Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2008
1
От перекрестка пришлось добираться на попутке — дребезжащей всеми сочленениями и забрызганной грязью до самой крыши “Ниве”.
— М-м, в Спас-Заулок, — понимающе протянул водитель и поглядел на них сочувственно, — поздновато едете, можете сегодня не попасть. Хотя зимой народу поменьше.
Они молчали, как разоблаченные нашкодившие первоклашки — Вероника, только что пережившая сороковины сына, и Люся, измученная пьянством своего, не знавшая, что года не пройдет, как наденет по нему траур. Обе везли фотографии сыновей. Люся — старую, лицо еще не такое испитое и одутловатое, глаза ясные, а у Вероники в сумочке был, наверное, последний снимок. Сын стоит на фоне сгубивших его чужих гор, за спиной щит “Слава винтокрылой авиации!”, улыбается. Даже не успел прислать эту фотографию, привезли вместе с цинковым гробом, и она, увеличенная, утонула потом в цветах на свежей могиле.
Люся была спокойна, она уже столько пережила, столько средств перепробовала, что бабка Прасковья, которая, как говорили, находит пропавшие вещи, людей лечит и даже предсказывает будущее, не казалась ей последней надеждой, она просто цеплялась за все, что ей подсказывали услужливые знакомые. А у Вероники — камень на душе. Она согласилась поехать с Люсей, вроде как ее поддержать, да для себя облегчение получить в своем горе. Истинная же причина обдавала ее стыдом и ужасом. А вдруг эта бабка и впрямь видит человека насквозь?..
Жила Прасковья в обычной деревенской избе, только сплошной высокий забор на кирпичных столбах отличал ее дом от соседских. Человек десять ждали в сумрачной боковой комнате, где не было ничего, кроме простых лавок вдоль стен. Сухонькая, юркая помощница Прасковьи записала их имена (“фамилии не надо, у нас все скрытно”), даты рождения и исчезла. В комнате было жарко натоплено, но почему-то никто не снимал пальто. Все разговаривали вполголоса, и только одна бойкая бабенка, приезжавшая уже не в первый раз с болезнью “по-женски”, тараторила без умолку, давала советы и наставляла, как себя вести:
— Там, перед дверью, на табуретке лукошко плетеное стоит, туда деньги и кладут, кто сколько пожелает. Но бабушка Прасковья всегда знает, сколько. Тут одной жалко стало, думает, ведь нет никого рядом, положу десятку для виду — и хватит. А потом то ли стыдно, то ли страшно — положила сто рублей. Вошла — и Прасковья ей говорит: “Ты на себя-то, на здоровье свое зря жалеешь, не меня обидеть хотела — себя”. Это она сама рассказывала, представляете?
Интеллигентного вида дама, повязанная платком, одетая в новенькую телогрейку, явно купленную специально для этой поездки, и похожая на холеную красавицу-артистку, плохо загримированную под колхозницу, испуганным полушепотом спросила:
— А сколько надо положить, ну, чтобы прилично?
Вопрос мучил всех, в комнате повисла тишина.
— Это уж по силе возможности, — обтекаемо ответила бабенка.
Но тут ее позвали внутрь, общий разговор увял, повисла напряженная тишина, и если и обменивались репликами, то чуть слышно.
…Всю дорогу обратно Люся была в страшном возбуждении и в который раз с экстатической надеждой повторяла наставления бабки.
Вероника решительно отказалась рассказывать что бы то ни было, мол, Прасковья строго-настрого велела молчать, о чем шла речь, иначе проку не будет, а сама перебирала минута за минутой все, что произошло, когда, положив четыре лиловатых четвертных в плетеную корзинку, вошла в небольшую бревенчатую избу, освещаемую керосиновой лампой. “Зачем керосиновая лампа, в сенях ведь электричество?” — вертелось в голове.
Помощница предупредила, что, если долго будешь рассказывать, не успеешь главного услышать, время ограничено, устает бабушка, а народу полно. На ее “Здравствуйте” Прасковья только головой кивнула и указала на стул около себя. А первые ее слова совершенно потрясли Веронику, потому что были ответом на ее незаданный вопрос:
— А живой-то свет не то что электричество, при нем только по-настоящему видать.
Вероника приготовилась произнести заготовленные фразы, но не успела даже рта раскрыть. Она потом силилась вспомнить, как выглядела Прасковья: худая она или полная, седая ли, во что была одета — ничего не разглядела, один только голос услышала:
— Вижу, вижу, не рассказывай. Тяжела твоя ноша, да никуда ее не денешь. Запихни в темный угол — и забудь, она сама исчезнет. А горе только временем побеждается. Все, ступай.
Люся ахнула, что Вероника вернулась так быстро, сама она пробыла у бабушки чуть не полчаса.
У Вероники не было сомнений: все ерунда, обман, Прасковья отделалась общими словами, подходящими для всех: у кого нет тяжелой ноши и горя? Глупость
какая — “сама исчезнет”! Она, как нашла этот проклятый пакет, не знала, куда деть и то и дело перепрятывала — вдруг домашние увидят. А тут ей втемяшилось в голову, что “исчезнет” — это значит, украдут. И она, напугав всех жуткими “случаями из жизни”, достала громоздкий сейфовский замок для хлипкой их входной двери. Врезала этот замок дурацкий, чем дальше, тем больше сама над собой посмеивалась: дошла совсем, бабкам верить. Так скоро до цыганок докатишься — “дорога дальняя, казенный дом”… Потом нашли на соседней стройке Люсиного сына, даже не мертвецки пьяного, а просто мертвого, закоченевшего в первый же морозный день. Вот тебе и бабкины заговоры!
Но грянула либерализация цен, и на все неправедные деньги Вероника только и смогла купить новые лыжи Денису в подарок! И впрямь: “сами исчезли”.
А тогда, сразу после сорокового дня, она взялась разбирать полки в Петином шкафу. До сих пор она старается не открывать эту дверцу. Рубашки, футболки, джинсы. Она прижимала их к лицу. Все врут в книжках: никаких запахов эти вещи не хранили — чистая, выстиранная одежда, ждущая хозяина, и больше ничего. Толстый пакет, крест-накрест перевязанный бечевкой, она сначала отложила в сторону, потом пошла на кухню, принесла ножницы и аккуратно перерезала веревочки. С неприятным чувством она разворачивала его: то, что было так тщательно, не похоже на ее вечно спешащего Петеньку, упаковано, не предназначалось для чужих глаз. Когда она увидела пачки денег, почему-то кинулась запирать дверь и, только подскочив к ней, сообразила, что никакого замка там отродясь не было. Она сунула руку с пакетом под кофту, влетела в ванную, закрыла щеколду и включила на полную мощность воду. Тупо, без единой мысли в голове, Вероника принялась пересчитывать деньги, но скоро сбилась — туман застилал глаза, а по лицу струйками тек пот. Господи! Вся ванная тонула в пару — она включила одну горячую воду. Задыхаясь, Вероника стащила с себя липкую одежду и голая, упираясь коленями в обжигающий холодом кафельный пол, стала, как автомат, раскладывать купюры по кучкам. Эта механическая работа отрезвила ее, и наконец заработало сознание, задавая вопросы, на которые она не надеялась получить ответ.
В душной ванной Вероника так и не смогла пересчитать деньги — решила только молчать о своей находке, ждать, что объявится хозяин.
Прозрение пришло неожиданно, в очереди в приемном пункте стеклотары, куда она понесла пустые бутылки, пылившиеся после поминального застолья на балконе. Она так и застыла, опустив на асфальт звякнувшие сумки. На сороковинах столько об этом говорили!
Попал под суд Петин однополчанин и близкий друг, который как-то приезжал в отпуск с фотографиями, подарочками от Пети и просил развезти по адресам посылки от их товарищей. Да и сам Петя несколько раз прилетал на побывку из Афгана с экзотическими штучками. А какие-то свертки он тоже просил передать разным людям, она даже довольно далеко ездила: один раз в Рязань, другой — в Тверь. “Это для семей боевых товарищей, ну, знаешь: бусы-серьги, всякая бабская фигня. Только никому не говори, сама понимаешь, тут дефицит, не достать, а там — копейки”. И как-то суетился, и все повторял, чтобы никому не говорила, чтобы везла осторожно: украдут — не расплатимся. А товарища этого судили за контрабанду наркотиков в особо крупных размерах, и, как говорили за столом, всех таскали на допросы, упорно искали сообщников.
— Гражданочка, проснитесь, вынимайте тару, не держите очередь.
Руки дрожали, и бутылки, по счастью не разбившись, покатились под прилавок. Сзади ругнулись, но помогли собрать тару.
Вероника шла домой, еле передвигая ноги. Не бусы-серьги это были, а наркотики! Потому и деньги огромные. Если товарищ признается, Петино имя опозорено навсегда. А будь Петя жив, сидел бы рядом в клетке на страшной скамье!
Целый год она с ужасом подскакивала к телефону, вздрагивала от трели звонка в коридоре и рано утром бежала к почтовому ящику. В первую годовщину, когда опять собрались за поминальным столом, она узнала, что товарищ Петин осужден на большой срок и сидит в лагере в Мордовии, а сообщников так и не нашли.
Временами Вероника сама удивлялась: почему ее не оскорбляет, что сын сделал из нее наркокурьера. Смерть все списала. Но словно доказывая кому-то его невиновность, она упорно укрепляла в доме культ погибшего Пети. Расцвечивая героическими подробностями реальные случаи, творя легенды о Петином благородстве, она словно заговаривала свое двойное горе. И когда вытирала пыль с той самой, последней его фотографии, вместо бравой камуфляжной куртки ей мерещилась тюремная роба.
Много раз хотела она снова съездить в Спас-Заулок, потому что теперь уверовала в тайное знание Прасковьи. Иногда вдруг вспыхивала надежда: а может быть, все совсем не так, и никакого отношения ее Петенька к наркотикам не имел, и деньги мало ли зачем и откуда… Но не собралась.
Так она и жила, отгороженная от всех своим знанием, никогда не высказанным вслух, не жила — отбывала пожизненное заключение, которое куда мучительнее смертной казни.
И в веселые, яркие утра, когда верится, что зима быстро пролетит и опять придет время надежд и беспричинного счастья, тянущая, скулящая тупая боль уже полтора десятка лет расслаивала ее. Так распускают неудачно связанный рукав или воротник свитера. Ткань превращается в открытые беззащитные петли, а потом опять в нитку, только уже не ровную, свободную и пушистую, а волнистую, как морщинистое лицо старухи.
2
До “Шереметьево” Сергей добрался быстро и теперь бродил по длинной стекляшке, разглядывая пассажиров. Так много лет прошло после Петиной гибели, что он уже воспринимал самолеты только как транспорт, но сейчас, когда надо было убить время, все здесь раздражало его. Наверное, потому, что приближалось первое воскресенье сентября — ежегодный поминальный день, и привычно кольнуло, что опять мама станет показывать Денису Петины фотографии, рассказывать одни и те же приевшиеся за годы истории, и само собой будет получаться, что он, Сережа, бледная тень брата. Попробуй тут быть авторитетным отцом…
Сергей вышел из автоматически распахнувшихся дверей, закурил. Мать гоняет его в любую погоду курить на балкон. Спасибо, хоть не на лестничную клетку. Почему-то это унизительно, а балкон все-таки — своя квартира.
Он всматривался в проходящих людей, как будто хотел получить подтверждение, что он не хуже других и сыну будет не стыдно за него перед ребятами и тренером. “Это я жду воскресенья, — раздраженно признался он себе. — Мать год от года плачет все громче, обряжаться стала в черный платок, когда едет на кладбище. Стареет, что ли? Хотя у них на работе ее шестидесятилетние ровесницы только и щебечут о тряпках и мужиках. Конечно, досталось ей: две похоронки из Афгана. В тридцать пять лет вдова с двумя детьми, а уж сына похоронить — врагу не пожелаешь. Так и не пришла в себя по-настоящему. — Сергей докурил сигарету до самого фильтра. — Чертов квартирный вопрос! Жили бы они с Анной и Денисом отдельно…”. От невозможности купить свое жилье мысль естественно перетекала к заработкам, и оказывалось, что мать, быть может, права, по поводу и без повода сравнивая его с погибшим братом. “Я что, виноват, что живой?! Мать утром торжественно возвестила, что согласно прогнозу на сегодня все будет идти по расписанию. Забивает всем голову гороскопами, готова им жизнь подчинить. А тут еще эта дурацкая идея торговать газетами в киоске. Была как человек, учительница все-таки, а теперь что…” И бесило Сергея, что вдруг в доме воскресли, казалось, забытые присказки, еще времен военного городка. Отец-то понятно — всегда, прощаясь, говорил: “Ну, чистого тебе неба!”. Много лет этих слов не было слышно, а тут вдруг мать не к месту ввела их в оборот. Анна удивленно так с ним переглянулась…
Сергей увидел сына издалека. И, как бывает после недолгой даже разлуки, удивился: высоченный, взрослый, плечи широкие — мужик. И этот дяденька — ребенок, за которого он, Сергей, пока что полностью отвечает! Он едва успел стряхнуть мгновенно навалившийся груз, пока мальчишки и тренер пробивались сквозь толпу, натыкаясь на огромные чемоданы на колесах и суетящихся крикливых теток, которых почему-то всегда полно в аэродромно-вокзальной суете.
Сергей вынул из кармана мобильник:
— Они приземлились по расписанию.
— Ну, слава богу! Тогда мы пирог в духовку ставим.
— Погоди, я же не знаю, кого придется взять в машину, может быть, Левона, а он живет у черта на рогах. Ну, как пойму, позвоню. Пока.
Да, Левона везти, вполне вероятно, придется. Денис своего тренера боготворит, До того, как сын прилип к бильярду, он, как многие дети эпохи “Парка Юрского периода”, с ума сходил по ископаемым. Думали, что пойдет в биологию, по выходным Сергей возил его в кружок в палеонтологический музей и на обратном пути тот щеголял удивительными подробностями из жизни доисторических гигантов и диковинными научными названиями: “Знаешь, мы сегодня говорили о титанозухах из семейства вымерших зверообразных подотряда дейноцефалов”.
Но бильярд вышиб все. Высокий рост, длинные пальцы, острый глаз, выносливость и терпеливость — Денис был создан для зеленого сукна. Анна приняла новое увлечение сразу и всерьез: престижно, модно, неопасно. Вероника — с большим скепсисом и подозрительностью. Для нее бильярд был развлечением в парке культуры, где, по слухам, люди делали крупные ставки, проигрывались в пух и прах, а потом грабили и убивали, чтобы выпутаться из долгов. Несколько успокоило ее знакомство с Левоном Тиграновичем, который напирал на традиционные восточные ценности: гордость мужчины, честь, а пуще всего — уважение к старшим, чем особенно покорил Веронику. Она поверила: внук проводит время под присмотром приличного человека.
Левон Тигранович Оганян как истинно восточный человек любил все цветистое и пышное. Руководимая им школа бильярда носила название “БАРС”, что расшифровывалось, как Благородная ассамблея рыцарей стола. Абрис гигантской горной кошки украшал официальные бланки школы, а спортивные костюмы фирмы “Puma” смотрелись “как родные” (кстати, Денис когда-то рассмешил всех, рассказав, что поначалу читал название этой фирмы русскими буквами и произносил как имя Рита).
Левона Тиграновича забрал отец другого мальчика — им было по дороге, а к ним в машину сел Паша, полностью — Павел Павлов, серьезный, неразговорчивый блондин на год старше Дениса, надежда клуба.
Настроение было приподнятое. Сыграли хорошо, получили приглашение на турнир в Варшаву, чувствовали себя бывалыми спортсменами, почти профессионалами и преувеличенно небрежно пересыпали речь бильярдным жаргоном:
— Представляешь, пап, начало турнира, самая первая партия с чехом: и разбой вышел активный, и сначала выиграл пять шаров с кия, а дальше застопорило: шар облизывает лузу, а не идет — мертвяк.
Сережа не слишком разбирался в бильярдных тонкостях, его опыт ограничивался холлом пансионата, куда ездили с маленьким Денисом на зимние каникулы, но понимающе кивал:
— Шар круглый, всякое бывает.
Денис заулыбался — Сережа скосил глаза на зеркало заднего вида. Он понимал, что для сына главное, чтобы отец выглядел нормально в глазах товарища.
— Пап, анекдот классный там рассказали:
“ — Ты в бильярд играешь?
— Да, пару раз играл.
— Давай партию на пятьдесят баксов?
После игры:
— Ты же говорил, что только пару раз играл!!!
— Ну… за сборную”.
Паша за всю дорогу сказал две-три вежливых фразы в ответ на Сережины поздравления: у него был самый высокий результат — второе место.
Дома их ждал накрытый стол с любимым капустным пирогом. Денис привез всем сувениры: маме настенную тарелочку с Бранденбургскими воротами, папе — брелок для ключей с Кельнским собором, Веронике — вышитый футляр для очков. Все засуетились, а Денис рассказал, что Левон строго-настрого велел купить сувениры домой и даже проверил.
— Молодец он у вас, — растрогалась Вероника.
— Да уж, — с гордостью подтвердил Денис.
Он толково умел рассказывать: по порядку, с подробностями.
“Язык у него здорово подвешен, — думала Анна и вздыхала про себя: — гуманитарий…”
Денис, когда ушел в свою комнату, вынул из нижнего ящика письменного стола папку с застежками и, покопавшись в бумагах, вытащил неприметный блокнот на спирали. Надо было по свежим следам написать отчет о поездке. Бумаги будущего президента России должны быть в полном порядке.
3
“Неужели я такая же дура?” — изумлялась Анна, просвещая очередную даму на предмет предписаний астрологов, призывавших делать все “плавно и спокойно”, поскольку “перегрузки сегодня противопоказаны”. Дамы были довольны: гороскоп вполне соответствовал несчастливому тринадцатому числу, вдобавок выпавшему на понедельник. Впрочем, большинство ее клиенток в любой день избегали перегрузок, хотя были среди них и настоящие бизнесвумен, которые держались особняком, лишь иногда под настроение, снисходя до общей болтовни в парилке или поддаваясь ажиотажу покупки совершенно ненужных предметов.
Но двенадцатичасовой сеанс был не для них. В это время они в своих офисах глядели на экраны плоских мониторов, подписывали финансовые бумаги, вели изощренные переговоры с партнерами или сидели в кафе за бизнес-ланчем, где иногда решались самые важные проблемы. А в VIP-раздевалке бассейна, предназначенной только для счастливых обладателей клубных карт, царствовали неработающие жены:
— Все ерунда, кроме стволовых клеток. Говорят, Ельцину вкатили курс, стал как огурчик.
— Страшно все-таки, дело еще не очень проверенное, кто знает, что будет после них лет через двадцать.
— Надо еще дожить, мы с нашей экологией раньше сдохнем.
— Да, верно. Кстати, куда бы смотаться на недельку? Ни у кого идей нет?
— Сейчас хорошо даже в Турции. Наши все летом отстрелялись, теперь цивильные немцы с англичанами, море еще теплое, можно в пять звезд за копейки поехать.
— Точно. Кто со мной за компанию?
— Подумать надо. Ой, кто идет! Какая загорелая! Откуда?
— Господи, из солярия. Вчера затащили после японской бани.
— Японская? Это где?
— У черта на рогах, полтора часа по пробкам тащились. Соберешься, нарисую. А что, витаминов нет сегодня?
— Она вчера сказала, что к часу придет.
— А губки шведские не приносили?
— Я такого не слышала.
— Ну что ты, натуральные, мягкие, прелесть. По триста рублей. Тетка продавала, у которой в прошлом году шапочки махровые пестрые для сауны были, помнишь?
— Такая, что ли, черненькая, вроде армяночка?
— Ну да.
Анна входила в раздевалку королевой и не переставала удивляться. Казалось бы, ломятся магазины, лопаются от реклам глянцевые журналы — только плати… Но нет, какая-то неведомая сила влечет к покупкам по личному знакомству. Свекровь уверяет, что это пережиток социализма с его дефицитами и доставанием всего и вся по блату, но Анна этого зачерпнула только краешком, а многие ее клиентки и вовсе не застали. Да и гербалайф давным-давно не просто вышел из моды, а был объявлен вредным шарлатанством. Но то ли стадное чувство, то ли лень (другое надо искать, а Анна — вот она), а отбоя не было.
Анна начала прирабатывать распространением гербалайфа еще десять лет назад (“Ни в коем случае не употреблять слова “продажа”, — учили опытные дилеры начинающих, — вы не всучить, грубо говоря, хотите свой продукт, а осчастливить человека, приобщить к сообществу”.) Сережа аж задохнулся от возмущения, впервые увидев на лацкане ее пальто круглый значок “Хочешь похудеть? Спроси меня как”. Но спустя два-три месяца притих: в дом потекли деньги, несопоставимые с его зарплатой. Денис тогда был маленький, часто болел, и Анна, едва выйдя из декретного отпуска, оставила работу. Пришлось не только терпеть телефонные звонки, но и сделать ремонт в прихожей и на кухне, куда по вечерам втискивались тетки, жаждавшие похудеть и омолодить свой организм. Вероника читала Денису сказки, чтобы он не выходил из комнаты “и не видел этого безобразия”. Но когда Анна стала подсовывать ей по утрам какой-то приятный на вкус “энергетический коктейль”, Веронике показалось, что сил и впрямь прибавилось.
А потом возник бассейн, куда переместились клиентки и куда Анна вскоре устроилась на работу в бухгалтерию. Она была приветлива, аккуратна и сговорчива, не лезла куда не надо и давала коллегам скидки на чудо-снадобья. За это имела бесплатную возможность вволю плавать, ходить в тренажерный зал и сауну в рабочее время.
— Река — это река, а бассейн — это бассейн. В реке я могу только с рыбами разговаривать!
— Девочки, в “Калинке-Стокманн” такие скидки на трикотаж — хоть мешками бери.
— Разве там качество… Уж лучше одну вещь взять, но в “Кашемире и шелке”.
Потом прибежала Танечка из медчасти. У нее свой бизнес: ловко вкалывает в ухоженные попки витамины. Анна тоже спускает трусики: “Все должно быть в комплексе”.
В очередь к весам она не встает. Тут ей повезло — от природы узкокостная и худая, все детство родители пичкали чем могли и только вздыхали: “Скелет”. Но для обольщения сомневающихся неофиток был у нее безотказный трюк: “Надо мне не забыть вам фотографии принести, какая была до гербалайфа — слон, смотреть страшно, сколько слез пролила…”.
Даже самое поверхностное, но регулярное общение постепенно делает свое дело: здесь знали друг о друге все. Анна не включалась всерьез, не завидовала безделью и богатству, но за собой следила (“Мой внешний вид — наши доходы!”) и пресекала любые, впрочем, нечастые намеки на то, например, что в семье есть более неотложные траты, чем пояс-миостимулятор за двести долларов.
Одной из главных дамских тем были, конечно, мужики (“все сволочи”), а доблестью считались романы и супружеские измены. Сергей был ее первым и единственным мужчиной, и Анна если и мечтала о чем, так о красивом ухаживании с цветами и ресторанами, да и то абстрактно. В разговоры она особенно не лезла, иногда поддакивала, а чаще — загадочно улыбалась. Самыми интересными для нее были рассказы о детях, планы их будущего устройства, возможные связи. Анна не очень интересовалась политикой — это в их семье было делом мужчин: Сергей с Денисом были помешаны на новостях, и пришлось поставить на кухне маленький телевизор, чтобы не нарушать течения любимых Вероникой сериалов. Но Анна понимала: стабильно-сти нет никакой, так что Денису надо дать профессию, нужную при любой погоде. Куда ни кинь получался юридический, и она, кропотливо вычленяя из словесного потока могущие оказаться полезными сведения, не упускала случая похвастаться успехами сына.
Поплавав, Анна отправилась в кафе, чтобы выпить свежевыжатого сока — тоже своего рода ритуал. Она любила посидеть около журчащего фонтана, отдыхая от мышечных нагрузок аквааэробики, постепенно стряхивая с себя маску “консультанта по красоте” и настраиваясь на скромную роль экономиста из заставленной столами бухгалтерии.
Почему-то именно здесь ей бывало спокойно: в эту короткую паузу она могла побыть сама собой, если, конечно, никто не подсаживался за ее столик.
Анна неспешно потягивала любимый грейпфрутовый сок. К стойке направлялась толстуха в бесформенном свитере, и Анна автоматически улыбнулась ей: потенциальная клиентка. Но вдруг, проходя мимо, та неловко махнула пластиковым пакетом с яркими веселыми фруктами, и стоящая на широком бортике фонтана сумочка Анны кувырком полетела в воду. По закону подлости молния была открыта, и, как в мультфильме, подпрыгивая от летящих сверху брызг, поплыло все ее содержимое: косметичка, кошелек, записная книжка, расческа… Непонятно, как все это умещалось в почти плоской сумке-книжке. Хорошо, документов с собой не было и мобильник лежал на столе, а вот ключи камнем пошли на дно и поблескивали в водяных струях. Поднялась суета, все повскакали и с вмиг вспыхнувшим массовым азартом кинулись вылавливать бессчетные мелочи. Кивнув в ответ беспрестанно извиняющейся тетке-корове, Анна стала собирать в кучку свое имущество, оценивая ущерб. Всеобщее возбуждение улеглось. Засучив рукав, она нагнулась и попыталась дотянуться до ключей. Концы ее длинных распущенных волос макнулись в воду, но связка отлетела в самый центр фонтана, и ее было не достать.
