Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2008
Есть такое библейское выражение — “познать женщину”… Но к людям оно не относится. Мужчина может в лучшем случае переспать с подругой. А вот познать женщину в состоянии лишь вампир.
Виктор Пелевин
Я не изменяла имен, чтобы уберечь невиновных. Они все виноваты…
Лидия Ланч “Парадоксия: дневник хищницы”
I. Как я был “слизнем в штанах”
Горбушка, я тебе отомщу!
До брака я быстро забывал своих прежних девиц. В основном то были мимолетные, ни к чему особо не обязывающие связи. По крайней мере, с моей стороны. Циничные психологи, кажется, называют это “мастурбировать на женщине”. Но лет до двадцати двух сексуальные приключения и победы действительно значили для меня очень многое — они помогали утвердиться в своей компании и, конечно, в собственных глазах. Типа показательных упражнений на брусьях — залез-покачался-спрыгнул: во, какой я герой!
Можно сказать, я ощущал себя чем-то вроде нацеленной на мир торпеды с самонаводящейся головкой.
Да и в отрочестве я немногим отличался от своих дворовых сверстников, вступивших в пору полового созревания. С их беспрестанно облизываемыми губами и правой рукой, то и дело машинально ныряющей в джинсы, — так недоверчиво и удивленно трогают языком новый зуб, прорезающийся взамен молочного.
Мир взрослых и детей в нашей семье почти не соприкасался, поэтому свое отношение к женщине я выстраивал как бы с чистого листа. Но думал, так оно и должно быть. Мол, “восхитительный обман” — то в книжках, а в жизни все грубее и проще. Слыхали об эксперименте — когда ученые постепенно демонтировали муляж индейки, выясняя, с каким “минимальным комплектом” готов спариваться самец? Оказалось, его возбуждает одна лишь голова подруги, притороченная к палке. Было, было во мне тогдашнем что-то от этого безмозглого индюка.
Дальше я женился. А в браке обычно ведь кто-то донор, а кто-то вампир, кто-то больше берет свое, а кто-то больше страдает. И если этот семейный лидер к тому же сексуально более активный и его потребности выше, то второй половине не позавидуешь. Особенно если эта половина — мужчина.
У меня к жене вначале было очень сильное, можно сказать, всепоглощающее чувство. Я реально ощущал ее самым близким человеком. И пусть не всегда мог поговорить с нею о том, что меня тревожило, но я чувствовал, что кто-то заботится обо мне, кому-то я дорог. Это было то ощущение, которого мне давно не доставало. Наше детство — по-разному, но непростое, наша недолюбленность родителями — это тоже сближало нас.
В первые годы брака я доверял жене — как, впрочем, и она мне — свои самые сокровенные тайны. Говорил, что хочу раствориться в ней, признавался, что чувствую себя маленьким мальчиком, который держится за ее палец. Собственной матери сказать такое мне не пришло бы и в голову. Так что теперь я понимаю, почему выбрал именно эту женщину. Думаю, и она чувствовала нечто подобное, ибо не раз признавалась, что хочет меня … съесть. В смысле — чтобы стать со мной одним целым.
Остались от нашей жизни тех лет и другие трогательные детали. Когда я надолго уезжал в командировку, жена спала в обнимку с моей нестираной рубашкой. Однажды мы поссорились по ее вине, и я попытался было уйти, а когда это не
вышло — даже убежать. Так она чуть не целую автобусную остановку, не отставая, мчалась за мной на шпильках по ночной Москве. В руке у меня была авоська с дефицитными тогда сосисками — понятно, что сцена эта смотрелась презабавно.
После другой аналогичной ссоры она явилась ко мне на работу с охапкой роскошных бордовых роз. Их было, наверное, штук пятьдесят или даже сто. Я стал выталкивать ее из кабинета, благо свидетелей инцидента не оказалось — так она попросту зашвырнула мне их за спину. Эти розы потом неделю стояли у меня во всех стаканах и банках, которые только удалось сыскать — вызывая любопытство и зависть сослуживцев.
В общем, я всецело доверился жене, уступил инициативу в семье. Не скрою, это было довольно удобно — идти по жизни вторым номером. Например, когда я учился водить машину и где-нибудь при развороте на кольцевой у меня вдруг глохнул мотор, именно жена выскакивала на шоссе и начинала делать отчаянные знаки приближавшимся автомобилям.
Многие прочие бытовые заботы тоже брала на себя она. Ну вот ремонт, к примеру, — это было совсем не мое. После долгих уговоров жена сама принималась клеить обои, а я сидел, насупившись, в той же комнате за письменным столом — и демонстративно занимался своими делами. Лишь напяливал пилотку из газеты — чтобы шпаклевка со стены не сыпалась на голову. В то время очень много сил у меня отнимала работа, часто приходилось брать деловые бумаги домой.
Однажды, впрочем, ее предки доверили мне выложить кирпичные стены для дачного домика. Оставшись один, я вкалывал, как оглашенный, от зари до темна. Мои ладони, не знавшие физического труда, с обеих сторон были в глубоких кровавых трещинах от засыхавшего на них цементного раствора. Приехавшие через неделю хозяева похвалили меня, а потом тесть по-тихому разломал кувалдой кривоватую стенку и положил ее заново.
В наших отношениях с женой все менялось как-то незаметно, постепенно. Но кое-что неприятно удивило уже в первый год: она чуть что — в крик. Причем старается поддеть побольнее, нажать на самые уязвимые места — оскорбить мою родню, беззастенчиво использовав какие-то доверенные ей секреты. А то и изорвать какую-нибудь дорогую мужниному сердцу фотку или его меховую шапку, пошитую ненавистной свекровью.
Как-то на прогулке мы поссорились, и я упрекнул ее в корысти. Она тут же достала отданную ей зарплату, разорвала и бросила в лужу, после чего, не оборачиваясь, пошла вперед. А я на глазах прохожих остался копошиться в грязи: ведь эти деньги были у нас совсем не лишними. К счастью, купюры оказались разорваны всего лишь пополам, и я потом смог обменять их в банке.
Затем похожий эпизод случился дома. Жена готовилась к защите кандидатской, и я, за пару лет до того прошедший аналогичную процедуру, всячески помогал ей. Но поздно вечером перед самой защитой, когда нервное напряжение достигло своего пика, я упрекнул Кристину за лень и потребительство и, не удержавшись, попенял, что она и вышла-то за меня лишь ради того, чтоб защититься наверняка. В ответ она молча открыла окно и вышвырнула готовую работу с четырнадцатого этажа.
Двести с лишним страниц разлетелись по слякотной земле на площади метров этак в пятьсот. Сломя голову я бросился вниз и больше часа собирал их на глазах у всего дома, затем всю ночь промывал и сушил утюгом. Шесть листков отыскать так и не удалось — видно, они залетели на чужие лоджии, — и мне пришлось перепечатать их заново. К утру, впрочем, все было готово в лучшем виде, защита прошла успешно. И нужно ли говорить, что рьянее всех переживал за соискательницу ее супруг, восседавший в первом ряду…
Хоть у меня характер тоже импульсивный, особенно если разозлить, я все же старался не усугублять наших конфликтов. Благо прекрасно знал, как непросто сосуществовали в браке и мои, и ее родители, многие наши друзья, соседи. Женина подружка Валюня, жившая над нами, орала на своего благоверного, тишайшего, непьющего инженера Сашу так, что, несмотря на прекрасную звукоизоляцию, можно было разобрать каждый из выдаваемых ею эпитетов. Словом, мне было с чем сравнивать. Знал я и то, что первый муж Кристины, музыкант, доведенный ею до истерики, однажды саданул со всего размаху рукой в оконное стекло. Естественно, сильно порезался. А ведь для пианиста то было сродни суициду.
Со временем я начал ловить себя на том, что слежу за женой боковым зрением: не взбредет ли ей в голову швырнуть в меня книгой, а то и чем похуже. Как-то во время своего несколько возбужденного монолога, каковые вошли у нее в привычку, она случайно сделала какое-то резкое движение, и я, инстинктивно зажмурившись, шарахнулся в сторону. Двое моих близких друзей, принимавших участие в разговоре, неловко отвели глаза.
