Очерк нравов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2008
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
Падение “стены”
Сравнение со стеной — не более чем аллегория, поскольку то, о чем пойдет речь, не имеет ничего общего с падением, скажем, берлинской стены. За исключением одной “мелочи”. И в том, в другом случае мы имеем дело с проявлением в разных сферах (в одном случае — высокая политика, в другом — быт) того далеко не однозначного феномена, каким является демократия. Феномена, который привычно ассоциируют с Западом, вкладывая в него априори позитивный во всех отношениях смысл. Вместе с тем, к примеру, “степная демократия” древних тюрок, позволявшая координировать совместное проживание в степях великое множество племен, в то же время не слишком-то способствовала, скажем, принятию решений на гурултаях. А если обратиться к более поздним временам и к такому сугубо демократическому институту, как парламент, то невольно вспоминается ставшее нарицательным выражение “турецкий меджлис”, обозначающее безрезультатную “говорильню”.
Какое все эти рассуждения имеют отношение к чайхане? О том речь впереди. Пока лишь отмечу, что пресловутый “турецкий меджлис” и чайхану сближает одно — когда азербайджанцы упоминают о “разговорах в чайхане”, то подразумевают под этим свободную, ни к чему не обязывающую беседу. Но ведь чайхана — не то место, где принимаются судьбоносные решения. Впрочем, как вы еще увидите, и здесь порой идут разговоры, которые сказываются впоследствии на судьбе страны…
Как бы то ни было, азербайджанцы не только сегодня, но и в прошлом не мыслили жизни без чайханы — места, где человек чувствовал себя вольно и раскованно, где можно было сбросить груз жестко регламентированных норм семейного общения…
Хотя, уточню, начиналась “чайхана”, если иметь в виду коллективное чаепитие, — как раз в семье. В стенах дома, огражденного от прочего мира глухим забором, диктуемого понятиями адата и намуса, то есть приличия, чести. Азербайджанские семьи традиционно многодетны, родственно-земляческие связи сильны, а это значит, что за одним столом собирается за чаем множество людей, обсуждающих все на свете, начиная, разумеется, с семейных дел. И никому даже в голову не придет при этом обсуждении нарушить традиционные нормы семейного этикета, основанного на строгой иерархии, — “женщины—мужчины”, “старшие—дети”.
Впоследствии, по мере развития и усложнения человеческих отношений, эти нормы, как и традиция коллективного чаепития, вышли за рамки семьи. Если так можно сказать, вышли из “ячейки общества” — в само общество.
Произошло своего рода “падение” домашних стен. Стен, отделяющих приватную жизнь от жизни общественной.
Наступление на мехелле
Разумеется, связывать этот долгий и до сих пор в целом не завершившийся в азербайджанской действительности исторический процесс только с чайханой было бы смешно. Да и дело, строго говоря, не только в семье.
Рядом с узкими улочками “Кубинки” и “Шемахинки” — старинных кварталов, возникших на караванных путях, ведущих в сторону Шемахи и Кубы, — в наши дни над стремительно растущими “высотками” возвышаются стрелы башенных кранов. Строительный бум! Натиск современности. И здесь же на этих улочках еще можно встретить мужчин, которые один вышел постоять перед своим домом, другой по-восточному присел на пятки у своего забора. И так проводят они время целыми часами.
Эти картинки напоминают нам, что для многих город все еще остается деревней. Да и все мы, пожалуй, родом из деревни. Там есть дом, где ты ешь, спишь, выполняешь свои обязанности члена семьи, и есть улица, где, сидя на скамейке, глазеешь на прохожих и болтаешь с соседями, сидящими у своего дома. Таким, разделенным на небольшие деревеньки, и был, наверное, всякий восточный город в старину.
Однако помимо улицы общение в городе исторически протекало в квартальной мечети и бане, где не только молились или мылись, но и обсуждали различные вопросы, решали споры, договаривались о помолвках-свадьбах. О политике в старые времена не говорили, хотя бы в силу отсутствия самого понятия “политика” в нынешнем смысле. Частная жизнь была отделена от государственной, обыватели от купцов, купцы от священнослужителей, последние от воинов и придворных. Люди могли быть недовольны налогами и поборами, которыми их облагали, могли иной раз выражать свое недовольство — вплоть до бунта. Но обсуждать то, что делается “там, наверху”, было делом опасным, да и бессмысленным, учитывая жесткие социальные рамки и жесткость самой власти.