— Погодите, я сейчас помогу, — раздался мужской голос из-за ее спины.
Анна обернулась, успев подумать о нелепости и безобразности своей позы.
— Во-первых, вот ваша расческа-путешественница, уплыла аж на ту сторону…
Пока Анна стряхивала воду с расчески, мужчина, ловко встав коленом на бортик, вытащил злополучные ключи и теперь вытирал их бумажной салфеткой.
— Спасибо, ну и приключение, — Анна уже немного пришла в себя.
Она знала его в лицо, как всех постоянных посетителей, и выделяла — элегантный. Такие ей нравились: ухоженный, брюки всегда выглажены, ботинки начищены, волосы свежие, чуть с сединой, лет, наверное, под пятьдесят. Не красавец, но интересный. И руки хорошие — увидела, когда возился с ключами.
— Да не огорчайтесь, пусть это будет самая большая ваша неприятность в обозримом будущем. А вообще это из-за меня. Я который месяц на вас смотрю и думаю, как бы повод найти познакомиться, честное слово, а тут такой случай! Меня зовут Евгений.
— Анна, — машинально ответила она, горюя над размокшей пудрой.
— Послушайте, Анна, вам надо отвлечься. Предлагаю переместиться в верхнее кафе и заесть горе капитально, а то и залить его вином.
Анна потом не могла объяснить себе, почему, вопреки всякой логике, не пошла в бухгалтерию раскладывать на радиаторе и спасать то, что еще можно было спасти, а запихнула все в предложенный Евгением пакет и, не заботясь о текущем мимо рабочем дне, полтора часа сидела в кафе, ела шашлык из осетрины, запивая вообще-то нелюбимым белым вином и болтая о всякой ерунде.
Когда она все-таки добралась до бухгалтерии и в красках описала происшествие, все, конечно, только ахали, и никому не пришло в голову корить ее за долгое отсутствие.
Все бы ничего, но круиз по фонтану совершило и вынутое утром из почтового ящика письмо Веронике от сестры Нины.
4
Левон безуспешно боролся с ребятами, которые, чтобы скрасить скуку отрабатывания ударов, этого бесконечного “ставишь шарА, четко кладешь в лузу, выставляешь опять” — и так раз за разом, пока не будет десять из десяти, втыкали в уши спасительные затычки, сквозь которые проникали ритмичные тяжелые удары и резкие взвизги разгоряченных голосов.
Денис был, конечно, в курсе всякой модной музыки, но по-настоящему увлекла его только кельтская. В ней всегда можно было найти что-нибудь под настроение. Как он прочитал в Интернете, в средние века мастером мог считаться лишь тот, кто умел сыграть три мелодии: одну, что заставит заплакать, другую — засмеяться и третью, которая погрузит в сон.
Денису нравились такие четкие формулировки. В его красноречии, которое проявилось чуть ли не в детском саду и неизменно поражало взрослых, была странная для мальчика логика. Он не запинался, не захлебывался приходящими на ум новыми и новыми образами, а будто читал по бумажке. Причем текст не был казенным, шаблонным, а именно цельным, наполненным неявными связями, приводившими иногда к неожиданному финалу. Анна дивилась этой способности и гордилась сыном. Она примеривала к нему карьеру не только юриста, но и дипломата, и даже то, как хорошо смотрелась на нем “бабочка” — непременный атрибут бильярдного костюма, дополняющий строгую черную жилетку с белой рубашкой, казалось ей важным аргументом.
Вероника считала, что Денис пошел в деда — военная косточка, и в мечтах видела его в погонах. Она сама себе удивлялась: как же въелась в нее за десятилетия роль “жены летного состава”, что в мирной жизни она не находила подобающей по рангу профессии. Денису с его ораторскими способностями замечательно подошла бы роль политработника, теперь-то, когда пришла свобода и канули в Лету пропагандистские глупости, они, наверное, уважаемые люди, не то что их когдатошний замполит, которого по должности боялись, но по-человечески презирали. Хотя сейчас вроде политработников не то совсем упразднили, не то заменили на полковых священников.
А Сергея всеобщие восторги по поводу Денисовых речей раздражали. Он и без того достаточно мучился, что сын непонятен ему, не мог ни с какой стороны подобраться: да, основы компьютерных хитростей Денис узнал от отца, но теперь уже даст ему сто очков вперед, просвещая насчет новейших “примочек и фишек”; в двенадцать лет, как только Денис дотянулся ногами до педалей, Сергей посадил его за руль, но в преимуществах последних автомобильных марок сын теперь разбирается на порядок лучше. Не говоря уж о бильярде, хотя именно Сергей в зимние каникулы научил его держать кий и забивать “свояка” на протертом почти до дыр сукне
пансионатского стола. Сергею было мучительно гордиться сыном, потому что собственная никчемность, о которой намеренно либо невольно напоминали то мать, то жена, становилась еще невыносимей, и, вместо того, чтобы радоваться за успехи Дениса, он, сам себе ужасаясь, с каким-то мазохистским упорством вглядывался в его недостатки.
Музыка из фильма “Остров сокровищ”, группа “Chieftains”, негромко доносилась из комнаты Дениса. Она не мешала ему сосредоточиться на главном. К годовщине теракта в Беслане опять напечатали хронику тех дней, сопровожденную гневными обвинениями в адрес властей.
Денис тоже мог внутренне критиковать их, но был всегда на той стороне, поэтому “обывательское брюзжание” раздражало его: “легко вам говорить…”. Левон прав: главное — учиться на чужих ошибках, поэтому Денис пристрастно вчитывался в статью.
Вчера он поспорил с отцом о монархической форме правления. Тот все напирал на генетические случайности, а Денис возражал, говоря, зато в правители готовились с детства, и думал: “Знал бы папа, что я говорю о себе!”.
Разговор был в гараже, куда они отправились, сдавшись под напором бабушки, давно требовавшей выделить полку для присланных тетей Ниной зимних припасов.
По случаю выходного у гаражей царила суета. Здесь давно образовался муж-ской клуб со своими порядками и традициями. Отмечали в гаражах и праздники, но Сергей никогда не пил. Вообще. И сумел к этому всех приучить, не вызвав неприязни. Его, скорее, уважали. Особенно из-за милиционера. Был у них один мент на старой “Тойоте”, в гаражах оттягивался по полной и чуть что не по нему — хватался за пистолет. А кто его знает, чем его игрушка заряжена и что пьяному в голову придет. Не раз уже в воздух палил. Перед ним мужики-громилы заискивали. А Сергей однажды даже пистолет отобрал и только назавтра возвратил. Он сам удивлялся, почему не боится всесильного мента — нет страха, и все.
Они возились довольно долго. Денис рассказал, что на турнире в Берлине у одного парня на кие была наклейка из кожи бегемота и что вовсе это оказались не понты, как он думал. Тот дал попробовать, и шар вправду закручивается совершенно по-другому. Денис посетовал, что на его уровне уже все имеет значение и “общепитовский”, как говорит Левон, кий совершенно не годится, а заказной, авторский стоит сумасшедших денег.
По своему мнительному обыкновению, Сергей принял это как очередной камешек в свой огород, мол, не зарабатывает как должно, хотя Денис едва ли имел это в виду. Тем более что как раз пришли соседские мальчишки звать его играть в футбол, и он упоенно кинулся в атаку.
А сегодня, приехав с долгой воскресной тренировки, Денис засел за главное. Он воспитывал себя и придумывал все новые и новые задания: “не размениваться на мелочи, никогда ничего не забывать и считать, что все на свете является зоной твоей персональной ответственности”. Последний пункт особенно понравился ему.
Денис удовлетворенно закрыл блокнот, вдвинул поглубже в ящик стола, тщательно прикрыл бумагами и снова включил магнитофон.
Он все-таки любил эту странную музыку: сначала заунывный нудеж волынки, потом подключается скрипка и становится похоже на цыганские напевы, а внезапно вступающий протяжный высокий женский голос, хоть слова и непонятны, всегда поет о Зое.
5
Вероника слышала, как переговариваются на кухне Сережа и Анна, гремит посуда, — пусть, что ли, уйдут, тогда она встанет и начнет такой непривычный для себя день. Почти сорок лет он был самым главным — 1 сентября, особенно в те годы, когда она набирала новых первоклашек. Смешные, трогательные, с букетами. Георгины, астры, гладиолусы, хризантемы — она возненавидела эти цветы… Прямо в пластмассовом ведре, в котором приносила их домой, они в ближайший выходной перекочевывали на Головинское кладбище. Все числа стояли так близко, в затылок, что день поминовения отмечали общий.
В военном городке ее детства — поселке из двух десятков одинаковых, сверху похожих на спичечные коробочки домов, подчиненном правилам и традициям “сталинских соколов”, не было места суевериям. Ежедневные опасности, строгая дисциплина, неизбежно распространявшаяся на бытовой уклад, не располагали к сентиментальности.
Но чем дальше, тем больше знаков подкидывала ей судьба. Станешь суеверной, как вглядишься в высокую надгробную плиту, где на мраморе имена выбили размашисто, не заботясь об идущих следом. Все даты смерти уместились в первую сентябрьскую неделю: отец — 1978, муж —1980, сын — 1988, мать —1990. Годов, заканчивающихся на восьмерку и на ноль, она боялась: когда девяносто восьмой и двухтысячный миновали благополучно, стала бояться еще сильнее. Провожать родителей, хоть и тяжело, но естественно, а вот цинковые гробы… И хотя между двумя похоронами прошло восемь лет, ничего не изменилось: та же музыка, стандартные венки, казенные речи, ружейный залп и крик перепуганных кладбищенских ворон, та же проклятая чужая война и еще сильнее пропитавшиеся дурью и горем пустые слова “интернациональный долг”. У свежих могил к ней прижимались в дежурном объятии жесткие кители, и царапали щеку погоны, на которых постепенно прибавлялось звезд. Между поминальными днями течение будней закручивало ее, но всегда по дороге с кладбища и почему-то на одном и том же месте, возле магазина “Охотник и рыболов”, ей становилось стыдно, что она горюет не каждый день…
Конечно же ее звали на торжественную школьную линейку. Но не хотела она быть объектом дотошных расспросов. Радио на кухне мурлыкало “Школьные годы чудесные…”, она нажала на кнопку. Да, сегодня у нее выходной, “нулевой день”. Для наглядности в настенном календаре она теперь размечала: крестиками рабочие дни, кружочками — выходные. Пятнадцать рабочих смен в месяц — поначалу звучало странно, а теперь привычно: “два через два”. Жизнь встроилась в “крестики-нолики” неожиданно легко, а формальное перемещение вниз по социальной лестнице по нынешним временам, смешавшим все понятия о престижности, и вовсе ее не задело, и она с готовностью не только отбросила устоявшиеся привычки, но даже с какой-то жадностью стала приобретать новые.
Последние годы школа тяготила ее. Устала она от чужих детей. Тем более что они все более и более превращались в инопланетян. А молодые родители снисходительно, вполуха выслушивали ее наработанные десятилетиями советы. Вокруг одна за другой открывались гимназии да лицеи, а их “образцово-показательная” будто окаменела.
— Островок социализма, — дразнила Анна, — уже меня, кажется, так не учили.
— Дай вам волю, вы бы детей зачинали только из пробирки. Лишь бы отменить все, что не вами было придумано, пусть даже не людьми, а природой, — кипятилась Вероника в ответ. — А держать карандаш и буквы в слова складывать компьютер научить не может.
“Судьбоносное” решение созрело год назад, но ведь не бросишь свой класс, надо передать в среднюю школу. Еле уговорила придержать местечко до “последнего звонка” и буквально на следующий день сидела в будочке-аквариуме с надписью “Пресса”, неловкой рукой отсчитывая сдачу и впитывая запах свежей типографской краски.
Впервые за многие годы Вероника провела лето в Москве. Сестра Нина забрасывала ее письмами, даже прислала телеграмму, грозя ссорой. Вероника знала, что одинокая Нина в своей украинской деревне всю зиму ждет ее приезда как единственной отдушины, да ей и самой хотелось понежиться на берегу Днепровского лимана, но осенью такой работы могло и не подвернуться.
В дни, отмеченные крестиком (внук Денис сердился: “кладбище, а не календарь”), она вставала теперь ни свет ни заря, тихонько, чтобы не разбудить никого, завтракала, заворачивала в фольгу бутерброды, наливала в термос кофе и выскальзывала на пустынную улицу. До “Электрозаводской” ходу было минут десять, не больше, и ей нравилась эта вынужденная прогулка: утренняя прохлада, запах мокрого после поливальных машин асфальта, ритмичный шорох дворницкой метлы.
Дворниками теперь были таджики, сменившие примелькавшихся за многие годы татар. Утомившись, они садились на корточки на краю тротуара и отдыхали в неудобнейшей на европейский взгляд позе. “Как другая цивилизация, — думала Вероника, жалея чужеземцев и вспоминая о сестре. И тут же, чтобы отвлечься, успокаивала себя: — В сущности каждый человек — отдельная Вселенная”. Эта нехитрая банальность неизменно выручала ее. Она как-то подсчитала: учеников прошло две с половиной сотни, у каждого мама, у многих отцы, часто и бабушки. Бывало, ей приходилось выслушивать исповеди, становиться невольной хранительницей фамильных тайн, улаживать семейные конфликты.
Но у нее не было тяги к психологическим изысканиям в собственной семье, ей проще было, как щитом, отгородиться формулой “отдельная Вселенная”. Отец — “рыцарь неба” — человек цельный, романтизм которого не вытравили ни отчаянные переплеты, в какие не раз попадал его “ястребок”, ни гибель друзей. Когда на аэродроме случался сбой в расписании учебных полетов, он кричал: “Немедленно привести все в соответствие! Кто, в конце концов, начальник воздуха — вы или я?” Местные остряки как-то сменили табличку на его кабинете, и она провисела долго, до нагрянувшей высокой инспекции. Лишь в последний момент в угаре последних приготовлений заметили, что должность значится не по уставу. А то висело: “майор Лукин Сергей Николаевич. Начальник воздуха”. После выхода в отставку он жестко подчинил свою жизнь строгому порядку, скромности в быту и верности политическим убеждениям молодости с оговоркой на “отдельные недочеты и даже тактические ошибки”. Она думала, что понятна была и мама — классическая, идеальная “боевая подруга”, “жена летного офицерского состава”, убежденная коммунистка и “боец идеологического фронта” (а как еще назвать учительницу истории). Даже гибель зятя, а потом внука были для нее неотъемлемой частью “диалектического единства мира”, пусть и трагедией, но входящей в ряд непреложных закономерностей, не измеряющихся категориями справедливости или гуманности. Однажды утром мама не проснулась. Когда ее увезли в морг, Вероника, убираясь, с изумлением обнаружила на тумбочке у кровати “Житие Серафима Саровского”, заложенное старомодной бисерной закладкой, и поняла: ничего-то она о матери не знала.
Замужество теперь представлялось Веронике далеким и коротким сном, почти не оставившим следа в душе: им с детства было суждено создать семью, это почти подразумевалось законами замкнутого пространства гарнизона. Он был нормальным мужем, она добросовестно родила двоих сыновей и, оставшись молодой вдовой, не испытала острого одиночества, занятая трудностями переезда из военного городка в Москву под одну крышу с мамой и воспитанием пятнадцатилетнего Пети и тринадцатилетнего Сережи.
Она считала, что понятен был старший сын Петя, пошедший по стопам отца и втайне мечтавший попасть в отряд космонавтов. Мечта эта, впрочем, быстро рухнула: высокий, в мать, он не годился для экономных объемов космических кораблей. После гибели отца Петя был нацелен только на одно: месть, без страха и сомнения, похоже, без размышлений о смысле той войны. И Вероника как приказ начальства приняла известие о том, что Петин рапорт о переводе в “ограниченный контингент” подписан…
Сергей, наверное, не нарушил бы семейной традиции, если бы не сломал ногу, впервые прыгнув с парашютом. Хорошо, что костыли, а потом и палку сумел отбросить и теперь лишь слегка прихрамывал. Но институт выбрал авиационный — МАТИ, правда, как специалист по наземным службам. После гибели Пети — ушел. Его трясло от гула самолетов, даже от слова “авиа”.
Вероника пыталась убедить сына, что осталось учиться всего ничего, а работу найти можно любую, только бумажка была бы о высшем образовании. Но сил настаивать у нее не было. Тогда-то и возникла пропасть между героями семьи, покоящимися на кладбище, и малодушным слабаком по кличке “Зеркальный”. Логичная кликуха “карп” от фамилии Карпов конечно же еще в детстве досталась старшему брату, а Сереже кто-то остроумно прибавил “зеркальный”.
Вероника любила одинокие утренние чаепития. День был ясный, и она подумала, что обидно сидеть в четырех стенах и заниматься уборкой, но по гороскопу было велено по возможности никуда не выходить. “Спрячьтесь в раковину” — звучало убедительно.
Она снова включила радио. Конечно же говорили о годовщине Беслана. Ужас какой был тогда! Дети в заложниках! И вечно эти журналисты нагнетают, мол, почему бы террористам не повторить “удачный опыт”, и лучше всего в Москве…
Вероника даже не успела осознать, что делает, а ноги уже несли ее знакомой, до каждой выбоинки исхоженной дорогой. Не собиралась она сегодня в брошенную школу, а сейчас не могла отогнать страшные картинки, мелькавшие перед глазами: смятые букеты на асфальте, рассыпавшиеся по двору цветные фломастеры, повисший на кусте огромный белый бант…
Около школы было пустынно и тихо. Сторожиха тетя Катя, давно утратившая возраст и, казалось, не изменившаяся за два десятка лет, привычно уничтожала следы торжественной линейки: подбирала обертки от шоколадок, ненавистные лепешки жвачки, лопнувшие воздушные шарики. Задыхаясь от быстрой ходьбы, Вероника остановилась у забора и как завороженная следила за мерными, ритмичными движениями тети Кати. Надо, надо лечить нервы. Словно покидая место преступления, она панически повернула назад и, пытаясь усмирить срывающееся дыхание, успокоилась, только захлопнув за собой дверь квартиры.
6
Несмотря на то что в графе “место рождения” у него значился город Орел, а в Москву они переехали, когда ему было тринадцать лет, Сергей считал себя коренным москвичом. Но квартиру в Медовом переулке он с детства не любил. То есть не квартиру, конечно, — что там, нормальная типовая “трешка”, а двор. Насколько он хорошо чувствовал себя в военном городке, настолько неуютно ему было во время приездов сюда на праздники и каникулы. Петя везде был королем, поэтому Сережу не трогали старшие пацаны, но друзей у него не заводилось.
Он вспомнил о приездах к деду-бабке совершенно не ко времени. Через месяц собирались торжественно отмечать десятилетний юбилей фирмы, и надо было максимально выполнить обязательства, чтобы не стыдно было пригласить на торжество почетных и нужных партнеров. Прорыв случился как раз на его участке, и все силы были брошены на помощь. Сергей же впал в какую-то “осеннюю спячку” (в сердцах кинул накануне начальник отдела) и будто со стороны наблюдал, как до позднего вечера корпят у мониторов коллеги и безропотно выходят в выходные дни рабочие экспериментальных мастерских.
Вообще-то он был прекрасным работником и корпоративно преданным человеком, поэтому поразивший его ступор воспринимал болезненно, а главное — не находил ему ни объяснения, ни оправдания.
Сидя в одиночестве в курилке и зная, что уже давно пора возвращаться в комнату-зал с полутора десятками компьютеров и привычным фоном приглушенных разговоров, он малодушно тянул время, надеясь услышать в дверях: “Ну, старик, с тебя причитается, разрулили мы “Инфрастиль”. Сергей понимал, что праздничные хлопоты перекроют его апатию, но отчуждение от грядущей общей победы заранее отравляло радость. Он сам был виноват в возникшем аврале: хотел как лучше, а получилось известно как. Никто его словом не упрекнул, но ждали, что он первым кинется на амбразуру, а не будет сидеть по полчаса в курилке.
Сергей, конечно, отчасти лукавил. Просчет было невозможно предвидеть, а выгода могла бы быть солидной. Но чуда не произошло, и его душило разочарование и обида, поэтому, наверное, он вспомнил тот давний приезд в Москву на майские праздники.
Было ему лет девять или десять. Накануне они с бабушкой ходили в книжный магазин, где знакомые продавщицы вытаскивали из укромных углов тоненькие книжечки стихов, которые бабушка торопливо запихивала в сумку. Скучая, Сергей забрел в канцелярский отдел и увидел общие тетради на крупных пластмассовых спиралях, какие только однажды завезли к ним в магазин, и не было их удобнее для игры в крестики-нолики или в морской бой. Не успевала училка подойти к твоей парте, а они уже послушно открывались на правилах деления десятичных дробей.
На другой день, взяв у мамы денег, Сережа отправился за тетрадями. У самого входа в магазин был поставлен столик, на котором, послушный руке горластой тетеньки, вращался прозрачный ящик, сверкая на солнце гранями под ее возгласы: “Всесоюзная книжная лотерея! Выигрыши до десяти рублей! О своей удаче узнаете прямо на месте!”. Сережа решил: ничего страшного, если у него будет на одну тетрадку меньше, смело сунул руку в открывшуюся дверцу, вытащил билет и, развернув, прочитал “билет без выигрыша”. Он запихнул смятую бумажку в карман, но тут тетенька ласково сказала: “Не огорчайся, со второго раза точно выиграешь”. И Сережа купил еще один билет с тем же результатом, а под “Бог троицу любит” отдал последние деньги. И — о чудо! “10 рублей” — красовалось в центре билета. Не помня себя от счастья, Сережа рванул во двор: надо было, пока ребята не ушли по домам, похвастаться, а главное — повести их на угол, где в стеклянной будочке продавали вкуснейшее в мире эскимо, и жестом сказочного принца раздать всем дивные лакомства в фольге с торчащей снизу палочкой. С каким восторгом компания облепила окошечко киоска, толкаясь и протягивая руки… Дальше был позор, когда грубая продавщица, осипшая от работы зимой в своем прозрачном тереме, турнула их вон и, ничего не объяснив, швырнула драгоценную бумажку, подхваченную майским
ветром — едва поймал. Мальчишки заржали, один дал ему подзатыльник, а другой, тыча в него пальцем и кривляясь, завопил: “Буржуй на палочке!”. И все заулюлюкали вслед, а он побежал домой, зажав в кулаке проклятый билетик. Мама утешала его, потом долго стыдила мороженщицу, а на другой день выговаривала ни в чем не повинным продавщицам в книжном магазине, почему не объяснили ребенку, что деньги эти можно потратить только на книги. В утешение купили тетради на спирали, Петя надавал тумаков мальчишкам, а еще через день они уехали домой. История эта напрочь забылась, но страх сковывал Сережу, ему казалось, что при любом удобном случае он опять станет мишенью для всеобщих насмешек. Как странно: он давно взрослый, в этом дворе уже вырос его сын, никто так ни разу и не вспомнил о несостоявшемся празднике щедрости, а сам он, похоже, до сих пор готов услышать за спиной: “Буржуй на палочке!!! Где наши эскимо???”
Длинный столбик пепла (как удерживался?) упал на носок ботинка. Сигарета дымилась у самого фильтра.
— Карпыч, кончай курить, новый факс пришел! — услышал из коридора.
И закрутился опять рабочий день, набирая обороты, как разгоняющаяся машина: одно ладилось, другое расползалось под руками, кто-то подводил, кто-то лез в бутылку, кое-что решалось, а где-то концы с концами не сходились…
Сергей был рад, когда народ стал расходиться по домам. Фиксированного рабочего дня у них не было, а двое сумасшедших программистов вообще предпочитали подвалить ближе к вечеру и засиживались до первых петухов. Он надеялся сосредоточиться и в тишине сдвинуть хоть что-то с мертвой точки. В полседьмого он позвонил Анне:
— Привет, дома как?
— Нормально, ты скоро?
— Да вот думаю еще посидеть, надо разобраться с кучей противных мелочей.
— Что же ты раньше не позвонил, я бы не торопилась, в сауну сходила. Денис поехал на английский, мама у Люси сидит, а я одна, как дура, тебя жду!
Сергей раздраженно буркнул:
— Ну что, мне все бросать и ехать тебя развлекать?
— Как тебе не стыдно!
Повесила трубку.
Это бывало нечасто, Анна вообще спокойная и ловкая, хозяйственные заботы они с матерью незаметно поделили так, что на его долю остались действительно мужские обязанности. Ребята на работе завидовали, а Сергей даже не особенно ценил — привык. В удачные месяцы Анна приносила куда больше денег, чем он, но никогда этим не кичилась, только на себя тратила без стеснения и отчета. И жизни их текли рядом, параллельно, пересекаясь лишь в формально неизбежных точках. Но чертова осенняя депрессия, новое для него состояние, все время взывала к самокопанию.
Сергей тупо сидел перед компьютером, соседние столы опустели, на мониторе крутилась, извиваясь разноцветной змеей, дурацкая надпись: “Жизнь у нас грустная, зато зарплата смешная”, и он вдруг подумал, как было бы интересно влезть в чужую шкуру и увидеть себя глазами других. Ведь мы не знаем, какие мы, даже собственный голос на магнитофоне кажется незнакомым.
