Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2008
Было у меня два друга, белоголовый и черноголовый. Первый старше на семь лет, второй на семь лет моложе.
Первый звонил мне ночами и говорил всегда одно и то же:
— Когда ты соберешься стреляться — набери меня, брат. У меня было такое, я тебе помогу. Думаешь, всегда будешь счастливым? Ты юн и зелен еще. Пройдет семь лет и вставишь черный ствол в рот. Прежде чем большим потным ледяным пальцем шевельнешь в последний раз, на спуск нажимая, вспомни, что я тебе говорил и позвони.
— Обязательно, Дениса моя, как только вставлю ствол, сразу большим ледяным пальцем тебя наберу.
— И потным.
И вот я дожидаюсь своего часа, смотрю на телефон, трогаю пальцы, ищу в них ледяного пота.
Другой, младший друг, ничего не говорил, вскидывал насмешливые и все понимающие глаза. Наклонял черную голову, я тихо смотрел ему в темя.
— …ну и как ты думаешь? — спрашивал он искренне, хотя сам думал лучше меня, зрение имел непонятное мне, видел редкие цвета и удивительные полутона.
— Я вообще не думаю, Саша, — отвечал я, и мы чокались, чок-чок, большими бокалами и маленькими рюмками, расставляя их на столе, как шахматы, которые никак не могли съесть друг у друга, из чувства неиссякаемого благодушия.
Мы писали печальные книжки и, втроем, были самыми талантливыми в России. Но первый, старший, белый — и третий, младший, черный друг друга не любили. Зато я любил их обоих.
Старший был буйный и бурный, рыдал и дрался, покорял горные реки, рвал ногтями широкую грудь. Не умел ни от чего отказываться, хотел и счастья, и славы, и покоя сразу — и не мог вынести и стерпеть ничего из этого.
Младший был яркий, звенел голосом, нес себя гордо, и вся повадка его была такой, словно у него в руках — невидимое знамя. Младшему давалось много, но он хотел еще больше.
Утро началось с белым — после разлуки мы встретились в столице. У нас вышло по третьей книжке, и мы колобродили меж лотков, развалов, стендов, усилителей и микрофонов Ярмарки, передвигаясь от одной закусочной ко второй.
— По пятьдесят? — предлагал я.
— По сто, — настаивал он.
— По пятьдесят и по пиву.
— Я не пью пива.
Он не пил пива.
— По сто и мне пива, — заказывал я.
К третьему, по Книжной Ярмарке, кругу мы были плавны, как бутерброды, намазанные теплым сливочным маслом. С нас оплывало, мы облизывались, подобно псам, съевшим чужое.
Впрочем, Дениса был неизменно уверен, что всякий кус, доставшийся ему, заслужен им по праву.
Я, напротив, каждую минуту своей смешной жизни внутренне хохотал, восклицая: “Кто я? Откуда я взялся здесь? Зачем вы меня позвали? Вы все это всерьез?”
Любая полученная мной порция добра и радости казалась мне непомерно великой. Дениса, в свою очередь, смотрелся недовольным любой пайкой. Быть может, из нас стоило вылепить одного вменяемого человека. Хотя, с другой стороны, мне меня вполне хватало, а ему и себя было много.
Мы закусывали бутербродами с красной рыбой. Дениса недовольно морщился: рыба была неправильная, не красная и не рыба.
— Ты ведь себе нравишься? — спрашивал он, суживая свои и без того узкие, северные глаза, которые мутнели по мере опьянения, к вечеру превращаясь в натуральную хреновуху, хоть догоняйся ими.
— Ну, да! — отвечал я радостно. — Нравлюсь! А ты себе нет?
— В последнее время все меньше, — отвечал он, но в голосе его отчего-то чувствовалась далекая нотка неприязни не к себе, а ко мне.
Потом это ощущенье проходило и мы отправлялись на новый круг. Я прихрамывал, на мне были новые, красивые ботинки, они натерли мои ноги.
Черный хотел революции сверху, я желал революции снизу, а белый ненавидел любые революции, ни с какой стороны.
— Ты не понимаешь, — говорил он, это была самая частая фраза из числа обращаемых ко мне. — У тебя все есть, какая к черту революция.
— При чем тут “у меня все есть”?
— Ты не понимаешь.
Я смеялся и в который раз пробовал что-то объяснить.
— Ты слишком быстро говоришь, — прерывал он всегда меня одной и той же фразой. — Быстро и много.
— А как надо?
— Надо говорить разумные вещи.
— Надо быстро говорить разумные вещи. Много разумных вещей.
Белый недобро смеялся, и хреновуха в глазах покачивалась.
— Смешно, — объяснял он свой смех.
Это было его любимое словечко. Вернее даже, два словечка.
