Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2008
Наш одноклубник, специалист по разрушению горных пород, спускаясь “по пухляку” на незнакомом склоне, наткнулся на камень и сломал ногу.
Некоторое время спустя мы с товарищем навестили его.
Квартира травмированного поразила меня. Представьте: стены из книг. Сплошь. Эта поленница как бы обтекала предметы мебели и бытовые приборы, оставляя свободными лишь дверные проемы и, разумеется, потолок. Об окнах этого сказать не могу, потому как подоконники были частично заставлены книгами.
Когда я увидел эту пещеру Али-Бабы, эту интеллектуальную сокровищницу, у меня ноги подкосились от вожделения.
Хотел бы я жить и умереть в такой квартире.
Библиотеку, как выяснилось позже, собирали несколько поколений известной в городе семьи. В свое время, когда мы еще жили в самой читающей стране на планете, чтобы купить ее у наследника, выезжавшего на постоянное место жительства за границу, нынешний владелец продал новенький автомобиль. “Ниву”.
С такой библиотекой даже сломать ногу — удача. Есть время вволю предаться чтению.
От стеллажей исходил густой, антикварный аромат нескольких эпох. Каждая книга, словно замужняя женщина двойную фамилию, имела два экслибриса — прежнего и теперешнего владельца.
Когда мы вошли, хозяин с книгой в руках полулежал посредине комнаты в кресле. Загипсованная нога покоилась на постаменте из книг.
— Папка, к тебе пришли, — сказал, проводив нас к сломанному товарищу, угрюмый юноша (наш визит оторвал его от компьютера) и, не утерпев, сделал замечание отцу: — Опять ты своего Чехова читаешь. Сколько можно?
Одноклубник посмотрел на меня глазами великомученика и объяснил с печальным смирением:
— Не понимает.
Он вздохнул и добавил еще печальнее:
— Вы заметили: в наше время не воруют и не зачитывают книги?
— Это же хорошо, — не понял я его печали.
— Чего же хорошего? — сердито покосился он на меня: — Не читают — вот и не зачитывают.
Он помолчал и сказал, как сознался в тайном грехе:
— Я и сам лет пятнадцать не перечитывал “Степь”.
— Какой ужас! — покидая нас, воскликнул сын хозяина, обхватив голову
руками: — Твое счастье — мораторий на смертную казнь объявили.
Приятель, с которым мы пришли навестить сломанного одноклубника, решительно поддержал юное поколение:
— Книги — пережиток прошлого. Я после школы, кроме учебников, ни одной не прочитал. И ничего — живу.
Это было смелое заявление. Я бы сказал — святотатство, принимая во внимание место, где оно было сделано. Но люди, не читающие книг, отличаются крайней бесцеремонностью суждений.
— Пережитки? Откуда тебе знать, если ничего, кроме вывесок и дорожных знаков, ты не читаешь? — осадил его хозяин библиотеки.
— От дорожных знаков большая польза, — отвечал тот, — а какая польза от твоих книг? Одна пыль.
Привет, родной, приехали.
Каких разных людей, однако, объединяет порой общая страсть. В нашем
случае — горные лыжи.
Мы с хозяином квартиры едва не задохнулись от ярости и атаковали невежественного одноклубника с двух сторон. Взятый в клещи, он отступил, ворча:
— Отлипли! Пошутить нельзя? Читал я, кажется, одну. Или две.
Однако мы продолжали теснить его, добиваясь полной капитуляции.
Но на одной позиции он стоял насмерть: какой смысл перечитывать книги, которые проходили по школьной программе? Молитва, что ли? Время девать некуда?
Вот именно: проходили.
Прошли мимо и не заметили.
Надо сознаться, все наши аргументы не произвели на нечитающего одноклубника большого впечатления. Его лишь смутил вопрос хозяина:
— А зачем же ты двадцать лет скатываешься по одной и той же трассе? Делать нечего?