Однако с каких-то пор, очень давно, вместе с переселением исторически соседствующих с Индией и Китаем тюркских племен, в Азербайджане (как и в Средней Азии) появилась культура чая. Возникла задолго до появления ее в России, не говоря о Европе. Во всяком случае, в первой описи населения города Баку, предпринятой царскими чиновниками после завоевания Кавказа, был указан некто Македонский — продавец “горячего вина”, то есть, надо понимать, чая. Причем, в отличие от России, где “колониальные товары” в течение долгого времени оставались престижными редкостями для избранных, в Азербайджане, находящемся ближе к Востоку и имевшем с ним древние торговые связи — индийские караван-сараи XIV и XVI веков до сих пор сохранились в Бакинской крепости, — чай вошел не только в семейный быт, но через какое-то время “вышел на публику”. Поначалу в упомянутых выше заведениях городского досуга — в общественных банях, например, чай подавался с фруктами и шербетом. А затем стали появляться и собственно чайханы — при караван-сараях, на оживленном по-восточному рынке…
И вот на протяжении, считай, двух столетий излюбленным местом общения азербайджанцев является чайхана.
Ритуалы
А начиналась чайхана, повторю, с основополагающих институтов народного быта — со свадебных и поминальных ритуалов. Ведь первое, что традиционно подают на стол в Азербайджане, — это чай. Чаем же завершается любая трапеза. Без чая не обходится ни одно торжество. С ним связаны даже некоторые обычаи. Так, если сватам во время сватовства подают сладкий чай, это служит знаком согласия родителей невесты, не сладкий чай, напротив, — знак отказа.
Ближе к нашим дням из-за тесноты городского жилища свадебные и поминальные “межлисы” в городе постепенно стали превращаться в общественно-семейные. Свадьбы игрались в ресторанах и кафе, а поминки — в просторных палатках, разбиваемых прямо на улице между домами. Если улочка узенькая, каких немало в Баку, эти палатки перекрывают всю улицу, препятствуя движению транспорта.
Правда, еще в советские времена, когда первым секретарем ЦК компартии Азербайджана был Гейдар Алиев, велась борьба против проведения свадеб и поминок с излишним размахом. Если кто-то из руководящих работников приглашал на свадьбу сына или дочери в качестве гостей, скажем, сто человек, он рисковал карьерой.
Особо предосудительной считалась подача на поминках плова и других дорогих блюд. Ничего кроме чая. Впрочем, по прошествии какого-то времени не приветствовался даже и чай. Почему? Да по очень простой причине. Власти сочли, что люди на поминках не столько проявляют участие к чужому горю, сколько просто неформально общаются, обмениваются новостями, а самое главное — ведут вольные разговоры, не дозволенные членам партии.
Бороться с чайханой, как источником вольнодумия, было труднее, хотя борьба велась с ней, о чем я еще расскажу.
Так что чайхана процветала.
“Я не спешу…”
Сам чайханщик с круглыми плечами,
Чтобы славилась пред русским чайхана,
Угощает меня красным чаем
Вместо крепкой водки и вина.
Мой русский гость продекламировал эти строки из знаменитого есенинского цикла, часть которого, к слову, была написана в Баку, когда чайханщик, молодой расторопный парень, поставил перед нами чайничек. Сейчас, знаю, последует вопрос, который приезжие задают чаще всего.
— А что, в чайхане на самом деле не пьют ничего, кроме чая?
— Ничего.
Если гость из Закаспия, его удивляет другое. То, что у нас в чайхане не едят. Здесь не увидишь, как в Средней Азии, жирного плова, дынь…
— Отчего же тогда популярна чайхана, если ни выпить здесь, ни перекусить?
— А именно из-за этого самого. Здесь ничто — ни выпивка, ни закуски — не отвлекает от главного. От общения. Раскованного, живого разговора.
“Пойдем посидим”, — говорят, встретившись, бакинцы. И без слов ясно куда — в чайхану.