Я, естественно, попытался перевести все в шутку. Тут же дурашливо продолжил какие-то боксерские уклоны, нырки. С кривой улыбочкой упомянул о Ксантиппе, плеснувшей своему Сократу супом в лицо. Но если как на духу, то такого жгучего стыда не испытывал в своей жизни ни до, ни после.
Сам я за пятнадцать лет поднял руку на жену лишь однажды. Да и на жену ли? По-моему, я отбивался от пьяницы, дебоширки, не имевшей пола. Хотя тогда я и впрямь потерял контроль над собой. Я опрокинул ее, размахивавшую высоченным напольным светильником, на палас. Навалился сверху и удерживал, визжавшую, беспомощную, пока она не затихла.
Мельком я видел, что по телеку тем временем гнали какой-то комедийный штатовский сериал. Семья собралась за обеденным столом, кто-то пукнул и все радостно смеялись. Хорошо помню и собственное ощущение — сладострастного, я бы сказал, торжествующего злорадства. Злорадства победителя — так сказать, судьи и палача в одном лице.
Потом начались эти ее неожиданные обмороки с театральным падением на пол. Вот, мол, до чего ты меня, бессовестный, довел! При этом она почему-то ни разу не ушиблась. Первое время я принимал все за чистую монету, стремглав бросался на помощь. Но потом почувствовал неладное и демонстративно перестал обращать внимание на этот “театр одного зрителя”.
— Ты переступил через меня! — с пафосом упрекнула меня она.
“Почему вы не бросились спасать жену, когда она стала тонуть?” — спросили одного такого страдальца. “Откуда ж я мог знать, что она тонет? — удивился тот. — Орала, как обычно”. Так или иначе скоро душераздирающие сцены — видно, за неэффективностью — сошли на нет.
К беспричинным истерикам жены я тоже как-то притерпелся. Вот только когда она начинала вопить, становилось до слез жалко нашу Айку, черно-подпалую американскую кокериху. Несчастная псина забивалась мне под ноги между тумбами письменного стола и дрожала там крупной дрожью. В ее огромных выразительных, как у всех кокеров, глазищах застывали страх и недоумение: она явно принимала хозяйкин ор на свой счет. Я старался ее успокоить — но незаметно, не беря на руки: это могло вызвать взрыв ярости у жены уже по отношению к собаке. Однажды в подобной ситуации она брызнула из газового баллончика в лицо нам с сыном, мирно беседующим на диване, — только за то, что, проявив “нелояльность”, он заглянул ко мне в комнату поговорить.
Но, унижая близкого человека, она могла в то же время ввязаться в уличную драку, защищая слабого, привечала бездомных псов. В первом браке, как я знал с ее слов, трогательно заботилась о живущих отдельно престарелых родственниках — например, мыла ноги и стригла ногти мужниному деду. Еще — бережно относилась к хлебу. Наверное, то была традиция еще послевоенной деревенской семьи — горбушку возбранялось класть коркой вверх. Иначе жена тут же принималась орать — видно, так же, как это делала ее мать.
И многие годы спустя, уже находясь в тысячах верст от бывшей жены, я пару раз не удержался, чтобы не перевернуть эту горбушку назло ей. А как-то даже ощутил желание издеваться над несчастной (горбушкой), колоть ее иголками — но спохватился, что та наябедничает хозяйке и тогда мне придется худо.
Однажды она подобрала на улице довольно крупного лобастого пса светлого окраса, короткошерстного, с вывихнутым пальцем на передней лапе, которого я иронически прозвал Додием. Видимо, это был метис борзой. Псу ничего не стоило подпрыгнуть на высоту человеческого роста, при этом все четыре конечности оказывались у него на одной линии параллельно земле. Это впечатляло.
Как-то на даче я просто протянул руку в его сторону — как вдруг Додий, подпрыгнув, с силой толкнул меня лапами в грудь. От неожиданности я рухнул, как подкошенный.
Что же напугало собаку, отчего она так среагировала? Этого мы так и не узнали. Конечно, от опасного гостя тут же пришлось избавиться. А ведь то был важный знак, посланный мне судьбой: прежде чем довериться кому бы то ни было — узнай его предысторию, что называется, бэкграунд.
И если бы я вовремя задумался о том, что в наших конфликтах жена не просто проявляет свою импульсивность, а начинает один-в-один воспроизводить отношения собственных родителей — взяв на себя роль вечно пьяного и не столько пьяного, сколько психически невменяемого отца, издевавшегося над матерью, или, напротив, мстя в моем лице такому отцу, а заодно и первому мужу, — то бежал бы от нее без оглядки.
“Я сказала: у койку!”
Писатель мне надоел своим рвением к победе… Он боится потерять час времени, проведя его со мной. Потому что за этот час можно написать две страницы. Сволочь!
Н.Медведева “Моя борьба”
Далеко не сразу уяснил я и то, что женщина и мужчина принципиально по-разному относятся к браку. И слишком разного ждут от него. Когда первый порыв чувств прошел, общими у нас с женой, похоже, оказывались только материальная сторона, быт. Мы даже разделили территорию нашей “двушки”: она воцарилась на кухне, где беспрерывно курила и трепалась по телефону, я — в комнате, где работал за письменным столом. И то был первый шаг к взаимному отчуждению.
Помню, в один из наших редких романтических вечеров мы сидели при свечах, болтали, потягивали красное вино. Я с чего-то раздухарился, стал делиться с женой карьерными планами, потом рассказал о своей семье, о детских годах. Она слушала, непривычно молчала. Легли поздно. Помню, засыпая, думал, что по части взаимопонимания у нас все-таки еще не все потеряно. А поутру жена бросила:
— Ты вчера до четырех утра надо мной издевался!
Выходило, она, бедная, просто деликатно терпела мои разглагольствования. И, стараясь не поддерживать разговор, просто ждала — когда же мы, наконец, отправимся баиньки.
Потом мне встретится у Пелевина: “Сосуществование двух полов — это удивительный и смешной казус, невероятно нелепый, но совершенно скрытый от человека… На деле мужчины и женщины гораздо дальше друг от друга, чем могут себе представить. Это даже трудно объяснить, насколько они не похожи”.
И далее: “Можно сказать, что наш мир населяют два вида наркоманов, которые принимают сильнейшие психотропы с очень разным действием. Они видят диаметрально противоположные галлюцинации, но должны проводить время рядом друг с другом. Поэтому за долгие века они не только научились совместно ловить принципиально разный кайф, но и выработали этикет, позволяющий им вести себя так, как если бы они действительно понимали друг друга, хотя одни и те же слова, как правило, значат для них разное…”
Чем больше жена проявляла свою хищность, тем меньше я желал ее как женщину. И вот однажды он наступил — день, когда мне почти буквально скомандовали: “У койку!”.
Уже после развода мне приснится: не по годам высокая, дородная, очень красивая девочка в длинном плаще со стоячим воротничком, закрывающим пол-лица. Ворвавшись в квартиру, гостья, ни слова не говоря, подозрительно обследует все углы, потом обнюхает мою одежду, после чего так же молча вопьется в мой безвольный рот. И я почувствую себя подростком, совершающим инцест.
Усики, которые она тщательно выбривает, все же будут едва ощутимо покалывать мою верхнюю губу, что вызовет у меня еще безотчетное желание вытянуться по струнке, держа руки по швам, и отдать честь старшему по званию…
После этого “У койку!” надо было, конечно, встать и уйти, что называется, в чем был. Это давно советовали мне друзья, мать. Но я не мог. Да, я привык к домашнему комфорту, уюту — после холостяцкого быта я все это оценил. И все же главным было что-то другое.
Я начал догадываться, что брак — своего рода сделка. Женщина заземляет мужчину, спасает от ненужных метаний, сомнений (наверно, оттого в неволе мы и живем дольше). Но кое-что она требует и взамен. Хотя нет, не требует — а приходит и берет свое. Причем, выдоить из мужика все отмеренное ему природой ведро
семени — это, похоже, так, лишь что-то вроде аперитива.
САТАНА — это слово все чаще приходило мне в голову. Кристина уже будто проросла в меня. Это была уже своя ткань, мы стали единым целым — и теперь не могли растождествиться без крови, без хруста разрываемых суставов…
“Постылая, постылая…”
В этом есть какая-то ущемленность. Вынести свои менструальные простыни на публику!
