Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2008
Десять лет исполнилось “Диалогу” — российско-израильскому литературному альманаху.
Теперь мне кажется, что десять лет назад я только и делал, что ловил обрывающиеся нити, силился связать концы, надеялся удержать уходящее. Я отлично знал, кто куда и почему уходит. Я понимал и даже оправдывал отбывающих, но кричал о похожести, родственности, неделимости общего наследия. Во всяком случае, теперь мне это так помнится.
Прошло 10 лет… Нет, в моем случае почти 12: мой первый заочный диалог с израильским писателем Амосом Озом был написан в 1996 году и напечатан, если я не ошибаюсь, в первом выпуске альманаха.
В десятом, юбилейном выпуске (формально он 9—10, сдвоенный) заботами основательницы издания Рады Полищук опубликован мой нынешний, второй диалог с Амосом Озом. Тоже мысленный: это заметки на полях его “Размышлений о еврейской культуре”, увенчанных еще и шапкой: “Припадая к великому источнику” (заголовок — в стиле позднего соцреализма). Это не значит, что знаменитый израильтянин оборачивается вспять к неким общим истокам. Напротив. Отплывший идет своим курсом, он устремлен к своему горизонту. Как и я — к своему. А горизонты дышат неведомыми поворотами судьбы. Мир так непредсказуемо переменился за эти десять лет (лучше сказать: за 15) и продолжает меняться так же непредсказуемо. Я не знаю, кто куда и почему плывет.
У меня слабеет прежнее ощущение нитей, которые нас связывали и грозили оборваться окончательно. Нити так или иначе оборваны. Время не обернешь вспять. Я шарю то ли в пустоте, то ли в густоте неведомых теней, в надежде что-нибудь опознать, кого-нибудь окликнуть. Но и окликая, я чувствую, как разбежались поколения, как раздвинулись, распались берега. Даже когда опознаешь.
Говорят, евреи, которым в Советском Союзе не давали стать русскими — их выпихивали в изгойское еврейство, — выпихнувшись в Израиль, с упоением русеют. Но сколь громко ни хрустят они соленым огурчиком, закусывая стопарик водки, сколь увлеченно ни читают на берегах Иордана Чехова и Бердяева, они — там, а мы — тут, и лишь новые неведомые катаклизмы (не дай бог) могут вновь сбить вместе наши берега.
Тем горше мне от нынешней переклички, от диалога душ, ушедших в странствие по неведомому белу свету. В пределах срока, отпущенного мне природой, — я не могу отвязаться от ощущения, что прощаюсь навсегда.
Так ли это — можно судить, сравнивая два диалога, фрагменты которых я привожу ниже (благо в “чисто российской” прессе они не публиковались).
1996.
Первый диалог с Амосом Озом.
Московские размышления
по поводу его “Иерусалимских размышлений”
В 1967 году по Москве ходил анекдот, а может, и вправду подслушанный разговор девочек-“лимитчиц”:
— Ой, ты слышала? Евреи арабов побили!
— Ну и вранье! Ты видела этих евреев? Вон у нас в конторе бухгалтер: тощий, согнутый, в очках, всех боится. Кого они могут побить?
— Дура ты, Клавка! То ж древние евреи!
Наивная собеседница ушлой Клавки не подозревала, насколько была права. Еврей, унесший ноги из галута, ненавидел свое изгнанничество и самого себя в изгнании. Тощий согнутый бухгалтер, потерявший очки в погроме, едва выживший в гетто, чудом избежавший освенцимской печи, вернулся на землю пращуров, чтобы умереть от горя и позора. Сабры, ощетинившиеся на палестинских камнях, встретили его вопросом: как ты мог безропотно идти на заклание?
Спорить было бессмысленно: на плохом польском рассказывать о варшавском восстании, на картавом русском — перечислять евреев, ставших Героями Советского Союза. Бытийные вопросы решались не доводами. Надо было становиться другими. Немедленно. Не сумевшие — завещали детям.
Дети круто переложили рули:
— Стрелять, пахать, говорить на иврите.
— Ориентироваться ночью на местности.
— Научиться у арабов тому, что они сохранили здесь, на земле: ругаться, сидеть у костров, рассказывать истории…
Еврей диаспоры вцепился в образ “древнего еврея”, как в свое спасение. Ханаан “с ножом” пошел на Галут… С ножом?! С автоматом Узи, с электронной техникой, с компьютерным орошением. Но если надо, так и с ножом. То ж древние евреи.
Амос Оз описал это пятнадцать лет спустя. С тех пор прошло еще пятнадцать. Два или три поколения выросли на земле Ханаанской. Новая психология, новые ценности, новые реакции. Или слишком старые — древние? Так или иначе, “народ Израиля” обновился: количественно, от смены поколений, наполовину, качественно — еще больше и сильней. Потому что есть закон раскручивающегося маховика. Закон борьбы, когда нельзя останавливаться. Есть, наконец, опьянение победоносностью…
Отцы-очкарики опомнились:
— Дикари! Что с вами случилось? Где ваш еврейский гений? Где образованность, где чувствительность, где ирония?
Амос Оз мог бы добавить: “Вы не евреи!”
Неевреи
Наверное, так. Не евреи. Израильтяне. Новый народ. Реальность переломилась от “еврея” к “израильтянину” не только в Израиле. Солдаты Израиля (“древние евреи”), прыгнувшие в Синай в 1967-м, выстоявшие у Голан в 1973-м и усадившие арабов за стол переговоров в 90-е, переменили еврейскую ситуацию не только на каменистом пятачке у Средиземного моря — они переменили мировую ситуацию с еврейством.
И то, что крутой антисемитизм несколько “осел” на всех континентах, — их заслуга. Клавка не дура; она сообразила, что “бухгалтер” в их конторе не так прост; черт его знает, может, он в душе — тоже древний еврей. У русских (во всяком случае, у тех миллионов русских, которые привыкли уважать силу) отношение к “еврею” начинает меняться в сторону именно такого уважения. Теперь с Абрамовичем можно иметь дело. Особенно, если он — “там”.