— Да, — опечалился он, уклонившись от прямого ответа, — зима, однако, кончается.
И мы все вздохнули.
Если вы не горнолыжник, наша грусть покажется вам странной.
Нога у нашего товарища срослась, и на следующий год он снова спускался по пухляку и насту с незнакомых склонов.
Отрицающий книги одноклубник нас сторонился.
Стоило нам сойтись втроем, как давний спор вспыхивал с новой силой.
Я попытаюсь обобщить наши доказательства, почему надо перечитывать книги, которые все мы проходили по школьной программе. Не для нашего оппонента. Он все равно принципиально ничего не читает. И читать не будет.
Может быть, для себя.
Если вы читали “Повести Белкина”, “Войну и мир”, “Записки охотника”, “Степь”, “Нос”, “Евгения Онегина” лишь в школе, вы их не читали.
Поверьте.
Есть книги, которые непременно нужно перечитывать.
Я бы назвал это “встать затылком к дверному косяку”.
Помните, в детстве отцы измеряли наш рост, нанося отметки на дверях. А мы при этом норовили приподняться на цыпочки. Очень хотелось побыстрее вырасти.
Выросли.
Но время от времени возникает желание измерить свой рост и тогда, когда физически перестаешь расти.
У меня есть вредная привычка — подчеркивать фразы, оставлять на полях пометки. Наткнувшись на них спустя несколько лет, испытываешь порой умиление, а порой смущение или досаду. Пометки тридцатилетней, двадцатилетней, пятилетней давности наслаиваются, перемешиваются. Такое впечатление, словно то, что читаю сейчас я, читали совершенно другие люди. А почерк мой.
Великие книги из школьной программы — те же отметки на дверном косяке. Но по ним измеряют рост души.
Да, конечно, ты продолжаешь расти.
Но так медленно.
Однако день, когда у тебя не возникнет желания помериться ростом с великими, будет самым печальным днем. Ты перестал расти. У тебя нет желания расти. Ты стал человеком, которому, чтобы достичь жизненного успеха, достаточно разбираться в дорожных знаках.
Это кажется невероятным, но, перечитывая книги, написанные в позапрошлом веке, а то и до нашей эры, каждый раз открываешь в них новое. Изменился строй, мораль, ты. Изменилось все. А книга современна. Нет, все-таки удивительно! Насколько впереди толпы шли эти люди, если и сегодня мы их не догоняем.
Сначала были важны слова, сюжет. Потом — смысл.
И новая жизнь, и новый ты — все отражается в старых книгах, как в старинных зеркалах. Слегка туманных, но цельных. Без трещинки.
Эти книги потому и велики, что способны отражать новое время без изъяна. В отличие от многих современных произведений, написанных в спешке и запале. Что такое современное клиповое мышление? Отражение расстроенного сознания в тысячах осколков разбитых витрин. Прибавьте к этому скорость нашей жизни.
Я вовсе не хочу сказать, что современников не надо читать. Напротив, надо! Хотя бы потому, что среди них непременно есть авторы вечных книг, и открыть их для себя — особое счастье. Но великие мертвецы бесстрастны и честны, в отличие от большинства современников, погрязших в страстях и суете быстротекущих дней. Это не вина, а крест “людей, о коих не сужу, затем, что к ним принадлежу”.
Вот очевидный секрет вечной современности великих книг: всякий раз они с силой откровения отражают мысли того, кто их читает.
Секрет — в притягательной тайне отражения зеркал “высоких дум и простоты”.
На планете не так много вершин-восьмитысячников. Кажется, четырнадцать. В библиотеках не так много книг, которые стоит не только читать, но и перечитывать. Одна из главных целей образования — поиск книг, которые необходимо прочитать в юности и перечитывать затем всю жизнь.
Но эти книги, как и величайшие вершины, доступны не всем. С наскока их не покоришь.
Эти книги сами выбирают читателей.
