Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2008
Перевод Тамара Перунова
Миколас Слуцкис — народный писатель Литвы. В 1960—80-х гг. — один из тех авторов “ДН”, чья проза определяла лицо журнала. Автор многих рассказов, пьес, романов “Лестница в небо”, “Адамово яблоко”, “Жажда”, “Поездка в горы и обратно” и других.
Из-за двери донеслось шебуршание, точно скребся пес или кот.
— Кто это?.. Чего надо?.. — дрогнул в темноте голос Рукялиса. Вобрав маленькую седую голову в плечи, он потянулся к дверной ручке, но так и не тронул ее. Нахохлясь, он уперся покрепче о дверь на случай, если станут ломиться, и еще раз глухо произнес:
— Кто?.. Кто там?
— Это я… Берель… Впустите…
Шепот, долетевший со двора, разбудил жену Рукялиса — Эльжбету. Сквозь громкое биение сердца, сотрясавшего ее большую мягкую грудь, она расслышала злобный говорок мужа.
— Ты, Берке? Ломишься в чужую дверь…Чего тебе от меня понадобилось? Бродишь тут, не ровен час, пристрелят… Такие, брат, времена!
— Ой, плохие времена, пан Рукялис… Просто жуть, до чего плохие… Впустите…
— Для всех плохие — не для тебя одного! Что за дело, спрашиваю? — Рукялис уже перевел дух, однако пальцы, сжимавшие дверную ручку, все еще дрожали.
— Впустите… Бога ради… Я вам зла не причиню… Или вы не знаете Берке? — сиплый мужской голос умолял все громче.
— Впусти, Августинас… Зачем держишь человека на холоде? — встала с постели Эльжбета.
По комнате скользнула огромная тень. Ростом и станом Эльжбета превосходила мужа — после сердечной болезни она раздалась, обрюзгла. Выглядела много старше супруга, хоть и была моложе: ни единой сединки. Но ее, прежде гладкое, лицо покрылось матовой желтизной и паутиной морщин.
— Впусти, — повторила она, укутывая платком плечи. Ее постоянно знобило. Даже летом она не могла согреться.
— Думаешь, еврею дано замерзнуть на Иванов день? — буркнул Рукялис, однако дверь отворил.
Берель, или, как его прозвали соседи, Берке, обитал в местечке неподалеку. В деревне Намейкяй его знали в любой избе. Он приезжал на телеге в ту пору, когда цветут сады, и скупал будущий урожай. Если выдавался недород, он торговал овчину, щетину, cеменное зерно. С Рукялисами знался теснее, чем с прочими: в рыночный день одаривал деток мятными конфетами, на Пасху приносил для Эльжбеты мацу. Эльжбета в долгу не оставалась. Едучи на рынок с товаром или за товаром, она не забывала цыплят и яиц для немощной жены Береля, вечно прикованной к постели; ежели не находилось яиц или домашнего творожного сыра, посылала детей по ягоды. И Берель, наведываясь в Намейкяй, не топтался у порога, словно чужой. Он властно барабанил в дверь рукоятью хлыста, громко и весело звал:
— Куда подевалась моя родня? Свекра встречать не хотите? Невеста для вашего Антанелиса подрастает!
Нельзя сказать, что Берель очаровал Рукялиса, но и убытка от такой дружбы не было, скорее наоборот. А добросердечная Рукялене радовалась гостю и ждала его приезда. Ей нравилось, когда Берель, вваливаясь в дом, угощал детей конфетами, высыпал на стол пригоршню хрустящих стручков, собранных по дороге. С каждым заговорит, каждого он похвалит — и хозяина, и хозяйку, не забудет сестер, шуринов, кумовьев. Из-за детей и болезни Эльжбета почти никуда не ходила, а Берель, по роду занятий, был набит новостями. Усадит его хозяйка за стол и под угощенье про все расспросит. Августинас же норовил пристроиться на другом краю стола с ломтем сала. Бывало, нарежет его, оближет сальные губы и, прищурив глазки, хитро так спросит:
— Скажи мне, Берке, с чего вы, жиды, от сала бежите, как черт от ладана?
Берель избегал споров: только улыбался, слыша насмешки Рукялиса. А когда хозяин очень уж приставал, он торопился покончить торг и поскорей забраться в телегу.
В последний раз Береля в Намейкяй видели две недели назад, когда война еще никому и не снилась. Он присматривал телят для закупки. С приходом немцев люди все, что было припасено, попрятали, в местечко не ездили и о Берке ничего не знали.