Вопрос: а те русские (их тоже миллионы), которые привыкли уважать не силу, а право, совесть и страдание, — они как должны отнестись к этой перемене? Иметь дело с Абрамовичем, который сиганул в Израиль, оттуда в Америку, и не просто в Штаты, а прямо-таки в штатное расписание русской мафии, — с таким Абрамовичем русскому интеллигенту делать-таки нечего.
Я спрашиваю: где тот “еврей”, который две тысячи лет был укором и уроком всему миру? Он что, тоже “исчез” в израильтянине? “И тебе не больно?”
Андрей Синявский когда-то вздохнул вслед первым отказникам: “Как же без евреев? Скучно без евреев”.
Слово “скучно” надо понимать в русской многозначности. То есть это не антоним ни “веселью”, ни “развлеченью”. Это — антоним “смыслу”.
Что же, эти две тысячи лет диаспоры, эти слезы галута, эта тихая безответность очкарика, согнувшегося над Книгой, — все ошибка истории? “Тупик”, из которого надо поскорее выскочить и забыть? Стереть “еврея” из памяти?
Русский интеллигент, которому тоже предстоит то ли выскакивать из семидесяти советских лет как из ловушки и ошибки, то ли куда-то эти семьдесят лет пристраивать в своем “поехавшем” сознании, — русский интеллигент смотрит на “еврея” со смутным чувством родства. Не генетического, конечно, а духовного. Я читаю Амоса Оза русскими глазами.
Он пишет:
…Наша страна — чуть не единственное место в мире, где практически ни один человек не живет в том доме, в котором родился. Лишь немногие собираются умереть в том доме, в котором живут… О, конечно же не палаточный лагерь, не бараки из жести, как это было в пятидесятые годы, но даже когда это итальянский мрамор, и датское дерево, и дом твой смотрит на все четыре стороны света, это все еще лагерь беженцев…
Беженцы
Насчет “дома, в котором родился”. Рискну обратить сюжет на себя. Я родился в Ростове-на-Дону, куда моя мать приехала к сестре на каникулы, и родился не вовремя, потому что мать, беременная, подняла племянника, а подняла — потому, что больше некому было поднять: нянек не держали. В Москве, куда мать вернулась с новорожденным, у нее вообще не было дома, а было временное место в студенческом общежитии. Дом (комната в коммуналке) появился через три года, и отец еще четыре года спустя ушел из этого “дома” на фронт; где его могила, неизвестно.
Дом же, в котором отец родился (казачий курень в донской станице), был сразу оставлен, потому что дед (школьный учитель) кочевал из станицы в станицу в поисках работы, таская за собой детей.
Дом, в котором родилась мать (на Черниговщине), в 1917 году сожгли. Бабку убили. Дети спаслись, и это было великое счастье. Как счастье было и то, что спаслись дети казачьего учителя (не все: некоторые умерли от тифа и скарлатины, а те, что выросли — каждый второй, — убиты в 1941-м). И опять-таки счастье — что успели своих детей оставить. Так что из действующих лиц драмы, называемой моей родословной, НИ ОДИН не жил там, где родился, и НИ ОДИН не имел шансов умереть там, где жил.
До итальянского мрамора мы в России вряд ли когда-нибудь доживем, до датского дерева — может быть, а вот “лагерь беженцев” для России — понятие всегдашнее. Бараки были, правда, не из жести, а из теса или вагонки, и выросло в бараках не одно, а два-три поколения. И “палаточный лагерь” — понятие не “пятидесятых годов”, а также и девяностых (когда после всех строительных штурмов мы, как и израильтяне, скачком норовили выскочить в “иное состояние”: “каждой семье — отдельную квартиру” и прочие советские всенародные “операции”) — однако рухнула “империя”, и “палаточные лагеря” увенчали социалистическую эру, и понятие “страна беженцев” обрело зловеще-реальные очертания.
На заре Гласности я увлеченно цитировал афоризм Бориса Парамонова: “русские — те же евреи в своем отечестве” — удачная метафора, парафразис, блестящая стилистическая находка. Сегодня дурной сон переходит в дурную явь. “Страна беженцев” — это мы.
Можно и в этом случае ограничиться парадоксальной аналогией евреев и русских (моя излюбленная тема, самой природой данная мне в удел), но, я думаю, евреям выпало не только русских смоделировать в этом отношении (и не только в этом), а — человечество вообще.
Призрак бездомья, беженства, скитанья висит над человечеством. Не потому, что где-то кто-то кого-то выгнал, потеснил, пожег, пустил по миру, а потому, что агасферово проклятье висит над всеми, это — в природе вещей, и если кто-то гордится, что в его фамильном доме балки закопчены на протяжении столетий (кажется, это Честертон говорил об англичанах в противовес французам: у нас-де балки закопчены и газоны стрижены со времен Кромвеля) — наверное, это все-таки частный случай, счастливый случай. Общее же состояние человечества — бесконечные сдвиги и потрясения, оставленные дома, потерянные могилы.
Что же такое еврейский галут? Ошибка судьбы, прискорбное стечение обстоятельств, нарушение справедливости? Да, так. И еще что-то. Общечеловеческое клеймо, павшее на “избранных”? Да. И еще что-то. На многих падало, иные исчезли, стерлись в памяти человечества, но тот народ, которому выпало этот ужас запомнить, и удержать в Книге, и преодолеть духом (не силой — только духом!), — этот-то народ и оказался “избран”. Не для счастливого исхода драмы (“итальянский мрамор” и “дом на четыре стороны света”… и Синай… и Кемп-Дэвид), а для того, чтобы это агасферово проклятье вынести и всему миру показать, что его МОЖНО вынести.
Это не только России урок, Россия — такая же страдалица, как и все человечество, это — человечеству урок, а Россия просто кричит громче других. Русская литература — этот крик. Русские книги. То, что евреи — народ Книги, общепризнано, но что русские — народ Книги, предстоит выяснить. В зависимости от того, одолеет ли сейчас “телевизионный клип” поэзию Пушкина, заменит ли карманный дайджест по “Анне Карениной” саму “Анну Каренину”, и вообще — как мы перенесем обрушившийся на русскую культуру очередной “временной разрыв”.