Иногда “смешно” произносилось с нежностью, с эдаким мужским придыханием, когда смешное было славным, надежным, очаровательным.
В другой раз “смешно” ставилось как печать: когда заходила речь об изначально неверном и дурном. Тогда это слово произносилось кратко и глухо.
Ну, вот как в моем случае.
— Давай о другом говорить, — предложил я доброжелательно.
— Ну, дав-вай! — отвечал он дурацким голосом, это было другое его любимое словечко.
— Сегодня в магазине пронаблюдал чудесный мужской подарочный набор — пена для бритья, гель для душа и презерватив, — сообщил мне белоголовый. — Это как: побрился, принял душ, надел презерватив и пошел гулять? Разумно.
Он страстно, мучительно, неустанно любил женщин. Женщины не очень хотели отвечать ему взаимностью, и мне думается, он так и не изменил жене ни разу.
О женщинах я не люблю говорить, и поэтому мы пошли на четвертый круг молча.
Трезвели потом на улице, гримасничая розовыми лицами.
— Какой красивый июль, облачный и медленный, уплывает из-под… глаз, — сказал я, прервав молчание. — Мне уже надоели прежние названия месяцев. Июль надо переименовать в месяц Белых лебедей. А ноябрь — в месяц Черных журавлей.
— Тогда можно было бы говорить: “Не стреляйте в Белых лебедей”, — завершил мою мысль белый и смахнул каплю хреновухи с щеки. Он иногда плакал, умел это.
День продолжился с черноголовым.
Черноголовый разводился с женой. Он не любил женщин, зато они любили его безусловно и проникновенно. А черноголовый любил политику, ему нравилось находиться внутри ее и делать резкие движения.
Он быстро сделал жаркую карьеру, и его безупречно красивое лицо, гимназическую осанку, прямые жесты возмужавшего, разозлившегося, но по-прежнему очаровательного Буратино часто можно было наблюдать на собраньях упырей, отчего-то именовавших себя политиками.
Черноголовый поднялся так высоко, что я боялся, хватит ли нам сил теперь дотянуться руками для рукопожатия. Но вечерняя наша встреча успокоила — хватило легко. Объяснялось все просто: я нисколько не завидовал ему, а сам он не терял с плеч крепкой головы, по-прежнему глядя округ себя и внутрь себя иронично.
— Наша встреча не случайна! — сказал черноголовый, широко раскрывая глаза.
Мимика его лица играла марш.
Он, обладающий идеальным слухом на слово, умел пользоваться пафосным словарем, мог себе позволить.
— Я вижу в этой встрече смысл! — сказал черноголовый, сужая глаза и наклоняясь ко мне через стол.
— Я получил сегодня замечательное предложение. Там, — он еле заметно кивнул головой.
Мы сидели в кафе возле Кремля.
Я покосился в ту сторону, куда мне указал черноголовый.
— Что ты думаешь? — спросил он меня, он вообще часто так спрашивал, в отличие от белоголового, который с большим интересом рассказывал, как думает он.
— Я думаю, это восхитительно, — ответил я на чистом глазу. — Тебе надо соглашаться.
— Я согласился, — ответил он торжественно и твердо.
Черноголовый не пил в тот вечер, но мы все равно встали и сменили кафе, и ушли от Кремля подальше, чтоб нас не подслушивали из больших, окаменевших башен.
На улице мы застали дождь, и я размазал его по лицу, а черноголовый поселил в волосах. Волосы его стекали по щекам.
Мы ночевали с белоголовым в комнатке нашей знакомой, муж которой уехал в командировку. Немного пошутив на эту тему, мы выпили за вечер одну бутылку водки, а потом вторую.
Пока выпивали, много говорили, белоголовый раздраженно, я доброжелательно.
“Смешно! — часто повторял белоголовый, слушая меня. — Смешно!” — припечатывал он.
— Ты что, анекдоты ему рассказываешь? — не выдержала и спросила меня, выглянув из соседней комнатки, жена нашего товарища.
— Ага, анекдоты, — засмеялся я. — А так как этот вол не умеет смеяться, он просто говорит, смешно ему или нет.
— Сейчас ко мне подруга заглянет, будете ее веселить, — пообещали нам.
Белоголовый оживился, хреновуха качнулась в такт настроению, лицо приободрилось.
Подруга оказалась милой, и веселить ее было настолько приятно, что пришлось пойти за еще одной бутылкой водки.
Они шли впереди, белоголовый был сдержан и уверен, девушка мягка и разговорчива. Я хромал за ними.
— Ты что отстаешь? — спрашивала меня девушка, оборачиваясь.
— Я купил новые ботинки, они болят на мне, — жаловался я.
Она оценила мою обувь и сказала:
— Знаю один отличный способ. Если жмут ботинки, нужно залить их горячей водкой.
Мы переглянулись с белоголовым.