Любопытно, что и саму чайхану обычно “тянет” в людные места, менее всего, казалось бы, располагающие к отдыху. Чайхана располагается на бульваре, рядом с гостиницей или вокзалом. Парадокс? Возможно. У мест человеческого общения — свои тайны. Почему дома лучше всего говорится не где-нибудь под торшером в мягких креслах, а на кухне?
Столь же загадочна тяга к уединению на публике, к которому располагает чайхана. Сидят люди, беседуют. Кто-то говорит, кто-то молчит. Горлышко у грушевидных стаканчиков “армуды” сужено, чтобы чай медленно остывал, чтобы его дольше можно было пить, дольше беседовать. Если в столовой или ресторане люди смотрят в тарелку, в театре или на стадионе — на сцену или арену, то в чайхане собеседники смотрят друг другу в глаза.
Здесь нет ритуальности японской чайной церемонии, педантичности английского чаепития. Нет самоварного — до седьмого пота — “водопития” русских. Нет практичности среднеазиатов, предпочитающих — чтобы не таскаться по жаре — под крышей одного заведения утолять и голод, и жажду, в том числе — жажду общения. Однако именно здесь, в чайхане, раскрываются такие черты характера азербайджанца, как простота и добродушие. Склонность к созерцательности, расслабленности, а то и лени, компенсируемая, как и у других южных народов, повышенной коммуникабельностью и надежностью в личных отношениях.
В том-то состоит и мудрость, и демократизм чайханы, что здесь никого ни к чему не принуждают. А заказать чай может даже бедный студент.
— Чайничек, цвета петушиного гребешка.
— Баш уста, пожалуйста, — кивает чайханщик.
И без этих пожеланий он заварил бы как надо. Но гость вправе высказать просьбу, чайханщик обязан ее удовлетворить. Через пару минут, смотришь, он уже спешит с чайничком. Сметает со стола воображаемую пыль, переставляет к вам вазочку с сахаром с соседнего столика. Такая же стояла и у вас, но важен жест внимания — так принято.
Пришел ли ты в компании или сам по себе — в чайхане ты никогда не один. Всегда среди людей…
Здесь хорошо по вечерам, но лучше, пожалуй, днем, когда светит солнце и видны оттенки выражения на лицах окружающих. Дневные посетители — не праздный народ, вышедший на прогулку. Днем тут бывают самые разные люди. Тут и студенты, забежавшие освежиться между лекциями, и солдаты, отпущенные в увольнительную. А рядом присел перевести дух после городской беготни приезжий из села. Ну и, конечно, ни одна чайхана не остается без завсегдатаев — это пенсионеры, проводящие целые дни за нардами…
— Ах, чтоб тебя, — беззлобно ругается кто-то из них, когда с проезжей части улицы доносится громкий автомобильный гудок. — И куда так торопятся, на кладбище?
Другой откликается:
— Самед Вургун хорошо сказал: “Куда спешить мне? Я не ветер в поле! Мне некуда спешить. Я не спешу…”
И стремительно нагнувшись вперед, бросает зары, игральные кости.
Делая ход, игрок наклоняется, затем откидывается назад. Зары переходят к партнеру. Бросок. Теперь уже партнер наклоняется к доске и разом откидывается. Все повторяется снова и снова. Согнулся-разогнулся, согнулся-разогнулся. Будто пилят дрова. Или нет. То маятник размеренно отсчитывает минуты вечности…
Чайхана всегда была своего рода “островком вечности” в городе, стремительно обтекающем ее со всех сторон. Такой она и остается, несмотря на все превратности ее судьбы и все посягательства на нее.
Испытание пивом
Одним из первых шагов советской власти в борьбе с чайханой была попытка использовать ее в идеологических целях. Даже термин возник “красная чайхана”, родственный “красной избе” в России. На столиках рядом с “армуды” — чайными стаканчиками — появились газеты, перед посетителями выступали лекторы. Чайхана первой обзавелась “лампочками Ильича” задолго до того, как они появились в жилых домах.
Однако сама природа чайханы противилась превращения ее в “агитклуб”. Это не значит, конечно, что прежде чайхана не была знакома с ораторами. Краснобаи ораторствовали в ней всегда, чаще всего обращаясь к сидящим вместе с ними за отдельным столиком и редко когда — ко всему залу. В роли златоустов выступали агсакалы, люди бывалые, просто острословы, а темой могло быть что угодно —толкование Корана, торговля или городские новости.