Разрыв
Амос Оз пишет о еврействе:
Мы — пример цивилизации, которая претерпела временной разрыв. Этот разрыв начался 200 лет назад в Европе…
…Разрыв, связанный с ослаблением Османской империи и усилением секулярных европейских влияний в еврействе?
А — приход турок в Израиль 400 с лишним лет назад — не разрыв? А еще за 400 лет до того крестоносные погромы — не разрыв? А Тит, в 70-м году лишивший Агнона отечества? А Александр Македонский, за 300 лет до римлян нахлобучивший на евреев греческую шапку? А Вавилонское пленение за 200 с лишним лет до Александра? А распад Иудеи — Израиля после Соломона? А филистимляне…
Сплошные разрывы: живого места нет.
Мысленно проецирую эту хирургию на русскую историю. От Киева к Владимиру-Суздалю — разрыв. Татары — опять разрыв. Воцарение Москвы — разрыв (Псков и Новгород в крови). Окно в Европу — разрыв (Петр Великий ассоциируется у народа с Антихристом). Приход большевиков — разрыв. Уход большевиков — опять разрыв; непонятно, какие концы стягивать: то ли к “февралю 1917” возвращаться, то ли к “февралю 1613”, и какой именно “временной разрыв” пустить по разряду “исторического тупика”, то есть козе под хвост: то ли в 70, то ли в 300 лет тупик, и что восстанавливать: Российскую Империю? Святую Русь? Праславянское единство (которого никогда не было)?
Смысл всех этих “разрывов” — в том, чтобы нащупать противостоящую им прочность. Выявить то, что из-под всех “разрывов” выходит неповрежденным. То, что у нас обозначается бегучим, как зыбь, словом “русскость”. То, что у них обозначается магическим, как заклинание, словом “еврейство”.
Человек может сменить все: страну, язык, культуру, веру. А потом скажет себе (“вспомнит”): я — еврей. И душа — дома. Возвращен блудный сын.
Интересно: а к русским применим ли этот закон блуждания?
Скажу с полной мерой самоуверенности: да, применим и к русским. Гуляет-гуляет человек по эмиграциям, потом говорит себе: я — русский. Или так: рождается человек бог знает от каких корней: от абиссинцев-немцев — и становится великим русским поэтом. Все дело в том, скажет ли он себе: я — русский, как говорит себе еврей: я — еврей.
Разница, конечно, в том, что русские “за сто лет новейшей истории” угробили соотечественников миллионов около пятидесяти (точное число подсчитать невозможно), а евреи убили евреев в количестве пятидесяти особей (это в 1984 году подсчитал Амос Оз).
Так. Но если к 1995 году окажется пятьдесят один, — этот ОДИН сильно омрачит еврейскую солидарность. Я имею в виду, что можно на людях пристрелить премьер-министра, а потом, жуя жвачку, улыбаться в телекамеры, слушая, как журналисты фиксируют рекорд для Гиннесса: впервые глава еврейского правительства убит евреем.
Но он его убивал — не как еврей еврея, а как непримиримый — примиренца. Это уж калькуляция задним числом: еврей — еврея. Как и русская калькуляция того же образца: русские-де убивали русских.
Нет, не “русские русских”. А красные белых (белые красных). Бедные — богатых (богатые — бедных). Атеисты — верующих. Сталинцы — власовцев. А что “русские русских” — это мы только сейчас сообразили. Как и то, что “евреи евреев”. Для этого надо, чтобы точки отсчета сдвинулись.
Почему они сдвинулись — это пока что (для меня во всяком случае) загадка истории. Почему все социальные, государственные, конфессиональные и прочие параметры оказались почти разом оттеснены этническими и под эти, этнические, стало необходимо подбивать все прочие (социальные, государственные, конфессиональные)? Применительно к еврейству: сионизм или раввинизм, вхождение в ближневосточный пул или обособление от него; израильская культура как продолжение мировой (в том числе русской) или как нечто изолированное, ни к чему не сводимое)?
Перемена точек отсчета коренится в таинственных ритмах истории, а не в том, что кто-то кого-то в чем-то “убедил”.
Стать другими или вернуться к самим себе?
А.О.: Мы, евреи, слишком долго слышали, что нам следует измениться, стать другими…
То есть: слушали, слушали, ну, и переменились: из “евреев” стали “израильтянями”.
Интересно: слушали две тысячи лет, а переменились — в два поколения.
Так, может, не потому переменились, что “услышали”, а потому “услышали”, что переменились? Переменились же — внутренне — в связи с общей переменой ситуации (всемирной, точнее, всемирно-этнической). Переменились — потому что веками хранимое на дне души содержание, дождавшись момента, вышло на поверхность и реализовалось в историческом действии.
С этим — ясно: государство восстановлено из “ничего”, “чистой волей”. Язык восстановлен из “ничего”, из упрямства двинского гимназиста, ради своей идеи переехавшего в Палестину и открывшего школу иврита. Нация восстановлена из осколков, отказавшихся исчезнуть.
Неясно другое: какая культура должна возродиться в этом вновь собранном, НОРМАЛЬНОМ государстве.
Великий еврейский опыт возник и удержался в ненормальных условиях.
Вопрос: что созидается в нормальных?