Зеркало есть зеркало: что есть, то и отразится.
Важно то, что отражается.
Но дело вовсе не в тщеславном желании померить свой рост у полок с великими книгами.
Что-то помимо воли и логики тянет тебя именно к этой книге и именно в это время. Больше всего внезапно вспыхнувшее чувство похоже на ностальгию. Тобой овладевает журавлиная перелетная тоска. Пора. И ты все чаще, как в весеннее небо, поглядываешь на заветную полку.
Да, это ностальгия.
Ты живешь в большом суматошном городе. Ты по горло погряз в мелочных делах. До уныния, до тошноты. И вот все чаще вспоминается тихая родина, затерянная в северных снегах. Она притягивает к себе все сильнее и сильнее. И однажды, не выдержав тоски, срываешься, бросая все дела, и летишь.
Увы, на твоей родине тебя никто уже не ждет.
Ты возвращаешься в книгу, как на свою родину.
Но в отличие от реальной родины, населенной живыми, а потому стареющими и умирающими людьми, в книге всегда встретишь тех, кого любишь и ненавидишь. Они придуманы, а потому живут вечно. К ним ты можешь вернуться всегда, когда захочешь, чтобы побродить по знакомым улицам, поспорить, поразмышлять, переосмыслить собственную жизнь.
Никто не отнимет у меня эту печальную радость — вновь и вновь возвращаться в мои книги. Да, мои. Хотя их написали люди с другими фамилиями: Толстой, Гоголь, Тургенев, Платонов, Бунин, Хемингуэй, Уитмен, Гомер, Данте… Их, слава богу, больше чем вершин-восьмитысячников. Пушкин, естественно.
Это моя единственная родина.
Другой у меня нет.
Эту родину никто у меня не отнимет.
Мне никогда не понять людей, умирающих от скуки в домах, стены которых скрыты книжными стеллажами.
Чтение — самый короткий путь к счастью.
Величайшее наслаждение. Чистый кайф.
Осенью в оставленной жителями таежной деревушке, в заброшенном доме, сквозь пустые глазницы окон которого ветер проносил листья, я нашел маленькую, растрепанную книжку. Стихи китайских поэтов Ли Бо и Ду Фу. Люди, жившие за 1250 лет до моего рождения, открыли мне печальную красоту пасмурного дня. Поэты — птицы, парящие над вечностью. Стихи — гортанные крики их — то, что никогда не стареет. Чувства никогда не стареют. Через тысячелетие слышал я звон покрытого инеем колокола. В моих венах текла молодая кровь древних поэтов. Поэзия — вот что можно перечитывать вечно. Полка моих любимых поэтов потеснилась, освобождая место для этой растрепанной книжицы.
Особенно важно возвращаться к любимым книгам людям одиноким.
Потому что, если у тебя на полке десять избранных тобой книг, никто не вправе называть тебя ни одиноким, ни изгоем.
Они твое спасение.
И не только в переносном смысле.
Среди моих знакомых есть старый холостяк, склонный к суицидальным настроениям.
Вам смешно.
Не важно. В минуту откровения он, смутившись, признался, что никогда не расстается с “Похождениями бравого солдата Швейка”.
Он носит с собой книгу повсюду, как сердечник валидол. И на работу, и в командировки, и даже в горы. Только время от времени меняет обертку.
Как только подступит отчаяние — тут же наобум, с любой страницы открывает Швейка. Через минуту-другую к нему возвращается настроение, с которым можно жить дальше.
Рекомендую его способ чтения потенциальным самоубийцам. Не обязательно всегда иметь под рукой именно Швейка. Можно Зощенко, Ильфа с Петровым.
Интересно, сколько людей спасли от самоубийства книги?
Статистика знает не все.
А скольких книги же подтолкнули к самоубийству? Надеюсь, вряд ли великие.
Так вот — о счастье.
Кто может быть счастливее человека, имеющего возможность в любое время побеседовать с великим мыслителем? Скажем, с Толстым.