Он уже понял, что работа не заладилась, на экране запрыгали яркие шарики, которые послушно и весело строились в ровненькие ряды. Сыграв две партии и набрав приличные очки, Сергей двинулся к выходу. У дверей он остановился: вернуться? Понял — толку не будет.
Стояла сухая осень с уже мрачными темными вечерами, но скоро, скоро надо обувать зимнюю резину, это разумное практическое соображение вернуло его к реальности, пора, а не то, как в прошлом году, придется толкаться в очереди растяп, опомнившихся с первым снегопадом.
Дома все были в сборе. Денис висел на телефоне в своей комнате, мама уткнулась в сериал, Анна гладила бильярдную форму сына и демонстративно молчала.
Сергей выпил чаю, даже есть не хотелось. Но с каждым глотком он чувствовал, что мысли приобретают новое течение и концентрируются в одной точке — точке боли. Через полчаса зуб уже не ныл, а нарывал, а Анна, со скандалом отбив у Дениса телефон, обзванивала круглосуточные стоматологические кабинеты…
До чего ж хорошеют женщины в экстремальных ситуациях! Сквозь волны боли Сергей видел, как его складная, хорошо одетая и пахнущая чуть горьковатыми духами жена объясняет доктору в белоснежном халате про его, Сергея, злополучную аллергию, а тот, держа в руках только что сделанный рентгеновский снимок, качает головой и что-то говорит, говорит. Сергей слышит: “Пародонтит, три корня, гранулема…”, но не вникает. Ему хоть и больно, но хорошо. Над ним ничего не висит, не давит, его все любят, сочувствуют, он здесь главный и — свободен.
— Сереженька, ты ведь доверишь мне повести обратно машину, ночь будет, улицы пустые, верно? Я права взяла на всякий случай.
— А я, что ли, здесь останусь? — Он тупо смотрел на ее руки с ярким маникюром, в которых мелькали пересчитываемые купюры.
— Ты с ума сошел? Просто надо удалять зуб, чистить десну, а местный наркоз тебе нельзя, ты что, забыл? Придется сделать укол. В вену, да, доктор?
Врач, казалось, простерилизованный вместе с инструментами, сидел напротив, покачивая ногой в белых сандалиях и ослепительно белых носках. “Так нельзя выстирать, — почему-то подумал Сергей, — наверное, каждый день надевает новые, видимо, выдают, как халаты”. У него самого, как и у Анны, на ботинки были надеты голубые полиэтиленовые бахилы, делающие всех похожими на клоунов.
— Да, легкая внутривенная анестезия, проснетесь через полчаса как новенький. Но за руль сразу не стоит. Повезло вам, супруга мало того что красавица, еще и личный шофер.
Укола Сергей почти не почувствовал, только мир начал проваливаться, плыть, медленно вращаться, закручиваться в спираль, и вдруг дивной красоты картина открылась ему. Сколько хватало глаз, змеились, перетекая один в другой, изысканные узоры, плавные линии образовывали невиданные фигуры, переливающиеся перламутровыми красками. И красота залила все вокруг, наполнив смыслом, исключающим сомнения. Наконец-то! Как просто быть абсолютно счастливым!..
— Сергей Борисович, просыпайтесь, дорогой! Все уже хорошо!
Фальшиво-ласковый голос доктора доносился издалека, оттуда, куда не хотелось возвращаться.
— Зачем? — спросил Сергей, который еще не вполне пришел в себя и знал только одно: нельзя потерять обретенное счастье.
Но слащавый голос доктора звучал все громче, и все труднее становилось удерживать ускользающие цветные волны.
— Анна Николаевна, заходите, пожалуйста, ваш муж уже в состоянии улыбнуться вам. Все прошло замечательно, давление, пульс в норме. Но зуб просто гигант-ский. Хотите, отдадим на память?..
Назавтра на работу он, конечно, с утра не пошел, поручил Анне позвонить и в красках расписать вчерашнюю операцию, валялся, безвольно смотрел пошлые дневные ток-шоу. Потом попробовал — как ни странно, волны оказались послушны воле, и Сергей, пока не устал, тренировался, вызывая их. После обеда он позвонил в контору.
— Слушай, Серега, а мы как раз думаем, говорить тебе или ты еще под наркозом. Короче, старик, с тебя причитается, разрулили мы “Инфрастиль”.
Сергей вздрогнул. Он мечтал об этом еще вчера, как о несбыточном, и, что поразительно, воображал известие именно в таких словах.
Откуда только силы взялись! Он оделся, ругая про себя Анну последними словами, поставившую машину у самых контейнеров, осторожно вырулил и поехал в стоматологическую клинику.
Все у него было хорошо, велели полоскать рот и приехать через три дня, но на прощание сменивший вчерашнего доктор, в таких же ослепительно белых носках сказал:
— Имейте в виду, вам, как никому другому, нельзя даже пробовать наркотики. Вы очень подвержены действию препаратов. Тут в истории болезни написано, как вас выводили и что вы рассказывали о своих ощущениях. Поверьте, это опасно.
“Вот, оказывается, как становятся наркоманами!”
Но что-то в нем перевернулось, разомкнулась цепь, четко обрисовывающая границы того, что дОлжно делать. “Почему, — думал Сергей, толкаясь в пробке и включив на полную громкость радио, где как раз крутили его любимый джаз, — почему я не могу взять и сделать что-то выламывающееся из их представлений?”. Он не слишком четко представлял себе невидимых оппонентов, коварных супостатов, сковывающих его свободу: жена? начальник? мать? сын? Ему не хотелось признаваться себе, что никаких тайных страстей в нем на самом деле не кипело, а потому и враги были фантомами. Но невидимый огонь, с минувшего вечера тлевший в нем, требовал жертв.
Сергей появился на работе в самом конце дня, был встречен как герой, на равных приняв участие в общем ликовании. Ребята быстро разошлись, только программисты шаманили в своем закутке, и Сергей, пошарив по поисковикам, решительно открыл сайт www.billiard.ru
7
Попытка Анны представить историю с искупавшейся в фонтане сумочкой как забавное происшествие и обратить в шутку подмоченный конверт успеха не имела. У Вероники в тот день было прескверное настроение: она опять просчиталась, и пришлось доложить в выручку больше ста рублей. Дело было даже не в деньгах, просто она привыкла чувствовать себя мастером, профессионалом, а торговая наука давалась ей трудно.
— Единственное, что утешает, — рассказывала она за ужином, — люди честные еще не перевелись. Вот сегодня двое сказали, что я им неверно сдачу дала, причем ошиблась в их пользу, и не на мелочь какую-нибудь, а на десять, а в другой раз на целых пятьдесят рублей.
— Да, да, — Анна готовилась выложить неприятную новость, поэтому заискивающе пыталась попасть в тон, — вера в человечество растет. Вот и у меня сегодня приключилось ну просто анекдотическая штука, так люди со всех сторон бросились помогать.
Сергей хохотал, Денис еще громче, зато Вероника даже не улыбнулась.
— Давай сюда, что от письма осталось, — только и сказала.
— Вероника Сергеевна, — голос Анны уже звучал жалобно, — у меня карточка телефонная есть, я клиентке в Калининград в санаторий звонила, так там больше половины осталось. Давайте я вам наберу, узнаете больше, чем Нина Сергеевна в письме написала, да к тому же свежие новости, письмо-то сколько шло.
Она скороговоркой произнесла целую речь о подешевевших услугах телефонной сети, о том, что письма хороши для изложения сокровенных мыслей, а житейские дела лучше обсуждать по телефону, но ледяная маска не сходила с лица Вероники.
— Письмо-то давай, хватит рассуждать, — сказала она неожиданно резко.
Анна пошла в комнату за злосчастной сумочкой и, оттягивая неприятный момент, вдруг поняла, что это только самое начало расплаты за ужин в кафе и ее согласие встретиться с Женей в четверг в семь вечера у все того же фонтана.
Вероника не стала комментировать вид конверта, она встала из-за стола, не убрав за собой тарелки, и закрылась в своей комнате.
Чтение каждого письма давно превратилось для нее в ритуал. В последние годы Нинина жизнь становилась все труднее, а собственные несчастья с течением времени притуплялись, и, хотя пятилетняя разница в возрасте давно стерлась, Вероника опять начала чувствовать себя старшей сестрой.
“…очередной приступ украинизации…требуют изъять…еле отбила…письмо в администрацию…крыша во Дворце протекла… агитация…скорее бы…упала…нога синяя …скучаю”
Письмо на этот раз было необычно коротким, и то, что сохранилось после стихийного бедствия, вполне позволяло восстановить смысл.
Нина уже тридцать лет жила в поселке на берегу Днепровского лимана в беленом домике, окруженном старым фруктовым садом. Так сложилось — уже не перекроить. Школа в поселке была русская, украинский, конечно, тоже преподавался, но библиотека местного Дворца культуры, в которой Нина работала, а последние пятнадцать лет директорствовала, пополнялась, главным образом, русскими книгами. Была у них одна библиограф, фанатично пропагандировавшая украинский язык и литературу и то и дело поднимавшая шум о гибели национальной культуры, но в поселке больше заняты были житейскими проблемами скотного двора-сада-огорода и устройством хоть кого-то из семьи на заработки в Россию. Вероника не раз принимала на какое-то время Нининых односельчан и подыскивала им жилье и работу, благо в Москве даже в ближайшем кругу друзей и коллег то и дело требовалось сделать ремонт или ухаживать за стариками.
Но пришедшая “незалежность” сильно осложнила Нинину жизнь. Вот и в этом письме, домыслила Вероника, писала она о том, что опять требуют изъять из библиотеки русские книги (несколько месяцев назад она тайком перетаскала домой несколько сумок книг, якобы уничтоженных по акту), достала ее понятно какая агитация. Вероника читала, не только восстанавливая расплывшиеся строчки, но и то, что было между ними: шатается под Ниной директорское кресло. Она и так уже больше занята молодежными дискотеками в том же Дворце культуры — не то диджей, не то вышибала.
Веронику кольнуло: не попала к Нине летом, боялась работу в киоске по соседству упустить, Денис, поганец, на берегу лимана вырос, салом да вишнями объедался, а с отцом навестить тетку ехать наотрез отказывается. Тяжко ей там, и то ли еще будет. А где выход? За ее домик, пусть и на берегу, в Москве и комнатушки в коммуналке не купить. Допрыгалась, бунтарка!
Вероникина судьба как прямая линия: военный городок — пединститут — школа… А Нина лет с тринадцати заладила: “костьми лягу, но уеду в большой город”. И уехала. В Москву, конечно. Даже в институт поступила и его закончила культработником. А вот потом началось… Честно говоря, не красавицей она уродилась: крупная, черты грубоватые, такая гренадер-девка, бывают любители, но на нее никак не находился. Так что пришлось искать работу не по душе и не по специальности, а где предоставлялось общежитие. Так и попала она, бедная, учетчицей в строительное управление. Там, глядишь, помесив резиновыми сапогами грязь на площадках, испортив желудок кефиром с булочками, застудив придатки по бытовкам, заслужила бы рано или поздно собственную крышу над головой. Или замуж бы вышла. И ухаживал за ней десятник симпатичный, Коля, кажется. А она все принца прекрасного ждала… И вот однажды летом завлекла ее подружка заманчивым предложением: можно наняться поварихой в археологическую экспедицию, жить на берегу лимана, в неделю два выходных — купайся, загорай, еда бесплатная.
Там, под южным небом, и встретился ей экспедиционный шофер, парень из Николаева, уже осенью сыграли свадьбу, а когда через два года разводились, достался ей домик его родителей в поселке Акимовка.
Вероника запихнула письмо в ссохшийся мятый конверт. Зря она так налетела на Анну. Действительно смешно, наверное, было. Она вышла на кухню. Невестка домывала посуду.
— Да, ты права, надо позвонить Нине. А то пишет всякую ерунду, а главного как раз и не разобрать — что-то у нее с ногой, похоже, упала.
Вероника говорила примирительно, и Анна с готовностью подхватила:
— Не дай бог что-то серьезное. Я всегда боюсь за нее, в этой дыре и врача-то толком нет.
Вероника взглянула на часы. Скоро время ее сериала. Пристрастилась в
последние месяцы к этой заразе. И читать стала куда меньше — картинки развращают. А это уже настоящая беда.
“Именно так, наверное, подкрадывается старость, — вздохнула Вероника, устраиваясь в кресле, — перед памятью Викторины Тихоновны стыдно”.
Она сидела, зажав в руке телевизионный пульт, даже пропустила начало двадцать восьмой серии — задумалась: “Викторине в позапрошлом году столетний юбилей можно было бы справить. Господи, ведь ей тогда было ровно столько, сколько мне сейчас, а нам казалась старухой!”. К шестидесятилетию Викторины Тихоновны она преподнесла ей подарок — поступила в институт. Правда, не на филологический, как пророчила учительница, а начальных классов. И получила ответный подарок — серовато-голубоватый томик стихов еще вчера поносимого на всех углах Бориса Пастернака.
Появление Викторины Тихоновны, как и всякого нового лица, стало событием. Но здесь был случай особый. Она приехала погостить к сыну-майору, чтобы оправиться от горя — только-только овдовела. Майор сочувствовал матери, но не мог скрыть, что стесняется ее. Ему, бедолаге, казалось, что на его безупречный служебный образ в глазах боевых товарищей теперь ляжет легкая тень. Но главное — перед их женами. Они судачили в райпо, жалели майорскую жену, на которую свалилась “эта фифочка”. Викторина Тихоновна (одно имя чего стоит!) выламывалась из общего ровного строя гарнизонных жен и матерей. Одевалась нарочито нарядно: крепдешиновая блузка с бантом или с брошкой у ворота, юбка узкая почти до полу, но с разрезом. Губы всегда накрашены, маникюр… Разговаривала со всеми почтительно, но как-то медленно, кругло, будто подбирая слова и выстраивая в такие длинные фразы, что в общем, быстром разговоре трудно было уследить за смыслом. Гарнизонные дамы постановили: “Выскочка, шишка на ровном месте, привыкла всех поучать”. Справедливости ради надо сказать, что Викторина Тихоновна даже собственной невестке замечаний не делала и неуклюже пыталась помогать по дому, но, как известно, “на чужой роток не накинешь платок”. Одним словом, погостевала бы до сорокового дня, погоревала, утешаясь, что сын единственный рядом, да и уехала бы восвояси. Но тут подоспел декретный отпуск учительницы русского и литературы, замены не было, и кому-то пришла в голову светлая идея пригласить Викторину Тихоновну.
Вероника тогда уже училась в десятом, выпускном классе, впереди подразумевалось высшее образование, конечно же педагогическое, в глазах вечно кочующих родителей везде нужное, а на факультет можно было сдавать любой: училась она по всем предметам ровно, “на четыре и пять”, не обнаруживая особых предпочтений.
В новую учительницу литературы Вероника влюбилась с первого ее появления. Уже на третий день она тайно подкараулила ее за углом, чтобы вместе пройти сто метров до начала жилых домов. А на школьный новогодний вечер Вероника выпросила у матери шифоновый шарфик и завязала бантом на шее.
К этому же моменту неприязнь к Угадайке, как, оттолкнувшись от диковинного имени, быстро прозвали училку языкатые мальчишки, карикатурно копировавшие ее театральные воздевания рук и завывающую манеру чтения стихов, дошла до припрятывания дефицитного мела, коллективного “забывания” о домашнем задании и прочих традиционных школьных забав.
Веронике же хотелось быть похожей на свой предмет обожания во всем. Но становиться объектом насмешек, пусть и недостойных, глупых людишек она не была готова. Поэтому созрело решение: пойти учить маленьких, неиспорченных детей, ловить их восхищенные взгляды и приобщать к высокому.
Викторина Тихоновна продержалась в школе лишь до конца учебного года и бесследно исчезла из городка. Рассказы учеников и впечатления коллег естественно привели к такому итогу. Хорошо хоть для сына-майора, героя Отечественной освободительной войны Корейской народно-демократической республики, кавалера ордена Красной Звезды обошлось без последствий.
А то ведь многое могли бы притянуть. Маяковский — трибун революции, а Викторина Тихоновна такое на уроке вещает:
— Он, видите ли, говорит самому Пушкину, что им после смерти “стоять почти что рядом; вы на Пэ, а я на эМ”. Но этого мало: “Кто меж нами? С кем велите знаться?! Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами — вот беда — позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на ща!”
Надсон! А сам-то он что мог сказать о любви? Что он не мужчина, а облако в штанах? То ли дело Есенин…
Но среди внятных, берущих за душу лириков, в кумиры Викторины Тихоновны вдруг попадали поэты, завораживающие своей именно что невнятностью. И прежде всего — Пастернак:
Коробка с красным померанцем
Моя каморка…
Что могли понять дети, сменившие по пять-шесть школ, кочующие из одной военной части в другую? Коробки были их всегдашними спутниками: разраставшееся имущество на новом месте не находило пристанища и годами пылилось в углах в неразвязанных ящиках, а каморки были повседневным бытом.
Вероника оказалась единственной, для кого эта мимолетная встреча значила многое. Поэзия стала ее секретом, как у девочек тайком зарытая под сосной на даче коробочка из-под фотопленки, где в вате лежит бабушкина брошка с блестящим камушком и сломанной застежкой, свернутый в трубочку обрезок таинственно переливающейся парчи и неизвестного назначения перламутровый кружочек.
8
…“Мы же взрослые люди”, “Я предлагаю вам дружбу”, “У каждого из нас своя жизнь”, “Почему бы не позволить себе еще одну приятную грань” — все по-честному с самого начала. А теперь пора было торопиться к концу.
Хотя морозов еще не было, темнота обрушивалась все раньше и раньше и с каждым днем неотвратимо свидетельствовала о надвигающейся зиме.
Когда они ехали по забитому шоссе (пятница, вечер), разговорились о том, как жилье утрачивает индивидуальность.
— Да, теперь дома уже без привидений. Если какие и водились, безжалостный евроремонт последних спугнул.
Евгений вел свой “Опель” вальяжно и уверенно, салон был ухоженный, как и он сам, и Анна пыталась расслабиться, поймать ритм разговора и, наконец, успокоиться. Изменить ничего уже нельзя.
— Вот бывает, — фантазировала она на ходу, — купишь что-нибудь, в магазине нравится, а принесешь домой и видишь, что дрянь. Так всегда можно утешить себя, что, мол, лет через сто эта люстра или часы станут антикварными. Если доживут, конечно.
В машине пахло мужскими духами — Анна в них не разбиралась, Сережа не пользовался даже лосьоном после бритья — и почему-то именно через ноздри в нее входила новая реальность. Впрочем, какая там реальность! Она наблюдала за ситуацией вроде бы со стороны, но не как случайный очевидец, а как режиссер и актриса в одном лице. Ведь она сама все это затеяла, то есть конкретно инициатива исходила конечно же от Жени, но она сама, сама вела именно к такому повороту.
Они с Сергеем прожили уже пятнадцать лет, притерлись друг к другу, обрели общие привычки и создали свои ритуалы. По утрам Анна всегда вставала первой, Сергей любил еще понежиться в постели, завернувшись в освободившуюся половину одеяла, пока не утихнет звук льющейся воды в ванной, и только тогда неторопливо спускать ноги с кровати. Это незначительное обстоятельство, как ни странно, было условием их благополучного в целом союза. Поженились они по студенческой любви, познакомившись на аэродроме, где проходили практику: она как будущий экономист авиапрофиля, а он — специалист по наземным службам. Во время этой практики и случилось горе: сбили в Афганистане вертолет Сережиного старшего брата. И Анна стала для него опорой. После практики Сергей учебу бросил, а она институт закончила, но не уехала к родителям в Углич, а вышла за Сережу замуж. Потом родился Денис. И все у них было хорошо — и дни, и ночи. Но каждое утро было настоящей мукой. Все-таки странно: только-только она прижималась к его спине, зная каждый изгиб, и эта близость была приятна, любила ласку его рук и сладость соития… Но вот он встает во весь рост — худоват, но неплохо сложен — и вот тут-то все начинается. Он надевает майку, потягивается, и Анна отворачивается, с трудом сдерживая брезгливость. Потом он надевает рубашку, уже обсуждая какие-то домашние дела, но противоестественный, очень “не мужской” вид делается ей еще противней. Она нашла выход — вставать раньше Сергея: переучить его начинать одеваться с трусов оказалось невозможно — привычка, а сказать честно она стеснялась.
Вообще Анна много чего стеснялась. По природе замкнутая, она с детства опасалась быть не как все: верила, что ее чуть выпуклый пупок — знак неполноценности, как объяснила когда-то девочка в пионерском лагере, болезненно прислушивалась, очень ли пробивается ее волжское “оканье”, стыдилась никак не желающих отрастать ногтей и чуть оттопыренных ушей, а главное — лет до тридцати не могла ощутить себя взрослой, с удовольствием и легкостью предоставляя свекрови решать домашние проблемы. Так что ее сегодняшний обман, спланированная измена, наверное, и был всего-навсего отзвуком бабьих разговоров: ей просто надо было стать как все.
Подъехали к бензоколонке, машин было много, Женя встал в очередь к кассе, и, только оставшись в одиночестве в замкнутом пространстве железной коробки, она впервые испугалась. “Что я делаю? Я, наверное, с ума сошла!” — мурашки пробежали по спине, и захотелось домой, на чуть продавленный диван, под уютный плед, подаренный Веронике на прощание школьными коллегами, мягкий, ласкающий шерстью симпатичной лани с каким-то домашним именем “альпака”, нарисованной на ярлыке. “Как правильно поставить ударение?”. Руки сделались противными — холодными и горячими одновременно. Анна начала тереть одну об другую так яростно, как будто надо было высечь искру, как будто от этого зависело, разгорится ли огонь в очаге, который один может дать спасительные свет и тепло. Сейчас казалось диким все то, что вело ее эти недели, заставило наврать Сереже про двухдневный семинар по новейшим препаратам линии Herbalife и почти что с тайной гордостью упаковывать спортивную сумку, непринужденно комментируя, что, мол, надо не забыть купальник, потому что наверняка там будет сауна. Чужой запах накатывал волнами, она оглянулась, Жени не было видно. На заднем сиденье лежал яркий журнал. Она схватила его и, с трудом различая буквы в глубоких сумерках, заставила себя понять их смысл. Листая “Афишу” раздел за разделом, цепляя поверхностным взглядом заголовки, Анна вдруг будто прозрела. Сколько всего! Театры, клубы, концерты, галереи… И везде люди. Под этой обложкой спряталась какая-то параллельная жизнь. Вдруг стало совсем темно, это Женя загородил окно, вставляя шланг в бензобак. Вот замолкнет урчание колонки, будет завернута пробка, и они поедут дальше, а на обратном пути она будет уже не она.
— Извини, все рванули за город по случаю выходных, — Женя уже мягко тронул машину, — видишь, не протолкнуться.
Она ничего не ответила, дернувшись на его “ты”.
В доме отдыха большинство комнат пустовало — не сезон, поэтому часть за-крыли на ремонт, а вокруг корпуса красовалась разрытая траншея теплотрассы, через которую были перекинуты шаткие деревянные мостки, и рабочие в ватниках и касках колдовали в ее недрах, ослепляя всполохами сварки и оглушая грохотом механизмов.
К ужину они опоздали, но у него с собой были фрукты, печенье и бутылка шампанского.
На потолке возникали и гасли вспышки. Оконное стекло, освещаясь, покрывалось полосами, отчего-то идущими в разных направлениях: по средней створке вдоль, по крайним — поперек. Казенная люстра отбрасывала карикатурно-уродливую тень.
Это и есть разврат?.. Измена?.. Дело сделано. С ней теперь тоже такое было. Пора домой.
…Откуда ни возвращайся, с полдороги домой в голову влезают московские проблемы. И самая срочная, ее Анна мысленно записала крупными буквами: узнать, где есть бассейны с морской водой.
9
Утренний час пик увлек людей под землю, теперь будет полегче. Опытная напарница в это время раскладывала купюры и монетки, чтобы вечером побыстрее управиться с подсчетами, но Вероника оттягивала неприятное дело — все равно итог сходился редко. Только уйдя из школы, она поняла, как давил на нее всю жизнь груз ответственности и насколько проще стало теперь, когда самая страшная служебная неприятность — недостача — “всего лишь деньги”, как любит повторять Люся. Не забыть захватить для нее “Аргументы и факты”. Что она в них находит? Какие-то обрывочные куцые заметочки… Да, еще она просила крекеры без сахара, надо будет по дороге взять.
Люся постепенно превратилась в подругу. Когда-то много хлопот доставляло Веронике это соседство, она буквально пряталась от рыхлой, некрасивой Люси, при каждой встрече заискивающе предлагавшей свои услуги. Она работала закройщицей в ателье, но даже в самые дефицитные годы Вероника ни разу не воспользовалась этим. Люсин сын, ровесник и тезка ее Петеньки, был постоянным персонажем педсоветов: то нахулиганит, то нахватает четвертных двоек! Однажды все-таки Вероника не устояла перед слезами соседки, подкараулившей ее у магазина, — замолвила словечко, мол, мать-одиночка его воспитывает, пусть уж доучится до восьмого класса, а там — определим в техникум.