— Ботинки, полные горячей водкой, — произнес он проникновенно.
— Отличное название для рассказа, — сказал я.
— Я первый его напишу, — заявил он.
— Нет, я, — пообещал я.
Вечер удался, особенно после того, как белоголовый, глядя на стопу нашей новой знакомой, заметил лирично, что любит все маленькое.
Я тут же раздобыл в шкафу маленькую, как наперсток, рюмочку и предложил ее другу.
— Сейчас я принесу тебе маленькие сигаретки, будешь пускать ими маленький дымок, — продолжил я, захлебываясь от хохота. — Утром приготовим тебе маленькие, как ноготки, котлетки. Покушаешь их, зашнуруешь маленькие шнурочки и пойдешь по маленькой дорожке. Только не потеряй в пути свой маленький талантик…
Мы еще долго смеялись на эту тему, и белоголовый грохотал громче всех, но потом неожиданно запечалился, разом остыв к шутке.
В полночь девушка оставила нас на кухне, среди бутылок, хлебов и сыров. Она долго надевала сапожки, а белоголовый смотрел на нее сверху.
Мы легли с ним спать в одну здоровую кровать, на белые простыни и пышные подушки, тихие, как молочные братья.
Утром белоголовый, с испарившейся из глаз хреновухой, уверял, что я гладил его ночью по голове и говорил: “Мой большой и белый дружок! Не сердись!”
День застал нас на Книжной Ярмарке, где мы по-прежнему работали двумя часовыми стрелками, свершая ровные круги: белоголовый твердо, а я хромая все больнее и жальче. В нас постепенно доливаемая плескалась жидкость, подбираясь к ясным глазам.
Не выдержав, я рассказал белоголовому о черноголовом: меня, как песчаную башню, подмывала гордость. Башня не выдержала и обвалилась на белоголового велеречивым хвастовством за победу друга.
— Представляешь, кем он стал сегодня утром? — спешил я, буквально подталкивая белоголового разделить со мной радость.
— Смешно, — сказал белоголовый мрачно. — Он был никем и стал никем.
— Ты что? — всерьез не понял я. — Как ты можешь так говорить? В нашей стране полтораста миллионов человек, а черноголовый Сашка мой входит отныне, ну, в десятку, самых важных, самых главных, самых-самых.
— Ты же их ненавидел всегда, — ответил белоголовый.
— Я и сейчас их ненавижу. А Саша будет там единственным живым человеком.
— Смешно, — повторил белоголовый.
— Ну и дурак, — ответил я, и мы даже не поссорились, просто мне пришлось радоваться одному. В сердце моем танцевала ласковая щекотка.
День, окруживший нас теплом, гудел шмелино.
В кафе, куда мы пришли на очередном круге, мерцало теле, и я успел зацепить бледное лицо черноголового. Он, осыпанный вспышками, стоял посередь микрофонов, буквальной утыканный ими, подобно святому Себастьяну. Невместившиеся в полукруг, прижавший черноголового к стене, поднимали фотоаппараты вверх и снимали его темя, которое я совсем недавно с нежностью рассматривал, словно собирясь дунуть в него, как в черный одуванчик.
— Смотри! Смотри сам! — не сдержался я вновь, расталкивая в белоголовом радость и приязнь. — Это он! Он это! Вот он! Он вот!
На радостях мы приняли двойную дозу, и я стал бегать в кафе смотреть новости каждый час.
Черноголовый занял кабинет. Черноголовый отдал первое распоряжение, вызвавшее небольшую, как мини-инсульт, сенсацию. Черноголовый изменил соотношение сил в двух властных кланах.
— Нет, ты понял, какой он? — пихал я белоголового. — Он ведь такой молодой! Он мальчик ведь совсем!
Белоголовый сидел смутно и неприветливо. На столе лежали его руки, белые и тяжелые. Они сжимались в кулаки и разжимались неохотно, как будто собирались меня ударить и никак не решались.
— Люди только начали врастать в землю, крепиться на ней, — сказал белоголовый наконец. — И тут придет юная мразь и начнет цветы топтать и рвать коренья.
— Зачем нам рвать твои коренья? — засмеялся я. — Мы что, первобытные? Ешь сам свои коренья… Ну, белый, ну, уймись!
Гонка по кругу несколько разоружила наши организмы, и к вечеру хватило сил только на коньячную бутылку, стремительно сморившую двух молодых писателей. Ночью похолодало, и я проснулся в обильном поту. Пот остро пах алкоголем.
Утренние новости включенного теле обещали к полудню новый поворот событий, касающийся вчерашнего назначения моего черноголового друга. Подозревающий нехорошее, я бродил по квартире, расчесывая живот и сжимая виски.
Белоголовый бурно плескался под душем — он вылил на себя тонну стремительной воды и вышел бодрый и хрусткий, как свежая капуста.