Н.Медведева “Моя борьба”
Сейчас смешно вспоминать: первое время, заходя в туалет, я по-холостяцки забывал поднять, пардон, сиденье унитаза. Жена возмущалась, называла эгоистом. Впрочем, исправиться мне удалось за какие-нибудь несколько дней. А вот следующий этап — когда я привыкал в конце опускать то же сиденье обратно — запомнился мне надолго. Придя с работы и обнаружив “правильный” унитаз, жена ворвалась в комнату с криком:
— У нас кто-то был!!! Говори, кто она!
Так я лишний раз убедился, сколь моя благоверная патологически ревнива.
Мне иногда кажется, что по крайней мере отчасти ревность эта была нагнетаемой сознательно — как повод для жены доминировать в нашем союзе больше, чем предполагали нормальные супружеские отношения. К тому же ни малейшего шанса “исправиться” в подобной ситуации у меня, понятно, не было. Таким образом, власть супруги над “порочным” партнером, равно как и его чувство вины, становились неоспоримыми и бессрочными. Какое, черт побери, гениальное ноу-хау! — не без зависти думаю я теперь…
Если я поздно возвращался с работы, она буквально с порога пыталась укладывать меня в ванну. Ее интересовало, потонут ли признаки моего мужского достоинства или останутся на плаву? Не был ли я сегодня с другой женщиной?
Услышав подобное требование впервые, я, разумеется, сразу ее послал. И чего только не взбредет бабе в голову, как заметила бы лимоновская муза Наталия Медведева, с недо…ба. Меня это даже позабавило. Но откуда моя лахудра это взяла? Вычитала где-то? Едва ли. Она ведь вообще ничего не читала. Может, эта информация дошла до нее на генном уровне — откуда-нибудь из средневековья? При том что она не имела представления о простейших бытовых вещах. Например, прежде чем первый раз накрутить фарш на котлеты (еще с первым мужем) — сварила мясо…
Но даже запершись в ванной, я не обретал покоя, ибо иногда обнаруживал просунутое под дверь зеркальце: это жена, ползая там, намеревалась застигнуть меня за самоудовлетворением.
Не стыдно ли мне признаваться в подобных вещах — спросите вы. Нет. Уже нет. То, что страдание забывается со временем, — неверно, заметил один умный человек. Оно имеет объем и непременно должно быть — пусть это и прозвучит не по-мужски — исторгнуто, выплакано…
Стыдно вспоминать, как поздними вечерами допоздна засиживался за письменным столом, тянул время, надеялся, что жена уснет. Наутро она устраивала истерики. Унижала, мстила за нелюбовь. Впрочем, с таким же успехом она могла добиваться, чтобы я хохотал над несмешными анекдотами или, скажем, обратно поверил в Деда Мороза.
Потом она начала шпионить, устраивала сцены ревности. Тоже мне, нашла, дурында, Ален Делона! Как-то увидала меня из окна со случайной прохожей: кажется, та забыла код домофона, и мы, улыбаясь, перекинулись у входа в подъезд парой слов. Бурного скандала с выяснением моего алиби жене показалось недостаточно. Она разузнала, что женщина живет в соседнем доме, записала номер ее машины, а потом “пробила” через знакомого гаишника точный адрес. И мне уже боязно было выходить во двор с собакой — чтобы случайно не подставить по дороге какую-нибудь соседку.
Говорят, в ХIX веке существовала теория, будто безумие есть результат мастурбации. По крайней мере, теперь я очень хорошо себе представляю, сколь безжалостно неудовлетворенное либидо превращает вроде бы нормального, жизнерадостного человека в злобного и агрессивного монстра.
Особенно тяготила привычка жены, попадая ко мне на работу, заговаривать с первыми попавшимися на глаза сослуживицами — с иными я сам был едва знаком — и, разводя их в курилке на откровенность, выпытывать подробности относительно моих “порочащих связей”.
Сама она с удовольствием флиртовала со всеми без разбору. Не то чтоб была “слаба на передок” — думаю, просто испытывала потребность все время быть в центре мужского внимания. Так, у нее вполне официально имелся поклонник, лаборант еще из нашего прежнего НИИ, лет на пять-шесть моложе нас — и факт нашего брака, похоже, мало повлиял на их трогательный симбиоз. То был Андрей, полноватый флегматичный брюнет в очках и с квадратным подбородком а-ля Жан Маре.
Несколько раз, приходя с работы, я заставал их беседующими вполголоса за бутылкой вина на кухне. Говорила, понятно, в основном жена — она по жизни вообще была болтушкой, каких поискать, но больше они все-таки молчали, что казалось совершенно удивительным. Что ж, снисходительно думал я, пусть слегка пофлиртует с молодым воздыхателем, раз уж на фоне нашего безлюбья для нее это так важно. Хотя, со слов жены, и знал, что гость меня не жалует и даже осуждает за не слишком внимательное отношение к ней.
Выпускник худграфа, Андрей, видимо, был небесталанным художником. Как-то после его визита на кухонной стене у нас появилась симпатичная разделочная дощечка, расписанная под хохлому, с посвящением на видном месте …сами догадываетесь, что не хозяину.
Он ходил к нам довольно долго, а когда, наконец, исчез, жена переключилась на общество продавцов-кавказцев в небольших ночных магазинчиках, куда нередко отправлялась купить сигарет или вина. Такие сцены я называл про себя “собачьей свадьбой”.
Одно время, возвращаясь с таких прогулок, она повадилась названивать моему холостому приятелю Гришане. Разговор двух подвыпивших людей мог продолжаться несколько часов. Когда Гришаня сболтнул что-то лишнее из наших с ним доверительных бесед, я просто выдрал из своей телефонной книжки страницу с его номером. Вскоре по квартире разнесся запах гари: это разъяренная супруга в отместку сожгла в туалете книжку целиком.
Как-то, когда жена лежала в больнице, позвонила ее близкая подруга. Предложила зайти, приготовить чего-нибудь. Я вежливо отказался. Появившись дома, Кристина первым делом поинтересовалась, кто звонил — и я простодушно отчитался, не подозревая подвоха. И подруга была тут же навсегда отставлена из ее жизни.
Забавно, но за все годы брака я ни разу не изменил жене. Чем, впрочем, отнюдь не горжусь. Просто так сложились обстоятельства. А скорее, я просто ненормальный. Ибо полигамность для мужчины — если только он не влюблен, не привязан безоглядно к женщине — это ведь и есть норма, выпестованная тысячелетним естественным отбором. Тягаться с ним — замучаешься. Невозможно заставить мужика быть верным, лишь каждодневно в качестве “спермовыжималки” давя ему на
совесть — и не сделав его при этом наполовину неврастеником и импотентом. Можно лишь попытаться сделать так, чтобы ему самому не хотелось сигать на сторону — но это подразумевает, понятно, не только готовку с уборкой…
В общем, я стал ее побаиваться. Я понял, что у меня в тылу есть что-то вроде Мата Хари, выражающей интересы не мужа, не семьи и даже не своего пола — а рода, эволюции. Ну вот сотни поколений праматерей моей жены передавали друг другу эстафетную палочку, вырабатывали какую-то свою культуру — но на выходе все равно получилась моя ненаглядная как она есть. Почему? Может, естественный отбор и стремился именно к этому?
И еще подумалось: а что если ее прислали по мою душу все брошенные, обиженные мной в юности женщины? Вот одного моего знакомого плата за юношеское распутство настигла самым неожиданным образом: во время ночной эрекции у него болезненно дергает …в этом самом месте. Малый совсем лишился сна. К врачу он идти стыдится — всерьез подумывает замаливать грехи, отправившись в монастырь. Если таково возмездие, то, может, и я заслуженно несу свой крест?
Однажды после только что завершившегося акта любви случилось нечто: я неожиданно поцеловал самого себя в плечо. У жены глаза на лоб полезли. Видимо, это движение выдало мое внутреннее ощущение недолюбленности, может, желание как-то пожалеть себя. Но тогда я испугался: неужто уже крыша едет?
А она между тем что-то все время требовала в постели. Типа быстренько сделай это — и свободен, можешь встретиться с друзьями. Дедовщина прямо какая-то под супружеским одеялом… И что же я? А я, как стойкий оловянный солдатик, изнывая, выполнял. А в висках стучало: “Постылая, постылая…” И эти два чувства, унижения и вины — за то, что разлюбил, больше не хочу ее, — не оставляли меня все последние годы брака.
