекрестке двух районов2, а в душе — член воинственного общества?!
Не сказать, нет, я хочу написать! Что-нибудь простое, скажем, любовное послание, поскольку это самый простой эпистолярный жанр, для которого нужна лишь любовь.
Здравствуй, Ли! Пишу такая-то и такая-то. По правде сказать, я тебя не люблю, просто хочу написать тебе в этом жанре. Я и так собиралась, как гостю моей страны, как первому австралийцу, которого я встретила; как моему учителю английского и как тому редкому исключению из иностранцев, которому так сильно не понравилась Грузия.
Ли, тогда было 2 июля. Помнишь, как в комнате средних размеров на двенадцати стульях расположились шесть девушек и шесть парней? Там стоял и еще один стул, он немного отличался от тех двенадцати — это был твой стул, Ли! На стене висела доска, еще объявление о частных уроках и большой лист, на котором были написаны те обязательные слова, которые, предположительно, могли нам понадобиться во время урока, например: I▒m sorry; Sorry I▒m late; I▒ve not done my homework and so on…3
1 Уверен, что грузинские писатели не могут жить в Америке (англ.).
1 Игра слов: “оргии” может быть интерпретировано и как “два Гии”: от груз. “ори” — 2.
2 Намек на районы г. Тбилиси (Вера — Ваке) — исторический культурно-интеллектуальный центр города, естественной географической границей которых является т.н. Верийский мост.
3 Извините; извините, я опоздал; я не сделал домашнее задание и так далее.
Дверь отворилась, и в комнату вошел привлекательный юноша в голубой майке и джинсах, светловолосый, волосы сзади подвязаны, с белозубой улыбкой, приветливый и милый.
My name is Lee — сказал ты. Знаешь, что я подумала: Господи, лишь бы он не был американцем. “I`m from Austrаlia”. С этого все и началось. По утрам с десяти до двенадцати, включая перемену, мы, члены группы, параллельно с уроками еще и обменивались информацией. Постепенно прояснялась твоя личность, твой образ-лик, вот так-то. Выяснилось, что до приезда в Грузию ты жил в Боснии и Чехии и что планируешь ехать отсюда на Украину. По твоим словам, уже четыре года, как ты не был в Австралии. Конечно, это много, но не думаю, что для австралийца. Оттуда ненадолго никуда не уедешь. По этому поводу мы уже пришли к согласию.
Короче, сын наполовину каннибальского мира на четыре месяца прибыл в Грузию. Ли, ты помнишь членов нашей группы, своих учеников? Глядя на них, я все время думала: да, это действительно кич-авангардный случай, лишенное всякой логики, странное поведение.
Ты следовал очередности и при этом расспрашивал о профессиональных достижениях.
— О чем твоя книга? — спросил ты меня, помнишь?
— Every book is about love1, — ответила я, и ты улыбнулся.
1 Все книги — о любви (англ.).
После этого твоя симпатия ко мне стала явной. Комплименты на переменах и часто в процессе урока. Понедельник был твоим любимым днем, потому что ты имел право расспрашивать, каким был наш уик-энд; где мы были, что делали. И я рассказывала о том, что со мной приключилось. Ты смотрел мне в глаза, а сам о чем-то думал.
Ли, помнишь, когда мы гуляли по центральной улице и у меня были комментарии обо всех подъездах и магазинах? Вот тут в 60-е годы, впервые в истории Тбилиси, установили огромные витрины, сколько народу из-за этого пострадало! Непривычные и неопытные, входя в кафе, ломились сквозь витрину. Ты смеялся с какой-то сиднейской отчужденностью, там у вас ведь даже цвет пыли иной, непривычный, — красный… Горы, оказывается, красные, вот и ветер носит по воздуху пыль того же цвета. По дороге у тебя неожиданно изменилось выражение лица, ты дернул меня за руку и сказал:
— Что это с ней… Это женщина?.. Попрошайка?
— Нет, это известная городская бомжиха…
— Женщина?
— Да.
— А почему у нее борода?
— Функции нарушены… Наверное.