В те мгновения с экрана рвался на волю юный, снятый несколько лет назад черноголовый, с ядреным, красным знаменем, в коричневой униформе, изящно сидевшей на его тонком, высоком теле.
— Наш президент — половая тряпка! — выкрикивал он в толпе бритых наголо подростков. — Наш президент пахнет, как пустой флакон из-под одеколона. Надо проветрить помещенья!
— Что это? — неожиданно обрадовался белоголовый, пахнущий капустным листом.
Подростки на экране вскидывали вверх тонкие руки со сжатыми кулаками и пели хриплыми голосами славу России.
Черноголового вытаптывали, видел я вместо картинки на экране. Черноголового растирали в пыль, слышал я. Черноголового победили, понял я.
— Совершенно неясно, как молодой человек с подобными взглядами мог оказаться во власти, — с трудом сдерживая ехидную улыбку, чеканил телеведущий.
Спустя несколько часов после показа невесть откуда раздобытого, давнего, снятого скрытой камерой митинга, по личному кивку главного человека в стране, моего друга вывезли из кремлевских стен, высадили возле дома и забыли о нем навсегда.
Он позвонил мне вечером и спросил, где я.
— Я всегда рядом, — ответил я. — Приходи.
В тот час мы были с белоголовым и тратили деньги на свиные уши и тяжелые напитки. Уши хрустели на зубах.
Сашка вошел в кафе растерянный и печальный, я ни разу его таким не видел. Он тряхнул своей головой, и на лице его, еле теплая, образовалась улыбка, — я едва не расплакался, видя ее и невольно повторяя своими губами.
Белоголовый скривился и легко влил в себя большую рюмку водки, впервые за последние три дня не чокнувшись со мной.
— Как поход во власть? — спросил белоголовый, не скрывая торжества.
— Я пришел туда честным и честным ушел, — сказал черноголовый твердо, разглаживая длинными пальцами скатерть на столе.
— И как там? Не дует на высоте? — не унимался белоголовый.
— Там такие же люди, как мы. Только хуже.
— А я думаю, хуже вас нет никого, — ответил белоголовый. — Тебе, наверное, няня до двенадцати лет шнурки завязывала, потому что сам ты не умел. И теперь вы… О, какие же вы мерзавцы.
Белоголовый забросил в себя еще одну рюмку и, набычившись, стал повторять:
— Смешно. Блядь, как же смешно. Смешно.
— Может, ты заткнешься? — попросил я.
— А ты кто такой? — спросил меня белоголовый. — Пустоглазые вы оба, ничего не живет внутри. Плакать хоть умеете? Ты когда последний раз плакал, ты? — тут он наклонился через стол и попытался взять мое лицо в ладонь, все сразу.
Я увернулся, тогда он другой рукой решил зачерпнуть лицо черноголового — и тоже не удалось.
Мы вскочили, громыхая стульями, и какое-то время стояли, не дыша, внимательные и напряженные, как официанты, обслуживающие невидимых людей, сидящих за нашим столом.
— А глупости? — шепотом спросил белоголовый. — Когда вы в последний раз совершали глупости? Вот ты? — и он бросил в меня тяжелой рукой и всеми пальцами.
Не отвечая, я сел за стол. Мне было больно стоять в моих новых ботинках.
Дернув щекой, сел и черноголовый. Налил себе водки и тоже выпил один, минуя меня. Склонил голову, и темя его высветилось холодной бронзой.
— Ты зачем меня позвал сюда? — спросил черноголовый, не поднимая глаз.
— Ты зачем меня позвал сюда? — спросил белоголовый, ловя мой взгляд.
— Видимо, сегодня поминки, — сказал я и тоже выпил не чокаясь.
Мои друзья встали и вышли, я не смотрел в их спины.
Кликнул официантку и пожаловался на больное горло. Она кивнула удивленно и внимательно.
— Вы не могли бы мне принести бутылку горячей водки? — попросил я.
— Хорошо, мы подогреем, — ответили мне.
Подогрели и принесли. Ботинки уже стояли возле ног, пустые, твердые и неприветливые. Перенеся их на стол, я начал разливать водку поочередно — то в один, то во второй, то в один, то во второй. Запах пота, кожи и водки тошнотворно смешался и завис над столом.
— Молодой человек, что вы делаете? — вскрикнула официантка, подбегая ко мне.
Поднос был полон грязной водкой.
Появились вышибалы и ласково взяли меня под руки. Ботинки чернели на столе, я несколько раз оглянулся на них, словно ожидая, что они пойдут вслед за мной. Но этого не случилось.
Тяжелая дверь взмахнула предо мной, отпуская в огни, и в гам, и в суету.
Я вышел босиком в Москву.
Я первым написал этот рассказ.
Я выиграл.