Помню, в одной советской пьесе герой, протестуя против домашнего мещанства, схватил со стены дедову шашку и порубал собственную мебель. Другой раз и я готов был в отчаянии что-нибудь у себя порубать — что называется, на пятаки. С воплем “Так не доставайся же ты никому!”
Почему, ну почему я терпел все это? — этот вопрос я буду задавать себе потом много-много раз. И только с годами начну понимать, что тут было примешано слишком многое.
Она была по-настоящему красива — и это была не одна из юных дурочек, бездумно стремящихся выскочить замуж, а зрелая, эффектная двадцатишестилетняя женщина, этакий тип роковой красотки Риты из “Воров в законе”. Помню, в первый раз скользнув по ней взглядом, я остался равнодушен: нет, птичка не про меня, мезальянс. Она оставляла впечатление чрезвычайно благополучной особы из какой-нибудь состоятельной профессорской семьи. (Так оно и оказалось: ее свекор был профессором Московской консы, известным композитором-духовиком.) И даже когда у нас вспыхнула безумная страсть, идти под венец с холостякующим нищим аспирантишкой, пусть и весьма перспективным, она не очень-то рвалась, пришлось долго уговаривать.
Она умела быть по-женски ласковой, домашней, уступчивой — хотя, понятно, в частностях, в мелочах. От нее прямо-таки исходило ощущение тепла и уюта. Из него-то, думаю, возник и мой встречный порыв, а затем и не вполне осознаваемое мной тогда чувство благодарности за любовь, которую я познал с ней, — первую и, как потом окажется, единственную.
Это чувство было неотделимо и от ее маленького сына, с которым она вошла в мою жизнь. “Он взял ее с ребенком” — что-либо нелепее подобной постановки вопроса трудно было представить: ее материнское доверие и любовь этого крохи на самом деле были во сто крат нужнее мне самому.
Присутствовало с моей стороны и чувство вины — куда ж без него? — что оказался не вполне мужчиной. Не по физиологическим — по моральным, личностным кондициям. Через пару месяцев после того, как мы стали встречаться, Кристина сообщила, что беременна. На что я — ну, естественно! — заявил, что не уверен в своем отцовстве: ведь она продолжала жить под одной крышей с первым мужем. Да, с ее слов, между ними уже ничего не было — но с чего тогда, подслушав наше воркование по телефону, он набросился на нее с кулаками?
Она возмутилась, но противиться моему выбору не стала. Скорее всего, и сама она тогда не слишком хотела ребенка. Что до меня, то я точно еще не был в нее по уши влюблен, это пришло позже. В общем, я отвез ее на аборт. Помню сизые стены абортария и ее саму — в скромном домашнем халатике, неулыбчивую, бледную, с каким-то примятым лицом, ее рассказ об операции, о молодом хирурге, так и не сказавшем ей, девочка должна была появиться или мальчик.
Во время аборта она поставила спираль, а спустя несколько лет о детях мы уже не вспоминали. После, с нежностью глядя на светленького мальчугана, ее сынишку от первого брака, я попытаюсь любить его за двоих и стану возиться с ним с тем же бездарным рвением, с каким воспитывал бы своего, кровного. И спустя много лет испытаю другое переполняющее меня чувство благодарности к жене — за пусть усеченное, убогое, ублюдочное, но все же познанное мной чувство отцовства, которого я никак не заслужил.
Сегодня мне безумно жаль того моего нерожденного малыша, что имел не меньшее право появиться на свет. А еще жальче, понятно, себя. Мне просто трудно поверить, что, опроставшись тогда, в мае 83-го, до уровня испуганного сперматозоида, я откупился от своего глупого, детского, сиюминутного страха такой ценой…
Спустя много лет молодой московский водила-частник, кажется, армянин, поделится со мной радостью: сын родился! Почему-то меня это заденет. И я дам понять ему, что, в общем, бабье это дело — так радоваться детям. А мужик, мол — он проявляет себя в работе. И увидев искоса, как гаснет улыбка собеседника, ужаснусь: что я такое несу! Хотя только теперь я знаю наверняка, насколько нужна она мужику, эта самая отцовская улыбка. Уверен: будь сегодня где-то рядом мой сын — мне не было бы так тоскливо и одиноко в самые тяжелые дни, месяцы, годы своей жизни…
Мне так нужен он, этот мой мальчуган! Я все чаще ловлю себя на том, что думаю о нем, как о живом, о реальном, беседую с ним, перебирая — что мне еще остается? — собственные детские фотографии. Или это во мне проснулся уже следующий, дедовский инстинкт?
Ленивец и личинка
Как-то по телеку показали ленивца. Один палец у него был намного длиннее других да еще вооружен длинным ногтем. Зверек простукивал им ствол, по звуку находил личинок, потом вскрывал кору и, забираясь этим пальцем-спицей глубоко в отверстие, извлекал добычу. Уродливый палец, извивающаяся перед лицом неизбежного жирная личинка, потом живописный процесс пожирания… — все это чем-то напоминало наш “союз”, где все в конце концов оказалось так же мерзко и отвратительно.
В последние годы я работал как заведенный — будто чувствуя себя на счетчике. Наверное, бессознательно стремился, чтобы не оставалось ни времени, ни сил ни на что иное. И мы с женой действительно почти не виделись. Но вот у меня возникли проблемы с легкими, и Кристина повезла меня в поликлинику.
Она зашла первой, о чем-то поговорила с доктором. Тот выписал рецепт, после чего сделал мне укол в бедро. И сообщил, что это — по просьбе жены, для повышения …полового влечения! Я все понял: назавтра мы как раз отправлялись в дом отдыха. Ну что было объяснять ей, что я давно уже вижу перед собой не любимую, а какого-то коня с яйцами?
Почему же ей не пришло в голову честно обратиться к сексопатологу или психотерапевту? Почему это не пришло в голову мне самому? Не потому ли, что оба мы уже мало верили в нашу угасшую любовь? (Вот написал — и почувствовал, сколь это слово фальшиво здесь, натужно, неуместно…)
Через какое-то время я узнал, что жена борется с моей “холодностью” уже с помощью экстрасенса. А когда дошло до психиатра, поджидавшего меня в моей собственной квартире, я понял: пора…
Теперь я понимаю, что брак, подобный моему, — не просто ошибка. Это беда. Это как авария на дороге, после которой остаешься калекой на всю жизнь. И я понял: мне нельзя больше допустить не только нового брака, но и вообще привязанности к женщине.
Знаю-знаю, сколь нелицеприятно выскажутся на мой счет дамы: жена, мол, всегда пила, если муж бревно.
— Вот типичный, увы, портрет мужчины, от которого, как говорили в известном фильме, “нет толку ни днем, ни ночью”! Оттого жена и орала на него, что чем больше бы она кричала ночью, тем меньше орала бы днем. Он называет ее пьяницей и дебоширкой, потерявшей человеческий облик. По-моему, это просто оправдание своей слабости. Никчемный трус и гнусный типчик. Жена ремонт делает — это хорошо, а секса хочет — плохо. Сидит такое “облако в штанах” за письменным столом и упивается своей несчастной жизнью. Мне кажется, женщина намучилась с ним гораздо больше да еще и помочь ему хотела, он просто не оценил. А что решил больше к женщинам не привязываться — это верно. Толку все равно не будет. Пусть лучше по вечерам иголками в горбушку тычет…
Это мнение с форума, где я поместил фрагменты этих заметок. А вот еще, следом:
— Научился держать ручку и теперь поливает жену всякой дрянью. Довел, скорее всего, женщину до того, что она стала “дебоширкой” (по его мнению). Фу, ненавижу таких слизней в штанах, которым все всегда должны. И искренне жалею их близких…
Так-то. А прочие “слизни” малодушно отмолчались.
Насчет такого определения в мой собственный адрес — да я не спорю! В последние годы брака и сам уже ненавидел в себе это пресмыкающееся. Что ж, видно, я отношусь к тем мужьям, чье мужское достоинство в браке без особого сопротивления принимает форму любого предложенного сосуда — не исключая собачьей миски.