Но не уйдешь от судьбы! И автомеханический техникум с горем пополам закончил, и армию отслужил, но все чаще и горше пил. Ничего не помогало: ни уговоры, ни зелья. Потеряли они с Люсей сыновей с интервалом в год: вертолет рухнул в сентябре, а другого, замерзшего по пьяни, нашли в следующем декабре под забором соседней стройки. И хоть Петя-герой и Петя—пропащая душа — большая разница, а горе материнское одно. И когда Люся причитала над гробом, только Вероника могла найти нужные слова. Люся просто обезумела и по многу раз повторяла несуразное: “Он когда маленький был, я ему все время носик гладила, чтобы курносым не вырос. А зачем?..”
И теперь как-то само собой получилось, что именно с Люсей Вероника делится письмами от Нины и тревогами о будущем внука, носит ей продукты и полагающиеся диабетику льготные лекарства.
Вообще ее подруги, не сговариваясь, решили, что она теперь свободна, работает не каждый день и должна всем помогать. Одна затеяла ремонт и потащила Веронику на строительный рынок — советы давать, а что она понимает в дверях? Устала, зато посмеялась от души. Зазывают в свои отсеки как могут, прямо за руки хватают, как на восточном базаре. А у одного столярка всякая выставлена и плакат висит: “Дешевле только в лесу!”.
Но Люсю этот рассказ не насмешил, у нее с ремонтом была своя история.
— Ты, Веруша, не думай, что ремонт дело безобидное. Я тебе никогда не рассказывала, как в Бога уверовала?
Они сидели на кухне, пили чай. Люся грызла несладкие печенья, а для Вероники припасла пастилы.
— Неужели не знаешь про ремонт, когда вот эти обои в полосочку поклеила?
— Да нет, не помню.
— Да что ты, это такая история. Не хочешь — не верь. Как ремонт сделала, вроде порадовалась, что чисто и красиво, всплакнула, конечно, что радость эта мне одной, ну ладно. День прошел, другой, а я тогда еще работала, чувствую — не хочу идти домой, прямо выталкивают стены. Ночами ворочаюсь, и не мучает вроде ничего, а не по себе. Приехала ко мне в гости тетка, мамина сестра, Царство ей Небесное, хвалила ремонт, а я ей пожаловалась, что мне он не в радость. И она сразу: “Надо квартиру освятить”. Я отказалась наотрез, что за глупости, но через несколько дней тетка является без предупреждения и несет бутылку с водой и свечку. “Батюшка сказал окропить кругом святой водой, а потом пройти вдоль всех стен с зажженной свечкой, где начнет трещать, читать “Отче наш”. И так она настаивала, мне как-то неловко стало. Я говорю: “Свечка всегда трещит, а водой брызгать — обои испорчу. И молитвы я не знаю”. А тетка в ответ: “От святой воды пятен не будет, а как свечка затрещит — крестись”. А я в ответ: “Да я же некрещеная”. Тетка задумалась, рукой махнула: “Бог простит”. И что ты думаешь? Пятен не осталось, свечка только кое-где трещала, а после того полегчало — как рукой сняло. Так и уверовала… Ты когда со мной в храм-то сходишь? А то ноги не болят — нарывают. Я тут подумала, что даже милостыню, если что, просить не смогу — на паперть не подняться…
Привычно пробегая к метро мимо разномастных киосков и павильончиков, Вероника представить себе не могла, что этот пятачок (теперь-то она говорила, как все здешние, “площадь”) и огибающая круглое здание метро дуга — замкнутый полно-кровный мир. Тоннель, ведущий к железнодорожной платформе, тоже наполненный едой и шмотками, считался чужой территорией, с которой полагалось поддерживать дружественный нейтралитет. Но и на самой “площади” не все было просто: менялись вывески, хмурые “братки” то и дело грузили на “Газели” содержимое ларьков. Назавтра другие, но неуловимо их напоминающие парни по-хозяйски располагались на отвоеванной территории, а женское, по преимуществу, население “площади” недоверчиво приглядывалось к новой товарке. Вероника теперь и думать забыла про магазины: все приносила от метро. Когда она поняла, что впервые придется в начале сентября самой покупать цветы, чтобы ехать на кладбище, оказалось, что в цветочном ларьке запросто спишут такие роскошные букеты, о каких и не мечтала. О продуктах говорить нечего. Но вершиной всего был павильон, названием которого необычайно гордился хозяин, азербайджанец Мирзо, “Все для души”. Необъяснимым образом там умещались куртки и зубная паста, магнитофоны и трусики, часы и кастрюли… Магазинчик был зримым доказательством того, как мало нужно человеку: тут на самом деле было “все для души”.
С некоторых пор Вероника стала по-другому чувствовать слова. Наверное, из-за увлечения кроссвордами, а особенно — игрой “Scrabble” — “самой лучшей в мире игре в слова”, как было написано на коробке, которую по совету Левона притащил домой Денис. Левон Тигранович считал своим долгом всесторонне развивать питомцев и ввел в правило коллективную игру в составление слов после каждой тренировки, “чтобы мозги переключались”. Вероника неожиданно быстро начала обыгрывать домашних, которые скоро остыли, а они с Денисом то и дело стали раскладывать на кухонном столе клетчатое поле и с грохотом перемешивать фишки-буквы в жестяной коробке из-под цейлонского чая. Каких только слов они не придумывали, обкладывались словарями, спорили до крика, существует ли, например, на свете слово “цхра”, как выяснялось из Даля, карточная игра, и можно ли поставить дающее утроение на “ы” диковатое слово “дынеед”.
“Все для души”, — думала Вероника и не могла понять, что ее мучает, когда новая вывеска засияла в сумерках яркими лампочками. Потом прояснилось: “душа” созвучна слову “душман”, или, как говорили наши из “ограниченного контингента”, — “дух”. Духи убили мужа и сына. От этого слова она дергалась давно. Помнится, как их историчка рассказывала про названия ближайших к школе улиц, когда ввели предмет с неуклюжим именем “москвоведение”. Оказалось, что ее родной Медовый переулок получил имя от располагавшегося там еще в восемнадцатом веке казенного Медового двора: “Не знаю, были ли там пасеки, рядки пчелиных ульев и разносилось ли ровное гудение или же мед привозили в липких бочках на скрипучих телегах, но очевидно одно — какой дух стоял!”. Тогда Веронику впервые передернуло от этого слова. А когда водила Люсю в церковь, уж и ругала себя, и стыдила, и пыталась уговорить, но как доходило до “Святого Духа”, ударяло в голову: “Нет, ни Отца нет, ни Сына, ни Святого Духа, а есть душман, засевший в “зеленке”, тот, который в прицел последним видел моих родных”. Как тут найдешь утешение! Видно, не судьба ей прийти к храму, придется довольствоваться гороскопами да мелкими суевериями.
Она с детства любила загадывать, заключать с собой всякие пари: вот если по дороге в школу встретится хоть одна красная машина — спросят на геометрии и тому подобное. Потом, никому не говоря, стала покупать лотерейные билеты, но выигрывала не больше рубля. Вероника улыбнулась, вспомнила, как ее трогательный маленький Сережка пытался угостить мальчишек мороженым, выиграв в книжную лотерею. Тогда и появились мгновенные выигрыши, и она то и дело соблазнялась на зазывные приглашения. Но однажды весной, последней ее школьной весной, когда уже замыслила бегство, но еще не знала куда и мучилась от накатившей под первое солнышко сосущей тоски, у этого самого метро услышала обычный призыв купить билетик. Свернула было на звонкий голос, но вдруг остановилась как вкопанная: “Подходят только те, у кого хорошее настроение! Другим сегодня не повезет! Кто улыбается весне — смелее покупайте билеты! Только вам в ответ улыбнется удача!”. Вероника тогда резко развернулась и пошла прочь, чуть слезы досады не брызнули. Это теперь она знает, что зазывала в тот день Катя-фантазерка, которой скучно было рекламировать просто так, она вечно придумывала что-нибудь, зачастую себе в убыток. А сейчас-то не купишь билетик, на площади все свои, как под рентгеном.
Вероника уже стала частью площади, ощущала ритм ее дыхания и сегодня уловила что-то необычное, легкую суету, носившуюся в воздухе. Она слезла со своего высокого табурета, вышла на улицу и, не запирая двери, подошла к соседнему киоску.
— Что у нас сегодня?
Здоровущая Ирка, которая ящики с мороженым кидала, как спичечные коробки, сосредоточенно разматывала моток блестящих тесемок.
— Очнулась, подруга, приказ еще до тебя, что ли, не дошел? Видать, начальство твое мышей не ловит. Ну, проверщики по шапке и дадут.
— Да что случилось? — нетерпеливо спросила Вероника, косясь на свой ларек, где уже топтались двое любителей новостей.
— Велено украсить все к Новому году в трехдневный срок.
Вероника даже не сразу поняла, какой Новый год… да ведь только середина ноября!
— Мы что, досрочно встречать его будем?
— Наивная ты, подруга, надо, чтобы у людей заранее возникло ощущение праздника, чтобы задумались о подарках, создали ажиотаж, хватали что ни попадя. Так что не отставай, запасай газетки за будущий год, — захохотала, довольная своей шуткой.
Отпустив ворчавших покупателей, Вероника опять вышла из киоска. Мирзо толстенной цепью прикручивал к стене большую искусственную елку и покрикивал на подручного, который с высокой лестницы обвивал вход гирляндой лампочек.
“Ну и дела, — подумала Вероника, — по школьному времени вторая четверть только-только начинается, а по торговому — Новый год на носу. А мне что делать? Из дома, что ли, мишуру нести или покупать. Надо позвонить в агентство”.
Оживление на площади нарастало, погода разгулялась, солнце еще не по-зимнему пригревало, отсверкивало, отражаясь в яркой фольге, и остро хотелось праздника.
— Смотри, Изаура наша решила внести вклад. — Ирка показала навсегда обмороженным толстым пальцем на павильон игральных автоматов.
Вероника покосилась на часы: одна из ее личных, наверное, идиотских примет: если Изаура появится до двенадцати, день будет неудачным. Было без десяти час.
Первые сериалы, мгновенно покорившие изголодавшуюся публику, прошли мимо нее, тогда Вероника презрительно кривилась, слыша неизбежные обмены впечатлениями в учительской. Но “Богатые тоже плачут”, “Просто Мария”, бесконечная “Санта-Барбара”, хоть и не видела ни кадра, невольно ввинтились в сознание. Так и эта Изаура. Веронике, не обронившей ни слезы над судьбой несчастной рабыни, тем не менее было понятно, почему именно так прозвали эту неопределенного возраста женщину с жгуче-черными крашенными басмой волосами и густо подведенными бровями. В толпе ее можно было выделить разве что по тяжелому, напряженному взгляду. Хотя мало ли у людей причин носить на лице такую печать!
Она не пропускала ни дня, неторопливо обходила площадь, приветливо кивая всем торгующим, но останавливаясь лишь у сердобольной мороженщицы Ирки, с которой перебрасывалась несколькими вежливыми фразами — позже Ирка ей пригодится. Никто не знал ничего об Изауре, приходившей на свидания к мигающему разноцветными картинками “однорукому бандиту”. Веронике казалось, что она должна быть неплохо образованна, наверное, работала в приличном месте, а сюда ее привело какое-то несчастье, сломавшее жизнь. Веронику тянуло поговорить с Изаурой, как всегда с людьми, в которых чувствовалось неизжитое горе, она готова была простить им многое, как прощала соседке Люсе ее бескультурье и невежество за способность к сопереживанию. Но когда под вечер, в очередной раз оставшись без денег, Изаура начинала обход палаток с мольбой о пяти рублях, Вероника не давала никогда. Наркоманка, даром, что не колется, а нажимает кнопки. С этим у Вероники свои счеты. А другие безропотно давали. Сглаза боялись, что ли…
Сейчас Изаура с азартом помогала крепить серебряные звезды на окна
павильона, а Вероника, закрыв киоск на законный обеденный перерыв, отправилась покупать Люсе диабетическое печенье.
Тетка, явно направлявшаяся на электричку, набирала большой пакет карамели, по сто, по двести граммов. “А «клубники со сливками» дайте мне побольше, граммов триста”, — сказала она, и Вероника вздрогнула. Да, теперь у них другая обертка — с яркой фольгой, а тогда была тонкая бумага с какими-то блеклыми сиротскими ягодками, легко скатывающаяся в крошечные шарики.
Сама она любила только шоколадные конфеты, а вот мама не признавала ничего, кроме дешевой карамели. “Рубль за километр ей цена”, — говорила. А самая любимая была конечно же “клубника со сливками”. Перед смертью просила конфеток, а как назло нигде было не достать — самые дефициты. Господи, “Клубника со сливками”! Не хочу умирать! …
10
На тренировки Денис обычно ездил на троллейбусе. Нелепо было толпиться на длиннющем эскалаторе вниз, а потом — вверх ради того, чтобы пролететь за считанные минуты одну остановку. А уж когда бабушка отколола номер — пошла в торговки к метро, вовсе стал избегать подземки или, кляня ее причуду, тащился к черту на рога к “Семеновской”.
Но последние недели изменили его маршруты. Он стал пользоваться метро чуть ли не каждый день, делая обходной маневр, чтобы миновать павильончик “Пресса”.
“Я не то что чувствую себя плохо в метро и даже не скажу, что страшно, а просто очень неуютно и одиноко в толпе”, — как-то пожаловалась Зоя. Теперь Денис встречал ее у “Киевской” и, словно телохранитель особу королевских кровей, вел сквозь привокзальную суету, прикрывая от муравьиного водоворота людей, сбившихся в плотный клубок, как на старте массового марафонского забега. Особую опасность представляли сумки и чемоданы на колесиках, а пуще всего — огромные клетчатые баулы, сжимавшие пространство узкого коридора к эскалатору. На движущихся ступеньках он переводил дух. В вагоне Зое неизменно уступали место, и Денис получал передышку перед броском к эскалатору, ведущему наверх.
Поначалу Паша крутил пальцем у виска и даже пытался запретить сестре ездить в клуб, зато Левон сразу же взял сторону Дениса и решительно пресек неизбежные в такой ситуации мальчишеские шуточки:
— Денис показывает нам всем пример человечности и милосердия, — как всегда цветисто начал он свою речь на очередном сборе команды. — Честно говоря, ситуация, как сказали бы военные, нештатная, но сколько их еще будет в вашей жизни… Не забывайте, что, помогая Зое пережить свою драму, — Левон театрально нахмурил брови и покачал головой, — вы готовитесь стать настоящими мужчинами, мужьями и отцами. И ты, Паша, должен быть благодарен товарищам, поддержавшим тебя и всю твою семью в трудную для вас минуту. — Он помолчал, дав всем оценить серьезность сказанного, и завершил: — А делу это не мешает.
Зоя услужливо вынимала шары из луз, кипятила чай, делала бутерброды и завела салфеточки-подставочки, преобразившие их маленькую кухоньку. Она действительно никому не мешала, сидела в уголочке, рассеянно глядя на однообразные тренировки и азартно болея, когда шла игра. Она уже неплохо разбиралась в тонкостях бильярда и, щеголяя нахватанными теоретическими знаниями, сетовала, что растущий день ото дня живот мешает ей самой попробовать “забить штаны”, “сыграть воздухом”, “задавить хорошего шара по борту” и вообще взять да выиграть пару партий “с кия”.
Зое было девятнадцать лет, полгода назад сыграли свадьбу, а три месяца спустя молодой муж бежал без оглядки, путаясь в объяснениях и пряча глаза. Ребенок уже толкался то в правый, то в левый бок, и Зоя, ошеломленная нежданной бедой, вдруг превратилась из счастливой молодой женщины в капризную девочку. Угрожая отравиться, она заставила замолчать родителей, резко отсекла подружек вместе с непременным “Ах, какой подлец!”, замкнулась, а потом почему-то согласилась пойти поболеть за брата на бильярдный турнир, да так и присохла в клубе к компании мальчиков и их по-восточному обходительному тренеру.
Паша стеснялся сестры и, хоть примирился с ее присутствием, старался приезжать на тренировки не из дому, а потом ехать тоже в другую сторону, ссылаясь на совершенно необходимые дела и встречи. Но поначалу они ходили к метро втроем с Денисом, так что Пашино дезертирство как-то само собой возложило обязанности провожатого на него. Зоя, как и брат, была светловолоса, сероглаза, с мелкими чертами лица — симпатичная, но не яркая. Невысокого роста, худенькая, она, казалось, с трудом несла свой непропорционально раздувшийся живот, и девчоночий силуэт со спины казался оптическим обманом.
Денис первое время панически боялся оставаться один на один с Зоей, ему казалось, что она вот-вот начнет рожать. Простившись у подъезда, выслушав дежурные благодарности и дежурно же отклонив приглашение на чашку чая, он чуть ли не пускался вприпрыжку, как спущенный с поводка щенок.
Девчонки пока что мало интересовали его. Зою он воспринимал не существом другого пола, а каким-то таинственным инопланетным созданием или же экзотиче-ским зверьком. Он видел в ней вместилище будущей новой жизни, нимало не концентрируясь на том, как она зародилась. По дороге они болтали о пустяках, но незаметно Денис все больше погружался в ежедневные подробности чужой судьбы. У Зои начали отекать ноги, она жаловалась, как трудно натягивать по утрам специальные колготки, спрашивала Дениса (“Только скажи честно!”), очень ли она страшно выглядит с темными пятнами на лице и, забывая, что перед ней мальчик, делилась случаями, услышанными в очереди в женской консультации.
Денис не смущался, постепенно, входя в курс ее дел, реагировал все более заинтересованно, и Зоя только с ним и оживлялась. Теперь Денису казалось, что Зоя красива, однажды он сказал ей, что у нее глаза смотрят не на окружающий мир, а внутрь, и она так восхитилась, что кинулась ему на шею.
После пафосной речи Левона Денис подумал, что, будь он старше, женился бы на Зое, усыновил ребенка, то есть совершил бы благородный поступок, а Зоя была бы ему по гроб жизни благодарна. Он записал идею в своем блокноте и задумался, по обыкновению примеривая это как факт будущей биографии, но не пришел к однозначной оценке.
Сегодня Зоя встретила его грустная. Когда подъезжали к “Площади Революции”, она неожиданно потянула Дениса за рукав:
— Давай выйдем.
Денис перепугался, решил, что ей стало плохо, и в ту же минуту поклялся себе, что поговорит с Пашей и прекратит эти поездки.
На платформе Зоя подвела Дениса к одной из бронзовых скульптур — пограничник с винтовкой и собакой.
— Смотри, видишь?
— Солдат, ружье, собака.
— Да ты не туда смотришь! — Денис вдруг увидел, что у Зои по щекам потекли слезы. — На морду собаки погляди!
Ни один кинолог, наверное, не смог бы придраться к изваянию — как живая. Вытянутый нос немецкой овчарки блестел, будто его старательно терли специальным порошком, и был намного светлее потемневшей старой бронзы всей композиции.
— Слушай, и вправду нос как отполированный.
— Он мне у этой собаки свидания назначал, так и говорил: “В пять часов у носа”. — Зоя вытащила бумажный платок, который тут же превратился в жалкий мокрый комочек. — Плохой человек вообще не заметил бы этого носа, правда? Он просто испугался, он еще мал, чтобы отвечать за ребенка. Он вернется, вот увидишь!
Она замолчала, полезла за новым платком, потом вдруг расстегнула пальто, схватила руку Дениса и прижала к животу:
— Чувствуешь, брыкается моя девочка. — И улыбнулась сквозь слезы.
Денис задрожал, даже ноги ослабли, прижатая к тонкой ткани рука вспотела, и у него мелькнула нелепая мысль, что на платье останется влажное пятно. Он впервые ощутил, что рядом с ним женщина, под рукой ее тело, а легкие, но явственные
толчки — это осязаемое чудо, еще один человек, пока невидимый, но уже настоящий.
— Ну как? Здорово?
Зоя уже не плакала, а гладила и гладила холодный металл.
— А почему нос такой? — выдавил Денис.
— Все хотят потрогать, особенно дети. Ладно, поехали.
Почти всю дорогу они молчали, на подходе к клубу Зою как прорвало:
— Он не даст ребенку расти без отца. Как это? Я не представляю. Я помню, мы с отцом на даче катались на велосипедах, он впереди, я за ним. Мне лет восемь было. А там траншею широченную рыли, я туда рухнула, а велосипед на меня сверху. Больно… Лежу и кричу изо всех силенок: “Папа, папа!”, а голос от страха сел, выходит хрип один. Вижу, спина папина удаляется — и пропала. И такой ужас меня взял. Ну, отец, конечно, скоро обернулся, стал меня звать, поехал назад, а тут я уже завопила. Отделалась синяками и царапинами. Но как он уезжал вдаль, никогда не забуду. Мир рухнул. Как же ребенку без отца…
К счастью, в это время их догнали ребята из клуба, дальше шли вместе.
На тренировке у Дениса ничего не ладилось и даже запись с турнира по снукерным трюкам, которую где-то раздобыл Левон, не увлекла его. Хотя на самом деле мастера были что надо! Посмотрев пленку два раза, ребята взялись пробовать фокусы, но Денис не стал подходить к столу, только вертел в руках кий, опять и опять думая, что будь у него такой, как у того парня, с наклейкой из бегемотовой кожи, удача бы уж точно ему улыбнулась. Вообще в последнее время он несколько охладел к любимому занятию и удивлялся, как чуткий Левон не уловил этого.
— Денис, давай, — это Паша толкал его в бок зажатым в руке шаром, — у меня почти получилось, надо турняком поддеть, непривычно, но здорово.
Денис не сделал ни шага к столу, а негромко сказал Паше:
— Слушай, я сегодня тороплюсь, ты Зою возьми с собой. И, вообще, вряд ли ей стоит уже такие поездки совершать, — и вдруг резко закончил: — сидела бы дома.
Паша уставился на Дениса:
— Это вы на пару с Левоном рыцарей без страха и упрека строили! Я давно бы это пресек. Ну ладно, так и скажу.
Денису уже стало стыдно за предательство, он рванулся было попросить Пашу не говорить Зое, что это он завел такой разговор, но вдруг стало все равно. Он хотел одного — свободы. Он хотел избавиться от наваждения, когда влажная безвольная рука лежит на чуть подрагивающем, круглом, как глобус, нет, как земной шар, животе. Он понял, что с того момента навсегда попал в рабство, о котором раньше читал в книгах.
С Зоей он даже не попрощался. По дороге спохватился, что забыл в клубе кий, чего не бывало никогда, — это считалось плохой приметой. Ведь сложил, в чехол упаковал, а потом побоялся, что столкнется с Зоей, — и удрал, оставив его в раздевалке! Да бог с ним, несчастливый этот кий, а может, просто пришла пора бросить: хотелось бы, конечно, получить хоть кандидата в мастера, да надо ли?
Денис пролетел свою остановку, сказывалась привычка ездить с Зоей до “Киевской”. Перейдя на другую сторону платформы, он вспомнил пограничника с собакой: “Как все-таки странно: хорошенькие девчонки, вроде Анечки Турбиной, мне по барабану, а эта взрослая баба (в голову приходили нарочито грубые слова, даже матерные, которые он редко произносил вслух) с безобразными ногами, пятнистым лицом и пустой башкой, которую трахнул и бросил какой-то мозгляк и которая теперь будет со слезами счастья стирать обгаженные пеленки, взяла надо мной такую власть! Хорошо, что я сумел положить этому рабству конец. Царапнуло: Левон… Пашка нажалуется, тот начнет мораль читать, придется объясняться. Ну и пусть!”.
Новая свобода захватила Дениса. Ему хотелось бунта. Стало наплевать, что скажут ему и что скажут о нем. И это имело неожиданное следствие. Впервые за последние месяцы он вышел на “Электрозаводской”. Поднимаясь по эскалатору, представлял, как удивится сейчас бабушка. Вдруг просек: ее уход в этот нелепый киоск — именно бунт, и восхитился — как ей достало отваги.
Навстречу по длинному эскалатору скользили люди, которые сегодня впервые разделились для него на мужчин и женщин. Мимо проплыла девушка, похожая на их училку-практикантку Ксению Анатольевну. Хотя какая она “Анатольевна”, на год, наверное, старше Зои. И, кстати, прехорошенькая…
Вероника так и ахнула:
— Случилось что-нибудь?!
— Да нет, шел мимо, решил тебя проведать.
Больше всего на свете Веронике в тот момент хотелось немедленно позвать Ирку, похвастаться внуком перед всей площадью, но она сдержалась, а то больше не придет.
— Хочешь, угощу чем-нибудь? Вон там у Анвара шаурма — пальчики оближешь.
— Да нет, спасибо, я домой поскачу. Слушай, а у вас тут и вправду есть все для души? Видишь ли, мне позарез нужна карта звездного неба…
11
Юбилеи родной фирмы случаются нечасто, и, тем не менее, Сергею было удивительно, насколько он оказался погружен в подготовку к торжеству. Атмосфера подчеркнутого братства увлекла его, он просиживал на работе долгие вечера, и рьяно начатое изучение устройства бильярдного кия отошло на второй план. Это глодало Сергея, каждое утро он давал себе обещание уж сегодня-то взяться как следует, клял себя за расхлябанность, ставил сам себе сроки, но в набегающей служебно-предпраздничной суете опять и опять не находилось места странному, но такому важному для него делу.