Великая культура у дикого народа
Амос Оз, размышляя над европейскими национальными культурами, возникшими на реках крови, говорит: культура возникает не там, где дикости нет, а там, где дикость надо преодолеть. Опять — русская аналогия:
Россия Толстого и Достоевского (а до того — Гоголя, как и впоследствии — Чехова) была страной дикой. Русская улица была вотчиной дикарей, русская деревня по дикости своей не уступала деревне где-нибудь в Африке. Это известные факты. И тем не менее там и сям, в разных уголках, расцвела культура, которая изменила весь мир, а не только Россию. Россия времен великих писателей, философов, идеологов была страной куда более дикой, чем Швейцария. Тем не менее Швейцария не породила ни Толстого, ни Достоевского, ни Гоголя, ни Чехова…
Швейцария, между прочим, “породила” Руссо, который “породил” Толстого… но оставим ее: меня куда больше интересует Россия, а точнее, Россия — глазами евреев. Факты действительно общеизвестны, как по части русской деревни, так и по части улицы. К этим двум точкам я бы добавил третью: усадьбу. “Там и сям” стояли усадьбы с библиотеками и роялями, и именно в усадьбах корчи улицы и невменяемость деревни обретали осмысленность великой культуры. Именно в спокойной точке сходились стихии, питавшие культуру. Но именно здесь ее, культуру, физически и уничтожали: грабили усадьбы, жгли библиотеки (русский бунт, бессмысленный и беспощадный, обычно начинался с того, что мужики, ворвавшись в усадьбу, выкидывали барский рояль в окно; остальное шло “само собой”).
Так что для великой культуры мало великих потрясений, надо еще и щель, где эти потрясения можно было бы осмыслить. Великие песни слагаются не в битвах, а в передышках между битвами, сказал, кажется, Константин Леонтьев.
Это существенно: не в КОНЦЕ битвы и не ПОСЛЕ битвы, а в ПЕРЕДЫШКАХ…
Но пока — о том, как видит русскую жизнь и русскую душу израильский писатель Амос Оз:
Если в одной комнате собираются три-четыре человека, наверняка происходит нечто такое, чему нет аналога ни в одной другой точке земного шара. У нас не ведут вежливых, необязательных разговоров. О, конечно же и у нас говорят о футболе, бирже и зарплате, но затем, когда тонкий слой этих проблем бывает исчерпан, разговор не становится тривиальным. Люди говорят об очень важных вещах… Говорят о смысле жизни. У нас не говорят о политике, как, к примеру, в Америке, в Англии или в Германии: какая из партий мне лично удобна в качестве правящей, ибо сумеет обеспечить лучший порядок в стране? Наши разговоры о политике — это разговоры о Жизни и Смерти, о Культуре, о Смысле жизни. Наша беседа может начаться со сплетен: Бегин таков, Перес таков, а уж Рабин и вовсе таков! Но если беседа затянется заполночь, она превращается в метафизическую, даже если собеседники не знают, что такое метафизика. Либо она становится религиозной, хотя ее участники иногда и думают, что с религией у них ничего общего.
Мне надо сделать усилие, чтобы вспомнить, что это не о русских. Замените имена, скажите: Ельцин таков, Зюганов таков, а уж Жириновский и вовсе таков — и перед вами точный портрет классического “русского спора”. Американцы говорили мне, что только в России они могут, сев за стол даже с незнакомыми людьми, обсуждать “вечные вопросы”, миновав ритуальные темы о погоде, о том, “какой счет” и каков курс доллара. Американцам ведь тоже хочется — о Смысле Жизни. Но в Америке так нельзя — на то в Америке есть специальные симпозиумы.
У нас — все можно. “За каждым углом”.
И в Израиле тоже?
Поразительно. А я думал, что русские и евреи несхожи. Не потому ли, однако, эти народы сцепились за последние двести лет в такой странный альянс (и не это ли отчасти — причина того двухсотлетнего “перерыва” в еврейской истории, о котором жалеет Амос Оз)? И не потому ли еврею, приехавшему в Израиль из России, так трудно вписаться в узкий ближневосточный “театр действий”, что он покинул “всю вселенную”, которую “проезжал” (мысленно или реально), ухая по проклятым русским дорогам?
Русские дороги
Лет за десять до того, как появились “Иерусалимские размышления” Амоса Оза, в том же журнале “22” (тогда ходившем по Москве тайно, запретно) мне стали попадаться статьи Нелли Гутиной. Теперь ее израильский стаж — четверть века; тогда она была новоселка. Так вот: тогда меня поразил ее пафос: из всемирного еврейства стать ближневосточным народом; войти в ближневосточный “клуб”… Призрак крестоносцев, сброшенных в море прежде, чем они справили столетний юбилей своего государства, мучил эту “ханаанку” Оттепельного призыва. И все-таки она говорила: надо вживаться заново.
Теперь, в 1996-м, в сотом номере того же журнала “22” та же Нелли Гутина продолжает темпераментно подталкивать вчерашних “евреев” в новый Израиль; сотни тысяч новоселов из “русской алии” неуверенно тычутся в израильскую жизнь, не зная, куда деть им свою русскую, свою советскую, свою русско-еврейскую, еврейско-советскую ментальность. Надо входить в израильскую политическую жизнь. Надо становиться израильтянами.
А евреи, оставшиеся в России, в эту же пору мучительно решают вопрос: кто они? Надо переставать быть евреями, надо становиться русскими. Инстинкт духовного самосохранения подсказывает им идею: они — не евреи, но и не русские. Они — “русские евреи”. Особый народ в составе России, особая струна в оркестре русской культуры.
Идея здравая и своевременная: в оркестре царит контрапункт; перекликаются сольные партии; казаки, сибиряки и уральцы, окающие волжане и южно-русские носители суржика, питерцы и москвичи — все хотят не слияния в общем “тутти”, а — чтобы каждая струна была слышна. Так что “русские евреи” не одиноки в этом стремлении.
Но как это трудно.
Я послал в Тель-Авив моему старому другу режиссеру Станиславу Чаплину выпуск армяно-еврейского журнала “Ной”, где помещена моя статья о переписке Эйдельмана с Астафьевым с очередными вариациями вышеописанных “ассимиляторских” идей.
Чаплин увлекся, стал показывать эту статью соотечественникам-израильтянам и отписал мне реакцию.
“Тебя обвиняют в лицемерии и приспособленчестве”.
Узнаю темперамент… И, разумеется, признаю. Да, приспособляюсь к той жизни, которую сам выбрал, и, разумеется, лицемерю — с точки зрения тех, кто искренне выбрал другое.
“Мы здесь горячо спорим с ними, мы — за твою логику, если представить себе еврея в другой стране…”
Вот! Тут-то и зарыта собака. “В другой”! А если — не в “другой”, а в “своей”?