— Что стоишь? Раз уж позвали, не стой в дверях. Увидят, не приведи Господи.
— Просим, пан Берель… Просим! — Эльжбета указала на широкую скамейку в углу.
В комнату тихо, ссутулившись, проскользнул человек, давно не бритый и какой-то весь темный. Эльжбета едва признала его. Сгорбился, как побитый, едва лепечет, а ведь недавно его зычный голос всю деревню поднимал на ноги. Это у Береля такие впалые щеки и красные, слезящиеся, как у подслеповатого старца, глаза? Длинный с горбинкой нос, всегда гордо задранный, теперь уныло поник. Гость тяжело передвигал ноги, по полу шоркали мокрые края штанин. Видно, боялся идти большаком: брел окольно, по бездорожью.
— У тебя что, лошади нет — пешком топал? — зевая, спросил Рукялис.
— Ничегошеньки нет, пан Рукялис… Ничего… — простонал Берель, оглядываясь.
Хозяин что-то разузнавал, гость хныкал в ответ и качал головой. Эльжбета хотела было вмешаться, утешить гостя и не могла — у нее будто речь отнялась. Человек вроде брел под дождем, а дождя почему-то не было слышно. Ее саму стало трясти, словно она промокла до нитки…
— И евреям не всегда фарт. Против ветра дуть — толку мало! — заключил Рукялис.
Говорил он спокойно, точно о бревнах и досках, не глядя в безумные глаза Береля.
— Вот вы, жиды, изворотливы, жить умеете. Занятно, как нынче будете выкручиваться?
— Брось, Августинас, брось! — шикнула на мужа Эльжбета, и ее большая грудь заколыхалась. — Побойся Бога… У человека беда… Разве не видишь? Не слушай его, пан Берель! Садись, садись же… Может, голоден? Из местечка пешком?
Берель шмыгал носом, молчал. Наконец несмело повел плечами:
— Да я, хозяюшка, не один… Дочку привел… Там, за дверью стоит…
— Черти б тебя побрали, Берке. Шляешься по ночам, да еще детей с собой таскаешь! — Рукялис опасливо покосился на дверь: поздний гость нравился ему все меньше. — Сам знаешь, какую беду можешь на нас накликать.
Эльжбета только руками всплеснула.
— Ну и умишко у тебя, Берке! Оставить дите на чужом дворе… Перепугается, а такому птенцу много ли надо — заработает рожу… Веди в дом, скорей же!
Через порог малышка Берке перелезла сама — помогать не пришлось. Она была укутана, обмотана платком, как в трескучую стужу. Из-под платка сияла синева глаз, торчал белый маленький носик; на лобик выбилась светлая прядка волос. С трудом верилось, что черный, как ворон, Берель был отцом такому белесому чуду.
— Ну какой ты отец, Берке, — ворчала Эльжбета, развязывая на малышке платок; светлые волосики рассыпались по плечам девочки. — Вспотела, взмокла… Так и простыть недолго!
Рукялене саму кидало то в жар, то в холод.
Берель грустно глядел, как пухлая женская рука гладит его дочурку, как она кладет на стол платок, синее пальтецо. Упал ремешок, женщина наклонилась за ним, подняла, намотала на палец и сунула в кармашек пальто. Берель глотнул воздуха и, казалось, подавился им: на отощавшей шее набухли жилы.
— Спасите… спасите мою доченьку… — простонал он и простер к женщине руки. — Чем она провинилась, голубка моя, красавица? Всех нас постреляют… Уже ямы вырыли… Спасите ее, невинную… Спасите мою малышку!..
Эльжбета отпрянула, выставила вперед руки, словно отгоняя от себя привидение.
— Что с тобой? Спятил, да? Кто ж будет стрелять в невинных младенцев? Где же тогда Господь? Бредишь, Берке!..
Весь искривясь, Берель бочком подался к хозяйке и зашептал:
— Нет, нет! Со мной все в порядке… Всех евреев… Всех!.. Не знаю, не знаю, где Бог… А Гитлер уже здесь… Не помилуют и мою малышку… Спаси… Пан Рукялис, спасите!
Рукялис не шевельнулся, хотя тощие руки еврея и обтрепанные рукава мелькали прямо перед глазами. Он, конечно, сразу сообразил, зачем Берель притащился среди ночи. Все время, пока гость жалился и умолял Эльжбету, его раздирала досада. Злил гулкий хрип Берке, его плачущие глаза, но больше всего — Эльжбета, глупая, испуганная, готовая пасть в объятья еврею.