Идея сделать Денису настоящий авторский кий, дикая, на взгляд любого здравомыслящего человека, захватила его. Сергей воображал себе, как Денис выигрывает крупный турнир и, давая интервью, с гордостью отвечает на вопрос о слагаемых своего успеха. Сергею так и слышался его голос, округлые, как по бумажке читаемые, четкие формулировки: “Сегодняшний успех был бы невозможен без моего отца Сергея Борисовича, который, кстати, первым когда-то показал мне, что такое бильярд. Но главное — кий, который добыл мне победу. Это — работа моего отца. Настоящий авторский кий, где все — от турняка до наклейки сделано его руками по самым жестким профессиональным правилам. Играть им — честь и удовольствие, я просто не имел права на проигрыш”. Предвкушение такой победы пробудило доселе практически неизвестное Сергею честолюбие. Преодолевая неловкость, он поделился с ребятами из экспериментального цеха, и они с энтузиазмом включились в поиски ирландского льна для обмотки рукоятки, резины для бамперной чашечки и кожи бегемота для наклейки на шафт.
У Вероники и Анны были свои заботы. На юбилей все были званы с семьями, поэтому надо было выглядеть достойно. Воспользовавшись случаем, Анна заставила Сергея купить новые брюки и роскошный клубный пиджак, поскольку надевать костюм он с гневом отказался:
— Намучился на свадьбе в этом скафандре, теперь только в гробу согласен в нем лежать!
Зато с Денисом проблем не было. Жилетка с бабочкой была привычной бильярдной формой, а пиджаки он любил, считая настоящей мужской одеждой, и вовсе не боялся показаться смешным. Анна вспомнила, как горячо возражала Евгению, когда в каком-то ресторане он сказал, что мужики в бабочках нам, бывшим советским, всегда кажутся не аристократами, а официантами.
Сергею была приятна домашняя суета. Он редко оказывался в центре внимания. Вероятно, был настолько забит постоянными сравнениями с братом, что остальное отступало на второй план. Сам он о Пете вспоминал редко и с постыдным раздражением: его иконный лик, обрастающий все новыми рядами позолоченных окладов, уже отодвинул, загородил воспоминания о реальном Петьке, с которым вместе гоняли на великах, ловили бычков в лимане у тети Нины, даже о том бравом старшем лейтенанте, который приезжал в отпуск из Афгана с новенькой медалью “За боевые заслуги” на безупречно сидевшем кителе. Единственное, что по-настоящему мучило Сергея: хороший ли он отец и не стыдно ли за него Денису. Затея с кием представлялась все более сомнительной: а вдруг эта самоделка окажется никуда не годной, и тогда уж не отмыться. Хорошо, если Денис сочтет ее чудачеством и ограничится снисходительной ухмылкой, мол, охота была время терять, а может ведь и обрушиться со всей подростковой жестокостью…
Народу в фирме было всего-то человек тридцать, но с семьями и приглашенными партнерами набралось две сотни. Небольшой экспериментальный цех, преображенный в банкетный зал стараниями ребят-дизайнеров, производил впечатление модного клуба в духе хай-тек, где силуэты станков были стильной деталью интерьера. Столы выглядели не хуже, чем на глянцевых фотографиях с вечеринок поп-звезд. Над этим великолепием красовался извечный лозунг связистов “Обеспечим связь без брака!”.
По длинной глухой стене тянулось полотнище стенгазеты, повествующей о славном пути фирмы-юбиляра. Почетное место занимали фотографии сотрудников, возле которых, конечно, задерживались все вновь входящие в зал, и образовалась небольшая толпа.
Юмор, заложенный в фотомонтаже, был понятен не всем. Дело в том, что фамилия генерального директора была Сомов, а среди сотрудников, помимо Сергея, обладателем “рыбьей” фамилии был еще Саша Карасев. Собственно говоря, именно они втроем и были отцами-основателями фирмы, потому и название ей дали, связанное с водной стихией, — “Фрегат”. Подписи на учредительных документах выглядели довольно комично: “Генеральный директор Сомов, главный инженер Карасев, главный технолог Карпов”. Но шли годы, новых “рыб” не прибавлялось, Сомов так и остался главой предприятия, а вот Карасев с Карповым руководящие должности уступили, а потому бумаг с забавными подписями среди “исходящих” больше не было. Но еще в те достопамятные времена в приемной появился огромный аквариум, который теперь был сфотографирован, дополнен и вместо рыбьих голов вклеены физиономии сотрудников.
Сергей на фотографии не улыбался, просто хохотал в объектив и выглядел совершенно счастливым. Да, здесь он был “Карп”, “Карпыч”, а не “зеркальный”!
Празднество потекло своим чередом, уже были сказаны речи, зачитаны поздравительные телеграммы и e-mail’ы, с шумом откупорено шампанское, скромно свинчены пробки с водки, разрушены украшения салатов, стройные ряды рулетиков и хоровод тарталеток. Прошли первая неловкость и скованность, ровным гулом шумели застольные разговоры, и уже нелегко было директору-тамаде установить тишину, чтобы предоставить следующее слово для тоста.
Тем временем гости стали вставать из-за стола, образовался кружок курящих, а местный записной остряк, торжественно провозгласив “Поели, попили, пора и честь терять!”, врубил музыку и первым, подхватив даму, открыл танцы.
Еще через какое-то время, как водится, появилась гитара, а вместе с ней дежурный ассортимент от Визбора и Высоцкого до замерзающего в степи ямщика и жестокого Стеньки Разина, не пожалевшего красавицу-княжну. У Сергея был довольно сильный голос, когда-то он солировал в гарнизонном хоре. Любимым его номером был “Вася-Василек”. К удивлению Анны, он, нисколько не смущаясь, взял гитару и разразился страстными “Очами черными”.
Но в общей суматохе никто не заметил, что Сергей отлучался на некоторое время. В непривычно темной и пустой рабочей комнате он сел на свое место, запустил руки в волосы и стал шевелить кожу на голове. Она послушно задвигалась туда-сюда, будто была чужая, велика его голове. Голова с чужого плеча? Смешно. Подарить бы такой образ какому-нибудь поэту. Сергей всегда был немножко гуманитарий, но стеснялся этого — не мужское дело. Пете-то дозволялось любить поэзию. Память на стихи, пусть и без настоящего вкуса к ним, почему-то считалась верным знаком образованности, а он, Сергей, чувствовавший тонкие нюансы, неизменно вызывал иронию своими наблюдениями. Он опять пошевелил кожу на голове — обалдел от шума или это выпитые для приличия две рюмки водки отзывались под черепом…
Воровато оглянувшись, Сергей вытащил из-под бумаг медицинский бланк, еще раз медленно прочитал уже выученные наизусть строчки, поспешно спрятал его обратно и вернулся в зал к уже засобиравшимся домой родным.
12
Какая же Москва огромная! Анна не так часто изменяла привычным маршрутам, и протяженность незнакомой ветки метро поразила ее. Едешь-едешь, тоска. Ну ладно, ей-то разочек провести презентацию гербалайфа в каком-то офисе. А вообразить себе, вот так каждый день: на работу, с работы… Жуть! Хорошо, не час пик и книжку взяла с собой. Смешно даже — таких книг в метро не увидишь — том из собрания сочинений Толстого. А началось с объяснения с Женей, когда стало ясно, что с ним покончено навсегда. Как она точно все рассчитала! Анна была довольна собой. Ей не хотелось обсуждений, уговоров, ей надо было тихо и бесконфликтно разрешить ситуацию так, чтобы никогда больше не видеть его. Но легко сказать: “Мы не будем больше встречаться”! А если столкнешься в вестибюле или в том самом кафе. И она нашла выход, единственное слово, которое действовало на него без промаха, — “польза”. Завела светский разговор о том, что ее держит тут работа, а вот ему надо бы сменить бассейн: здесь воду даже не ионизируют, как в World Class Fitness, а по старинке хлорируют. А есть в Москве бассейны с морской водой, это неизмеримо полезнее… И, кстати, она даже знает такой недалеко от его, Жениного дома. Как он ее благодарил!
Ну, вот и все. Почему-то ей пришло в голову, что ее тезка из-за этого бросилась под поезд, и она поймала себя на том, что не смогла бы пересказать содержание “Анны Карениной”. Да, вроде бы Анна ревновала Вронского, но к кому? Она устыдилась, взяла книгу, но не повороты сюжета, а терзания Анны были важны ей, и она даже стала выписывать цитаты:
“Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы для того, чтобы мучаться, и что все мы знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?”
Но это было обычной рефлексией, посещавшей и ее в тоскливую минуту. А она искала ответ.
“Туда! — говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым были засыпаны шпалы, — туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя”.
Вот оно: избавиться от себя!
И Анна вспомнила, как много-много лет назад, до гербалайфа, до бассейна, еще даже до рождения Дениса, в пору длинных очередей кто-то из учительниц посоветовал Веронике парикмахершу, которая растила дочь и прирабатывала дома. Анна как-то пошла к ней подравнять волосы, та разговорилась и стала пытать ее о смысле жизни. И все говорила: “Ну вот я живу ради дочери. А зачем? Чтобы она родила и жила ради своей дочери? А зачем? Чтобы, может быть, когда-нибудь у кого-нибудь был в жизни какой-то настоящий смысл? А в чем он, кто бы мне объяснил!”. Анну эти рассуждения не занимали, она отделалась общими фразами, а вскоре эта парикмахерша выбросилась из окна. Анна считала ее чокнутой, осуждала за дочь-сироту и о смысле существования не задумывалась. Но история с Женей встряхнула ее. Причем меньше всего, собственно, то, что называется изменой. Просто до этого момента все в ее жизни было так, и отступление от этой правильности впервые поставило перед ней пресловутый вопрос. Она отгоняла эти мысли и говорила себе, что надо просто жить по совести и не заморачиваться, потому что мучаются этим либо ненормальные, вроде той парикмахерши, либо гении, которые, впрочем, тоже ненормальные и сплошь и рядом плохо кончают.
Краем сознания она, конечно, понимала, что по-страусиному избегает думать об этом, как, впрочем, и о других вещах, лежащих за гранью обыденной жизни. Религии, например.
Анна воспринимала веру в Бога как чуждую ей красивую игру. Среди ее знакомых не было истинно верующих. А то, с чем она сталкивалась, было зачастую просто смешно. Вот совсем недавно одна клиентка рассказала, что ходила к батюшке спрашивать, можно ли принимать гербалайф. Анна, не сдержавшись, рассмеялась. А та вполне серьезно:
— Зря вы, Анечка, смеетесь, без благословения ни одного дела начинать нельзя.
— Простите, это я от неожиданности. Просто у меня в практике такого не
было, — стала оправдываться Анна. — И что же батюшка сказал?
— Я ему объяснила, что похудеть хочу не для красоты, а для здоровья. Я ведь понимаю, что меня такой создал Господь.
Тут Анна собрала волю в кулак, чтобы не расхохотаться, потому что трудно было вообразить, чтобы какой бы то ни было творец захотел создать такую бесформенную тушу, и повторила вопрос:
— И что он сказал?
— Сказал, что лечиться не богопротивно. И что Господь не против самосовершенствования не только духовного, но и телесного, если оно не ради ублажения плоти, а поможет душевному спокойствию.
И Анна еще раз убедилась, что в сущности это все игра словами, повернуть можно как угодно, как удобно. А другая клиентка чуть ли не в тот же день рассказала о визите к психологу, чтобы тот помог похудеть. Он надавал кучу советов, а напоследок велел не расстраиваться, если похудеть не удастся: “Если не можете изменить ситуацию, постарайтесь ее принять”. Тоже словесная игра.
Анна не заметила, как бросила чтение и, занятая мыслями, добралась до центра города. Перейдя на “Площадь Революции”, она ждала поезда. Взгляд скользил по толпе на платформе, и вдруг увидела Дениса. Она уже направилась было в его сторону, но поняла, что он разговаривает с девушкой. Анна прижалась к холодному мрамору стены, чтобы он не заметил, но любопытство гнало ее поближе, ей хотелось разглядеть лицо девушки. Она вытянула шею, девушка немного повернулась, и Анна увидела огромный живот. Анна, забыв обо всем, пошла вперед. Почему-то еще больше, чем живот, ее ударило, что девушка был некрасива. Беременная плакала. Слезы текли по ее лицу, и она что-то с жаром говорила Денису.
Анна даже не думала ни о чем, она отупело пропустила момент, когда подошел поезд, и очнулась, когда со всех сторон ее стали толкать протискивающиеся к дверям люди. На какие-то мгновения вокруг стало пусто, но сразу же набежала следующая порция пассажиров. Анна успела увидеть, что в поредевшей толпе ни Дениса, ни девушки уже не было.
Она машинально втиснулась в вагон. По спине противно ползли ручейки. Она уже пришла в себя и успела вспомнить, что Денис упоминал о беременной сестре Паши, которая днюет и ночует на их тренировках и которую он сдуру вызвался провожать до дому. Но шок не проходил. Она вдруг ясно поняла, что рано или поздно, а вот-вот ее мальчик Денис может привести тоненькую девочку с неправдоподобно огромным животом и произнести те самые сакраментальные слова: “Дорогие родители, знакомьтесь, это Маша (хотя они сейчас все Даши и Насти), мы любим друг друга и скоро вы станете дедушкой и бабушкой”.
От этой воображаемой, но такой реальной сцены ей стало по-настоящему нехорошо. Она, только начинающая жить, без пяти минут бабушка?! И тот самый вопрос, который она гнала от себя, занял все пространство, еле втиснувшись в тоннель, по которому несся поезд, приближавший ее к дому: “В чем смысл жизни?”…
Поднявшись по эскалатору, Анна подумала, что не стоит ей сейчас идти обычной дорогой, остановившись поболтать с Вероникой у киоска. И пока она кралась, как вор, оскальзываясь на нечищеных задворках, в голове застучал еще один вопрос: “Кому это можно рассказать, с кем поговорить, чтобы не было неловко, чтобы не надо было объяснять ни про философствования, ни про то, зачем ей понадобилась имитация измены. И ответ был ей ясен, однако так нелеп, что она силилась загнать его глубже, но выхваченное, как в луче фонаря, новое знание рвалось наружу. Неужели действительно некому про все это рассказать, кроме свекрови?”.
Она шла, опустив голову, хотя опасное место осталось позади: ей казалось, что вопрос написан у нее на лице, и каждый может прочитать его, как рекламу на щите.
13
Первое полугодие Денис закончил хорошо. Чуть было, правда, химия не подгадила. Он старался быть справедливым: именно химия, а не химичка, хотя он терпеть не мог и предмет, и училку — мужланистую, грызущую ноготь большого пальца, пока очередная жертва выводила формулы на доске. Все шло к итоговой тройке, но выручил гениальный Ломоносов. Денис вызвался подготовить доклад о его жизни и выдающемся вкладе в эту треклятую науку и уж тут разлился соловьем. Пятерка, полагающаяся за такие доклады, и склонила чашу весов.
Отличником Денис никогда не был, но учился неплохо и школу, скорее, лишь терпел, думая о том, что надо готовиться в вуз. Никаких сомнений в выборе у него не было. Образование должно быть юридическим, а карьера — добавлял он про себя — политической.
Ни один школьный учитель не оказал на него мало-мальски серьезного влияния. Он знал, что так бывает, достаточно послушать бабушкины байки про их литераторшу, которыми она уже достала всю семью. Кстати, единственный, кто его зацепил по ту сторону баррикады, тоже литераторша, даже не учительница, а студентка-практикантка, такая молоденькая, что к ней трудно было обратиться по имени-отчеству Ксения Анатольевна. За глаза ребята называли ее Ксюха. Но смех смехом, за
недолгую свою практику она показала им, чтО можно извлечь из уроков литературы, если не замыкаться на “образе Печорина”, “галерее помещиков” и “энциклопедии русской жизни”. Она брала какой-нибудь небольшой фрагмент и так разбирала по косточкам, что порой дух захватывало. Вот прочитала она из “Братьев Карамазовых” буквально три фразы. И что интересно, сообщила, что это ее любимая книга, но читать ее она им советовать не станет. “Попробуйте: если пойдет — вперед, а нет — так и не надо. Известно, что все люди, если они, конечно, вообще читают, делятся на тех, кто любит Толстого, и тех, кто любит Достоевского. Так что если не захочется дальше читать, может, вам надо на Толстого переключиться”. Правда, потом спохватилась: “Но то, что по программе — “Преступление и наказание” прочитать обязательно, тем более что сюжет там детективный”.
А из “Братьев Карамазовых” отрывок был такой: “Я (Алеша) недавно прочел отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: “Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною”. Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот, что хотел сказать немец про русского школьника”. А потом Ксюха говорит: “А вы карту звездного неба сами-то видели хоть раз? Созвездия знаете? Можете на небе что-нибудь, кроме Большой Медведицы, найти? Принесли бы карту, мы бы подумали, надо ли ее исправлять”.
Новый год встретили по-домашнему. А каникулы оказались заполнены до отказа. Одна из заповедей Левона Тиграновича гласила: “Нельзя расслабляться!”, поэтому он старался загрузить ребят по полной программе. В этот раз турнир был в Москве, выездных сборов не намечалось, и Левон в дополнение к тренировкам и просмотрам записей соревнований придумал изучать историю бильярда и его многочисленные разновидности. Он закидывал ребят самыми неожиданными вопросами. Вот и сегодня:
— Почему сукно на столах зеленое?
Посыпались разные версии:
— Самый полезный для зрения цвет, глаза меньше устают.
— Раньше вообще письменные столы обтягивали зеленым сукном, во всех музеях такие стоят.
— Наверное, это как трава. Мы ведь говорим — поляна, там, через все поле, — бить через поляну.
— Не догадались, милостивые государи мои, — Левон любил щегольнуть старомодным обращением, — хотя последняя версия ближе к истине. Дело в том, что бильярд как бы отпочковался от игры на лужайке, вроде крокета, поэтому стол и напоминает газон. Если покопаться в истории, можно найти очень интересные упоминания. Про Варфоломеевскую ночь слышали?
— Да, — не очень уверенно ответило несколько голосов.
— Понятно, в школе проходили мимо этой знаменитой ночи. Так вот, Карл IX играл именно на бильярде, когда до него донесся звон колоколов, призывающий католиков убивать гугенотов. У Шекспира в пьесе “Антоний и Клеопатра” есть упоминание о бильярде. А в каком веке жил Шекспир?
— Задолбал уже своими вопросами, — прошептал сосед на ухо Денису.
А Левон, не замечая поскучневших лиц подопечных, воодушевлялся все больше и больше:
— В Россию бильярд попал, как и многое-многое другое, при Петре I. Ну-ка, годы жизни Петра!
— 1672—1725 — отчеканил Денис. Про русских царей он знал не только годы.
— А кстати, что еще появилось в России при Петре I, которого недаром еще называют Петром Великим? И заодно, какой еще российский монарх заслужил эпитет “Великий”?
— Екатерина II, она же Великая, — выручил Денис.
Ему тоже порядком поднадоел допрос, и он решил попробовать сменить направление разговора:
— Левон Тигранович, а как вы думаете, все-таки станет бильярд олимпийским видом спорта?
— Трудно сказать, да и обязательно ли это? Вон шахматы прекрасно без того обходятся. Проводят свою шахматную олимпиаду.
— А знаете анекдот? Почему в программе зимних Олимпийских игр нет шахмат? Не знаете? Слоны мерзнут.
Цель была достигнута, все встали, пошли к столам и занялись привычной тренировкой.
— Перед ударом пауза не более трех секунд не для того, чтобы прокрутить про себя все действия, а лишь для того, чтобы убедиться в полной готовности, и физической, и психологической. Если нет полной уверенности, если закралось сомнение, показалось, что не забьете этого шара, лучше начинайте заново.
Левон подходил то к одному, то к другому, и только и слышалось:
— Не надо эффектов! Ты не в трюковой бильярд играешь!
— Недоворачиваешь шара в лузу!
— Даешь слишком много верхнего винта!
— Расслабься! Зажатость в голове передает зажатость руке!
— Тоже мне любитель бить через поляну!
— Недорезал опять, а ведь должен забивать таких шаров!
Потом Левон объявлял перерыв на чай. Все уже успели привыкнуть, что чашки вымыты, печенье выложено в вазочку, а чайник всегда горячий. Но Зоя больше не появлялась. Дениса мучила совесть, и он хотел через Пашу поздравить ее с Новым годом, даже открытку купил, но постеснялся, побоялся, что Паша скажет ребятам, начнутся шуточки, и так и не вынул ее из сумки.
14
После юбилея жизнь в фирме “Фрегат” резко поскучнела. Все успели привыкнуть к ожиданию праздника, и будни без маячившего впереди яркого события стали пресными. Напряжение спало, премиальные деньги быстро ушли на затыкание повседневных бюджетных дыр, и всеми овладело невнятное раздражение. С утра делились домашними и вычитанными в Интернете новостями, а потом утыкались в мониторы, и до обеденного перерыва только телефонные звонки нарушали тягостную дремотную тишину. Обед, впрочем, с некоторых пор стал небольшим ежедневным приключением. Лидия Николаевна, которую кто-то присоветовал помогать в устройстве праздничного стола, согласилась остаться работать у них. Уставшие от сухомятки, все с радостью отщипнули немного от зарплат, начальство добавило, и вот теперь из преобразившейся кладовки неслись ароматы борща и котлет. Мест за столиками, правда, было немного, поэтому перерыва как такового не получалось, и в течение двух, а то и трех часов можно было подсесть то к одному, то к другому поглощавшему пищу и поболтать или пошутить с ловко раздававшей блюда хозяйкой.
— Лидия Николаевна, я завтра принесу банку, отольете моей жене супчика, чтобы попробовала, пусть ей стыдно станет, ладно?
А полная, уютная, похожая на сдобную булочку повариха, до пенсии, как она сама признавалась, не знавшая своего счастья и трубившая от звонка до звонка в канцелярии Министерства путей сообщения, чувствовала себя центром вселенной и все придумывала новые блюда.
Сергей обычно приходил обедать в первой партии, а в конце забегал еще раз с чашкой кофе. Он не любил пить кофе в одиночку, не отрываясь от компьютера, и был рад появившейся возможности. За столиками шел обычный треп.
— Именно завтра, двадцать четвертого января — самый депрессивный день в году. И не только в этом, а всегда!
Замученный Вероникиной астрологией, Сергей дернулся:
— Кто же это определил?
— Кто-кто, ученые, а главное — все логично. Вот послушайте. Перед Новым годом у всех приподнятое настроение, все ждут перемен к лучшему, предвкушают праздники. А они кончаются, наступает расплата за ажиотажные покупки — денег нет, темнота с утра до вечера… Но самое главное: та новая жизнь, о которой мечтали, про которую давали себе слово, так и не наступила! Похоже, правда?
Сергей не стал вслушиваться в разговор, пошел к себе, тем более что покинул рабочее место минут сорок назад. За то время, что он гнал от себя мысль о болезни, появились новые привычки. Он пытался отвлечься, но, как известно, стоит сказать: “Не думай о белом медведе”, как эта хищная туша займет все сознание. Когда мысли донимали, он повторял несколько раз любое слово или фразу, пытаясь сосредоточиться на ней, и часто получалось. Но иногда самые странные и нелепые слова возникали в мозгу. Вот он шел по коридору мимо зеркала, и всплыли слова “ложное изображение”. Что-то из оптики, из школьного курса физики, какая-то система зеркал, что ли. И втемяшились эти слова, не отпускали. Интересно, человек видит себя в зеркале и уверен, что таким же его видят и другие. Но это невозможно проверить. Почему мы кажемся себе другими, чем на фотографиях, и редко считаем их удачными? Почему нам кажется чужим собственный голос в записи? Какие мы на самом деле и какие в глазах окружающих? И что такое, вообще говоря, “на самом деле”?
Сергей понимал, что доморощенное философствование, не на шутку овладевшее им, тоже всего лишь прикрытие, как говорит Денис, отмазка, вот, мол, я не только о хлебе насущном пекусь, но и о вечном нет-нет, а задумываюсь. В конце концов опухоль скорее всего доброкачественная, вырезать — и забыть. Но почему-то он не торопился рассказывать дома о неизбежной операции и невольно продолжал подводить предварительные итоги, хотя получалось нечто глупое и донельзя пошлое, вроде “жизнь прожил честно, не убивал, не воровал, обманывал только по пустякам…”. Но это всего лишь по ведомству несовершенных преступлений, а что, собственно, в плюсе?
Недавно он застал Дениса лежащим на полу у расстеленной карты звездного неба и с любопытством устроился рядом. Он видел настоящее, усыпанное блестящими точками небо только на юге, у тети Нины.
— Честно говоря, кроме Большой Медведицы да Млечного пути, я ничего различить не могу, — признался он. — Здорово, что карту купил. Смотри, тут список созвездий. Мама дорогая, сколько же их! И одни названия чего стоят!