“Если говорить честно, то не радует усиление русской общины: не хотим, чтобы она превращала нарождающуюся израильскую культуру в русскую”.
А за честность вам спасибо, товарищи бойцы… Собака, которая тут зарыта, есть русская культура. Я тоже не хотел, чтобы она превращалась во что-то другое. Ее выбрал… Вы меня понимаете?
Теперь о той дороге, что выбрали вы.
Сердце стучит так же
Народившийся народ Израиля — нормальный, крепко стоящий на своей земле, этнически монолитный народ, отрясший тысячелетние страдания, ненавидящий самую память о галуте.
Какую культуру он создает?
Великая культура рождается от великого страдания. Усадьба — не убежище, это лишь место исполнения. Всегда найдутся желающие сжечь библиотеку Блока и выбросить в окно рояль Чайковского. Так о чем мечтать? О библиотеке и рояле или о том, как выразить в словах и звуках трагедию жизни, в том числе и безумие тех, из-за которых культура висит на волоске?
А она висит на волоске — всегда. Можно ждать, когда “этот ужас” кончится, — и дождаться другого ужаса.
Амос Оз вспоминает русских гениев, полагая, что они творили в КОНЦЕ одной эпохи и в НАЧАЛЕ другой. Вот так же и израильтяне, говорит он, при начале времен… Но упование на конец дурных времен и на начало добрых — старая русская иллюзия: вот только добьем самодержавие, вот только похороним капитализм… Вся коммунистическая эйфория — попытка приблизить светопреставление: все — до основанья, а затем…
А затем — трезвеем на том пожарище, что спьяну запалили. И культуру тщимся вырастить заново, да на том же диком поле: “скифском”, “папуасском” (термины — из Блока).
Но дикий скиф страдает так же, как и страшащийся его утонченный европеец. И папуас так же мучается, как самый изысканный цивилизатор, он только сказать не умеет, выразить не может, записать не пытается.
Евреи стали великим народом, потому что сумели сказать, выразить,
записать — и сохранили опыт, через тысячелетия пронесли — Книгу. Уже сам факт — победа над мировым хаосом.
Не бывает ни конца времен, ни начала, бывают только выделенные сюжеты с началом и концом, а жизнь — бесконечное и неразрешимое мучение, смысл которого открывается (или скрывается) ежемгновенно. Тысячи лет — масштаб этих мгновений, и этот масштаб лишь выявляет бесконечность. Что и продемонстрировал всему миру народ Книги.
Будет ли Книга продолжена усилиями маленького средиземноморского народа? То есть: создаст ли он новую версию великой культуры?
Амос Оз говорит:
Я не знаю…
Если “знать” — наверняка не создаст. Великая культура не создается специально, она — коррелят великой истории. “Не приведи мне бог жить в великую эпоху”… “Да минет меня чаша сия”… “Господи, пронеси”.
Собственно, у меня нет никакого права рассуждать в этом духе о народе, который борется за свое государство на краешке далекого моря. Я стою на другом берегу и созерцаю другое пепелище.
Только в сердце стучит — так же.
2008. Второй диалог с Амосом Озом
Светильники в море света
Хоть и не первый раз я вступаю в диалог с уважаемым Амосом Озом, однако чувствую необходимость представиться. Не потому, что по формальному признаку отношусь “к тем и этим” (отец — русский, мать — еврейка), а потому, что должен определиться по признаку содержательному: кто я — еврей или русский?
Определяюсь: русский. По судьбе, по культуре, по языку, по характеру, по самочувствию, наконец. Да еще и ассимилятор в придачу. Согласно завету Пастернака: “не собирайтесь в кучу!” То есть: раз остались жить в России, — обрусевайте!
Мне русеть не надо — я никем другим никогда себя и не мыслил.
Однако какой русский не находит у себя инородных корней? Забыть ничего нельзя, особеннно в такой полиэтничной стране, как Россия. Помнить все, что в тебе смешалось! Хранить то, что завещали нам “эфиоп” Пушкин и “литовец” Достоевский: всеотзывчивость! Жаль, во мне только две известные мне крови, было бы больше — все бы помнил. И оставался бы при этом неискоренимо русским.
В каковом качестве и решаюсь вступить в диалог с моим уважаемым собеседником, который предстает передо мной человеком неискоренимо еврейским.
Отлично. Себя как в зеркале я вижу, а льстит ли мне это зеркало, станет, надеюсь, ясно по ходу диалога.
Далее — фрагменты из размышлений Амоса Оза о еврейской культуре, озаглавленных: “Припадая к великому источнику”.
В мире зеркал даже один светильник дает море света. А уж два…
Зеркальная проекция
А.О.: На мой взгляд, наша культура — это все, чем обладает народ Израиля, все, что накоплено со времен праотцев и до наших дней, то, что родилось внутри, и то, что усвоено извне, но стало своим, то, что в ходу ныне, и то, что было в ходу во времена минувшие, то, что принималось всеми, и то, что принималось лишь частью народа. Все это и составляет культуру еврейского народа — в нее входит и то, что создано на иврите, и то, что появилось на других языках, и то, что существует в устной традиции.
Итак, пробую зеркальную проекцию. Русская культура — это все, чем обладает народ России, что накоплено со времен пращуров и до наших дней, что родилось внутри и что усвоено извне. То, что сочинил дедушка Крылов, но и то, что он взял у Лафонтена и пережил как русский, и даже то, что он взял у Эзопа, которого в свой час пережил Лафонтен… Для русских это существенное уточнение: мы, можно сказать, берем что хотим и где хотим — на Востоке и на Западе и все делаем своим. Следствие этого — вечная распря западников и славянофилов, но в русскую культуру входят они все и вообще все. И то, что принималось лишь частью народа: дворянством в пику черни, крестьянством в пику барству, пролетариатом в пику буржуазии, буржуазией в пику пролетариату.
А вот язык я оставил бы один — русский. При переводе с русского на другие языки зеркальная проекция может обернуться комнатой смеха. О том, что передаваемо и что непередаваемо при переводе с русского и на русский, можно прочесть у Набокова в предисловии к “Лолите”.