Кстати, о собачках. Вышел я как-то со своей псиной на берег Москвы-реки — и к ней тут же пристроился “кавалер”, учуявший течную подругу. Хозяин где-то замешкался, что, помню, меня раздосадовало. С какой стати я должен отгонять его кобеля? Взять свою питомицу на руки, как это принято у собачников — по крайней мере, когда переходишь со своей течной сукой дорогу, — мне и в голову не пришло. Вместо этого я решительным шагом двинулся с Айкой в глубь лесопарка. Кобелек, естественно, семенил за нами.
Краем глаза я видел, что какой-то бородач интеллигентного вида двинулся в нашу сторону. Я ускорил шаг, потом еще. Затем резко свернул на боковую тропку. “Интеллигент” явно отставал. Еще немного — и я попросту увел бы у него собаку, когда, задыхаясь от быстрой ходьбы, он соизволил, наконец, подать срывающийся на фальцет голос:
— Подождите!
Потом я понял, почему так поступил. Я увидел в этом безвольном существе ненавистного себя. Я ощутил, что у меня на глазах вот так же уводят мою единственную жизнь. Может, в другом месте, с другим человеком она смогла бы оказаться по-настоящему счастливой. Но годы шли — а я все не решался крикнуть свое “подождите!”
Впервые как бы увидев себя со стороны, я с горечью понял, что причина-то — во мне. Да, можно сказать, что я научился принимать мир таким, какой он есть. Но вместе с тем — разве я не превратил свою жизнь в декорацию, пустую оболочку, а самого себя как мужчину — в симулякр? И сам же страшусь что-либо изменить… Как говорил один из марктвеновских героев, “мечтай осторожно, ты можешь это получить” — и я решался лишь “осторожно мечтать”, а по сути продолжал жить со стиснутыми зубами …тринадцатый год из общих пятнадцати нашего брака.
Ну, видно, против природы не больно-то попрешь. Зоопсихологи, выясняя, какой стиль отношений предпочитают наши любимцы, обращались с одной группой щенков только ласково, с другой — только грубо, а с третьей — то так, то этак. Так вот, сильнее всего привязалась к ученым именно последняя группа. Не по той ли же причине для определенного типа мужчин — говорят, тех, кто рос с тиранической матерью — притягательны откровенные стервы, женщины-вамп? Причем, с облегчением сбросив с себя бремя такого союза, наш брат нередко пускается на поиски новой мегеры.
Справедливости ради все же замечу: наш неудачный брак с Кристиной — то был и ее неудачный брак. Сейчас понимаю, что жена страдала в нем не меньше моего и тоже была его заложницей — но по-своему. Только теперь я начал догадываться, каково это для женщины — чувствовать себя красивой, умной, успешной — но нелюбимой. И быть не в состоянии что-либо изменить.
Богатыри — не мы
— А если они любовники?
— Дак ведь любовники бывают только во Франции.
Т.Толстая “На золотом крыльце сидели…”
Судиться после развода мы будем долго. Однажды родичи жены — чтоб побольнее меня уесть — даже привезут к зданию суда мою любимицу ушастую Айку. А в другой раз притащат на судебное заседание видик и покажут целый фильм о том, какая замечательная возводится на моей части дачного участка теплица. За теплицу требуют компенсацию, что оказывается для меня неподъемной, и в итоге наша дачная тяжба грозит превратиться в марафонское дерби а-ля Карпов—Каспаров образца середины 80-х.
Однажды, впрочем, я навещу этот свой островок былого благополучия. И там случится маленькое “Бородино” — увы, не слишком для меня победоносное. Очередной супруг моей бывшей, приземистый французишка-каратист с почти лермонтовским имечком Бела, лет на шесть моложе ее, но уже с приличным пивным животиком, недолго помявшись, ухватит меня за свитер и выволочет за шкирку из моего собственного дома, превращенного в фортификационное сооружение. И я под заинтересованные взгляды соседей из-за занавесочек картинно пропашу носом цементные ступеньки на крыльце.
Бывшая жена тут же заботливо кинется ко мне. Вернее, к батарее из оказавшихся у меня под рукой пустых бутылок, которые она со своим подсвинком, судя по всему, выдула накануне вечером, — чтоб убрать их от греха подальше. Порыв схватиться за дубину народной войны вспыхнет у меня лишь на мгновение — и погаснет.
Пожалуй, этот выпад француза можно было понять. В его восприятии я все еще был соперник, тот самый “писаришка штабной”, что “спал с моею женой”. Ну как было не полезть на меня рогами? Тем более что он давно уже переписал территорию своими запахами — а тут снова являюсь ненавистный я. Вот и получил, на что нарывался.
Ну а больше всего, помню, меня поразит объяснение бывшей жены, почему я не могу находиться на собственной даче:
— У меня же здесь семья!
Впрочем, после моей “депортации” страсти довольно быстро улеглись и меня даже угостили дыней. И я, человек по природе незлобивый — ну подумаешь, оттаскали слегка, так сказать, за пейсы, с кем не бывает? — уписывал ее за обе щеки. Горькое послевкусие от этой дыни я до сих пор ощущаю на своем языке.
А потом супруги на своей шикарной бликующей на солнце иномарке отвезут меня на станцию — чтоб сплавить уж наверняка. По дороге я пытаюсь оживленно болтать с бывшей женой — просто чтобы скрасить неловкость ситуации — но француз, не бельмеса не понимающий по-русски, запретит ей поддерживать разговор.
Вскоре у моего незадачливого преемника обнаружатся многочисленные заначки с натыренными у русской жены деньгами — упругими трубочками, перетянутыми резинками, будут буквально нашпигованы все его личные вещи, включая нижнее белье. А еще через пару лет со словами “Я не могу жить в этой стране!” он навсегда покинет Россию. Кристина уедет с ним и станет жить на два дома.
А судебные тяжбы наши тем временем продолжаются. Но из-за попыток сэкономить на адвокате я то и дело нарываюсь на непрофессионалов или проходимцев. Один из таких субъектов первым делом предлагает мне услуги знакомых братков, а получив вежливый отказ — не мой, мол, это стиль, настойчиво интересуется, есть ли у жены деньги. Впоследствии, с ее слов, он оказывается самым банальным рэкетиром.
Вместе с адвокатом и судебным приставом я в первый и последний раз побываю в собственной квартире, где будут описывать наше имущество. Я приготовлюсь к истерикам, крикам, оскорблениям и даже штурму — но все пройдет на удивление мирно. От отпустившего меня напряжения я выдую одну за другой две бутылки красного, за которыми по-шустрому сгоняет для жены кто-то из ее соседских шестерок. И мне будет в тот вечер так плохо, как, пожалуй, никогда в жизни…
В конце концов мой адвокат-рэкетир бросает меня, просто перестав являться на суды, из-за чего мне удается отвоевать у бывшей жены лишь ненужную мелочевку да явную рухлядь. Типа двух или трех люстр и костлявой тахты, что давно доживает свой век на даче в восьмидесяти километрах от Москвы.
Везти все это реально некуда, поэтому даже эти сии скромные трофеи я так и не заберу. Что до моей доли квартиры, то хотя в метрах удается ее отстоять, все равно надо судиться дальше — уже чтобы определить принадлежащие мне конкретные стены с половицами. А затем как минимум еще один суд — и тут уж либо мое принудительное вселение, либо столь же принудительный размен…
В конце концов плюю я на все эти суды. Баста, штык в землю! Понимаю, что никакого здоровья не хватит мне, чтобы разжать пальцы, вцепившиеся мертвой хваткой в мое законное имущество. Моей бывшей оно явно нужней — ну что поделаешь, если не знает человек иного способа обустроить свою жизнь…
Говорят, только четыре процента людей имеют склонность заниматься бизнесом. А как же быть остальным девяноста шести, коим тоже хочется пожить красиво? Вот и получается, как в том анекдоте времен перестройки — чтобы утром накормить неимущих старушек, нужно вечером раздеть красивых молодых девушек.
А мне — что, так уж важно вернуть конкретное кожаное кресло? Если проще купить такое же новехонькое… Да, деньги можно потерять — но можно ведь и вернуть, просто пойти да заработать по новой. Точно такие же бумажки — но другие.
Вот обида, жажда отмщения — это да, мотив серьезный. Только с судами обида не пройдет, скорее, наоборот: уж чего точно с ними не прибавится, так это душевного равновесия. И я уже задумываюсь: ну вот кончатся наши бесконечные тяжбы и пусть я даже чего-то добьюсь — чем тешить эти свои обиды дальше? Воспоминаниями о былых викториях в зале суда? Отвоеванными люстрами?