Тут зазвонил телефон, Денис надолго ушел, а Сергею стало скучно разглядывать карту одному. Но почему-то она начинала маячить перед глазами, как только одолевали те самые думы. Вот философы не бояться говорить банальности, и люди воспринимают их как откровение. Повторяют из века в век, что человек — песчинка мироздания. И когда смотришь на эту утыканную блестками карту, большое сомнение берет, что мы — единственная разумная цивилизация. На планете Земля и то — песчинка, а уж в масштабе Вселенной… Это о пространстве, а есть еще и время. Вон Петя на последней фотографии, может быть, за дни, а может, и за часы до гибели. Дрогни рука у того духа — был бы жив.
И сейчас, так и держа пустую кружку, Сергей опять прокручивал баланс своих жизненных достижений и промахов, все яснее понимая, что малость человека диктует и его требования к себе. В конце концов у него есть мать, жена, сын. Вот его небесный круг и его обязанности.
Он вспомнил, как когда-то завел заначку для автомобильных расходов. Деньги прятал в отсеке для батарейки кухонных часов, зная, что никто, кроме него, батарейку менять не станет. А теперь это место не годилось бы — еще один мужик в семье подрос. Кстати, часы тоже давно пора бы новые купить.
Но начать надо со списка. И он, поставив наконец кружку, решительно нажал клавишу “создать файл” и вывел имя “Неотложное”. И тут же нажал клавишу “Удалить”. Компьютер не годился для такого интимного дела, да и не было у них в конторе привычки вводить пароли. Уж лучше по старинке писать в столбик на бумажке. А потом можно ее спрятать в какой-нибудь отсек для батарейки.
15
Бывают же такие дни! Еле продрала глаза, не по делу рявкнула на Дениса за завтраком, надевая сапоги, молнией зацепила колготки — поползла гадкая юркая дорожка, по дороге к метро поскользнулась и с трудом удержалась на ногах. На работе, правда, немного отошла, но раздеваться и лезть в холодную воду совершенно не хотелось. А идти в раздевалку надо было — бизнес… Анна решила, что плавать не станет, а посидит в парилке, — тем более что ее слегка потряхивало, как в ознобе.
Даже не дежурно, а, скорее, привычно улыбаясь, она нырнула в морок сауны, спеша закрыть дверь, чтобы не выпустить ни пригоршни накаленного воздуха. Время там будто замедляло ход, движения делались плавными, неторопливыми, а разговоры утрачивали темперамент, если и возражали, то лениво, без напора. Речь шла об излюбленном предмете: чем жизнь в России отличается от Запада.
— Да они в своей Европе от благополучия дурью маются, больше ничего.
— Точно, нам бы их проблемы!
— Нет, много я слышала, но это уже слишком…
Момент был подходящим для вступления в разговор, и Анна его не упустила:
— А что еще они придумали?
— Да вот Майя такое рассказала, повтори.
И спокойно, несколько даже виновато худенькая (Анна автоматически отмечала это как первый признак внешности) женщина, которую она знала только в лицо, пояснила:
— Где-то, в Голландии, кажется, общество любителей природы начало борьбу за запрет содержания рыбок в круглых аквариумах, поскольку они для рыб искажают картину окружающего мира. По-моему, трогательно, а они смеются.
Действительно, в разных углах парилки раздалось хихиканье. Анна собралась ответить, но тут на камни брызнули мятой, поднялось ароматное облако, и все усиленно задышали.
Анне вдруг стало душно, она вышла из парилки, завернулась в полотенце и устроилась на краю бассейна. Ей представилось, что с этой симпатичной Майей они могли бы болтать вечерами по телефону. Она водила покрасневшей от жара ногой по поверхности прохладной воды и думала о том, что подруг у нее нет и вообще непонятно, откуда они берутся, как ищут в людском море себе подобных, как она нашла Сергея, и подобны ли они.
Анна поежилась от вернувшегося озноба и направилась обратно в парилку. Там ее клиентки строили планы на завтрашний день.
— Да сойдемся здесь. Что у нас в восемь?
— Пятница завтра? Степ-аэробика.
— Вот и отлично. Разомнемся и поедем потанцевать. Вот и Аню совратим. Поедем с нами в клуб?
Анна почти машинально ответила, что, мол, с удовольствием, и дамы перешли к конкретностям.
— Аня, вы не за рулем?
— Нет, — ответила она, в который раз подумав, что надо бы потренироваться и тогда можно будет брать у Сережи машину.
— А где живете?.. Кому в тот край, потом подкинет. Короче, в восемь занимаемся и как раз в полдесятого будем на месте.
Название клуба ничего ей не говорило. Она вспомнила, как листала журнал “Афиша” в машине у Евгения, изумляясь, сколько же всего одновременно происходит в Москве.
Как же она хвалила себя на следующий день, что, вопреки обыкновению, не постеснялась спросить, как нынче положено одеваться в клуб, а иначе стояла бы сейчас перед распахнутым нутром шкафа, мучительно перебирая вешалки и страшась выглядеть неподобающим образом.
— Анечка, кто теперь одевается! Эта культура ушла вместе с нашими бабушками. Вы всегда прекрасно выглядите, вы для нас вообще образец, так что ничего особого не изобретайте. Да если бы на мне так сидели джинсы, как на вас, я бы горя не знала!
Это сложилось из хора голосов, поэтому Анна и остановилась на джинсах, выбрав тем не менее бархатные, больше для себя, чтобы обозначить небудничность похода. Сергей только и спросил, не встретить ли ее у метро, но Анна понятия не имела, в котором часу, да и раз уж обещали подвезти — пусть. Дениса очень развлекло, что мать собралась в ночное заведение:
— Смотри, это только начало, потом казино, далее везде. Пап, ты зря так спокойно. Прикинь, проиграется, она же азартная!
Тут Вероника начала рассказывать про Изауру у игральных автоматов, они заболтались, и Анна спохватилась, что ей пора.
Клуб оказался неказистым прямоугольным зданием, больше всего похожим на склад или цех. Сходство подчеркивалось выведенными наружу трубами, не спрятанными лопастями вентиляторов, грубым, чуть ли не цементным полом. “Наверное, даже наверняка, это считается стильным, — подумала Анна, — но какой тут праздник”. Было темновато, только на полу плясали яркие пятна. В полумраке все казалось призрачным, размытым и почему-то необязательным. Анна поняла, каким смешным был ее вопрос: то, что она числила “выходным”, выглядело бы здесь нелепо, хотя вон в углу мелькнула обнаженная спина, и это тоже было нормально. Ее спутницы приветственно целовались направо и налево. У стойки Анна взяла коктейль, который оказался очень вкусным, но неожиданно крепким. Дамочки потащили ее танцевать. Они чувствовали себя как рыбы в воде. А она — как в круглом аквариуме: картина мира искажалась.
Ритмично раскачиваясь на танцполе, она почему-то вспомнила, что было последней каплей для Вероникиного решения уйти из школы. Та повела свой третий класс в музей, Исторический, кажется. Взяла, как обычно, с собой двоих мам. Походили по залам, ребятишки уже еле ползли и не откликались на призывы смотреть то направо, то налево. И вдруг видят: прямо на полу детишки примерно их лет — побросали сумки, кто сидит, а кто и лежит. Вероника только хотела начать возмущаться, как одна из молоденьких мамаш говорит: “Наши тоже устали, давайте, ребята, отдохнем немножко”. И они мгновенно устроились на полу рядом с теми. Вероника ахнуть не успела, ее бы приказы так выполнялись! А мамы вынули из сумочек шоколадки, ловко разломали на кусочки и раздали детям к всеобщему счастью. Минут через десять все по команде “Ну, пошли” с готовностью встали, и “меро-приятие” было успешно доведено до конца. Вероника пережить этого не смогла. “Они другие, не дети, а даже мамы, я не могу угнаться, пора уходить”.
Вот и она такая же скованная, зажатая. И сейчас изображает, что ей весело, хотя на самом деле уже понятно, что ничего другого не будет: ну, музыка играет приятная, от коктейля голова не покруживается, но немножко покачивается, как в невесомости… Наверное, это только она такая, вон все оттягиваются по полной программе. Вдруг захотелось закурить. Вот это неожиданность! Когда-то еще студенткой покуривала, потом, как забеременела, — бросила. И с тех пор ни разу.
Анна отошла в сторонку. Чудеса — она опьянела. Почему она чувствует себя без пяти минут бабушкой, а ее ровесницы отплясывают всю ночь? Почему ей скучно?
— Анечка, не скучаете? — это опекавшая ее девушка, живущая неподалеку, где-то в Измайлове, не выпускала ее из виду.
Она даже вздрогнула. Они еще и мысли читают! Может быть, теперь все это умеют, а она и тут отстала?
— Что вы, я просто захмелела немножко.
— Да, коктейль здесь Мухан делает — с ног валит.
— Какой Мухан?
— Да бармен, не знаю почему, кличка у него такая. Тогда пойдемте, я вас в диванную провожу.
Анна послушно прошла по неожиданно холодному стеклянному переходу и оказалась в такой же полутемной комнате, только музыка здесь была умиротворяющая, типа “голоса природы”, в беспорядке были расставлены мягкие низкие диваны, на полу лежали подушки, и посетители свободно валялись где хотели. “Как те дети в музее”, — мелькнуло в голове.
— Кстати, здесь можно курить.
Анна как-то обреченно подумала, что эта красотка, с ее помощью и ежедневными стараниями массажиста сбросившая семь килограммов, и впрямь умеет читать мысли.
— Как раз хватилась, что сигареты дома забыла.
Анна взяла услужливо протянутую тонкую сигарету и зажигалку, но не торопилась закуривать. Она испугалась, что получится у нее неловко, закашляется еще не дай бог.
Сигарету она украдкой выбросила в урну. В голове прояснилось, она немного потанцевала, даже пококетничала с каким-то скорее мальчиком, чем мужчиной. Возраст здесь тоже казался размытым, но у барной стойки, где было больше света, Анна присмотрелась и отметила, что посетителям лет по тридцать, не меньше. Кто они днем? Сидят по банкам и офисам, закованные в костюмы, послушные дресс-коду? А клуб для них праздник или уже будни?
Неужели надо все перепробовать, чтобы найти свое? Так ведь и жизни не хватит. Да и опасно. Вон Сережа как от наркоза поплыл! Врач тогда вполне серьезно предостерегал, мол, не вздумайте близко подходить к наркотикам — пристраститесь.
А что — он ведь только с виду тихий омут. На юбилее схватил гитару, затянул “Очи черные” с таким скрытым жаром, какого она за ним не знала.
Домой ехала в японском джипе, смотрела на машины вокруг, как из окна автобуса, они плыли где-то внизу, а здесь, внутри, была полная отъединенность от мира, защищенность, надежность.
— Который ваш переулок?
— Медовый.
— Не знаю, какой это, покажете?
— Конечно.
— Название сладкое, обалдеть!
На часы Анна взглянула только дома — половина третьего. Все, разумеется, давно спали, даже Денис, который в последнее время взял моду засиживаться
допоздна и буквально взвивался, когда взрослые робко пытались этому воспрепятствовать.
Анна никак не могла уснуть. Почему-то вспомнила, как хотела отрезать косы, избавиться от вечно развязывавшихся бантов, а мама не дала, и захотелось домой, в Углич, пройтись по набережной Волги, там стареют родители, она выбирается раз в год, а Дениса и вовсе не вытащишь. Он к тете Нине на лиман и то не едет.
Ей стало жаль себя. Она уже несколько месяцев металась, ей открылось, что до этого жила по инерции, не вдумываясь, не вдаваясь, и даже самого главного — что нужно ей для счастья — не знала.
“На свете счастья нет, но есть покой и воля”. Покой, воля… Смысла этих слов она теперь тоже не понимала.
16
Как, наверное, всякий учитель, Вероника привыкла к тому, что год начинается в сентябре, поэтому даже 1 января было для нее менее важным днем. С некоторых пор сентябрь стал временем печальных дат, и особое место в календаре занял февраль.
Когда последние наши солдаты переходили через мост, покидая этот позорный бессмысленный Афган, еще свежа была Петина могила (даже памятник не ставили, ждали весны), Вероника дала волю рыданиям, и Сережа, младший, не виноватый, что остался жить, плакал вместе с ней. Мама же, демонстративно унеся на подносе неизменный вечерний чай с булочкой, закрылась в своей комнате. А они перескакивали с программы на программу, ловя выпуски новостей, и все смотрели, как генерал Громов замыкает это странное шествие не победителей, но вроде бы и не побежденных…
Сколько лет прошло, но в эту годовщину собирались однополчане и мужа, и сына, и Вероника всегда разрывалась, куда ей отправиться. Но в этом году она отклонила оба приглашения. Так совпало, что в тот день хоронили старинного друга отца, с которым еще в военном городке были соседями. Умер он в глубокой отставке и почтенном возрасте, пережив жену всего на полгода.
Чужие, незнакомые люди, командовали почетным караулом, и странны были звуки ружейных залпов, сотрясшие стены крематория, когда гроб уплывал за черные створки к пылающей печи. Вздрогнув от неожиданности, Вероника подумала, что хоронить в землю все-таки естественнее, а в гулком неприютном зале не только священник с кадилом, но и воинский обряд оказался неуместным.
На похоронах, как известно, и в теплую погоду зябко, а день выдался морозный. Водитель включил отопление, и в медленно пробивающемся через пробки автобусе всех разморило. Распоряжался сын покойного, уже немолодой полковник и его жена, из гарнизонных красавиц, жеманная и приторная. Долго топтались в коридоре, смущаясь, выстроили очередь в туалет, потом рассаживались на собранных со всего подъезда табуретках. Мест не хватило, принесли от соседей еще один стол, намертво перегородив возможность отступления к входной двери.
За окном уже начало смеркаться — февральский день короток, — когда зычный голос призвал к тишине. Подполковник Волколупов, сослуживец сына, был прирожденным тамадой, и его несколько косноязычное красноречие, хоть поначалу и показалось не вполне подходящим к случаю, придало застолью стройность, не дав превратиться в заурядную пьянку.
— Наш многоуважаемый покойник был военным человеком до корня костей. Помянем его, братья и сестры, и пусть земля будет ему пухом! — И приказал казарменным окриком: — Всем не чокаться!
Подполковник Волколупов дело знал, слово предоставлял строго по порядку родства и званий. Все старались под стать ведущему говорить красиво. Один майор не к месту вставлял “грубо говоря”, и на словах “Я, грубо говоря, глубоко соболезную” Вероника прикрыла рот ладонью, чтобы не расхохотаться. А другой, как нарочно, все перемежал словами “честно говоря”, и эффект был таким комичным — эту бы пару в юмористическую передачу.
Дали слово и Веронике, как выразился подполковник Волколупов “от имени жен, вдов и дочерей летного состава”, она сказала что-то приличествующее, вызвав одобрение тамады, а сама, цепляя вилкой маринованный масленок, вспомнила, как помогала дочери покойного кроить платье, и они умудрились испортить дорогой дефицитный отрез крепдешина. Им тогда крепко влетело от ее матери, а потом хозяин долго и матерно их ругал. Сколько лет прошло? Господи, сорок! И дочери той, ее, Вероники, ровесницы, уже нет — сгорела от рака.
Знакомых почти не было, да и тех она не сразу узнавала, как, впрочем, и они напряженно вглядывались в нее, прежде чем сказать-спросить: “Верочка?”.
Разговор постепенно перешел на следующее поколение, которое уже потихоньку двигалось к отставке. Делились сведениями о бывших сослуживцах. Веронику позабавил рассказ об аккуратисте-штабисте, на заслуженном отдыхе занявшемся огородничеством. На своих грядках он редиску-морковку сажал с помощью штангенциркуля, чтобы шеренги были безупречно ровными. И, надо сказать, она была едва ли не единственной, кто с трудом удерживался от смеха — легкие улыбки и гул одобрения, молодец, и в отставке не изменил армейскому порядку.
Вероника посматривала на забаррикадированную дверь: она выполнила долг, отцу было бы грустно, если бы она пожалела времени проводить в последний путь его друга. “А, кто знает, может, они там все видят и знают, — не к месту подумала она. — А Боря и Петенька поймут, почему я сегодня не среди их товарищей. — И уж совсем нелепо: — А вдруг они сегодня вместе, тоже вроде как за столом, отмечают этот день”. Щеки у нее горели — рябину для домашней наливки покойник заливал чистым спиртом.
И тут Волколупов, призвав к тишине, напомнил о сегодняшней дате и предложил помянуть всех “воинов-интернационалистов нашего ограниченного контингента, отдавших жизни за дело братской помощи афганскому народу”. Сын покойного, сидевший рядом с тамадой, что-то прошептал ему на ухо, и тот продолжил речь:
— Присутствующая среди нас уважаемая Карпова Вероника Сергеевна — жена и мать двух павших героев, защищавших небо Афганистана. Мы помним о них! — И опять скомандовал: — Не чокаться!
Вероника вытерла глаза салфеткой, чтобы слезы не капали в цветной натюрморт на тарелке.
Теперь так быстро не уйти. О ней вспомнили, стали расспрашивать о житье-бытье. Она не стала говорить про новую работу, а потому пришлось пообсуждать проблемы школы, в которых, как известно, все без изъятия чувствуют себя компе-тентными.
“Какие чужие люди, а ведь я по рождению и по судьбе должна быть здесь своей!” Эта мысль не давала Веронике покоя всю долгую дорогу в метро, показавшемся каким-то особенно душным и тряским. В том, как по клеточкам расчерченном, мире все было яснее, страшнее, но проще. Как на войне — “свои” и “чужие”. И в школе до поры до времени была четкая субординация, пока дети, а потом и родители не покусились на незыблемые устои.
“Как жизнь меняет людей, — думала она, — вот бедная Нина знала ли, что ей уготовано. Опять-таки по рождению и судьбе”! Господи, девочкой ведь оказалась в этой Акимовке, тридцати не было! Опыта деревенской жизни никакого, правда, к саду-огороду прикипела, хотя и не сразу. Она так радовалась, что нашлась ей сразу работа, а, быть может, не случись свободного места в библиотеке, рискнула бы продать дом и уехать хоть в какой город. Но поначалу ей нравилась жизнь на природе, на берегу теплого лимана, считай, моря, романтика высокого южного неба и легкие курортные романы… Но дачники уезжали, тьма сваливалась с каждым днем все раньше, а разбитых фонарей по дороге от клуба до дома становилось все больше. Своей она там не стала, суженого не встретила… А под старость грянула истеричная украинизация.
Вероника автоматически прошла по длинной трубе пересадки и даже удивилась, обнаружив себя на родной Измайловской линии. Или, по-научному, “Арбатско-Покровской”. Странно, Денис все линии метро называет по цветам — “зеленая”, “красная”, их вот — “синяя”. Вероника смотрела на свое покачивающееся отражение в стекле вагонного окна, перерезанном надписью, в которой остряки стерли часть букв, так что осталось бармалейское “ест пассажиров с детьми и инвалидов”, и все думала о Нине. Собственно говоря, московская квартира такая же Нинина, как ее, родительская ведь. Но об этом никогда даже речь не заходила. Вероника привела туда мужа, родила сыновей, приняла невестку, растит внука. А Нинины метания сделали из нее иностранку, гражданку Украины. В Москву приезжать Нина не любила, чувствовала себя провинциалкой, “деревня” — называла себя, уставала от москов-ского мелькающего ритма и, побегав день-другой, оседала в квартире, выходя на улицу только под защитой Вероники. “Совсем опростилась я”, — говорила она не то с горечью, не то с превосходством.
“Вот и я опростилась, — усмехнулась Вероника, поднимаясь на эскалаторе. — Сейчас будет площадь у метро, где я теперь как дома”.
17
Приятели Денису завидовали, потому что в своей комнате он был полным хозяином. Надо, правда, отдать ему должное — не разводил чудовищного бедлама, как большинство его сверстников. Ему это было нетрудно — он любил порядок. А уж чистоту наводили мама и бабушка в его отсутствие. Но пространство стен заполнялось до сантиметра. Чего там только не было! И подаренная кем-то замечательная табличка: “Осторожно, радиационная опасность!”, и непременный Шварценеггер, и красотка-блондинка в фривольной позе, и кельтские музыканты… Здесь же математические формулы, исторические даты, множество телефонов, фотографий и непонятных постороннему глазу записочек-напоминаний, пришпиленных к обоям булавками. Пестрые приклеивающиеся листочки шелестели, как осиновые, когда открывалась форточка. Расписание бильярдных турниров было украшено пластмассовым скелетиком на резиночке, фосфоресцирующим в темноте мертвенно-зеленым светом.
Экспозиция находилась в постоянном движении: что-то исчезало за ненадобностью, а новые выписки, плакатики и рисуночки заполняли освободившееся пространство.
Сегодня он снял со стены новогоднюю открытку, которую так и не отправил Зое. Потому что теперь надо было купить новую и на этот раз непременно передать. Паша торжественно сообщил, что стал дядюшкой, Зоя благополучно родила девочку. Левон Тигранович конечно же разразился по этому поводу высокопарной речью. Но самое главное — к ней вернулся муж! Примчался в роддом и под окном прямо на улице с букетом в руках стоял на коленях. А в записке умолял о прощении. “Не мужик”, — зло прокомментировал Паша.
Денис был другого мнения, но промолчал. Возвращаясь из клуба, он сделал крюк, чтобы на Новом Арбате купить открытку. Но вышел на “Площади Революции”. Пограничник с собакой были на месте. “Вот и кончилась тайна, — подумал он, — теперь одни пеленки и бессонные ночи”. Он погладил собачий нос. Почему-то ему было грустно. В магазине, полном разноцветных картоночек, рассортированных согласно приятным поводам, Денис стал добросовестно изучать соответствующую витрину, где сразу сориентировался по цвету: ему предназначались поросячье-розовые картинки, поскольку небесно-голубые поздравляли с появлением мальчика. Задача оказалась непростой — везде фигурировали счастливые родители или, в крайнем случае, употреблялось слово “семья”. А у него не было уверенности, что у Зои семья склеится. Вконец замучившись, он выбрал заячью мордочку в пене кружев, выглядывающую из коляски с дурацкой подписью: “Ваша дочка — просто зайка”. Да, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку! Но искать дольше сил не было. Текст внутри гласил:
Пусть здоровой подрастает
И, как солнышко, улыбкой
Дом счастливый озаряет!
“Счастливый дом” тоже не вполне, но сойдет.
Придумывают же люди всякие стишата, рекламы, лозунги. Тоже профессия. Вот у него на стене — целая серия. Один раз — и на все случаи жизни: “Не подвергайте себя опасности!” И потом — только успевай: шлем — велосипедисту, презерватив — партнеру и далее по всем пунктам. А что бы он предложил в качестве главных целей? Наверное — безопасность и богатство, нет, не то слово, достаток, вот. “Безопасность и достаток для всех” — хороший предвыборный лозунг, простой и понятный. Но если на рост достатка в какой-то мере можно было влиять, то безопасность перед лицом мирового терроризма была неподконтрольна даже президенту великой державы.
“Безопасность и достаток” — это, конечно, неплохо, придет домой — запишет, — но настроение было безнадежно испорчено, как будто Зоино счастье чем-то мешало ему. Она теперь — мать, взрослая. И по отношению к нему перешла в другую категорию — родителей. Денис подумал, что ему не хотелось бы никогда больше ее видеть. Она — взрослая, а он — мальчишка, и какая бездна отделяет его от настоящей жизни! Конечно, сейчас не то, что раньше, все время только и разговоров о молодых банкирах и предпринимателях. А вот на молодежные политические движения смотрят насмешливо. Зря, кстати. Между прочим, по конституции и президентом можно стать уже в тридцать пять лет.
Денис привык воображать себя на вершине Олимпа, но каким должен быть путь туда, он представлял себе смутно, хоть и пристально изучал биографии политиче-ской элиты. Ему нравилось рассматривать портреты глав государств, он вглядывался в их походку, жесты, выражения лиц. Как-то зайдя к нему в комнату, отец увидел появившийся среди плакатов и записочек портрет Путина: “Матка боска, — изумился он, — а этот-то что здесь делает?”. Денис отшутился, что, мол, начальство надо знать в лицо, но снисходительно отметил, как людям недостает воображения. А ведь отца погубило именно отсутствие амбиций.
Институт, может быть, аспирантура, а там — по обстоятельствам. Но одно сидело в нем занозой. Не только ни о какой военной карьере речь идти не могла, он вообще не хотел служить в армии, мысли такой не допускал! Физически он был крепок, тренирован и боялся вовсе не нагрузок. Но его мутило при мысли о казарме и вонючей столовке. Он боялся дедовщины. Как сохранить достоинство, если прошел через унижения? Денису казалось, что он не сумеет стереть с лица эту печать, забыть, что вынужден был подчиняться всякой швали. Но в биографии тогда получалась зияющая дыра. Да и можно ли представить себе Верховного главнокомандующего, не послужившего в армии?
Вот британский принц Уильям не хочет военной карьеры — на здоровье. Но все члены королевской семьи, даже сама Елизавета Вторая доблестно отслужили в вооруженных силах. Так что Его Высочество отправится на год в военную академию, где, надо думать, портянок не накручивают, а потом — в гвардейский полк до получения офицерского чина. А дальше — отставка и место садовника — управляющего Виндзорским парком, пора сменить престарелого герцога Эдинбургского. Хорошо в этом игрушечном мирке!