“Никто не вправе указывать, что нам делать!”
А.О.: Я думаю, что определенные особенности нашего поведения и, более того, некоторые “реакции”, являющиеся следствием нашей коллективной памяти, тоже должны быть включены в понятие еврейская культура. Нельзя не увидеть, скажем, того легкого налета юмора, которым окрашен наш подход ко многим явлениям жизни. Четко просматривается несомненная тенденция критического отношения к происходящему: “Никто не вправе указывать, что нам делать! Мы сами знаем это лучше других”. А от внимательного взгляда не ускользнут и такие проявления нашего характера, как склонность к самоиронии, стремление выглядеть изощренно умным или вспыхивающая временами жалость к самому себе. На многие явления культуры наложила отпечаток богобоязненность, благочестие, особое, исполненное искренности и глубины, отношение к праведности и к праведнику. В нас, а значит, и в нашей культуре уживаются прагматизм с фантазерством, экстаз со скептицизмом, эйфория с самыми мрачными прогнозами, ликующая радость жизни с меланхолией. Нетрудно заметить и такую особенность нашего восприятия мира, как недоверие по отношению к любой власти: похоже, этот “ген анархизма” заложен в нашем генном коде — не в “физическом”, а в “культурном”, и, где бы мы ни жили: в России, в Америке, в Германии, в Марокко, в Йемене, в Израиле, он неизменно и властно давал знать о себе. Так же, как и явная наша склонность к протесту против любой несправедливости…
Насчет справедливости и несправедливости — чуть позже, а пока насчет общего подхода.
Юмор? Это скорее у наших братанов-украинцев. А у нас? Фантастическая серьезность, прерываемая фантастическими же взрывами дикого веселья! Жалость к себе — сокрушительная, и рядом — безжалостность к себе, самопожертвование, самоуничижение паче гордости. Рядом с фантазерством — прагматизм (американская деловитость), рядом с экстазом — скептицизм (апология “лишнего человека”, перешедшая в апологию “гнилого интеллигента”), а уж эйфория (светлое будущее) — компенсация самой мрачной мизантропии (вечно-близкий конец света и вечно-ожидаемая гибель России). В одном стакане — ликование и меланхолия (пьянка и похмелье).
Недоверие к любой власти — это у русских первейшее дело. Ругань в лицо и в спину начальству. “Русский бунт, бессмысленный и беспощадный”. И покаянное оплакивание опрокинутой власти — задним числом.
Так же, как и явная наша склонность к протесту против любой несправедливости… Это у нас тоже вечное: вопль о попранной справедливости и о немедленном реванше. Независимо от общего миросостояния, то есть от истины. Мы истину расщепляем на две: есть правда-истина (нечто недостижимо-непостижимое, ибо правда у каждого своя), и есть правда-справедливость (постичь и достигнуть немедленно: Даешь передел! Наша берет! Было ваше — стало наше и т.д.).
Оказывается, и евреи “трехнуты” этой идеей? Замечательно! А может, это вообще общечеловеческий удел? У Фолкнера Сноупс говорит:
— Я не хочу, чтобы было хорошо, я хочу, чтобы было по справедливости!
Родная душа, на сей раз американская.
Потому и говорим сегодня американцам:
— Никто не вправе указывать, что нам делать!
А Всевышний?
А.О.: Всевышний все время говорит о “жестоковыйности” еврейского народа, о том, что он по любому поводу готов вступить в пререкания: народ спорит и пререкается с Моисеем, Моисей спорит и пререкается с Б-гом и даже подает ему “заявление об отставке”, которое в конечном счете забирает обратно, — но только после ведения переговоров, после того, как Г-подь принимает его главные условия.
Евреи с Б-гом пререкаются, спорят о законности, качают права. О, какая “жестоковыйность”! А у нас со Всевышним не спорят. Ему хамят: “Ну, ты, недоучка, крохотный божик!” Мы его норовим пырнуть ножичком из-за голенища, пришить, прибить. Потом ползаем в слезах: каемся. Какие там “условия”! Мы народ безусловный. Все или ничего!
Величие и обширность
А.О.: Еврейская культура — это нечто гораздо более великое и обширное, чем ортодоксально-жесткий круг верований, моральных принципов и жизненного уклада, сложившихся некогда в среде восточноевропейского еврейства и известных в современном мире под общим названием “идишкайт”. Признавая все значение “идишкайт”, я в то же время убежден, что это — всего лишь эпизод в истории нашей культуры. Она существовала задолго до того, как в шестнадцатом веке раввин Иосеф Каро опубликовал свой кодекс “Шулхан Арух”, регламентирующий религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев. Существует и ныне, через несколько столетий после выхода этого основополагающего свода правил и понятий. Существует не только у нас в Израиле, но и в Америке, Германии, Венгрии, Йемене, Марокко, Ираке… И, разумеется, в России, где “возраст” ее исчисляется столетиями.
Русская культура — это нечто гораздо более великое и обширное, чем ортодоксально-жесткий круг верований, моральных принципов и жизненного уклада, сложившихся некогда в среде восточноевропейской России, — памятных в современном мире как Московское царство, Российская империя, Советский Союз. Все это — лишь эпизоды в истории русской культуры. Она существовала задолго до того, как в шестнадцатом веке ее регламентировали на “Стоглавом Соборе”, а до того в “Русской правде”, она существует и ныне… но, боюсь, только в России, ибо в Америке, Германии, Венгрии, Йемене, Марокко, Ираке… русские вряд ли удержались бы в форме галута. Опыт русской эмиграции показывает, что русские — как вода, принимающая форму сосуда, они теряют русскость, или уж — возвращаются под родные осины и восстанавливаются как русские — в своей тарелке.
Вот только родная территория у нас — как тарелка: плоская и без естественных границ.
А закон?
А.О.: Вернемся к Аврааму. Каков смысл его слов: “Судия всей земли поступит ли неправосудно”? Говоря современным языком, он заявляет высшей власти, скажем, президенту, что тот не может быть выше конституции. “Хотя именно Ты установил законы, но и Ты должен поступать согласно этим законам, и Ты не вправе относиться к закону с пренебрежением”.