— Ест мусор? — не отставал ты.
— Нет, несет куда-то на свалку, если спросить, зачем ей это, ответит, что убирает город.
У тебя округлились глаза, и ты спросил: какой, мол, смысл в ее жизни.
— Не знаю, — ответила я.
В Лондоне произошел теракт. Когда я смотрела телевизор, то вспомнила тебя: ты же говорил, что в Лондоне живут твои братья. Поэтому как только пришла на урок, то сразу спросила, говорил ли ты со своими братьями. Помнишь, ты поблагодарил меня и сказал, что с ними все в порядке. Старший, менеджер “Хилтона”, весь день размещал в фойе гостиницы раненых. Потом мы развили эту тему, говорили то про Испанию, то про Америку. Я взяла слово и сказала, что до тех пор, пока эти теракты выдаются как совершаемые кучкой фанатиков, покоя не будет.
Все учащиеся с тобой заигрывали. Во время перемены у нашей аудитории собиралась целая команда девушек, все старались привлечь твое внимание подчеркнутым шепотом и открытым кокетством. Кроме меня! Я хотела совсем иного, точнее, меня интересовало, какой ты видел мою страну, и поэтому я внимательно тебя слушала, ловила каждое твое слово.
— Вам нравится наша еда? — спрашивали мои сокурсники.
— Кое-что, — сдержанно отвечал ты.
— А что не нравится?
— Многое, — и при этом обаятельно посмеивался.
Это логично, Ли, у тебя же на протяжении четырех месяцев не нашлось никого, кто показал бы тебе место, лучшее, чем Мцхета, и угостил бы самым вкусным обедом. Неожиданно, в твоем сиднейском настрое, совершенно случайно, объявилась я, которая многого так и не изменила.
— Знаешь, ночью я написал рассказ, хочу прочесть тебе. Как странно, впервые написал рассказ, — признался как-то.
— Здорово! Когда дашь?
— Завтра.
— Вау, очень прошу, не передумай.
— Нет… Сегодня ты очень красивая… Very beautiful…
— Спасибо, Ли.
“The 2nd coming” — так назывался твой рассказ, текст был приемлемым, хотя и проецированный на депрессивные акценты, умеренно тяжелый, и я догадалась, что тебе очень плохо. Догадаться было легко, весь текст был пропитан настроением человека, которому плохо. Разве я смогу забыть твое лицо, когда сказала: Ли, это прекрасно написано, ты должен продолжать писать, и работа способствует, путешествуешь по интересным странам. Но, Ли, тебе здесь плохо… Очень плохо!
— Как ты догадалась? — ты был в шоке.
— Почувствовала.
— Что!!! Не своди меня с ума, как можно догадаться по рассказу о моем настроении?
— Это моя профессия, — приняла я твое удивление.
— Научи, прошу тебя, — ты смотрел на меня изумленно.
Во время урока ты несколько раз возвращался к этой мистике: нет, нет! Не понимаю, как ты догадалась. Улыбался мне.
Постепенно мы сблизились.
В тот вечер я пригласила тебя на прощальный вечер в клуб моих друзей. Помнишь, сколько пива мы выпили? Это было в первый раз, что мы вместе напились. Конечно, нас могли и задержать, учитель и ученица вместе в ночном клубе. Какой ужас, не так ли?
Вскоре я догадалась, что алкоголь на тебя действует не очень хорошо. Ты — православная, спросил, я кивнула и вынула крестик. Потом протянула руку к твоей шее, чтобы потрогать цепочку. Ты остановил меня и сказал, что ты сектант…
Вначале я испугалась. В клубе было полутемно и играла какая-то пластмассовая музыка. Потом подумала, наверное, я не понимаю, что он говорит мне по-английски. Пристала и, пока ты не рассмеялся, верила, что сидела рядом с сектантом. Так ведь тоже бывает?
В клубе со мной были две старшие подруги. Обеих звали Нино, и обе были влюблены до безумия. После четвертой бутылки пива ты энергично стал с ними танцевать. Потом вернулся к столу, посмотрел мне в глаза и спросил: почему сегодня клуб закрывается?