Есть особый способ вдохновенного чтения — беседы, споры с автором.
Это потрясает: не отказываясь от себя, смотреть на современный мир глазами Чехова, Гоголя, Свифта, Сервантеса.
Кто бы не хотел иметь среди друзей людей выдающихся. Но где их на всех взять? И захотят ли они общаться с тобой, даже если живут в соседнем подъезде?
Но протяни руку к книжной полке и выбирай собеседника. Соловьев? Бердяев? Шопенгауэр? Побеседуй с Рабле.
Кого бы ни выбрал — твой собеседник действительно великий человек.
Какое счастье и какое удовольствие беседовать с Толстым!
И всего-то — раскрой книгу.
Это особое чтение, рождающее новые мысли. И при всем том — большое наслаждение. Чувствуешь себя Кола Брюньоном, беседующим с Плутархом.
Всякий раз испытываешь волнение, предчувствие, раскрывая избранную тобой книгу. Кажется это не ты, это она приглашает тебя для беседы. Приятное заблуждение, конечно. Но как не верить Гоголю, который был убежден, что в литературном мире нет смерти и мертвецы так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как живые.
Как не верить, если сегодня сам Гоголь приглашает меня для беседы.
И никакой мистики.
Когда читаешь книгу впервые, представляешь себя ее главным героем.
Когда перечитываешь — всеми персонажами, и положительными, и отрицательными.
Но вершина впереди.
Однажды ты начинаешь чувствовать себя автором книги.
В том смысле, что твоя душа в неспешном чтении сливается с бессмертной душой великого человека.
Холод вечности стягивает кожу на затылке.
Ты раскрываешь книгу, как дверь в душу автора.
Это за пределами сюжета.
В великой книге всегда растворена душа автора. И прочесть по-настоящему книгу — постичь эту душу, слиться с ней.
Я избегаю читать биографии любимых писателей. Это мне ничего не дает, кроме разочарования. Из жизни замечательных людей меня по-настоящему волнует только одно: что читали они?
Они для меня — демиурги. Мне достаточно миров, которые они создали. Погружаюсь в хаос первоматерии Платонова, в стихию, образовывающую новый мир. Первый день творения. Пытаюсь постичь атомы первопоэзии японских трехстиший. Басе лежит у изголовья. Проснувшись, раскрываю наугад. Это моя утренняя зарядка. Вот уже много лет, проснувшись, читаю стихи — классиков и современников. Принимаю малую дозу настоящей поэзии для укрепления иммунитета. Кафка — погружение в навязчивый сон. Тревожное предчувствие неизбежной катастрофы. Сон как метод. Хлебников — тигель, в котором плавятся, перетекая одно в другое, слова. Настроение выздоравливающего ребенка. Тютчев — влажные ветры вечности, пушинка над бездной. Пришвин, ищущий свою душу в природе. Бунин для меня больше музыка. Шелест соломы, хруст снега. Очарование тоски. Вспоминая его книги, слышу музыку. Гипнотический ритм Гомера…
Зачем мне знать биографии писателей, если они впустили меня в свои души?
Скажи мне, что ты читаешь и перечитываешь, и больше ничего о себе не говори. Без великих книг мир невероятно суживается. Без них недоступны ни живопись, ни музыка, ни высокое кино, ни “роскошь человеческого общения”, ни наши потрясающие барды и рок-музыканты.
Книги — кирпичики, из которых выстроены стены нашего духовного мира.
Среди людей моего поколения я не могу вспомнить ни одного безграмотного. За исключением умалишенных, конечно. Сегодня, увы, знаю несколько детей, не умеющих читать.
Мы пережили ужасное время развала.