И это — одна из самых глубоких, самых принципиальных идей, которые питают культуру Израиля. Это — залог демократических устоев. Любой человек, любой простолюдин, любой пастух может, подобно пророку Амосу, вступать в спор даже с Всевышним. Это — наша традиция, идущая из самой глубины веков и не утраченная поныне: уже в двадцатом веке хасидские раввины, потрясенные Катастрофой, вызвали Бога на “Суд Торы”.
Про евреев все правильно: закон — превыше всего. У русских ничего в этом духе не выходило, и нашелся грек, который освободил русских от законобоязни. Он сказал: не по закону здесь надо жить, а по благодати.
Так и живем.
Интересно: что происходит с законопослушными евреями, когда они попадают в карусель русской благодати? Как им крутиться в этой свалке любви-ненависти? За что держаться? За ту же “справедливость”?
А.О.: Эта извечная тяга к справедливости мне видится одной из глубочайших основ нашей культуры — всюду и во все времена. Не случайно во всем мире евреи были в первых шеренгах борцов за справедливость, пусть даже их участие в этой борьбе оказывалось трагической ошибкой, как это случилось в России в двадцатом веке. В любом уголке земли, на любой баррикаде евреи занимали боевые позиции, сражаясь за справедливость — так, как они понимали ее. Во время Гражданской войны в Испании они были по обе стороны баррикад, ибо с молоком матери впитали мысль, что каждый еврей лично отвечает за порядок в мире. Готовность встать на защиту справедливости, точнее сказать, особая чувствительность к любой несправедливости и стремление восстать против нее — это то, что лежит в самой сердцевине еврейского характера. Не Мессия, который придет, нет, ты лично несешь ответственность за все. Нередко это вело к ошибкам — трагическим, высоким, святым, комическим, преступным, абсурдным, просто глупым. Но источником всех ошибок было одно заблуждение: “Я иду исправлять этот мир!”
Что до страсти исправлять весь мир, то русские тоже отметились в этой школе. “Мы за все в ответе!” “Принявши целый мир в родню”. “Чтоб на первый крик “Товарищ!” оборачивалась земля”… Как удержаться при таком экстазе от “трагикомических ошибок”, о которых так пронзительно пишет Амос Оз? Может, попробовать, как мы, русские, сверяться с благодатью, а не с законом, который, как известно, что дышло?
А.О.: Разумеется, “исправители мира” есть и среди других народов. Но мне кажется, что этот импульс — исправлять сей мир — изначально “запущен” культурой еврейского народа, даже если у “исправителя” дедушка православный, а бабушка — католичка. Дело не в происхождении. Я говорю о том, что повлияло на этого человека: он читал Библию, он читал Пророков, или, по крайней мере, он читал литературу, возросшую на этой почве.
Ну, и мы читали Библию, и мы читали Пророков, сначала на уроках Закона Божьего, потом, при безбожной власти, — из-под полы (что еще лучше усваивалось, как всякий запретный плод). И уж точно: вся русская литература возросла “на этой почве”. Так в чем первородство евреев? В том, что им посчастливилось сохранить свои тексты с наиболее давних времен?
Лехайм!
Михаэль и Мандельштам
А.О.: Известный израильский писатель Сами Михаэль рассказал, что в молодости он входил в центральный комитет нелегальной коммунистической партии Ирака: в этом комитете было тринадцать членов — один мусульманин, один христианин и одиннадцать евреев. “Сегодня, — подчеркнул Сами Михаэль, — я не коммунист, но и того, что я входил некогда в руководящий орган компартии Ирака, я отнюдь не стыжусь”. И тут поднимается один из наших “русских” гостей и заявляет: “Я не могу сидеть за одним столом с человеком, который был коммунистом и не стыдится этого. Если я позволю себе сесть с ним рядом, это равносильно тому, что я плюнул бы на могилу Мандельштама”. Тогда я попытался утихомирить страсти, представив эту проблему так, как понимаю ее я: разве Мандельштам оказался диссидентом (хотя в его время это слово в России еще не было в ходу) не по тем же самым причинам, какие побудили Сами Михаэля присоединиться к коммунистам? Если бы этим двум людям удалось побеседовать друг с другом хотя бы в течение нескольких минут, они распознали бы друг в друге тот общий потаенный “код”, который мгновенно обеспечил бы им взаимопонимание. Потому что двигали ими одинаковые импульсы, одинаковые побуждения — непримиримость к власти, попирающей свободы.
Русский гость, наверное, употребил другое выражение: “я с этим человеком на одной десятине испражняться не сяду”. Остальное точно: и про евреев, сражающихся по разные стороны баррикад, и про русских, которые, находясь по одну сторону, самозабвенно дерутся между собой. И двигает русскими один импульс: непримиримость к власти. К любой. И, разумеется, к попирающей свободы тоже.
Надо только заменить “свободы” на единственное число: “свободу”, а еще лучше — на “волю” (волюшку), и получится нечто неповторимо русское.
А все-таки: если закон выше любой власти, даже Божьей, то Закон должен быть выше и свободы (“свобод” — по-западному)? Или на русских баррикадах еврей действует уже не по Закону, а… по благодати, что ли? Русские “исправители мира” действуют именно по благодати, замешанной хоть на вере, хоть на атеизме.
А еврей? Или у него свой источник энергии (свое право), которым он руководствуется (питается) в окружении других “языков”?
А.О.: Единственный шанс для продолжительного и плодотворного существования еврейской культуры на различных языках — это реальное подключение в определенные периоды к источнику энергии. И пусть не обманывает нас тот факт, что эта “батарея” может довольно долго давать “ток”, не имея возможности для подзарядки. Да, мы это наблюдали на своем веку. Россия, например, — самое яркое тому подтверждение. Десятки лет не было никакой связи с источником, но “батарея” все же не разрядилась полностью. Если бы, не приведи Господь, “напряжение” упало до нуля, то, скорее всего, не развернулось бы в 60-е годы движение евреев за право репатриироваться в Израиль, не было бы еврейского “самиздата”, не было бы и многого другого, о чем мои русскоязычные читатели знают лучше, чем я.