“Красная чайхана” — затея, идущая из центра, — в Азербайджане не прижилась, как не прижилась она и в Средней Азии. Тем более что вскоре появились уже специфические советские учреждения — дворцы культуры, комсомольские кафе и прочее в этом же роде.
Чайхана же по мере созревания в обществе почвы для диссидентства становилась своего рода обратным полюсом зала официальных собраний — местом, где можно было говорить все что угодно. И когда власти осознали это, начались гласные или негласные (в зависимости от уровня культуры местных руководителей) гонения на чайхану. Речь, уточню, идет о городской чайхане — не о сельской или придорожной, которые в силу своей ограниченной или непостоянной аудитории не представляли подобной “опасности”.
Помню, как накануне открытия кафе “Садко” на приморском бульваре не кто иной, как первый секретарь горкома партии самолично выбросил в море чайничек. Жест был символическим: хватит, мол, придерживаться отсталых азиатских нравов и проводить время в “грязных чайханах, где собираются болтуны и бездельники”, пора брать пример с Европы с ее культурой кафе и кофе.
Следующим испытанием для чайханы стал партийный курс на некрепкие
спиртные напитки. Помню я и открытие пивного бара на бывшей улице 28 Апреля, ныне 28 Мая1 . Этот бар сразу же прогремел на весь Баку. Местное бочковое пиво, “зыхское”, было здесь всегда свежим и холодным (зимой, впрочем, его для желающих подогревали), а набор закусок — по тем временам просто фантастическим. Тут и отварной горох, продаваемый в кулечках, и свежие раки, и вобла… От обычных пивнушек этот бар отличался как сравнительно малым количеством пьяных, так и интеллигентностью посетителей. За столиками редко звучало пресловутое: “Ты меня уважаешь?”, зато шли горячие споры о космосе (бар открылся вскоре после полета Гагарина), о смысле жизни и прочих высоких материях. Иными словами, здесь сохранялись местные, бакинские традиции — традиции чайханы.
Однако пивное заведение — это все же, что ни говори, пивное заведение. Популярность его среди пьяниц росла, а среди трезвой части публики падала…
А вот чайхана стояла, как и раньше.
Уже будучи корреспондентом “Литературки”, я водил своих московских коллег на набережную, дабы продемонстрировать способность чая конкурировать “с крепкой водкой и вином”. Здесь, в подвальчике под кафе “Сахил”, располагалась пивная, а рядом, за углом, — чайхана. Так вот, если в пивной обычно прохлаждалась пара-другая завсегдатаев с кружками, то чайхана всегда была переполнена, иной раз выносили даже дополнительные столики.
Другая знаменитая чайхана располагалась “возле Сабира”, у памятника поэту-сатирику2 . Еще одна — в бывшем губернаторском саду, поместившаяся прямо в нише крепостной стены. Это было излюбленное место встреч журналистов из “молодежки” и газеты с экзотическим названием “Вышка” (сибиряки увозили ее выпуски с собой как сувенир). Обе редакции размещались поблизости, и журналисты проводили в чайхане так много времени, что вскоре, в нарушение традиции, здесь стали подавать не только чай, но и сосиски, вместе с которыми приносили стакан воды (в него обмакивали сосиску, чтобы легче отделялась целлофановая пленка). Через некоторое время в зале появились еще и цветочные горшки, и даже клетки с попугайчиками. Теперь в крепостной нише стало и вовсе по-домашнему уютно. Кончилось все тем, что главные редакторы наших изданий приложили все усилия, дабы сократить бесконечные перерывы и вернуть нас к письменным столам, и чайхану закрыли…
Но что злоключения советских времен по сравнению с злоключениями времен постсоветских, нынешними!
Площадь Азадлыг
Один из парадоксов времени: став своего рода “прорывом” восточного быта к раскрепощению от семейных и сословных уз, прорывом к демократии, чайхана не выдержала… натиска демократии. Точнее, той эрзац-демократии, которая воцарилась у нас после распада СССР.
А ведь по иронии судьбы начинались новые времена опять-таки с чайханы!