Время, когда закрывались книжные магазины и библиотеки. Люди, выезжающие на “историческую родину”, оставляли книги. Новые жильцы выносили их на помойку. Одна из них была видна из моего окна. Приходил, тяжело опираясь на бадик, старичок с авоськой. Долго перебирал книги, смахивая с них пыль. Отбирал несколько. Уносил. Потом являлся дворник и поджигал ненужный хлам.
Уныло дымящие мусорные баки напоминали мне шумные, крикливые костры на площадях из фильма Ромма. Нет-нет — никаких аналогий. Просто и здесь, и там горели книги.
Что будет, если однажды сожгут все великие книги? Что дальше?
А дальше общество непременно впадает в дикость. Или, в лучшем случае, сбивается с пути.
Великие книги, как вешки, обозначающие снежные мосты на пути к вершине. Убери их и непременно идущий следом свалится в трещину. Знаем. Сваливались. Выкарабкивались. И однако же снова и снова наступаем на одни и те же грабли. Такова традиция. Ни одного поколения без шишек на лбу. Все мы прошли крещение глупостью.
Сначала жгут великие книги. Потом жгут людей. Читавших их и не читавших. Такова закономерность. Неизбежная последовательность.
Многих соблазняет теория чистого листа, на который можно записать все, что угодно. Это так просто: поколение, читавшее вредные книги, вымирает, подрастает поколение чистого листа. Главное — оградить его от вредных книг. И пиши на душах.
Соблазн велик.
Мешают великие книги, которые читают и перечитывают люди.
Что такое великая книга? В чем ее вред?
Великая книга — это размышление в одиночестве.
Человек сидит в тишине над раскрытой книгой — ничего опаснее нет. Человек не торопится поспеть за развитием сюжета. Более того, задумавшись, он отрешенно смотрит в окно.
Ужас! Ужас!
Размышление над открытой книгой — единственный вид свободы, доступной пока человеку.
Все остальные свободы условны.
Нет другой полноценной свободы, кроме свободы поразмышлять над открытой книгой. Кроме творчества. Впрочем, тоже невозможного без великих книг.
Без великих книг невозможно быть свободным человеком.
Нет смысла. Зачем свобода питекантропу?
Только человек, впитавший книжную культуру, может открыть для себя “внутреннюю свободу, не зависящую от внешних обстоятельств”. То вдохновенное чувство свободы, которое испытал Пьер Безухов в плену.
Человека, впитавшего дух великих книг, почти невозможно сделать рабом.
Вот почему большое подозрение вызывают люди, которые не хотят обременять новое поколение грузом культуры.
Человека, у которого нет привычки возвращаться к вечным книгам, легко зомбировать.
Нет, зомбировать — это грубо.
Скажем корректнее, мягче — создавать нового человека.
Сначала у вас отнимают память человечества, а затем, слегка растянув уши, развешивают на ней правильную лапшу.
А впрочем, что лукавить? Зомбировать, превращать в манкуртов, создавать нового человека — одно и то же.
Ладно. Сбросили великих с корабля современности. Развешали лапшу. Что дальше?
Начинаем искать смысл. Национальную идею.
А где ее искать?
Там же, где и национальное самосознание, — в великих книгах своих соотечественников, выброшенных за борт.
Ищите и обрящете. Она там.
Но те, кто профессионально ищут национальную идею, не имеют вредной привычки перечитывать своих классиков.
Свою национальную идею они ищут в чужих библиотеках.
Мудрая власть стремится сделать свой народ образованным и — только
потому — великим. Нет великого народа без великих книг. И если эти книги выбрасываются из школьных программ, не собирается ли власть начать с чистого листа?
Великая книга — это всегда великое откровение и великая правда.
Убивают не книгу, убивают неудобную правду.
Зачем нам эти скептики, пессимисты, насмешники и пророки, властвующие над душами наших подданных? Пардон, электората.
А есть ли большая разница: публично сжечь книгу на площади или тихо исключить ее из школьной программы?
Есть. И существенная.