II. Цыпленок и горькая брусника
Супруги — самые важные учителя в нашей жизни. Их можно не всегда любить, можно даже ненавидеть, но мы не забудем уроков, которые они нам преподали.
Ричард Бах, автор повести
“Чайка по имени Джонатан Ливингстон”
Развод: фантомные боли
Шесть с половиной бесконечно долгих лет. Столько я приходил в себя после развода. Все это время тупая, ноющая боль в груди не затихала ни на один день, причем в последние месяцы она казалась едва ли не такой же сильной, как вначале.
Обида, возмущение, ярость — нет, это все не то, не те слова. Я был просто раздавлен. Я умирал, почти буквально, физически. Из зеркала по утрам на меня смотрели “глаза потерявшейся собачки”, как говорил о своей жене Джульетте Мазине великий Феллини. Я действительно ощущал себя брошенным на обочине искалеченным, обреченным псом — не понимающим, за что его предал хозяин. И недоумевающим, как не рухнул после этого весь остальной мир.
Все эти годы я не мог говорить с людьми — что с близкими, что со случайными — ни о чем ином. Я мгновенно преображался — и куда только девалась моя природная улыбчивость… Глаза мои сверкали, губы презрительно кривились. Я уже не отдавал себе отчет, что описываю свои злоключения по второму, а то и по третьему кругу. И осекался, лишь улавливая в глазах собеседника недоумение, неловкость, чуть ли не страх за мое психическое состояние. И я не стал дожидаться, когда меня начнут избегать, предпочтя стать отшельником сам.
В последний раз я поведал свою историю старинному приятелю, с которым не виделись много лет. И, слушая себя со стороны, порадовался — ибо рассказывал без прежнего надрыва, можно сказать, со смешком, как бы уже о ком-то постороннем. Но тут он, перебив меня, с удивлением заметил, что мы почти одного роста — хотя вообще-то я по крайней мере на полголовы выше…
Я понимал: чтобы распрямиться насовсем — нужно еще время. Может быть, много времени. Так выходят из декомпрессии — когда даже десять—пятнадцать минут пребывания на стометровой глубине оборачиваются не менее чем двумя часами всплытия. Ныряльщика, у которого, образно говоря, ноги, как спагетти, товарищи просто берут под руки и очень медленно, по спирали, выводят на поверхность. Я же упрямо пытался подниматься сам…
Потом я узнал историю одного американца, который покупал открытки и раздавал их тысячам людей, прося записать в них свои секреты. И быстро стал знаменитым, издал книжку. Мне запомнилась открытка, вернувшаяся к нему с признанием “Я нашел применение старым носкам: я в них дрочу”. С тех пор я то и дело стал напоминать себе, что мои воспоминания — это просто-напросто мои старые носки. Вот, оказывается, каков удел одинокой старости — беспрерывно сношаться с собственным прошлым…
Каждый день я выпихивал себя к новой жизни, к людям, но двигался, как слепая цирковая кляча — по кругу, одним и тем же маршрутом. Хотя по ту сторону проспекта к моим услугам была рощица стадиона “Динамо” — ноги сами несли меня по раскаленному пыльному асфальту в глубь промзоны. И дальше — к Боткинской больнице, к онкологическим институтам, взрослому и детскому.
Я брел, глядя себе под ноги и сильно сутулясь. И раз за разом переносился туда, в свое прошлое — будто пытаясь повернуть время вспять. И если меня останавливали какие-нибудь нарядные кавалеры с дамами, спрашивая дорогу к театру, мне хотелось заорать: какой, к чертовой матери, театр — вы что, не видите, что я ругаюсь с женой?! Подняв однажды глаза, я увидал рядом со своим домом высотку, что возвели, похоже, буквально за ночь. Продавщица из ближайшей палатки посмеялась надо мной — оказалось, каланче уж года два.
Из телепередачи о собаках, чующих рак, я узнал, что тяжелые болезни имеют свой запах. Брюшной тиф, к примеру, пахнет свежеиспеченным хлебом, корь — только что выщипанными перьями. Диабет — бананами, а туберкулез — несвежим пивом.
У меня тоже развился особый нюх — на возможный стресс, опасность, связанную с женской экспансией. Этот страх стал ассоциироваться у меня со шлейфом дорогих духов, прежде всего, конечно, “Маже Нуар”. Не меньшую тревогу вызывают у меня высокие голубоглазые шатенки, особенно со вздернутым носиком, лебединой шеей и покатыми плечами.
Впрочем, настороже приходится быть в самых безобидных ситуациях.
— Вы во сколько сегодня заканчиваете работу? — с улыбкой интересуюсь у знакомой библиотекарши. Боюсь, что не успею выбрать нужные книги.
— Вообще-то в семь, — отвечает та, смущаясь, — но могу и пораньше.
Стал ли я асексуалом? Не знаю, не задумывался. По-моему, асексуальность — это жизненная философия. Со мной же все куда проще. Подопытным цыплятам среди прочих зерен подсовывали бусинку, и те склевывали ее. Но если она оказывалась горькой — потом долго с криком ее избегали. Вот и я, похоже, надолго интоксицирован своим неудачным браком. И даже эти заметки — не что иное, как истошный вопль моей смертельно напуганной цыплячьей душонки… Одна моя виртуальная приятельница после прочтения этих заметок так и обращается ко мне в минуты особого расположения — цыпа.
“Мы трахаемся с тобой головами”
Коллеги на работе пожелали мне в день рождения — устроить свою жизнь, отыскать, наконец, свою вторую половину. Я не стал признаваться, что впервые за много лет, кажется, начинаю считать свою жизнь устроенной. А насчет второй половины… Мне бы теперь первую было найти.
А вообще — почему все так уверены, что у каждого, абсолютно каждого человека в каждый конкретный момент непременно должна иметься эта пресловутая вторая половина? Что без таковой я, ты, он, она — только полчеловека? Или вот президент заявил в новогоднем телеобращении, что главное в жизни каждого из нас — любовь, семья. Ну а если кто-то одинок, кто-то не встретил свою любовь или, встретив, разочаровался… Как-то не задумались кремлевские спичрайтеры, что такой человек, по их логике, должен быть сейчас глубоко несчастен. А даже если и так — разве не бестактность лишний раз напомнить ему об этом, да еще под бой курантов?
Я бы на месте лидера нации обратился с дружеским участием не к семейным соотечественникам — их-то как раз найдется кому поздравить, а именно к тем, кто встречает Новый год в одиночку. В натопленной, но холодной и пустой квартире, где не пахнет хвоей, не слышно звона бокалов и детских голосов…
Умом я, конечно, понимал, что может ускорить мое выздоровление — другое сильное чувство, со знаком плюс. Но заставить себя сделать решительный шаг в этом направлении — не мог. Может, еще и потому, что впервые в жизни перестал априори нуждаться в другом человеке, перестал бояться одиночества, в какой-то мере избавился от своей мужской инфантильности, накопил в себе силы сопротивляться жизненным испытаниям, противостоять им в одиночку…
Летом я отправился в санаторий. Хороший санаторий — я знал это наверняка: лет за восемь до того мы были здесь с женой. Это оказалось моей роковой ошибкой. Ведь не в последнюю очередь я отправился сюда “выбивать пыль из ковра” — то есть отвлечься от гнетущих воспоминаний. А вместо этого бродил по когда-то хоженым-перехоженым нами вдвоем тропкам и все вспоминал, вспоминал… То были все те же, как оказалось, еще не выплаканные слезы горечи, разочарования, обиды…
А вечером ноги сами несли меня в местный бар, где все это продолжалось уже под несколько почти залпом выдутых порций коктейля с романтическим названием “Коляска от мотоцикла”. По преданию, которое мне поведали бармены, некий молодой человек из местных, ошалевший от неразделенной любви, много вечеров подряд приезжал сюда, надирался экзотического напитка из мартини с коньяком, после чего его в полубессознательном состоянии увозили восвояси в этой самой коляске.