Именно в спорах за чайничком рождались политические программы первых после распада СССР общественных организаций, одни из которых впоследствии канули в небытие, другие трансформировались в партии. Чайхана стала как бы продолжением коридоров и буфетов академических институтов, и ее заполнили научные работники, творческая интеллигенция, интеллектуалы разного возраста, но больше всего — молодежь.
Думаю, не будет большим преувеличением, если я скажу, что именно в чайхане проклюнулся на свет первый росток возникающей в те времена антиправительственной оппозиции — Народный фронт Азербайджана, по динамике своего роста опередивший даже возникшие раньше его народные фронты республик Прибалтики. По мере усиления Карабахского кризиса (а именно он стал в Азербайджане толчком к всплеску, взрыву национального самосознания), с появлением в Баку, как и в других крупных городах страны, первых беженцев — сначала из Армении, а потом из бывшей НКАО и окружающих ее районов — в ряды Народного фронта стали стремительно вливаться люди из провинции.
И это не замедлило сказаться на чайхане. Вскоре вся привокзальная площадь в центре Баку превратилась в большой восточный базар, где вчерашние сельчане, в основном женщины, торговали чем придется, а мужчины сидели в чайханах и кебабных, которые возникали в несметном количестве здесь и там, захватывая близлежащие улицы. Чайхана провинциализировалась.
Множились, впрочем, и исконные бакинские чайханы — с одним чаем, прежде всего на набережной, включая ту ее часть, что возникла позже, когда набережная стала расти в сторону промышленной зоны Баку, “Черного города”, и вышла к площади Ленина.
Так что когда на этой площади (называемой ныне Азадлыг, площадь Свободы, и по территории превышающей Красную площадь и площадь Восстания в Париже вместе взятые) начались митинги протеста, собиравшие сотни тысяч людей и перешедшие со временем в бессрочный митинг, его участники, сменяя друг друга, отдыхали в чайханах напротив, на бульваре. А когда вслед за Народным фронтом стали создаваться вышедшие из его “шинели” политические партии, то опять-таки этот процесс не обошелся без самого популярного в Азербайджане напитка, за которым собирались те, кто еще недавно были единомышленниками, а затем разошлись во взглядах на будущее своей уже независимой страны. Причем происходило все это уже не только на набережной, в городских чайханах, но и в чайхане, которая появилась во внутреннем дворике здания, где размещалась редакция первой оппозиционной газеты “Азадлыг” и первое независимое информационное агентство “Туран”. Здесь же, в этом здании, размещалась и штаб-квартира самого Народного фронта. Эта чайхана сохранилась до наших дней, как место встреч оппозиционных журналистов и народнофронтовцев, число которых, правда, за последние годы стало уменьшаться.
В целом чайхана как институт городского быта еще выполняла свою роль, хотя все сильнее и сильнее политизировалась. Причем не сверху, как пыталась когда-то политизировать ее советская власть, а снизу. Да, новые времена сделали с ней то, чего не смогли времена старые.
Но, как ни печально и удивительно, развитие этого национального демократического института в условиях обретенных, наконец, независимости и национального суверенитета продолжалось недолго и пошло, так сказать, “вкось”. И сейчас на наших глазах разворачивается новый этап многовековой жизни чайханы — по мере все большей и большей авторитаризации власти она вместе со всем обществом отдаляется от общественной активности, от политики вообще и в согласии с новым временем начинает пропитываться духом коммерции.
Впрочем, такова судьба всех институтов городского быта.
Дома торжеств
С этим таксистом, в прошлом инженером, я познакомился много лет назад, когда по журналистским делам оказался на НБНЗ — заводе-гиганте, вырабатывавшем бензин для всего Закавказья. Вокруг него вырос целый поселок, получивший название “Восьмой километр” — такое расстояние отделяло его в то время от Баку, ныне он слился с городом. Живет мой таксист-инженер все в том же поселке, однако на заводе уже не работает, а добывает хлеб насущный, подвозя загулявших на свадьбах.