Хотите возбудить небывалый всплеск интереса к книге? Сожгите ее при большом стечении народа под гневные речи и крики горячего одобрения на площади. Она восстанет из пламени, как феникс из пепла.
Советую тихо, без шума, не создавая ненужной рекламы придушить ее. Так надежнее. Молчание — самый верный способ убить книгу.
История, культура человечества не прерывается только потому, что в каждом поколении чистого листа есть люди, которые читают и перечитывают неправильные, вредные книги. Те книги, которые нельзя забыть без того, чтобы перестать быть личностью, если это касается отдельного человека, и народом, если речь идет об обществе.
Люди, сбрасывающие старые книги за борт, кажутся сами себе ужасно современными. На самом деле, избавляясь от великих книг, они тут же оказываются в прошлом. Вы поймете о чем речь, если зададитесь простым вопросом: что будут читать и перечитывать через сто, тысячу лет? Старые книги, выброшенные нами. По отношению к ним мы уже глубоко устаревшие.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас.
Что объединяет разобщенное человечество, хотя бы ее лучшую часть? Книги. Именно за это их иногда жгут, а иногда исключают из школьных программ?
Литература в целенаправленных поисках новых форм неизбежно приходит к тому же, что и живопись.
К черному квадрату.
Однако засада.
Тупик.
Что дальше? Ничего. Конец.
Остается надеяться, что это не вершина. Может быть, это одна из ветвей? Один из возможных путей? Гениальное заблуждение идущего впереди?
Чтобы узнать это наверняка, особо продвинутым авторам полезно время от времени возвращаться к стволу великой литературы. Говоря без метафор, перечитывать классиков. Во-первых, для того, чтобы, став на цыпочки, примерить свой рост. Ничего. Не надо расстраиваться — у нас есть еще время подрасти. А самое главное, для того, чтобы, подпитавшись соками, снова и снова искать свой путь, впадая в новые заблуждения. Гениальные и не очень. Так уж устроено: нет заблуждений — нет развития.
В любой живописной работе старых мастеров, если со вниманием рассматривать ее фрагментарно, содержатся элементы всех известных и неизвестных на сегодняшний день “измов”. Из классической литературы, составляющей ствол, развиваются все новые формы, школы и направления.
Прорастайте из ствола. Вырастет кривая ветвь, разве это беда?
Дерево живо, пока цел ствол.
Ветвь можно и отсечь. Это только укрепит ствол.
Однако зачем отсекать?
Ствол без ветвей, даже уродливых, — бревно, а не дерево.
Пусть растут все ветви.
Здоровый ствол выдержит все.
Этими размышлениями о весенних прививках мне бы хотелось подойти к очень простой мысли: делайте, что угодно, но не рубите ствол. Без ствола мгновенно засохнут все ветви, веточки и прутики.
Но “перечитчикам” угрожает та же опасность, что и жене Лота. Решительно отвернувшись от современной литературы и навсегда повернувшись лицом к классике, легко превратиться в соляной столб.
Настоящий перечитчик увлечен страстным поиском: он ищет в потоке современной литературы то, что достойно перечитки. Вы их видели в лабиринтах книжных магазинов, людей с лицами кладоискателей. Он один из них. Образованный, умный читатель — серьезный повод для появления великого писателя.
В его глазах надежда и страх. Страх не заметить в лавине книг достойное прочтения. Его гложет подозрение, что под окаменевшими осыпями прошлого навсегда, непрочитанными погребены великие книги.
Но какое счастье испытывает этот человек, когда открывает нового автора, своего современника, и думает: эту книгу будут не только читать, но и перечитывать.
Открытия эти редки. Очень редки. Но тем более радостны.
Время от времени творческие союзы в отчаянии обращаются к властям: спасите писателей! Мне кажется, писателей спасать не надо. Надо спасать читателей. Того, лучшего в мире читателя, который поддерживал тиражи великих книг и толстых журналов, успешно загубили, он уходит. Есть ли надежда на поколение чистого листа?