— Сжальтесь, пан Рукялис… — молил Берель. — Ей три годика… Волосики светлые, как солома… Вылитая литовка… И глаза синие… Погляди, пан Рукялис, какая она светленькая!..
— Не моего поля ягода! — вскинулся из-за стола Рукялис. Из-под сивых густых бровей глянуло на Эльжбету такое знакомое упоение властью и силой. Малый ростом, кряжистый, давненько начавший седеть, ее муж был еще крепок, а у нее, когда-то здоровой и сильной, все больше слабело сердце. Этим взглядом — неукротимым и злобным — он и выпил ее здоровье… Эльжбета не знала, как помочь бедолаге Берелю, как спасти его дочурку… Но она жаждала успокоить его и утешить…
— Не гневи Бога, Августинас… — она погладила девочку.
Рукялис вскочил, выгнул, как кот перед псом, обтянутую рубахой спину.
— Еврея спасать, а своих детей гробить, — выпалил он. — У меня что — своих детей нет? С немцами, брат, шутки плохи! Сунут в одну яму, и все. Пшел вон из моей избы, да поживее!
Берель запричитал по-еврейски и принялся хватать хозяина за руки.
— Спасите… Спасите малышку… Вот, берите… Больше ничего нету… Возьмите, пан Рукялис… Только сжальтесь… сжальтесь…
В тусклом свете лампы блеснуло золото: часы, цепочки, монеты, кольца… Костлявой рукой Берель, не отводя от Рукялиса глаз, подталкивал желтую кучку к середине стола. Тот распрямился и, потирая заросшую щетиной скулу, приподнял двумя пальцами сверкающую цепочку, повертел ее перед лампой.
— Как знать, может, оно поддельное, твое золото, — сказал он уже не таким суровым тоном и осторожно опустил цепочку. — Уж больно легкое…
Еврей, хрипя и давясь, божился, что золото чистейшее, с пробами, а часы куплены еще его дедом.
При виде золота ожила и Эльжбета. Золотых колец у нее отродясь не было, на венчанье и то одолжили, а о часах и цепочках она и не грезила. Зубы у обоих, слава богу, целые. К чему это золото? Не оно растревожило женщину. В Намейкяй Берель известен всем — ничего не скроешь… Как станешь держать такое дитя — за печкой или с курами в темном чулане? А может, у сестры?.. Все-таки пятьдесят верст… Отвезет, как свою, погостить. Комар носа не подточит. А когда подрастет, местные ее уже не узнают. И говорить выучится по-нашему… Только бы Августинас позволил! Только бы…
Муж за столом тер щеки, мучился и сомневался. Эльжбета неотрывно следила, вдруг золото смягчит его сердце? Даже в горле от ожидания пересохло.
— Не надо! — ощетинился Рукялис и отодвинул соблазн на край стола; звеня, соскользнула и повисла одна цепочка. — Мне моя голова дороже твоего золота! Дороже!
Берель обеми ладонями толкал золото к середине стола, а Рукялис, распаляясь, — вспять, от себя.
У Эльжбеты заныли руки и ноги. Ее пронзила острая, как игла, боль. Всем большим телом она припала к стене…
Берель все еще что-то лепетал, но Рукялис, не отвечая, запихивал ему золото в карманы. Девочка дремала, уткувшись в платок. Темная, твердая ладонь скользнула по пушистой головке. Девочка поджала ножки в красных башмачках, поуютнее легла щекой на одежку. Когда разбудили, она терла кулачками глаза и не хныкала. Дрожащими руками Берель поднял пальто и платок. Долго не находил рукавов, не мог застегнуть пуговицы. Укутав девочку, он прижал ее к груди и попятился к двери.
— Хочу молочка … — тоненьким, как у сверчка, голоском пропищала девочка.
— Постой, Берке! Ребенок молочка хочет… — очнулась, словно от дремы, Эльжбета. Занемевшие руки и ноги внезапно ожили. Сердце опять забилось, грудь задышала глубже. Она проворно, как давно не бывало, сбегала в кладовую. Схватила буханку хлеба, с полки смахнула сушеный сыр.
— Прощай, хозяйка… — у Береля дрогнули губы, на хлебную корку капнула слеза.