Дело в том, что выросшие за последние годы в Баку многочисленные “шадлыг эвляри”, дома торжеств, с экзотическими названиями “Империал”, “Меридиан”, “Неолит”, здесь, в Восьмом, особенно многочисленны и чуть ли не все сгруппировались на одной улице. То ли земля в этом районе дешевле, то ли удобнее в нем скрываться подальше от людских глаз, сиречь налоговых органов, но дома торжеств выстроились здесь, мигая рекламой, как нефтеперерабатывающие установки завода. Ежедневно в каждом из них отмечаются десятки свадеб. Не только свадеб, но и, представьте, также и… поминок. Да-да, в стремительно обуржуазивающемся Баку сейчас уже вошло в моду устраивать поминки не в доме покойного или в брезентовых шатрах возле дома, а там же, где играются свадьбы, и проводить их как можно более шикарно и помпезно.
Уезжая с очередного такого разгульного торжества, я и сел в машину старого своего знакомого, бывшего инженера. Говорю ему:
— Тут у вас, в Восьмом, настоящая индустрия свадеб-поминок.
— Точно, целая улица, — согласился шофер-инженер. И добавил: — Газеты пишут про выборы в миллимеджлис, а людей-то интересуют другие, более привычные для них “меджлисы”. Застольные.
Конечно, сами по себе свадебные и похоронные обычаи — дело святое. Когда в семидесятых годах прошлого столетия, как я уже упоминал выше, была объявлена борьба с не только с роскошными свадьбами, но и “четвергами”, обычаем проводить поминальный обряд каждую неделю, по четвергам, в течение сорока дней после похорон, я даже опубликовал в “Литгазете” очерк, в котором отдавал должное мудрости предков, придумавших этот ритуал для психологической поддержки тех, кто потерял близких, отвлекая их от горя посещениями родственников и знакомых. Я не говорю уже о мудрости свадеб, как бы публично закрепляющих брачные узы…
Но те современные свадебные “шоу”, о которых идет речь, далеки от народных обычаев. (К слову, по мере роста увеселительных заведений столь же стремительно растет количество число разводов.) Что же касается поминок в домах торжеств, как ни кощунственно само по себе их проведение в подобных местах, то оркестры на них играют столь же оглушительно, как на гулянках, хотя и исполняют что-то заунывное, а столы так же ломятся от еды.
Говорю я все это моему таксисту, а он подхватывает:
— Иной раз гости даже путаются. Представляете, как-то подвожу клиентов, и один спрашивает другого: “А сегодня что у нас — свадьба или поминки?”.
Возвращение
Такова динамика развития первого на мусульманском Востоке общественно-бытового института, приведшая к тому, что святая святых чайханы — свободная беседа за стаканом чая уступает место молчаливому и жадному чревоугодию под грохот музыки…
Чай позабыт. На десерт в Домах торжеств, к слову, подают кофе. Правда, в фойе, куда гости выходят покурить и прийти в себя от не умолкающего ни на минуту грохота оркестра (о какой беседе тут речь — соседа не услышишь), чай заказать можно. Но какой! Не свежезаваренный, в чайничках, — так сказать “коллективный”, для всех сидящих за столом, а “индивидуальный”, в пакетиках.
Чайхана отступает под напором “Макдоналдсов”, ресторанов и кафе с джином-виски, ориентированных в основном на иностранцев. Число таких заведений стремительно множится по мере “раскручивания” нынешнего, второго в истории Баку, нефтяного бума. Казалось бы, что в том плохого? Хорошо, когда в городе появляется много мест, где люди могут поесть или просто перекусить…
Расскажу, однако, одну историю. Гостили у меня друзья из Мюнхена. После завтрака выходим на набережную.
— А вот — знаменитая “Жемчужина”, — показываю я. — Помните, я вам рассказывал, что инженерно-архитектурное решение этого кафе и поныне восхищает специалистов. Фотография его помещена во многих альбомах и справочниках. Эта “Жемчужина” стала ассоциироваться с Баку чуть ли не как Девичья башня.
— Зайдем, посидим, — предлагает Марк.
Поднимаемся.
Если не считать столика, за которым сидели парень с девушкой, кафе было совершенно пустым.
Прошу принести чайничек — хорошо бы, говорю, с “кеклик оту”, с чабрецом.
— Чай не подаем, — официант сделал паузу и объяснил: — Здесь, понимаешь, надо заказать кебаб!
Обращение на “ты” — значит, не бакинец, из сельских.
— Но мы не хотим есть, — простодушно реагирует на это немец, привыкший, как человек европейский, к тому, что клиент всегда прав.
— Тогда зачем вы сюда пришли?