— Потому что начинается лето, посетителей не будет.
— Но это же столица?! Не может быть, чтобы в столице был всего один клуб и тот закрывался бы.
— Да, но, Ли, мы пока еще не встали на ноги. Все еще остаемся потенциально, возможно, девственным ландшафтом, — обиженно ответила я.
Ты улыбнулся.
Кому может быть противней здесь жить, чем мне?! Но от твоей наглости у меня потемнело в глазах… Сдержалась исключительно ради гостеприимства, а то бросила бы тебе прямо в лицо то, о чем думала про тебя целых двадцать минут:
Несчастный! Ты, сын английской колонии! Во многовековом одиночестве, оторванный от мира остров! Покорно принимающий капризы королевы. Все еще не осознающий прелести своей страны; океан и красная пыль, ставшая привычной экзотика; кенгуру на обед, а на ужин крабы. Раб! Раб англичан! Когда тебе надоело одиночество, открыл в середине девяностых двери большой эмиграции, пригласил к себе весь мир, чтобы не быть похожим на своих соседей-каннибалов. Ведь так?
Я сидела вся перекошенная от злости, а кругом все веселились… Ты, верно, думал, чем-то обидел ее, и, чтобы исправить ситуацию, обнял меня — как ты отличаешься от грузинских девушек, — думал, что говоришь комплимент. А может, это и есть комплимент?! Не знаю.
Вскоре мы встали, и по приглашению одной Нино пошли домой к другой Нино. Нино Вторая сидела за рулем, где-то около филармонии она притормозила и спросила: хочешь, посажу за руль? Please — был твой ответ, звучал как-то паранормально, и я догадалась, что поедешь ты очень быстро.
Так и случилось, мы летели. Как выяснилось с твоих же слов, ты не сидел за рулем целый год.
Лил! Лиушки! Эл! — хочу еще больше сократить твое имя и сделать его полегче, но больше этого, что более ласкательно-уменьшительное можно придумать из твоего имени? Ничего, Ли.
Каким удовольствием было пить чай. Ведь так? Нино Вторая показывала тебе фотографии: вот я и мой возлюбленный, вот мой возлюбленный с автоматом… Он — гангстер…
Потом Нино Первая решила открыть тебе свое сердце, наверное, потому, что друзьям уже надоела эта история бесконечной любви.
— Сколько лет уже любишь?
— Три.
— А он?
— Не знаю… Я все еще… Он в Америке учится, режиссер.
— А сейчас он где?
— Сегодня приезжает, завтра, должно быть, увижу, — Нино Первая вздохнула.
— Вы оба верующие? — спросил ты, помнишь?
— Да…
— И я, и вообще все мы, — неожиданно вмешалась в беседу Нино Вторая.
— Ба, как странно, — ты улыбался.
— Что странного, — пристала Нино Первая, — религиозность?
— Нет, просто я удивляюсь, как это получается — православный, режиссер и плюс в Америке?
Нино Вторая захмелела и продолжала показывать фотографии: вот здесь какой милый, снова указывая на своего возлюбленного гангстера.
— Он же живой? — пошутил ты.
Мы рассмеялись.
— Да, я его очень люблю.
— А он что, тебя не любит?
— Тоже любит, но…
— Что но… — ты тут же навострил уши.
— Женат.
Ты аж подскочил с места:
— Нино, ты шутишь?
— Нет!
— Как ты можешь любить женатого человека? И вообще, сколько я уже слышал о подобном? По-моему, это у вас обычай, чтобы у мужчины была любовница…
— Так получилось…
— Так не получается. Это же в твоих руках! Все можно изменить.
— Часто нельзя, — Нино Вторую охватила тоска, Нино Первую тоже.
— Вы возвышенно говорите о какой-то религиозности и Церкви, а то, что встречаться с женатым мужчиной — грех, не признаете!
— Да, признаем, конечно… Я часто думаю о самоубийстве! — у Нино Второй на глаза навернулись слезы.