Денис в раздражении пнул ногой валявшуюся на дороге банку из-под пива, она, неожиданно звонко и далеко подпрыгнув, вылетела под колеса троллейбуса, где и закончила жизнь, превратившись в пеструю блестящую жестянку. “Вот так, — он плюнул вслед троллейбусу, — прежде чем дадут тебе вырасти — расплющат”.
18
Подготовку к больнице Сергею удалось сохранить в тайне. Раскрытие ее было обставлено несколько театрально. Вечером в пятницу, когда позвали ужинать, он принес на кухню направление на госпитализацию и список того, что надо иметь при себе. Анна и Вероника были в шоке. Сергей, гордый своей выдержкой, выдал заготовленный текст про то, как не хотел их попусту волновать, и информацию о том, что опухолишка небольшая, операции эти делаются прогрессивным лапароскопическим методом, без разреза, а через маленькие дырочки, и что он будет в больнице всего-то неделю, и главное:
— Результаты гистологии после пункции уже пришли, там ничего страшного, — сказал он нарочито небрежным тоном.
Вероника руками всплеснула:
— Бедный мой, пункция, гистология… А резать точно надо?
— Точно.
Анна мрачно плела косички из бахромы скатерти:
— Как ты мог от нас скрывать? Больница хоть хорошая?
Но ее вопрос утонул в практических обсуждениях стирки халата, покупки эластичных бинтов и новых тапочек, проверки, хорошо ли держат тепло термосы.
Неожиданной для Сергея оказалась реакция Дениса. У него был растерянный, даже испуганный вид, как у маленького ребенка, обнаружившего, что шоколадный заяц, забытый на столе, расплавился от солнца.
— Пап, а после операции со здоровьем как будет?
— Нормалек, — опять небрежно ответил он.
Эйфория покинула Сергея уже в приемном покое, куда он отправился под конвоем Анны. Вероника простудилась, кашляла, и перед уходом Сергей взял с нее слово, что она договорится со сменщицей, не пойдет завтра в свой “ледяной дом”, а то и возьмет бюллетень.
— Есть же у вас там профсоюз какой-нибудь!
Да, смелым он был дома. Когда мужланистая санитарка запихнула его куртку в брезентовый мешок с грубо намалеванным номером и бросила: “Ожидайте здесь, щас разведу всех по отделениям”, — он вспомнил, что у арестованных прежде всего отнимают брючный ремень. Его человеческое достоинство оказалось унижено уже тем, что он торопливо шел под конвоем санитарки не в ботинках, а в шлепанцах, почему-то норовящих уползти назад при каждом шаге.
Сергей не лежал в больнице с детских миндалин. Из того опыта он запомнил только пожарную машину, которую принесли ему родители, а мальчишка с соседней кровати сломал на ней складную лестницу и потом плакал, хотя Сергею было слишком больно, чтобы ругаться. И еще мороженое, которое разрешили есть после операции, оказавшееся совершенно невкусным.
Что его на самом деле будут резать, нарушат плоть, станут ковыряться в кишках, он поверил, когда в палату вошел мрачный верзила в тесноватом белом халате и с порога спросил:
— Ну, и кто здесь Карпов?
Сергей подумал, что внешность у него для хирурга вполне подходящая — мясник он и есть мясник. Однако, как оказалось, это был анестезиолог.
Врача интересовало, когда и какой наркоз он получал. Сергей рассказал про недавнее удаление зуба, но не стал вдаваться в подробности.
— Цветные сны были?
Прямой вопрос застал его врасплох, и он признался:
— Да, такой красоты ни до, ни после не видал.
— Повезло вам, что остались приятные воспоминания. Некоторым такие страшилки показывают, куда там телевизору. Но сейчас никаких картинок не будет, заснете на столе, проснетесь в палате.
А хваленый хирург, для которого был заранее приготовлен и спрятан под подкладкой сумки конверт с новенькими купюрами, был вовсе не похож на мясника: невысокий, худой, даже тщедушный, с маленькими изящными руками и полным безразличием в глазах. Сергею он очень не понравился, ему показалось, что так может смотреть только бездушный потрошитель, который видит одни внутренние органы, а того, кому они принадлежат, не узнает назавтра в больничном коридоре.
Собственно операция оказалась совсем не страшной. Он действительно проснулся уже в палате, две хрупкие медсестры, как пушинку, переложили его с каталки на кровать, воткнули в вену капельницу и оставили на попечение соседей. Тошнило и хотелось пить. Но это было до вечера запрещено. В легкой полудреме Сергей различал голоса, иногда сам подавал реплики, но по-настоящему пришел в себя, когда у кровати появилась Анна.
Она захлопотала, стала поправлять подушку, переставлять вещи на тумбочке, но делать в сущности было нечего. Сергею мешало мелькание перед глазами, — он был рад, когда она наконец устроилась на стуле около кровати. С дежурными расспросами скоро было покончено. Они сидели молча, Анна держала его руку в своей, а он не чувствовал ничего, кроме усталости и бессовестного желания остаться одному.
Сергей проснулся от громкого голоса медсестры:
— Всем градусники, а посетители — готовимся на выход, через пятнадцать минут закроется раздевалка.
— Ну, как ты? — Анна погладила его по голове.
— Спал как младенец. Немного поворачиваться больно, а так нормально. Завтра утром встану.
— Сережа, я не хотела тебе говорить сегодня, но лучше скажу.
— Что такое?
— Мама докашлялась до воспаления легких, ее сегодня из поликлиники забрали в больницу.
— О, Господи!
— Это ее ларек идиотский… В морозы никакой обогреватель не спасал. Но она продержалась. А теперь вот развезло — и на тебе. Так что колют антибиотики пять раз в день, а больница в тыщу раз хуже твоей.
— Ты что, там уже была?
— Ну, конечно, ее прямо на “скорой” отправили, а я приехала с халатом и прочим.
— Ну и дела, не семья, а сто рублей убытку!
— Так что я завтра ей еду отвезу, а потом к тебе. Ей надо питаться получше, а тебе можно только компот да бульон. Позвони вечером, я на мобильник деньги положила. Надо бы и маме телефон, но она пока наотрез — не хочу, мол, есть автомат.
Торопливо поцеловав его, Анна поспешила к двери.
— Денис как? — вслед крикнул он.
— Да что ему будет, — махнула рукой Анна.
Соседей по палате Сергей разглядел к вечеру. Непримечательные, средних лет мужички, тоже с какими-то полипами-кистами. В отличие от Сергея им предстояли обследования и только потом операция. Они уже отупели от валяния на койках, переобсуждали баб и футбол, переругали политиков и теперь застряли на мистике. Заряженная вода, таинственные свойства пирамид, третий глаз… Оценишь тут болтовню в их “фрегатской” курилке! Кстати, коллеги уже звонили, рвались навещать, он отшутился, что, мол, цветочки еще успеют поносить на могилу.
Ночью Сергей не мог уснуть. Ему было душно, подушка казалась каменной. И так хотелось, чтобы кто-нибудь помог… Вот когда болел в детстве, утром, пока он завтракает, еле добредя до кухни, мама проветривает комнату, перестилает постель. А потом утомленное умыванием и завтраком тело с облегчением падает на взбитую подушку, под прохладное одеяло, и залетевший через форточку воздух еще не смешался с комнатным и непривычно пахнет весной.
Мама не сидела бы тупо, как Анна, думал он, уже забыв, как тяжело ему было всякое движение рядом, она бы знала, что надо сделать, чтобы ему было удобно, не больно. Раздражение росло, он вспомнил, что первый вопрос матери был “Что с тобой?”, а Анна “Как ты мог скрывать?”. Вот она разница! Мать о нем, а жена — о себе.
Вконец измучившись, Сергей нажал кнопку вызова сестры, которая, только и сказав: “Ясное дело, под наркозом выспались”, вкатила снотворное.
Назавтра он встал. А еще через день, когда пришел Денис, уже мог наклоняться и ходить, не держась за бок.
Они долго сидели на жесткой банкетке в холле и впервые за долгое время разговаривали неспешно и обстоятельно. Накануне Денис отвозил еду бабушке. Навстречу ему по больничному коридору медленно, как тени, двигались фигуры, не стесняющиеся ночных рубашек, распахнутых халатов, укутанные в немыслимые платки. Невозможно было представить, что под слоями ткани женское тело. Вероника хотела похвастаться внуком перед соседками, а его мучил какой-то особый больничный запах, и первый глубокий вдох он сделал, только очутившись на улице.
Собираясь сегодня к отцу, он готовил себя к такому же испытанию. Но тот избавил его от посещения палаты, сказав, что там — сборище идиотов, очумевших от казенного дома. Да и сам он был или, во всяком случае, казался, бодрым.
Сергей совершенно не собирался говорить про кий, но разговор свернул на бильярд.
— Бильярд — недешевый спорт, — говорил Денис. — Настоящий стол весит около тонны, ведь под сукном — каменные плиты. На полу для стойки лучше всего ковролин, но он неровно продавливается такой тяжестью. Отсюда — трудности нивелировки.
— Профессионально излагаешь, — похвалил Сергей.
Но тут его занесло:
— Слушай, а ты никогда не пробовал перчатки шелковые надевать, чтобы кий лучше по руке скользил?
Денис аж рот разинул:
— Папа, откуда такие тонкости?
И Сергея как прорвало. Через пять минут он уже рассуждал о сравнительных свойствах палисандра и граба, чертил на бумажке варианты винтовой стыковки шафта и турняка и хвастался, что добыл для наклейки кожу бегемота.
— Кий будет готов недели через две, — победно завершил он.
Денис был настолько ошеломлен, что, вопреки обыкновению, не нашел подходящих слов, только мямлил:
— Ну ты даешь… ну вообще… как это так…
Еще через три дня Сергей озверел от скуки и тоски. Соседи были заняты слежкой за каким-то типом, которому, как им казалось, сделали пластическую операцию. “Наверное, ему изменили внешность по программе защиты свидетелей”. С чего это они взяли, Сергей так и не понял, но вспомнил поиски “шпионов” в военном городке в пионерском детстве.
Как только сняли швы, он запросился домой.
Бумага с грозным названием “Расписка” поражала воображение четкостью и грозностью формулировок: “От дальнейшего лечения отказываюсь. Претензий к медперсоналу не имею”. И главное: “О возможных последствиях предупрежден”.
Сергей не стал говорить Анне, что сбегает из больницы. Стоя у края тротуара с поднятой рукой в ожидании машины, он бормотал как скороговорку: “Предупрежден — значит, вооружен, вооружен — значит, предупрежден”. И, разбирая дома больничную сумку, бурчал про себя: “Такую бы расписку брать с каждого, кто собирается появиться на свет”…
19
Внезапные болезни налетели на семью, как эпидемия. Анна конечно же аккуратно носила передачи в обе больницы, брала домой работу — как назло подоспел квартальный отчет, но к вечеру чувствовала себя измотанной. Денис по первому слову поехал к Веронике, когда оказалось, что в больнице нет нужного лекарства, а отца вызвался навестить сам. Никакая больше помощь Анне была не нужна, но ее коробило, что Денис продолжает жить нормальной жизнью, ездит на тренировки, смотрит телевизор и заводит своих завывающих кельтов. Она понимала, что не права, но не могла сдержаться, придиралась по пустякам. Денис в ответ только плотнее закрывал дверь в свою комнату, а один раз молча поставил тарелку на поднос и ушел ужинать к себе. За неделю, что не было Сергея, они разговаривали только один раз — когда Денис вернулся от отца.
То, что рассказал Денис, совершенно сбило ее с ног. Сергей тайком уже несколько месяцев делал кий! Денис был поражен не только самим фактом, но тем, как отец все изучил, сколько он знает тонкостей, о которых тот не подозревал, какие он завел связи, чтобы достать нужные материалы, которые, кстати сказать, стоили денег. Последнее обстоятельство кольнуло Анну, но главное, что жгло и жгло: он не счел нужным рассказать ей! Тайком делает кий, тайком готовится к операции…
Ночью ей стало душно, она встала, рванула балконную дверь, так что старательно приклеенные бумажные полоски с легким треском отошли от дерева и безвольно повисли, шелестя на сквозняке. Обжигаясь морозным воздухом, она смотрела на темные дома с редкими пятнами горящих окон, проскальзывающие мимо одиночные машины. Она-то горевала, что вот-вот появятся внуки, а на самом деле бояться надо совсем другого — одиночества. Денис уже сейчас отрезанный ломоть. У него на стене среди прочей ерунды на почетном месте красуется китайское изречение “Ребенок — гость в доме”. Вот-вот, и ведет себя как гость. Мусор во двор вынести — целая история, чуть ли не бабочку для этого надо надевать… А Сергей какие сюрпризы преподносит! Анна захлопнула дверь, теперь ее трясло. Она пошла в ванную, хотела встать под горячий душ, но сил не было, решила налить грелку, но не нашла ее.
Было два часа, в щель из-под Денисовой двери пробивался свет, но скандалить сил тоже не было. Он так уважительно, почти с восторгом говорил об отце, Анна удивилась. Она в который раз вспомнила, как Сергей пел “Очи черные” на юбилее фирмы, — нет, не знает она мужа. А, может быть, Вероника своим поклонением перед памятью старшего сына и ее сумела убедить в ничтожности Сергея…
Ночных рубашек она терпеть не могла, обычно спала голая. Но сейчас полезла в шкаф и достала теплую длинную рубашку, которая много лет пролежала в нераспечатанном пакете, кто-то подарил на Восьмое марта. Она оказалась мягкой и уютной. Анна легла — и все как-то устраивалась, пристраивалась в постели, ворочалась, пытаясь согреться, вот так, наверное, укладываются спать в старости, кряхтя, ища удобную позу. Собственное худенькое тело казалось ей большим, громоздким, оплывшим. Представилось: высокая постель с периной, пуховиками, взбитыми подушками и как на нее укладывается седая карга, заплетя на ночь жиденькую косичку. И хотелось говорить о своем теле уменьшительно-ласкательно, как простонародные бабульки: мои ноженьки, мои глазоньки, мои косточки…
Проснулась она на удивление бодрой и впервые за эти дни в хорошем расположении духа. Денис, уходя в школу, усиленно предлагал съездить к кому-нибудь в больницу. Сергей позвонил и гордо сообщил, что вполне вкусно позавтракал и не уверен, что ей надо рваться к нему с термосами: “Отдохни денечек от дороги — не ближний свет, к маме съезди, и хватит. И, вообще, теперь видишь, как надо за руль садиться? Слушай, а давай поднапряжемся и купим тебе какую-нибудь букашку”.
Анна с энтузиазмом поддержала автомобильную тему и расслабленно согласилась, что на больничных хлебах он продержится, тем более что у него полно фруктов, а она поедет к Веронике к пяти, до того смотается на работу, а то уже назревает скандал.
Вероника невольно любовалась, как ловко Анна затыкала поролоном и заклеивала окно, из которого тянуло холодом. Позаботилась, запомнила. Ведь Вероника ни о чем не просила, только вскользь сказала, что, мол, поддувает.
Гадюка-соседка, тощая, как жердь, похожая на цыганку, невзлюбила Анну:
— Сноха-то твоя — смазливенькая, глазками шнырь да шнырь, сыночку твоему давно, наверное, рогами голову разукрасила.
Веронике она напоминала рабыню игральных автоматов Изауру, хотя она никогда не слышала ее голоса, да и вряд ли та, раскрыв рот, оказалась бы так вульгарна, как разбитная злая бабенка с почему-то неприятным ей именем Алевтина.
Но сколько можно возиться! Она стала закипать. До конца посещения всего ничего, а ей надо выговориться. Еле дождалась, пока Анна слезла с подоконника, и вызвала ее в коридор. Всю ночь Вероника не спала, как будто у нее раньше не было времени разобраться в себе.
“Его болезнь — это наказание мне. Почти пятнадцать лет я мучила безвинного (именно, именно так!) Сереженьку! Даже так ласково, кажется, его ни разу не назвала! Он болен, он может умереть, вдруг врачи ошиблись и эта опухоль — рак! — от этого слова ее затрясло, забил озноб, как когда поднималось давление, и она натянула повыше второе одеяло. — Господи, а вдруг он уже знает страшный диагноз и просто нам не говорит?! Он может так, он сильный! Что сталось бы с Петей, каким он был бы сейчас, в сорок лет? Бывшим уголовником? Каким бы вышел из тюрьмы? А я не того боялась… Нельзя было бояться правды! Всем испортила жизнь…”.
И, оставшись с Анной вдвоем, налетела на нее:
— Ты с врачами Сережиными разговаривала?
— Нет, Сережа сказал, что все хорошо и говорить не о чем. А деньги он сам отдаст, все так делают, и никакой проблемы нет.
— Дура! Проблемы нет! — Вероника, кажется, впервые так обозвала невестку. — А если он нас обманывает, а если это рак? Тебе в голову это не приходило? Жена, называется!
Анна остолбенела. Не успела она раскрыть рот, как в кармане зазвонил мобильник.
— Привет, ты у мамы? Что делаете?
— Да вот окно заклеили, а то дуло. Сейчас трубку передам.
— Погоди. Вы не можете вниз спуститься?
— Зачем?
— Там для вас сюрприз.
И отключился.
Анна растерянно пересказала Веронике разговор и сказала, что в вестибюле холодно, поэтому она сбегает одна. Но Вероника разволновалась, накинула теплую шаль, и они поспешили к лифту.
…Сергей стоял с двумя букетами цветов в руках и широко улыбался:
— Поздравляю маму и жену с моим выздоровлением!
Вероника бросилась к нему, уткнулась в цветы и заплакала, а Анна ахнула про себя:
“Кажется, я удачно вышла замуж!”
20
Уборка в комнате Дениса была настоящим искусством, которым Вероника овладела в совершенстве. Уже давно он не жаловался, что после ее наведения порядка не смог найти самую важную на свете записочку. Она поднимала бумажки, вытирала пыль и складывала обратно в том же художественном беспорядке.
Вероника осторожно, как на минном поле, водила тряпкой по письменному столу. У нее было чувство вины перед внуком. Сыновей она растила с радостью. И проблем было куда меньше. Надо отлучиться — всегда есть с кем оставить детей. В военном городке с детьми командиров вместо няни сидели солдатики: суп из кастрюли, а не из котла, душистое мыло возле раковины — для них такие “наряды” бывали настоящей отдушиной. Сыновьями она занималась, а вот внук вырос без ее участия, хоть и под одной крышей. Ничего она ему не дала! И вроде бы оснований для тревог за него не было, она грустила, что он немного чужой. Да они все теперь другие…
Вероника рассматривала новости на стенах. Вот этого раньше не было. Реклама каких-то услуг связи, завлекающая “невысокой таксой”. А на картинке — смешная коротконогая собачка. И прямо поверх ее длинного уха прилеплена отвратительного химически-розового цвета бумажка. Вероника вздрогнула:
Я послан Богом мучить
Себя, родных и тех,
Которых мучить грех.
Почему-то первое, что пришло ей в голову: как было у Пастернака написано слово “Бог” — с маленькой или с прописной буквы, и только потом до нее дошло, выстроилась цепочка: прочитал, зацепило, выписал, повесил на стенку…
Викторина Тихоновна здорово толковала стихи, но признавалась, что не понимает, что значит “коробка с красным померанцем”. Так всю жизнь для Вероники эта строчка оставалась загадкой, и только недавно она случайно услышала в какой-то передаче, что это просто-напросто спичечный коробок с оранжевым апельсином на этикетке! И всего-то образ указывает на тесноту каморки! И некому было про это рассказать. В голову не могло прийти, что Денис брал в руки томик стихов!
Опять, опять она споткнулась на том же ровном месте! Ничего не знает про самых близких. Мамино “Житие Серафима Саровского” со старомодной бисерной закладкой, Сережа — волевой взрослый мужик, Денис Пастернака читает, а Петя, Петя…
Вероника оглянулась — в комнате порядок. Сколько она учила-поучала молодых родителей, что у каждого первоклашки должен непременно быть свой угол, где он хозяин, его личное пространство, даже если нет отдельной комнаты. У Дениса с этим, слава богу, порядок. Но вообще-то живут они довольно тесно. В сущности Сережка с женой одни не бывают, только к ночи уползают в спальню.
Надо, надо уехать летом к Нине. И ее поддержать, и эти пусть себя почувствуют вольготно.
Люся ей завидует, вчера опять разговор был:
— Ты живешь с родными, у тебя семья, заботы, а я только со стенами могу поговорить. Кошку, что ли, завести.
— Заведи. Только не думай, что вместе жить сахар…
— Сахар не сахар, а вообрази. Вот вечером я сижу одна — старая, толстая, никому не нужная развалина — и смотрю “Секс в большом городе”!
— Да, это лучше смотреть вдвоем.
— Тебе смешно, а мне хоть волком вой.
Вероника пошла на кухню, поставила чайник. Люся по крайней мере в Москве, а бедная Нина одна-одинешенька в своей деревне с темными улицами.
Чай Вероника пила крепкий, только свежий, всегда сама заваривала и, конечно, презирала пакетики. И еще не любила кружек. Чай надо пить из чашки с блюдцем! И лучше всего с вареньем. Домашним, Нининым.
Она стояла у окна, рассеянно глядя на привычную картинку. Снег уже растаял, и обнажилась вся послезимняя разруха — бутылки, мусор, приправленные еще не просохшей грязью. Грустное зрелище… И в тоскливое это межсезонье даже ожидания весны, хоть она и ближе, куда меньше, чем в конце февраля, когда в яркий, солнечный, пусть еще и морозный день воздух остро и странно пахнет будущей свежей листвой.
Вероника любила смотреть на идущих мимо людей. Вот у метро, когда тянется вереница к входу, всегда стоит несколько человек, назначивших здесь встречу. Почти что бежит девушка, улыбается, и понятно, что она уже увидела того, к кому спешит, а пока они друг к другу не подошли, можно гадать, кому адресована ее улыбка.
Вероника так и не избавилась от детской забавы загадывать всякие “если…то”. И сейчас, глядя на резвящихся на стройплощадке бродячих дворняг, решительно постановила:
“Если рыжая собака сейчас подбежит к черной, я заберу Нину в Москву”.
21
— Был такой великий футбольный комментатор Котэ Махарадзе, может, слыхали, так вот, чувство юмора у него было отменное. Даже иногда казалось, что он немного издевается над теми, кто его слушает. Его любимая шуточка: “Ну, а пока мяч в воздухе, я познакомлю вас с составами играющих сегодня команд”.
Левон Тигранович умел держать паузу, разрядить обстановку, отвлечь в напряженный момент. Но сейчас его вставная реприза не сработала: ребята сгрудились вокруг Дениса, разглядывая и ощупывая новый кий. Денис, покрасневший от волнения, затаился и ждал реакции. Он понимал, что, несмотря на хвалебную речь Левона в адрес его отца и самые превосходные характеристики, которые он дал рабочим качествам кия, они могут обсмеять доморощенный инвентарь. Хотя сам он был в восторге. Он специально, договорившись с Левоном, приехал за час до тренировки и успел почувствовать, что этот кий не может не принести ему удачу.
— Везунчик ты, Дэнис, — по-пижонски, на английский манер, изрек, наконец, Паша.
Все будто ждали первого слова. Посыпались поздравления, каждый хотел хоть раз ударить по шару. Денис уже с облегчением смущенно улыбался.
Левону удалось-таки завладеть общим вниманием и направить тренировку в обычное русло. Впрочем, не совсем обычное. У него было припасено важное сообщение:
— На следующей неделе проводим внутренний турнир, и четверо победителей будут заявлены на соревнования в Сочи на майские праздники. Искупаться, пожалуй, еще не получится, но позагорать у моря — запросто. Если выиграть, конечно.
И пошло-поехало.
— Что ты держишь кий кончиками пальцев, как барышня кофейную чашечку!
— Смотри, как он кладет шара! Вот сейчас хорошая кладка.
— Ну-ну, так ты скоро начнешь путать рокамболь с карамболем!
Денису досталось назидательное:
— Нет ничего легкого, все шары трудовые!
Левон был в ударе и не переставал вещать даже в перерыве, когда пили чай:
— Надо сохранять стойку до полной остановки шаров. Знаменитый Йорген Сандман однажды очень образно сказал: “Шары — глупые ребята, и если на них не смотреть — так и норовят свернуть в сторону”. Так что хороший игрок контролирует себя и после выполнения удара.
Паша толкнул Дениса:
— У меня к тебе дело. — И потянул его в раздевалку.
— Тут, понимаешь, потеплело, мама велела куртку зимнюю отдать ей в стирку. А она всегда требует, чтобы проверяли карманы. Ей как-то рассказали, что один мужик в стиральной машине прокрутил джинсы с пачкой баксов в заднем кармане. Я стал смотреть — елки зеленые, протаскал невесть сколько для тебя от Зойки фотографию! Узнала бы она — убила! Она сколько раз говорила, что ты ее просто спас. Так что не продавай.
Паша вытащил конверт, вынул фотографию.
Зоя подстриглась, похудела. На руках у нее был младенец в розовом чепчике с рюшами и огромными лентами. Лица практически нельзя было разглядеть. “И, слава богу, — подумал Денис, — они только родным кажутся симпатичными”. На обороте была надпись: “Всегда помни, что собачий нос должен быть холодным и влажным. Твои Зоя и Ниночка”.
— Ниночка, значит.