А ведь в кебабхане всегда подавали чай. Здесь можно было сидеть сколько угодно, как в чайхане, независимо от того, закажешь ли ты еду или нет.
Выйдя из “Жемчужины” ни с чем, заходим в соседнее заведение, служащее для женщин и детей кафе-мороженым, а для мужчин — чайханой, и получаем все. Да еще, так сказать, с избытком.
Рядом с чайничком на столе появляются жареные орешки, шоколадные конфеты и мармелад, плитки “Сникерса” и “Марса” — причем последние лежали на тарелках уже надрезанные.
Конечно, можно трактовать все это изобилие как услугу “на полную катушку”, но по существу здесь скрывался хитрый расчет: не будешь же ты на виду у всех требовать, чтобы со стола убрали то, что не заказывал. У бакинцев это не принято.
Зато и выручка — “на полную катушку”. А что возьмешь за один лишь чай!
…Когда-то писал я очерк об одном старом чайханщике и обратил внимание на его руки со следами старых ожогов. В азербайджанской чайхане чай, как известно, не разбавляют кипятком из самовара и не разносят в стаканах на подносе. Заваривают в чайничках, которые чайханщик, держа за ручку, подставляет под обжигающую струю. Представьте, сколько залитых крутым кипятком чайничков прошло через руки старика. Представьте также, каково приходится кебабчи, орудующему шампурами, раскаленными над мангалом.
Кому нужны сейчас эти высокие трудозатраты при низкой “оборачиваемости мест” (на то и чайхана, чтобы подолгу в ней сидеть), а значит — и выручки. То ли дело западная привычка к чайным пакетикам и пришедшая к нам из Турции мода на “донер-кябябы”. Просто, удобно и рационально!
Против удобства не поспоришь. Да и не в том дело, что пьют — кофе или чай (беседовать можно и за кофе), и не в том, как напиток подают — в стаканах или в чайничках. Дело в стиле жизни, народного быта, в стиле общения людей… А он становится все более прагматичным, деловым, все менее раскованным и задушевным.
Об этой опасности давно бьют тревогу социологи и медики. “Компьютеры, ускоренное обучение в школах, телевизоры в домах — все это лишает человека самого главного — общения друг с другом, познания мира, возможности развития интеллекта и ума”, — пишет академик С.С.Коновалов.
А Молла Насреддин еще в невесть какие, незапамятные времена сказал, что для человека нет ничего важнее двух вещей: слушать, когда говорят люди знающие, и говорить то, что знаешь сам.
“Общайся с людьми, если ты — человек”. Это — уже Низами.
Речь — о широкой гамме общения. Не только камерного, тет-а-тет, к которому, к слову, располагает общение за чашкой кофе. А потому меня резануло, показалось натянутым, не точным по смыслу название одного из новооткрытых в Баку кафе — “Чай вдвоем”.
В том-то и величие, и демократизм чайханы, что она дает человеку всю гамму общения. И камерного, интимного, и коллективного. Она предоставляет больше возможностей, больше выбора.
И хотя дух чайханы отвечает потребностям нынешнего времени (снятие стресса — одна из самых злободневных проблем современности), тем не менее он уходит в прошлое…
А жаль! Жаль уходящих национальных традиций.
Жаль уходящую культуру чаепития со свободными разговорами по душам, жаль чайхану.
По существу мы наблюдаем своего рода “возвращение” общества назад, в обособленную друг от друга частную жизнь отдельных людей.
И хотя новый век, новое тысячелетие, новая жизнь в независимом государстве, казалось, взывают к гражданской активности, к единению, к обсуждению общих забот и проблем, к человеческим контактам, люди в своей повседневной жизни, наоборот, как бы отдаляются, отгораживаются от общего, общественно-государственного, погружаясь, как когда-то, в собственную семью-быт.
Переживет ли чайхана эту, последнюю и, боюсь, самую серьезную за долгую свою историю передрягу? Может, — да, а может, — нет.
Жаль…
1 28 мая 1918 года было объявлено о создании Азербайджанской Демократической Республики (АДР). 28 апреля 1920 года республика пала и в Азербайджане победила советская власть.
2 Сабир — литературный псевдоним, под которым выступал азербайджанский поэт, сатирик Мирза Алекпер Таирзаде (1862—1911).