Я как русскоязычный читатель поворачиваю эту перспективу на свой лад. Если Россия развалится, если очередная перестройка (переименовка, перекрутка, перетасовка-перетусовка) приведет вообще к утрате понятия единой страны и единой культуры (не приведи господи) и русская “батарея” разрядится полностью, — хватит ли русским энергии без подзарядки?
Не уверен…
Нам бы жесткую еврейскую выю! А у нас что? Крутое народное тело — и огромная, набитая чужими идеями голова, на тонюсенькой интеллигентской шее — вот-вот шея переломится.
Горькая правда — недаром и высказал ее Горький.
Религиозность или секулярность?
А.О.: “Песнь песней” — это религиозное произведение или секулярное? Хасидские притчи и истории — это религиозные произведения или секулярные? Я даже не уверен, что в данном случае можно оперировать понятием секуляризм, ибо секуляризм обязательно сопряжен с весьма сильными теологическими переживаниями, он “настоян” на теологии и без нее лишен смысла. В противовес христианству, где довольно четко прослеживается линия Богу — Богово, иначе говоря, то, что принадлежит церкви, именно ей и принадлежит, а то, что вне церкви, — это секулярность, у нас дело обстоит совершенно по-другому. Почти все существующие у нас тексты в основе своей — это тексты, принадлежащие культуре: они не могут принадлежать церкви, потому что у нас нет церкви. Есть, разумеется, тексты, предназначенные исключительно для богослужения, но сейчас я веду речь не о них… И четкого водораздела между религиозным и нерелигиозным здесь провести невозможно.
А “у нас” (в православии, в католичестве, в протестантизме, — меня в данном случае волнует русское православие) — у нас и впрямь Богу Богово, кесарю кесарево, а нам, многогрешным, — вволю грешить и каяться. Как это у Шукшина в романе о Разине — перекрестился, вышел вон из церкви: “Ну, это дело сделано” — и пошел воевод вешать, детей топить. А если бы у нас было так, как у вас в иудаизме — и церкви нет для отмаливания грехов, и от законнической культуры некуда деться, — куда бы мы, русские, делись с нашей всеотзывчивой душой (отзывчивой в том числе и на подначки нечистого), с нашей непредсказуемостью (когда с колокольни ударят в набат бунташный)?
А.О.: Кстати, самого себя я считаю, безусловно, человеком религиозным в самом широком смысле этого слова, и, думаю, читатели моих книг ощущают, что в моих произведениях почти всегда присутствует некий мощный метафизический пласт.
Кстати, я себя считаю, безусловно, человеком внецерковным (видать, хорошо поработали в моем детстве атеисты-родители). Нынешний поход вчерашних атеистов в церковь со свечками вызывает у меня изжогу. Для меня веру сменить — не шапку сменить. Утешаюсь тем, что атеизм — тоже религия (с отрицательным богом). О чем современный философ хорошо сказал: “Надо очень сильно любить Бога, чтобы Его отрицать”.
А.О.: Моя религиозность сосредоточена в той самой точке, где каждый из нас глубинным образом, трансцендентно связан с величайшей тайной Вселенной, с непостижимой сущностью жизни. И каждый понимает, что нам не дано найти рациональный ответ на фундаментальные вопросы бытия, понимает, что лишь шепотом следует говорить перед лицом Великой Тайны. Но нужна ли мне для этого синагога? Нет.
И церковь не нужна. И костел. И кирха. И мечеть. Но, с другой стороны, как уловишь Тайну, если она растекается, впитывается, прячется? Нужно же какое-то место, чтобы сосредоточиться и настроиться. И для диалога тоже нужно место.
А.О.: Дошла, к примеру, до меня весть о московском альманахе еврейской культуры “ДИАЛОГ”. И я не могу не порадоваться тому, что российское еврейство стремится к диалогу с нами.
Вот на страницах этого альманаха я и имею возможность вести с вами диалог, уважаемый Амос Оз.
Это не спор?
А.О.: Это отнюдь не спор прагматиков, намеревающихся извлечь из ситуации максимальную пользу, — речь идет о главных ценностях иудаизма, о том, какое место в жизни народа занимают и должны занимать “святые места”, о жестоком и невозможном выборе между справедливостью и человеческой жизнью, о том, каков удельный вес “исторического права” в системе общечеловеческих ценностей.
…Я приветствую намерение российского еврейства вести интенсивный диалог с нами и надеюсь, что у каждой из сторон есть желание не только высказать свою точку зрения, но и выслушать противоположную.
Истинная культура — всегда полифонична, ее основа — хор разных, гармонично сливающихся голосов. Верования и идеи, а не одна-единственная вера и идея. Море света, а не один-единственный светильник.
Да! Вопрос только в том, каков будет контекст этих благотворных словообменов. В смысле: какова будет в наступающем времени судьба еврейства на Ближнем Востоке (и в мире, который рвет эту ближневосточную землю на части) и какова будет судьба России (и мира, от которого Россия, находясь на стыке миров, зависит смертельно).
Нас ожидает светлое будущее?
Сомневаюсь… Верил я уже в это светлое будущее. Скорее всего, ожидает нас очередная фаза всемирной драмы. Мировая схватка, на этот раз не Запада с Востоком, а Севера с Югом. Севера, ощетинившегося ракетами и таможнями. С Югом, нависающим массами, которые ищут лучшего жизненного пространства и не хотят знать никаких прежних законов и границ.
Так что море света вполне может оказаться заревом пожара, в котором человечество либо сгорит разом и окончательно, либо обгорит так, что станет дотлевать и догнивать — без уточнения конфессий и национальностей.
Вспомнятся ли Б-гу в том море света наши честные светильники?
Постскриптум.
Мне остается поздравить неутомимую Раду Полищук с юбилеем альманаха, на страницах которого продолжается — и да продолжится! — ДИАЛОГ.