Надежда — это то, что невозможно отнять.
Вернемся к кладоискателю. С какой брезгливостью, едва раскрыв, отбрасывает он книгу, написанную ради денег. Книгу, извините, проститутку. От нее исходит душок дешевого парфюма. Великие книги воспитывают хороший вкус. Это так естественно: ревниво сравнивать новичков с авторами любимых книг. В особое отчаяние его приводит то обстоятельство, что книга-проститутка написана талантливой рукой.
Милый, шел бы ты лучше грабить банки, если так уж нуждаешься материально. Это более честный способ заработать деньги. И меньшее преступление. Твоя
книга — еще один выстрел на Черной речке.
Каков читатель, такова и литература. Или наоборот? Это знают те, кто регулирует эти сообщающиеся сосуды.
Неужели прав Сомерсет Моэм: будущие поколения будут настолько безразличны, настолько заняты собой, что, если даже и захотят развлечься литературной продукцией прошлого, их заинтересует только то, что имело успех в свое время.
Одна моя юная подружка любит попкорн, пепси, видеоигры и читает тоже всякую дрянь.
А ребенок неглупый.
Пытаюсь подсунуть ей книги своего детства.
Они ей скучны.
Человеку скоро одиннадцать. Возраст, однако.
Боюсь, мои попытки безнадежны.
Все дело в первой книге. Точнее, в потрясении, которое испытал человек, прочитав свою первую книгу.
Первая книга многое определяет.
Вы помните свою первую книгу?
Это большая удача, если первая книга была великой книгой, если она потрясла твою душу, разбудила воображение.
Она свою первую книгу не помнит. Для нее книги, попкорн, видеоигры — вещи одного ряда. Отдает предпочтение книгам-убийцам. Книгам, помогающим убить время. Соучастникам преступления.
Что нас удерживает от морального падения, когда уже ничто не удерживает?
Сказки, которые в детстве рассказывали нам наши бабушки и мамы.
Нам кажется, что мы их забыли.
Нет, они всегда с нами. Они стали частью нашей души.
Читайте же хорошие сказки, великие сказки своим детям и внукам. Это полезно не только им, но и вам.
Нет, правда, если рассуждать здраво, зачем перечитывать книги? Молитва, что ли?
Все, что касается души и подсознания, трудно объяснить. Порой невозможно. Просто снова чувствуешь тайный зов. Просто пришла пора менять кожу, пора обновления.
Возвращаешься к “своим” книгам всякий раз, когда есть необходимость настроить душу. Или хотя бы убедиться в том, что она у тебя сохранилась. Это особенно важно для человека, живущего в попсовое время, “лишенное нравственного величия”.
Что такое моя душа, из чего она состоит? Основа ее соткана из великих книг. Выбросить их из памяти все равно, что выпотрошить душу. Почти самоубийство.
Меня к этим книгам тянет, как тянет к милому, родному захолустью, к старым друзьям. Книги от старых друзей отличаются немногим — им есть что сказать тебе, они всегда откровенны с тобой и никогда не предадут.
Мои размышления на тему, почему люди перечитывают книги, которые “проходили” в школе и надо ли это делать, завершились событием, потрясшим меня.
В конце лыжного сезона наш невежественный одноклубник, в тысячный раз спускаясь по знакомой трассе, упал на ровном месте и сломал руку.
Мы со специалистом по разрушению горных работ и страстным книголюбом навестили его.
— А, самоубийцы, проходите! — встретила нас гостеприимная хозяйка и провела в зал.
Сломанный в стадии глубокого сна лежал на диване. На мощном животе его вздымалась и опускалась загипсованная рука. Лицо укрывал 3—4-й том “Войны и мира”.
Мы с товарищем переглянулись, и он сказал то, о чем я подумал:
— Все больше склоняюсь к мысли, что иногда полезно что-нибудь сломать.
Но торжествовать и злорадствовать мы не стали.