— Да, дед настоял. Там такая история — прямо роман. Он какой-то свой первой любви обещал, что дочь назовет в ее честь. Так и сделал. Но старшая наша сестренка умерла в месяц. Когда мать родила Зойку, отец опять хотел Ниной назвать, но она встала насмерть. Так он на внучке отыгрался. Хотя Зоя хотела Алису, и муженек ее тоже.
— Как семейная жизнь у них?
— Да нормально.
— Ну и ок. Привет ей.
— Ладно. Только не проболтайся, что я фотку месяц в кармане гноил.
— Будь спок.
Зоино сентиментальное напоминание о собачьем носе оставило его совершенно равнодушным. Хотя приятно было, что она простила его предательство. А может быть, она и не переживала, не до того было. Ему было смешно вспоминать, что каких-то несколько месяцев назад он размышлял, мол, будь старше, женился бы на ней и усыновил ребенка. Даже рассуждал в блокноте, как это звучало бы в его президентской биографии.
Денис шел вдоль трамвайной линии под уютное позвякивание красных вагонов и всей поверхностью кожи чувствовал, что скоро лето. В каникулы он собрался приналечь на английский, и мама уже нашла какие-то крутые курсы. Но сейчас хотелось думать не про них, не про сборы, а про долгое безделье. Наверное, это слабость, политики редко отдыхают, уж во всяком случае, подолгу. Это удел любого начальства.
Так ли хорошо быть начальником? Смотря чего. Вот дед командовал воздухом, но то был реальный воздух, небо, в котором летали самолеты, и без его указаний они бы его не поделили. А он мыслит себя начальником абстрактного воздуха, не людей, а некой страны, огромной, наполненной непонятными людьми. Значит, для него важна власть. Но чего стоит его теоретическая подготовка, если он пока что не лидер нигде: ни в школе, ни в компании, ни в клубе. С чего он вообще взял, что это его путь?..
Денис резко прервал свои рассуждения. Сейчас главное не это. Главное, что Анечка Турбина, которую он вчера впервые провожал домой из школы, обещала приехать поболеть за него. Он пригласит ее на отборочный турнир. Она сказала, что ему, наверное, должна идти бабочка…
22
По возвращении из больницы так и не записанный, но составленный в голове список “Неотложное” показался Сергею смешным и наивным.
Неожиданно для него самого брошенная фраза, что надо бы купить Анне машину, проросла в нем как первое в жизни ответственное самостоятельное решение, достойное главы семейства.
Левон Тигранович звонил ему, поздравил с замечательной работой, предложил сосватать заказы, называл суммы гонораров, показавшиеся Сергею огромными даже с учетом затрат на материалы и того, что надо было заплатить ребятам в цеху.
— Спасибо, я подумаю. Но вы же понимаете, что я никогда не стал бы делать кий тому, кто может оказаться соперником Дениса.
— Ваше родительское чувство достойно всяческой похвалы, я, разумеется, это учитываю. Но нельзя зарывать в землю свои таланты. Я мог бы рекомендовать ваши работы очень достойным людям.
— Спасибо большое, но я должен подумать.
А чего, собственно говоря, думать-то? Вот он, заработок идет в руки! И будет новый компьютер Денису!
Пока Сергей ждал результатов гистологии, ему было себя очень жалко, он воображал, как будет болеть, медленно в мучениях умирать, а потом он представил себе мать у еще одной могилы, и эта картина его не один день преследовала. Мать постарела, и какие-то странности стали проскакивать в ее поведении.
В больнице, где телевизор выключался только во время врачебного обхода и в тихий час, он вынужденно смотрел все подряд и с удивлением обнаружил, что в утренние и дневные часы можно найти много интересного. Вечером же все утыкались в сериалы. Так вот, в одной из познавательных передач рассказывали про Вольфа Мессинга. Он знал дату смерти своей жены, а когда ей делали операцию, видел, что врачи ошибаются, что она идет неверно, рвался в операционную, но его, естественно, не пустили. Мессинг не хотел иметь детей, боясь, что они могут унаследовать его дар. Он-то знал, какой это тяжкий крест — видеть мысли других.
Дома Сергей к слову рассказал про эту передачу. И Вероника прореагировала на его рассказ совершенно неожиданным образом. Начала туманно, что, мол, Мессинг — это уникум, но даже бабки-ведуньи, ясновидящие много чего знают. Потом, приняв загадочный вид, поведала, что был у нее в жизни опыт, но рассказать о нем не может, унесет тайну с собой в могилу (так и сказала!), потому что это погубило бы всю их семью.
И в слезах ушла к себе в комнату.
Они переглянулись: в порядке ли у нее с головой?
Балкон бы застеклить, как мать мечтает, со вздохом зависти показывая на дом напротив.
Когда из него вырезали этот проклятый нарост, вместе с ним ушли сжигавшие его комплексы. Он наконец осознал, что жизнь уже давно не черновик, не вот-вот начнется, а уже несется на полном скаку.
Он больше не “зеркальный”. И, по привычке прокручивая про себя скороговорки, он все повторял и повторял: “Мы не рабы, рабы не мы, мы не рабы, рабы не мы”.
23
Нет, не могла она пропустить этот “последний звонок”! Первое сентября, прощание с летними каникулами — это, как шутили в каком-то капустнике старшеклас-сники, “праздник со слезами на глазах” и вообще случается каждый год, а вот окончание школы… Вероника помнила всех своих учеников, причем ярче всего — первоклашками. Теперь встретит на улице — едва ли узнает. Они прислали ей такое трогательное приглашение, что отказаться было невозможно.
Выяснилось, что она похудела за время болезни, Люся очень удачно перешила ей нарядную блузку и любимый костюм, прическу сделали ей на редкость к лицу, так что она была во всеоружии. Конечно же Вероника ждала очередной волны расспросов, сожалений, может быть, даже уговоров “вернуться в строй”, но за последние месяцы у нее выработался прочный иммунитет, и она дорожила своим независимым положением.
Девочки нацепили нелепые банты, родители вытирали глаза, учителя тоже, а потом разошлись по интересам: выпускники гулять, в “Макдоналдс” или по пиву, а учителя — в школьную столовую. Вопреки ожиданиям никто Веронику не пытал про новую жизнь, все только ахали, как она расцвела, покинув “наш кошмар”.
Погода была замечательная, пока они сидели в школе, прошел дождь, было свежо и солнечно. На обратном пути Вероника решила зайти на площадь у метро, хоть раз показаться там в нарядном виде.
Ирка-мороженщица так и ахнула:
— И чего ты тут с нами время теряешь! Тебе надо по мужикам, по мужикам! А букет-то какой!
Несмотря на будний день, народ вереницей тянулся к электричкам. Люди шли и шли мимо Кати, нечасто внимая ее призывам “ловить за хвост удачу”.
— Вот вы сегодня прошли мимо, не остановились, а в другой раз счастье может пройти мимо вас, — вдохновенно импровизировала она.
— Привет, Катюша.
— Ой, Веруня, какая красивая. Что стряслось?
— Да ходила на “последний звонок”, годы летят — первоклашки мои выпускниками стали!
— На цветочки не поскупились первой учительнице.
— Да уж. Вот что, Катюша, дай-ка ты мне счастливый билетик.
Вероника полезла в кошелек, но Катя удержала ее руку с деньгами.
— Подарок от фирмы, если что — десять процентов от выигрыша мне. Шутка!
Вероника старательно соскоблила монеткой блестящий защитный слой.
— Не видать тебе, Катерина, десяти процентов. Возьмешь на хранение букет, пока я в центр съезжу?
— Лучше девочкам в цветочный отнеси, они в воду поставят.
Отдав цветы в киоск, где быстренько подсчитали, что он тянет на полторы тысячи, Вероника посмотрела на печально темнеющие окна соседнего павильона, где пока еще ярко горела гордая вывеска “Все для души”. Что уж там случилось — не ее ума дело, но Мирзо в пожарном порядке свернул торговлю и исчез. Ей-то как раз это оказалось на руку: оставшаяся без места продавщица с радостью согласилась поработать летом за Веронику.
Сергей вчера достал с антресолей чемодан. Через неделю она будет в поезде. Суровая, сдержанная Нина расплакалась, когда Вероника по телефону сообщила, что едет к ней на все лето…
И теперь, сидя над лиманом на песчаном откосе, Вероника неторопливо рассказывала сестре про этот необычный для ее размеренной жизни день.
— И, представляешь, уже со всеми на площади поговорила, а домой не тянет. И, думаю, поеду в центр, сто лет не была! Вышла на Новый Арбат… Иду, чувствую себя такой уверенной, шикарной дамой. Только ноги на каблуках устали. Вижу, столики под огромными зонтами. Я села, мороженое заказала. Стала вспоминать, когда в последний раз мороженое ела, ну, рожки у Ирки в киоске не в счет, а вот так — в вазочке, шарики разноцветные, сиропом политые… И вдруг — не поверишь — сверху холодная вода! Я так и вскочила босиком, туфли-то под столом скинула, светлый пиджак о край шоколадного шарика испачкала, понять ничего не могу. А это ветер поднялся, и с зонта вода, после дождя оставшаяся, прямо на меня. Ну, настроение сразу сделалось никакое, хотя официантка забегала, давайте пиджачок сейчас замоем, и следа не останется… Это надо же, говорит, как неудачно вы сели и ветер в ту сторону. А мне — как холодный душ для пьяницы в вытрезвителе — знай, дура, свое место. И мороженое сразу не таким вкусным показалось. Расплатилась, ноги в туфли сунула как в колодки и поплелась к метро.
А там — витрины, витрины. И в каждой твое отражение. И вроде как ничего еще. Тут я пиджак испачканный сняла, на руку повесила, думаю, тепло вполне, приосанилась и свернула в магазин “Мир Востока” — очень уж красивые статуэтки в окне стояли. А внутри чего только нет: колокольчики, отпугивающие злых духов, таблички с иероглифами, приносящими удачу! Хоть ничего не купила, весело отправилась домой. Думаю: вот Люся, соседка моя, ну, знаешь, она — старая, а я — нет!
Нина внимательно слушала, не перебив ни разу. Только покусывала стебель степной травинки.
И тут Веронике стало стыдно. Метро, столики под зонтиками, таблички с иероглифами, проблемы внука, сына, характер невестки. Ничего этого у Нины нет. Волосы сзади собраны в пучок, морщин побольше, чем у нее. А ведь Нина на пять лет моложе. Она эгоистично привыкла считать свои несчастья и потери и не думала о том, что имеет… И жалость, и забытые общие детские шалости, и запахи керосина и машинного масла, и колючий ворс папиной шинели…
— Ниночка, это все ерунда. У меня к тебе серьезный разговор.
— Что такое? — спросила Нина, не меняя позы и не выпуская изо рта травинки.
— Только ты меня выслушай до конца, не перебивай и не возражай, ладно?
— Так шо?
Вероникин учительский слух отметил южное просторечие, и это придало ей решимости:
— Слушай, я хочу забрать тебя отсюда.
— Да-а? — протянула Нина с явной издевкой.
— Да. Я уже все продумала. Только ты меня, пожалуйста, не перебивай. Мы снимаем на пару квартиру и делим пополам работу в киоске. Плюс две пенсии. Проживем. Только встречаться будем разве что поздним вечером. А что, и так целый год не видимся. А летом найдем замену — и сюда.
Вероника все больше воодушевлялась и уже верила, что все так и будет, непременно, несмотря на то что рыжая собака тогда так и не подбежала к черной.
Нина долго молчала. Потом, наконец, отбросила травинку.
— Красивая сказка, Ника. Я таким давно не верю.
— Ой, я уже и забыла, когда меня так называли!
Вообще-то родившихся в том году поголовно нарекали Викторами и Викториями. Да и как могло быть иначе сразу после Победы? Но отец потерпеть дочь с именем “как у всех” не мог. И написал жене записку — чуть ли не единственное, что осталось в семье, хранящее его странный, чуть кренящийся влево почерк: “Спасибо, родная! Девочка, врачи говорят, большая и здоровенькая. Себя береги и нашу Веронику. Да, так ее будем звать. Смотри: Ника — богиня победы, причем заметь, с крыльями! Для летчиков — то, что надо. Вероника = Вера + Победа! То, чем мы так долго жили — верой в победу. Целую. Жду с победой, то есть с Никой, домой”.
Так что по рождению ей было предназначено быть Никой. И младшую сестру назвали Ниной, чтобы в рифму. А стала она Вероникой Сергеевной, Верой и даже не той, чьи сестры Надежда и Любовь…
— Ладно, Нина, давай пока оставим это. Но я серьезно.
— Давай оставим. Расскажи про Дениса. Девочка у него не появилась?
— Ой, тут целая история. И, кстати, как раз с именем тоже связана. Напомни мне про имя рассказать, а я сначала начну. У Дениса в клубе есть парень Павел Павлов, надо же так назвать. Он там самый сильный игрок. У него сестра старшая, ей лет девятнадцать. Так ее муж бросил беременную, и она с тоски стала ездить к ним в клуб на тренировки смотреть. И получилось, что они с Денисом подружились, представляешь? У всех девочки, обжимания по подъездам, а он по улицам бабу с пузом выгуливает! Ну, потом ездить она перестала, родила, муж вернулся, так что все наладилось. И она через брата фотографию Денису прислала — показывал. Девочку Ниной назвали, как тебя, я к чему и вспомнила. Отец их, оказывается, в молодости какой-то зазнобе клятву дал, что, если будет у него дочь, — назовет Ниной. Так и сделал, а девочка умерла. Он вот эту, Пашину сестру, тоже хотел Ниной назвать, но тут уж мать на дыбы встала — и правильно, потому что…
— И ее назвали Зоя.
Вероника оторопела.
— Я тебе разве рассказывала?
Пока они сидели, стемнело, и Вероника видела только смутно очерченный Нинин профиль.
— Нет, просто клятву эту Коля Павлов дал мне, и Нина в мою честь. На стройке со мной десятником работал. А я все алыми парусами бредила. Долго потом письма слал. Так что могла бы я быть Павлова и давно уже бабушка. И не было бы на свете этих Зои и Паши, а были бы совсем другие люди. Но мир-то как тесен…
Вероника поежилась от вечерней прохлады. Стало уже совсем темно, как всегда на юге, внезапно, и небо было усыпано такими яркими звездами, каких никогда не бывает в Москве.
— Нина, а ты созвездия знаешь?
— Нет, одну Большую Медведицу.
— Тут Денис как-то на полу разложил карту звездного неба. Красота! И сразу перестаешь верить, что только Земля обитаема. А ты говоришь — мир тесен. А, может быть, где-то там живут души всех умерших.
Они сидели молча, и вдруг Вероника поняла, что недолго ей носить в себе жгучую тайну, что еще немного — и она сможет рассказать Нине правду про Петю, про Спас-Заулок и главное — что в этой загадочной искрящейся Вселенной она не одна.
24
Весна — всегда горячее время для гербалайфа. Дамы спохватываются, что надвигается пляжный сезон, вот-вот надо будет вынести свое тело на всеобщее обозрение, и готовы на кратковременные, но суровые жертвы. Не только Анна, но и они сами прекрасно знают, что и эффект будет недолог, но кто же думает об этом, когда впереди отчетливо прорисовывается береговая линия Средиземного, Адриатического и прочих теплых морей.
Именно весной, а не в трескучие морозы парилка забита под завязку. И даже разговоры становятся фривольнее. В тот день говорили о мужской красоте.
— Я читала, что специалисты по фитнесу считают статую Давида вовсе не воплощением мужского совершенства. Говорят, что у него плохая спина, слабые ноги и никуда не годная гибкость.
— Да, я тоже это читала. Самое смешное, что они предлагают систему упражнений, которая помогла бы ему избавиться от этих недостатков.
— Представляете, какая реклама: “Мы готовы исправить ошибки Микеланджело!”
Анна подумала, что на это точно клюнул бы так заботящийся о своей форме Евгений. И спустя час он позвонил! Впервые за полгода. Бывает же так!
— Я честно выдержал паузу. Меня никак нельзя упрекнуть в назойливости, правда?
— Мне вообще не в чем тебя упрекнуть, — ответила Анна вполне искренне.
— Тогда я имею моральное право предложить тебе поужинать вместе.
— Спасибо, но вакантное место занято.
Анна сама не знала, почему отказала именно так, брякнула и все, но вышло убедительно. На том разговор и закончился.
Хорошая была весна! Денис занял второе место на турнире в Сочи, на отца стал смотреть с обожанием и тренироваться как зверь. Сергей сделал еще три кия, и контуры ее будущей машины стали настолько реальны, что она начала ездить с инструктором по рекомендации той самой девицы, которая ночью везла ее из клуба.
Мужичок, который просил называть его Василич, оказался колоритный. Он все время повторял: “Я должен так тебя научить, чтобы потом не бояться с тобой на дороге встретиться”.
Но по-настоящему они стали заниматься, когда ее клиентки разлетелись по курортам, Вероника уехала к Нине в Акимовку, а Денис отправился под Москву на сборы.
Лето незаметно перевалило за середину. Впервые в жизни она вела себя хозяйкой в доме, впервые они с Сергеем остались вдвоем. И, как ни странно, сильнее всего это ощущалось в мелочах. Вот, например, не приходила эта Люся, которая так ее раздражала. Странная дружба! Что Вероника в ней находит, о чем они разговаривают? И пропал этот отвратительный запах, который Анна всегда чувствовала, только открыв дверь в квартиру, — была Люся, и в ноздри вползал удушающий, не имеющий названия смрад. Обнаружилась бездна свободного времени, и дела, копившиеся годами, разрешались быстро и легко. Гараж разобрали за несколько часов, а ведь разговоры об этом точно шли несколько лет! То, что всегда требовало долгих обсуждений и усилий, оборачивалось простым и приятным. Съездили на выходные в Углич к родителям, Сергей два года не был. Погуляли по набережной, обошли все ее любимые места, увы, сильно изменившиеся с тех пор, и Сергей с неожиданным интересом расспрашивал о ее детстве, даже сходили в гости к школьной подруге, оказавшейся рыхлой немолодой и глуповатой теткой с несложившейся судьбой.
Сегодня с утра ездили по МКАД. Было немного страшно, и Василичу пришлось слегка покрикивать:
— Это что же, тебя каждый мусоровоз обгонять будет? Быстро дави на газ!
Ближе к вечеру Анна решила заглянуть в ГУМ за краской для волос. Не надо было лететь домой готовить ужин — они стали позволять себе иногда сходить в полюбившиеся “Елки-палки”, а по случаю жары можно было ограничиться мороженым в открытом кафе. Вроде бы Вероника не лезла в их жизнь, но немыслимо было представить себе, чтобы в один прекрасный день Сергей позвонил ей и сказал: “Мама, ты нас не жди, мы сегодня где-нибудь поужинаем”. Для нее что кафе, что ресторан — атрибуты красивой жизни “не для нас”.
В полупустом ГУМе она пробыла недолго, но, чем ближе к выходу, тем плотнее становилась людская толпа. Анну пронзило: теракт! Они потом долго разговаривали о том, как же это успело глубоко засесть в сознании. Но все, к счастью, оказалось обыденнее: начался страшный ливень!
Люди стояли плотной массой в глубоких нишах, сочувственными возгласами встречая тех, кто не успел оказаться в безопасном месте. Глухое водное полотно, падая вертикально, образовало неприступную стену. Жалкие перед лицом стихии, приготовив бесполезные зонтики, все застыли в ожидании просвета. Изредка какой-нибудь смельчак, высоко поднимая ноги, прижав к животу сумку, бегом пересекал Никольскую и нырял в галерею, ведущую к метро.
Анна завороженно смотрела на потоки воды. Приятно было никуда не спешить.
“Я ведь по знаку Водолей, — думала она, — вода моя стихия. А сегодня слышала по радио гороскоп, что для Водолеев настал период переосмысления жизни, переоценки того, что имеешь. Неужели Вероника с ее истовыми суевериями права”?
25
Они были далеко друг от друга и уже потому не могли видеть одно и то же. А если бы и видели самолет и длинный белый след, тянущийся за ним, вряд ли б догадались, как это похоже на жизнь. Вот что-то случилось, и мгновенно пролегла черта, разделив “до” и “теперь”, и трудно поверить, что время постепенно размоет, смягчит ее контуры, а в конце концов и вовсе сотрет, разрыв исчезнет, рана затянется, восстановится единая ткань жизни, как голубой купол неба — вместилище воздуха, непод-властное ни одному земному начальнику.
* * *
На “Щелковскую” приехали заранее, боясь не купить билеты на автобус, все-таки выходной, да и погода — настоящее бабье лето.
— Грязь-то какая, — все сокрушалась Люся, выбирая место на скамейке.
— Автовокзал, как и любой вокзал, место, где не задерживаются и куда редко попадают еще и еще раз. Так что нет смысла соблюдать чистоту, — объяснила Вероника.
В монастыре было полно народу: Казанская Божия Матерь, как и Николай-угодник, — понятные праздники. Когда покупали иконки, переглянулись: на прилавке тихонько щелкал кассовый аппарат.
— Если нищие тебе за милостыню будут давать чек, я тоже не удивлюсь, — Вероника пошарила в карманах в поисках мелочи. — Век железный, Люсенька. Ладно, пойду свечки поставлю своим. А у тебя ноги наверняка устали, вон лавка, посиди на солнышке.
В небе над куполами плыл самолетик, похожий на церковные кресты. Вероника привычно изумилась тому, каким медленным кажется с земли его движение. Белый след расплывался снежной равниной и сливался с высокой осенней лазурью.
* * *
Он бежал и бежал, уже без единой мысли, тупо глядя вниз на болтающийся шнурок кроссовки, не слыша собственного тяжелого дыхания, а только шуршание желтеющей листвы под ногами. Он был первым, перегнал всех, и до конца дистанции оставалось немного. Наконец тропинка вынырнула из леса прямо в поле. Короткие стебли сжатого овса царапали щиколотки, но это было неважно, потому что белые буквы на красном полотне сложились в заветное слово “Финиш”, и каким счастьем было бросить изможденное тело на колючую стерню. Сотни иголок впились в мокрую спину, солнце било в глаза, и голос дошел как сквозь пелену:
— Ну, Денис, отличное время. Вон ребята только-только из лесу показались.
Через полчаса, когда все остыли, переоделись и пили чай, который в термосах заварился до небывалой крепости, Левон Тигранович подвел итоги:
— Результатами кросса я доволен. Все молодцы, все в хорошей форме, а Денис так просто в превосходной. Автобус будет через час, так что свободны до четырнадцати тридцати. Сбор на этом месте. Гуляйте, я у вещей останусь.
Денис не присоединился ни к кому, а почему-то целеустремленно направился к огромному рулону соломы. “Раньше были стога. Можно было разворошить и
лежать, — лезла в голову всякая ерунда, — а теперь комбайн скатывает тугие свитки”.
Учебный год набирал обороты, добавились английские курсы, и сегодняшний день был, наверное, последним на природе. А солнышко светит…
Самолет разделил небо пополам белой чертой, тонкой и четкой, но постепенно рыхлеющей по краям, становящейся пушистой, как птичье перышко, и медленно тающей до полного растворения в безупречной голубизне.
* * *
“Медовый месяц в Медовом переулке” закончился, дом опять был полон, наступили будни. И через две недели Анна затосковала по летней свободной жизни. И очень обрадовалась, что Сергей с энтузиазмом согласился поехать с ней в воскресенье на ВДНХ, где в павильоне с диким названием не то “Животноводство”, не то “Казахстан” размещалась фирма, торгующая пищевыми добавками.
Анна вела машину, и Сергею почти не приходилось ее поправлять. Оба, как выяснилось, не были тут с детства.
— Таинственная чужая планета, ей-богу, здесь не Москва: все эти золотые скульптуры, шпили, фонтаны…
— Нет, — возразила Анна, — это не Марс, а, скорее, памятник исчезнувшей цивилизации.
На обратном пути у центрального входа, где торговцы разложили на ящиках и столиках всякую дребедень, кружился рой мыльных пузырей. Продавец рекламировал чудо-приборчик: надо только налить раствор и нажимать на маленький рычажок.
— Никаких случайностей, пузыри долго не лопаются! Отличный результат гарантирован!
— Смотри, какой ужас, ну все, все автоматизировано! Отнимают детское удовольствие — выдувать их через соломинку, пусть не настоящую, а пластмассовую трубочку, но все равно управлять силой живого дыхания. — Анна прямо зашлась от возмущения.
— Не говори, зато рационально: зачем тратить свои вдохи-выдохи, пусть механизм работает.
Когда шли к машине, Анна ни к селу ни к городу сказала:
— Вот у вас в фирме рыбки. А на Западе защитники живой природы выступают за запрещение круглых аквариумов, потому что они искажают для рыб картину окружающего мира.
И замерла, ожидая реакции.
— Ну и молодцы, вдруг правда искажают.
Анна улыбнулась — ее тайный тест “свой—чужой” Сергей выдержал, не засмеялся, не начал говорить, что они просто бесятся с жиру. Да и как могло быть иначе…
Над ними было нечастое в Москве прозрачное чистое небо. Высоко над автомобилями детской игрушкой скользил самолет. Белый шлейф все расширялся, постепенно превращаясь из тонкой ленты в легкое пуховое боа, а затем исчезал, тонул в необъятной таинственной глади.