— Почему ты думаешь о самоубийстве, а не об убийстве его жены, ведь в таком случае вы будете счастливы?
— О чем ты? — Нино Вторая разозлилась, — убийство?
— Ну и что, по вашей религии это должен быть грех не больший, чем самоубийство.
— Ты думал об убийстве? — вмешалась Нино Первая.
— Да, — спокойно подтвердил ты.
— Кого?
— Любил замужнюю женщину и хотел убить того человека, подсыпать ему яду в чай…
— И что ты сделал?
— Не смог…
Наступила тишина. Я внимательно запоминала каждое слово и при этом задумалась, поэтому с первого раза и не поняла, что, оказывается, теперь меня просили рассказать о любовных историях. Я не сочла вас достойными ответа. Я так поступаю обычно тогда, когда хочу спать и меня раздражает сигаретный дым.
В тот день шел дождь. Кузина Нино Второй притормозила машину и подвезла меня на урок (ты всегда смеялся, когда мы упоминали кузин и кузенов, двоюродных и троюродных братьев-сестер по материнской и отцовской линиям, все спрашивал, сколько, мол, вас). Машина ехала медленно, мы болтали о сотне пустяков.
— Вчера весь день провела у механика, под дождем много ездила? Вообще-то заметно, что любишь скорость, — говорила Ната, кузина Нино Второй.
— Но ты у механика была или у гадалки? В течение трех периодов разведенный мужчина с дороги придет, не сказал? — мы обе расхохотались.
Получилось совпадение. Когда я с опозданием зашла на урок, то обнаружила, что и вы беседовали о гадалках.
— У нас они очень популярны, — говорила Тинатин.
— Я знаю странных гадалок, — сказала я.
— Каких, на чем они гадают? — спросил ты.
— Знаю одну, гадает на лобио1, рассыплет по столу и дует: “Казионии дома-а” и какой-то парень на “Г”. Другую знаю, играет на чонгури2 и так гадает, рассказывает, напевая, как ашуг3: за-а-автра по до-о-оро-о-о-ге прия-я-я-тно-о-о-е-е изве-е-ести-и-и-е-е-е… И еще, а это и впрямь история для “Дискавери”: есть сестры. Одна засыпает и бормочет на непонятном языке, другая кладет руку ей на плечо, наматывает волосы на палец и лепечет детским голоском, плачет, как ребенок, смеется и говорит, например: р а с в е д е н а ж е н ш и н а у с п а к а и в а и т.
Ты умирал со смеху, другие тоже хохотали… Ли, знаешь, как мне было обидно, когда я пригласила тебя в ресторан поесть какое-нибудь грузинское блюдо, а ты заказал бефстроганов. Что это было?! Я тоже не ударила в грязь лицом и принялась за салат “Цезарь”. Зато в мастерской моей подруги я почти силой вливала в тебя грузинское пиво, которое приехавшему в Грузию из Чехии вовсе не нравилось. Помнишь, как мы развлеклись в тот день? Ты и марихуану покурил, и в разговоре выяснилось: Ли наркоман! “Нет, не героин, распространенный у вас, но все остальное пробовал, особенно галлюциногены”, — признался ты. У тебя застыл взгляд.
— Что с тобой? — спросила я.
— Подумал об ужасном.
— О чем?
— Не могу сказать…
— Ли, ужасным у нас считают изнасилование или убийство. Так о чем из этого перечня ты подумал?
— Ни о чем, — ты расхохотался.
И вот, грузинские цари и обычаи в горах; многотысячные битвы, выигранные двумя сотнями бойцов; вот, сохранившиеся в устном народном творчестве перлы; легенды и грузинские тексты, оставшиеся непереведенными из-за своей гениальности; а потом — Георгиевский трактат4, короче, все, что было, — так начиналось на уроке каждое утро, мы старались, чтобы тебе понравилась наша страна.
1 Лобио — разновидность фасоли.
2 Чонгури — национальный струнный инструмент.
3 Ашуг — народный певец-поэт у народов Кавказа.