Не знаю, как насчет неразделенной любви, но размоченная в живительной влаге память пятидесятилетнего неудачника отмякает мгновенно: не отходя от стойки, я и впрямь разразился пьяными слезами. Да-да, я вновь ощутил себя тем самым псом, с кожей, содранной до мяса. И подумалось: а что если я неосознанно притащился в здешние края именно за этим? Так сказать, поностальгировать…
Кристина — то был мой страх, что по-прежнему сосуществовал со мной. Я приперся с ним сюда, как улитка со своим домиком — таких хрупких костяных завитушек с веселыми рожками видимо-невидимо нежилось на нагретых солнцем гранитных стелах мемориального комплекса в ближнем прилеске.
До тех пор я думал, мне хотелось думать, что я ухожу от себя тогдашнего все дальше. Но это оказалось не так: я по-прежнему боялся ее. И я хотел бояться. Я засыпал в обнимку с ним, с этим своим страхом, как жена когда-то — с моей нестираной рубашкой. И еще я начал догадываться, что она не просто однажды не пустила меня в собственный дом, лишив крыши над головой. Она наказала меня прежде всего тем, что прогнала, оторвала меня от себя!
…Слава богу, на третий день пребывания в санатории на мне повисла Дина, соседка, на шестнадцать лет старше. Я не стал сопротивляться — рассудив, что “бабуля”, пожалуй, будет безобиднее прочих.
Дина была отяжелевшей блондинкой со следами былой красоты и, как я понял с ее слов, довольно бурным прошлым. Вольтеровская мысль о том, что с закатом своей красоты женщина встречает рассвет своего ума — нет, это было не о ней. Дининым коньком оказались грубые солдатские анекдоты да рассказы о том, где и сколько они с подружками выпивали в молодости.
К явным секс-туристкам моя новая знакомая, пожалуй, не относилась, но всякий раз, желая мне спокойной ночи, она все же напоминала, что с надеждой оставляет дверь на наш общий балкон открытой. М-да, размышлял я, баррикадируясь в душные ночи сложными конструкциями из стульев и тумбочки — канули в Лету те времена, когда даже врач по женским болезням допускался лишь пощупать пульс на руке, протянутой через отверстие в стене.
Однажды вечером, когда мы мирно выпивали у меня в номере, она вдруг потребовала поцелуя. Мне удалось вырваться из клинча, лишь перейдя на официальный тон и пригрозив полным разрывом наших отношений. Невольно припомнились умиленные поцелуи приходящих в гости старушек, которые я так не выносил в детстве, тут же досадливо утираясь после них рукавом.
Уяснив, что с сексом облом, Дина перед самым отъездом попросила взаймы. С худой овцы, что называется… А может, ей и правда понадобилось съездить в другой город, на могилу мужа-летчика, погибшего в Афгане. Просила пять тысяч, у меня были только три. Естественно, дал. Естественно, потом не вернула…
Впрочем, я сам дал ей карт-бланш: отдашь, мол, как сможешь. Но она то и дело сама заводила разговор об этих деньгах, уже в Москве, по телефону — а отдавать притом не спешила. А может, они изначально были той ниточкой, с помощью которой Дина рассчитывала продолжить наши отношения уже после санатория. Теперь, позвонив, она подолгу вела разговоры ни о чем — и будто чего-то ждала. Я прочитал это так: хочешь, мол, получить свои деньги обратно — прояви инициативу, а заодно и мужское внимание. Или уж примирись, голубь, с тем, что то были отступные. Иногда в таком разговоре, явно побуждая меня к действию, она вопрошала с притворным недоумением:
— И правда, а чего это я тебе долг не возвращаю?
…Нет, если я кого-нибудь и мог представить рядом, то лишь женщину вроде меня самого. Которая не считала бы, что мужик обязан хотеть ее по определению. Которая не ловила бы алчно мужчин, но вместе с тем и не превратилась бы в неухоженную и суетливую белку.
Хоть в отроческие годы, напомню, я и сам возбуждался ото всего, что двигалось, с возрастом мои установки несколько поменялись. И пусть нынешние мои сверстницы внешне уже далеко не те, что когда-то — зато теперь в них можно попытаться разглядеть кое-что иное. Не применительно ли к бальзаковскому возрасту замечено, что самое сексуальное в женщине — ее мозги? Как говаривала одна пожилая писательница молодому поэту, с которым они взахлеб общались лет двадцать: “Мы трахаемся с тобой головами”.
Скоро у меня тоже появилась такая подружка, ровесница. Мы приятельствовали: ходили по камерным театрам да выставкам, по чуть-чуть выпивали в беседках сада “Эрмитаж” и на лавочках в Серебряном Бору, шатались по переулкам старой Москвы.
Мы не сразу и немного напряженно перешли на “ты”, отчего мне долго потом пришлось делать едва заметную паузу, чтобы переключиться. То было как переход с родного языка на чужой, непривычный. Или как перед тем, как назвать свою новую женщину по имени, долю секунды соображаешь, а не ляпнешь ли сейчас имя прежней. Видимо, на уровне подсознания я сразу отнесся к ней настороженно, с опаской.
Инициатива в сокращении дистанции исходила от нее — и мне это не очень понравилось. Ведь своим долгим, явно нарочитым выканьем я недвусмысленно устанавливал между нами что-то вроде демаркационной линии. Ей, как женщине неглупой, это должно было быть ясно.
К счастью, с ней не пришлось притворяться, играть какие-то надуманные роли. Может, отчасти потому, что моя новая знакомая сама была натура подстраивающаяся. С умными — умная, с хамами — хамка, как сама она с непосредственностью призналась. У нее даже почерка своего не было: еще в школе она скопировала его у соседки по парте. Так же легко и теперь схватывала чужие словечки и выражения.
Помню, как с восторгом ощутил с ней то беззаботное, пьянящее чувство свободы, что бывает только в ранней юности. И мне было наплевать, что она не любит готовить или что в квартире не так уж чтобы прибрано. Мне даже нравилось, что она не зациклена на какой-нибудь паутинке под потолком и может, не стесняясь, со смехом сама указать на эту паутинку и убирать ее при мне веником.
Я подгребал к ней в Бескудниково, мы болтали, пили чай, я играл с ее крысом Феликсом. Каждый вечер по часу трепались по телефону — будто бы ни о чем. Но я с тоской думал: ну вот переступи ее, эту невидимую черту — и тут начнется…
И почему на свете только два пола? Ведь с мужиком даже такого тандема не получилось бы. Как-никак по своей ориентации я натурал, и романтический флер для меня важен. Я хотел было остаться с подружкой на “вы”, тем самым дав понять о предпочтительной для меня дистанции, да какое там… Она выдержала такие ни к чему не обязывающие отношения только год. Потом ей захотелось большего — например, чтоб я ходил с ней по друзьям-подругам. Стала настаивать, обижаться… Хотя, скорее, ее задевало, что я не проявляю к ней мужского интереса.
Мне и самому хотелось иногда обратно в теплое стойло. Да поклевать чего-нибудь домашненького. Да чтобы еще кто-то хлопотливо порхал вокруг. Но я был начеку: женская территория представлялась мне теперь огородом, сплошь утыканным страшными пугалами…
Затем я встретился с одной своей давнишней пассией. Мы посидели в ресторане, мило поболтали — совсем, как в старые добрые времена. Потом вышли прогуляться по бульвару: от обилия выпитого и съеденного моя подруга буквально засыпала. Тут-то я и сообщил, что теперь, мол, — против секса и наркотиков. Вижу — не верит, думает: набиваю себе цену. Она явно не забыла, как несколько лет назад спросила меня:
— Ты всегда был такой гиперсексуальный?
На что я совершенно искренне отвечал:
— А разве я гиперсексуальный? Я думал, я обыкновенный…
Тут она, видно, въехала, что я не шучу, и в свою очередь призналась, что собирается замуж. И бесхитростно поинтересовалась:
— А мы будем с тобой… и потом вот так же по ресторанам ходить?
После этого я разыскал бывшую сослуживицу, с которой когда-то довольно близко приятельствовали, пригласил на чашку кофе. Перемыли кости бывшим коллегам, обменялись новостями. Когда собрался рассчитываться — она стала настойчиво интересоваться, сколько оставляю чаевых. М-да, пятнадцать лет руководства коммерческой фирмой не прошли бесследно. Пришлось сказать. “Ты с ума сошел! И половины хватит!” Начал разгораться почти семейный скандал. А я, уже слегка навеселе, нет того, чтоб уступить — уперся: мол, кто девушку ужинает, тот и чаевые назначает. Ну ладно, кое-как проехали.