— Прощай, пан Берель…
Хлопнула дверь, скрипнула калитка. Позднего гостя поглотила теплая летняя ночь. Эльжбета постояла во дворе, слушая утихающие шаги, и вернулась в избу. Рукялис шарил рукой по печке в поисках табака.
— Черт принес сюда этого Берке. Всю душу нам вымотал… — он не глядел на жену.
Эльжбета молча проковыляла к постели. Там в обнимку спали ее сыновья. Много она детей родила, да не всех вырастила… Старший, Матас, в городе. Ох, неспокойно теперь в городах… Эти двое совсем еще мальцы… А если б ее мальчишек вытащили теперь из постели и поволокли к этим страшным рвам? О Господи!..
Казалось, только теперь, укрывая детей, Эльжбета ужаснулась всем сердцем, как страшны эти рвы, в которые бросят малышку Береля…
Она присела на край кровати, покачала головой:
— Накажет нас Бог, Августинас… Накажет страшно…
Вздохнул и муж:
— Нынче не Бога, людей надо бояться… А Берке, что и говорить, жалко. Ведь не чужой человек.
— Жалко, говоришь… А я о наших детках подумала.
— Типун тебе на язык! — Рукялис ощетинился снова. — Мы разве евреи?
— Евреи тоже люди…
Они умолкли, думая каждый о своем. Рядом сопели дети, в бутыли все ниже плескался самогон.
— Жаль, что и говорить, — нарушил молчание муж. — Только куда б мы ее дели? Берке все знают как облупленного.
Эльжбета посмотрела на мужа умоляющим взглядом.
— К сестре! Кто там разберет… Родня и есть родня. Светленькая, синеглазая.
— Говоришь, к сестре? — Рукялис поскреб щеку. — А она возьмет? Ведь жидовское семя, не наша кровь…
— Ты что, Августинас! Я и сестра — мы одно… Она добрая, жалостливая. Бог ей детей не дал… Покрестит и будет любить, как свою… Как такую ласковую не любить?..
— Вас обеих любой плут обведет вокруг пальца… Сердца у вас добрые, что говорить, а горшки пустые! А ежели выследят? В такое-то время переться пятьдесят верст. Страшно из дому выйти…
— Кони у нас резвые… К утру доберемся… Ну же, Августинас?
— Погоди, дай умом пораскинуть…
— Что уж тут раскидывать? Я догоню Берке… Неужто дадим девчушке пропасть?
Муж не ответил ни да, ни нет, и Эльжбета вскинулась, ее бледные щеки порозовели. Сердце забилось чаще, но это не испугало, и свет в глазах не померк. Она бойко переступала по комнате, ее опухшие ноги и затекшие руки двигались сами. Говорила она ясно, громко и без одышки.
Укуталась в платок и проворно юркнула во двор.
Дорога белела, пыль не успела улечься. Лог утопал в тумане, деревья стояли спокойно и величаво. Из густых придорожных кустов разносилось щелканье соловья. Казалось, он близко, у самого уха — так было тихо кругом. Эльжбета давно не видела такой ночи, не дышала таким густым, пряным настоем. Земля и воздух были как-то особенно теплы и уютны. Казалось, ноги сами ее несут, а на самом деле — она тяжело переваливалась по дороге, спотыкаясь и жадно глотая воздух. Сердце колотилось, сбивалось.
Перехватило дух.
Она огляделась по сторонам, но Береля не увидела. Может, свернул к соседям? Но ведь она сама провожала его со двора… Он пошел прямиком в местечко. Куда же он мог деваться? Словно сквозь землю…
Острая боль уколола в сердце. Эльжбета схватилась за грудь и в то же мгновенье сквозь туман разглядела идущего вдалеке человека. Берель… Бредет, посадив девочку на плечи.
Она вновь рванулась бежать, но, как вкопанная, не двигалась с места.
Ноги, точно колоды, тянули к земле, и травный дух кружил голову.
Эльжбета тяжело опустилась под липу. Передохнет и нагонит, пока Августинас не передумал…
Попыталась подняться, но грудь сдавило, словно тисками. Сжало и не отпустило.
— Берке… Берке!.. — закричала она что было сил, но своего голоса не услышала.
Берке уже спускается под гору. Пресвятая дева Мария, неужели позволишь убить малышку?..
Она собрала все силы: сейчас громко крикнет, но сквозь непослушные губы вырвался лишь скорбный вздох…
Эльжбета так и осталась сидеть под липой. Казалось, вот сейчас встанет и вернет Береля. Но уже стало светать, а она все сидела и сидела.