4 Георгиевский трактат (1783 г.) — составленный в соответствии с нормами феодального права, военно-политический Договор Восточной Грузии с Россией при условии сохранения суверенитета, приведший впоследствии к потере государственной независимости и включению Грузии в состав Российской империи.
— Экзамен будет строгим? — спросил тебя мой однокурсник, который каждый день спрашивал девушек, когда же придете растрепанными, я люблю растрепанных девчонок (“растрепанные” оказалось тем же самым, что и с распущенными волосами).
— Экзамена у вас не будет. Просто решу, кто перейдет на следующий курс, а кто нет, — объявил ты.
Какой странный ответ для двадцатишестилетнего бывшего наркомана-австралийца, неожиданно строгий и неадекватный. Нет?
Ли! Я почему-то вбила себе в голову, что такие, как ты, не могут любить. Если бы это было не так, ты осел бы в Сиднее, на берегу океана, вместе с длинноволосой камберийкой и расстегивал бы на следующей капризам королевы и одетой по английской моде девушке ее платье, скатывал бы ей гетры, целовал бы ухоженное маслами из the body shop-а тело и нанизывал бы на пальцы тангу с фотографией принцессы Дианы, а потом вы оба играли бы тангой в эту игру, когда натягивают и переплетают пальцами веревочку, которая должна, не расплетаясь и не путаясь, переходить из рук в руки. Но ты выбрал другую жизнь — бродяжничество, бродяжничество и еще раз бродяжничество. И поэтому я не знаю, какая в сегодняшней Австралии мода и тенденция. Ник Кэйв, Кайли Миноуг и Мел Гибсон, вот и все.
Стоял конец июля. У нас должен был быть то ли Last урок, то ли экзамен. Когда ты на экзамене дал всем зачет, мы перешли на левел. И это тоже было неожиданным. К тому времени я уже потеряла к тебе всякий интерес.
Я стояла в коридоре и курила, когда ты подошел ко мне: хочу поплыть на корабле в Одессу, как это сделать. И хотя отношение к тебе у меня и поменялось, я все же нашла в себе силы помогать тебе до конца, потому что скоро ты покидал Грузию и, верю, никогда не приедешь снова. Поэтому и в Поти тебя отправила, и родственникам перепоручила: эларджи1, в порту — турецкий кофе, рыбный ресторан, грейпфрутовый лес, сон, полная идиллия, как ты говорил, а потом, оказывается, и билет тебе взяли, и долго махали с причала, и пароход отчалил в Одессу.
Постепенно я поняла, почему утратила к тебе интерес. Почему не полюбила, — потенциально, возможно, девственный ландшафт? Потому что невозможно любить человека, которому так сильно не нравится твоя родина.
Ли! Право ненавидеть какую-либо страну имеет только ее гражданин. А потом я еще подумала и догадалась: помнишь, когда ты меня спрашивал о той бородатой бомжихе, какой смысл в ее жизни… Ли, я знаю, какой в ней смысл: однажды найти в себе ту добродетель, которая поможет подойти к той бомжихе и прикоснуться к ней… Но, Ли, в себе я эту добродетель не обнаружила. Хотя чаще всего повторяю, что родилась на христианском востоке! Что являюсь представительницей притягательной своей сексуальностью расы… Что тайные ложи и ордена сеют в мире синдром ужасного и что проходит время, очень большое время, и что “прекрасное — сложно”…
P.S. Ой, Ли! Знаешь, к какой гадалке повела меня Нато, кузина Нино Второй, — к той, которая кладет одну руку на плечо сестры, наматывает волосы на пальцы другой и лепечет по-детски. И знаешь, что она мне сказала: е с л и п и с м о в ы —
д е т п о х о е, т о к о п а т а м у, с т о д л я э т а в а п л о с т о г о э п и с т о л а л- н о г о з а н л а н е т г л а в н о г о — л ю б в и н е т у…
Reply! Please!2
1 Эларджи — национальное блюдо из кукурузной муки и молодого сыра.
2 Ответь! Пожалуйста! (англ.)
Август, 2005