Дальше обмолвился, что давно разведен, живу один. Чувствую — какое-то напряжение в разговоре, тон уже не тот, прежний. Пошел ее провожать. Чем ближе к дому, тем больше она слушает вполуха, отвечает невпопад. У самого дома — произносит деревянным голосом:
— Ну, на чашку чая я тебя не приглашаю?
Я поторопился поддакнуть. Назавтра позвонил поблагодарить за вечер — и встретил подчеркнуто холодный прием. Так больше и не общаемся.
Так могу ли я считать себя асексуалом? Скорее, да , чем нет. И не потому, что меня уже не тянет на сексуальные подвиги — с мужиком после сорока это может случиться по самым разным причинам. А потому, что меня это полностью устраивает. Более того — иногда мне не по себе при мысли, что однажды я могу проснуться собой когдатошним…
И знаете, что мне тут подумалось? А может, матушка-природа не случайно отнимает у некоторых людей либидо? Как хвост у наших далеких предков, которым те цеплялись за ветки — пока эволюции не понадобилось опустить их на землю? А что если у меня, как у тех первобытных мартышек, впереди и впрямь какое-то особое предназначение — уже не связанное с количественным воспроизводством себе подобных?
В последний раз, познакомившись через Инет, я сразу признался в своей “нетрадиционной ориентации”. Благо то была переписка по “мылу”. И женщина попалась, похоже, добрая, душевная: в Сети она искала собачью няню на время своего отпуска. Рассказала, что опекает еще дворового “зверика”, состарившегося сторожевого пса Цыгана, стараясь кормить его даже лучше своих собственных: ведь у бедняги нет других радостей в жизни.
Но в ответ на встречную откровенность Тамара вдруг недобро попрекнула меня, что я собираюсь решать свои проблемы за ее счет. Хотя, если откровенно, — разве не для этого люди и ищут друг друга?
Между тем не жалуют нашего брата асексуала, похоже, оба пола.
— Самое возмутительное, что вы продолжаете цепляться к женщинам, — оскорбился, выслушав мои разглагольствования в Сети, некий Кестьон-Алу. — Живите одни со своей “философией”, только и всего…
А вот Мегера Милосская, и эта тоже в меня камнем:
— Он женскую красоту увидел безотносительно к полу! Этому есть название — климакс. Когда женщина в зрелом возрасте, ей нужен мужчина, а не “асексуал” со своим импотентским скулежом, возводимым в философию. Но он, однако, продолжает таскаться за женщинами, заводить новые знакомства и еще обвинять женщину в том, что она “выдержала только год” с таким недоделком…
Удивительно, что “Мегера” с ее аргументацией на уровне гениталий знакома с “Анатомией человеческой деструктивности” и “Искусством любить” Эриха Фромма, которого она, как оказалось, уважает и ценит как тончайшего психолога. Но как тогда можно было не понять, что в ее разряд “недоделков” неизбежно попадают и совершенно нормальные мужчины? Те, например, кто продолжает искать свою единственную — но при этом не хочет размениваться…
Впрочем, к этому времени я уже понял: будь ты беспросветный пропойца, гуляка или тайный многоженец — ты не вызовешь столько яда у женщин, сколько асексуал. Почему — думаю, понятно: это проблема в их собственной семье. Причем проблема эта выходит далеко за рамки физиологии. Ибо супружеский секс как “долг”, “для здоровья” и культивирование у своего мужика чувства вины (не хочешь меня обслуживать, значит, подлец) — еще и удобный повод для таких жен давить на психику мужа, вампирить, словом, доминировать в брачном союзе, не имея для того никаких реальных достоинств.
Таким образом, супруг, перешедший в разряд асексуалов, ненавидим не только потому, что его половина обуреваема неудовлетворенной страстью (ее в конце концов можно удовлетворить на стороне). Но еще и потому, что отсутствие сексуального интереса с мужской стороны — как рычага влияния женщины в супружеских отношениях — рождает у нее неуверенность в будущем своего брака и в конечном счете в себе самой. И вот это уже прямой путь к неврозу.
Не обладать. И не принадлежать
Мужчина никогда ничего не просит у женщины, ну разве что иногда он просит все, но только на то время, пока ему это нужно.
Дорис Лессинг, английская писательница,
нобелевский лауреат
Благодаря “собачнице” я понял: признаться даме, что как женщина ты меня не интересуешь — значит, вогнать человека в ступор. Это все равно что заявить: я буду с тобой общаться — но знай, что ты мне не нравишься. И потом, две половые роли в отношениях между людьми известны — но третья? Как тут себя вести? Тем более что эта третья роль — какая-то странная: мужчина приглашает в театры, дарит цветы и маленькие подарки, а иногда даже привозит продукты — и ничего не требует взамен. Впору растеряться…
Но что если для меня думать о плотских отношениях с женщиной, к которой я не испытываю сердечного чувства, почти так же противно, как и с мужчиной? Особенно если инициатива в этом вопросе исходит от дамы. Эротические картинки в журналах или по “ящику” и те вызывают легкое отвращение — своей агрессией, неуклюжими попытками зацепить за слабое место, сыграть на примитивных инстинктах. Ведь я уже знаю, что внешняя красота сама по себе — обманка. Это что-то вроде удачного рекламного ролика — и ничего более.
Попалось тут на глаза в блоге: “сняли с подругой мужиков в баре и трахнули их”. Это откровение меня поразило. Не моральной стороной. А тем, что женщина может быть не только жертвой, но и охотником. Только если у нас равенство полов, почему же мне отказывают в праве “не дать”, если я не хочу?
Недавно зачем-то — на старости-то лет! — взялся составлять список девочек, с которыми просто целомудренно целовался в юности. Подумалось: вот оно, настоящее. Но их оказалось так мало. Меньше, чем пальцев на руках. Да что там — меньше, чем пальцев на одной руке. А если совсем уж честно — то никого так и не вспомнил. Лет в десять мы с девчонками еще не целовались, а показывали друг дружке, извиняюсь, письки. Потом лет до восемнадцати-девятнадцати — какой-то провал. А потом просто вернулись к тому, что было в десять. Вот и выходило, что из наивного застенчивого мальчугана я как-то сразу превратился в похотливого кобелька.
А ведь только отрешившись от похоти, начинаешь видеть и ценить в женщине истинную красоту. Не только душевную, невидимую — внешнюю тоже. Иногда цокает каблучками перед тобой такая красотка — и невольно думаешь: боже мой, что за чудное, прелестное создание! Хочется просто бездумно топать и топать за ней. Любоваться вскользь брошенным взглядом, мимолетной улыбкой, наспех завязанным хвостиком. Быть рядом. Но — больше не обладать. И не принадлежать.
А еще начинаешь ценить красоту и гармонию в женщине независимо от возраста. Отыскиваешь эту красоту во всяком периоде ее жизни, включая совсем преклонные годы. И заново открываешь мир окружающих тебя людей. Теперь я понимаю, отчего среди мужчин с нетрадиционной ориентацией, как утверждают, гораздо больше людей глубоких, тонко чувствующих, лучше понимающих женщину. Ибо они не склонны усматривать в ней прежде всего объект вожделения.
И пусть для очень многих мужчин важнее всего, чтобы подруга в свои сорок могла бы, как говаривала Коко Шанель, влезть в те же джинсы, что и в восемнадцать. Для меня же самое притягательное, манкое в женщине — ее личность, ее человеческая индивидуальность. И оттого мои ожидания здесь прямо противоположны.
И знаете что? Я, пожалуй, не прочь и дальше оставаться асексуалом. Догадываюсь, что такой человек видит и ценит в существе противоположного пола суть, его мозги не затуманены первобытными инстинктами. Он не покупается на блестящую обертку: кокетство, косметику, шмотки — всем этим его не проймешь. И раскручивать на деньги его тоже бесполезно. Благодаря этому я, к примеру, избежал не только многих разочарований — но и неоправданных расходов, в результате чего перестал быть рабом своих заработков и нынче вполне удовлетворяюсь малым.
И, конечно, такой человек никогда не окажется кем-то “трахнутым”. Ни в конкретной ситуации, ни вообще по жизни.