Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2008
Вот так, забавляясь “Как вспомнилось” |
Не сразу понял, что так зацепило меня в “звучании слов”, из которых составил книгу своих воспоминаний (историй? баек? бывальщин? бухтин? анекдотов? приколов?) знаменитый литературовед-латиноамериканист Лев Осповат. Как-то не верится, что писал он их, “забавляясь”, что “первыми словами, пришедшими в голову”, задавался их ритм и что в книге, которую он назвал подчеркнуто непритязательно “Как вспомнилось”1 , он предъявил нам лишь “залихватские байки”.
Хотя по всей выверенной фактуре это конечно же байки — те самые истории, которые, вызывая смех слушателей, звучали лет пятнадцать назад на застольях литфондовского разлива, а за сорок лет до этих литературных посиделок — в идущих на фронт теплушках, а то и в блиндажах переднего края.
“Ветеранское сердце” знает сокровенный смысл монологов старого фронтовика — это в книге Осповата самая главная часть. Но и “Всякая всячина”, застрявшая в памяти за послевоенные десятилетия, способна разбередить иное читательское сердце. Особенно если это сердце предано литературе, и точнее — имеет вкус к литературному быту. Одно это удержало бы мое читательское внимание: стальной оскал шуточек Ярослава Смелякова, выверенные откровенности Ильи Эренбурга, глубокомысленные историософизмы Натана Эйдельмана, мгновенные экспромты Льва Копелева… рисковые страсти диссидентского круга в доме Корнея Чуковского и его дочери Лидии Корнеевны… и еще шире, легче, заливистее! — весь окололитературный антураж развеселых 60-х годов, вплоть до бессмертных афоризмов легендарного цедээловского парикмахера, изрекавшего их по ходу работы “над головой писателя”.
Эта энциклопедия литераторских подмостков позднесоветской эпохи сама по себе информативна и занимательна.
Но меня приковывает другое. Загадка стилевого решения. Двоение интонации. Совмещение масштабов. Смешение планов. Зазеркалье пустяков, оборачивающихся неожиданно-пронзительными истинами. Сокровенный смысл, вспыхивающий в темном бормотании… “И все же именно он…”
И все же именно он… в данном случае — ефрейтор Зайцев, а мог бы — рядовой Луценко или сержант Кириченко, или старшина Ельчанинов (фамилии явно подлинные, не выдуманные, включая и старшего сержанта Сашку Квочкина, хотя уж тут-то реальность сама постаралась наградить реального человека фамилией, литературного блеска которой не отверг бы и Гоголь)… так вот: именно он, простодушный собеседник Осповата в заключение очередного окопного разговора о бабах озадачивает его фразой:
— Если не можешь жить с той, которую любишь, люби ту, с которой живешь.
Озадачивает, завораживает двойной свет: пронзительный трагически серьезный диагноз той боли, что прячется на дне души, — и балаганно-приворотная, знахарская интонация, с которой произносится этот неопровержимый диагноз.
Трагедия свинцом лежит на дне, а поверху идет веселый треп, потеха в стиле Васи Теркина, деда Щукаря, Антипки Бреха и прочих бороздящих поле народного юмора наследников Рудого Панька. Не любо — не слушай, а врать не мешай. Врать — значит заговаривать боль. “За что купил — за то продаю” — под этим девизом врач продолжает свое благое дело. Баять привычно именно в этом духе — в той интонации, какую продемонстрировал последний классик этого жанра — Василий Белов в “Бухтинах вологодских”.
Но у Осповата — что-то фантастически другое. Каким наитием вступило ему в голову пропеть эти песенки в ритме… если не слепого Гомера, то… Да он сам объяснил, откуда пало на него это стилистическое наитие. Неруда! Пабло Неруда, “Всеобщую песнь” которого Льву Осповату довелось переводить с испанского на взлете всемирной славы великого чилийца! А за ним стоит раскаленный пласт магнетического латиноамериканского эпоса, повествующего о пестром, безумном, неустоявшемся, непредсказуемом, полном звериных страстей и человеческих слез, переворачивающемся и выворачивающемся мифомире! Стиль эпического миротворчества — белая страница бытия. Я не могу “поймать” в этом “нерудо-песенном” строе ни ахейских гекзаметров, ни наивности, с которой, по выражению Мандельштама, Адам давал имена вещам, но и Адамом, и Ахиллом здесь определенно пахнет — именно потому, что устами старшего сержанта Квочкина вещает у Осповата Мировая История.
Загадочный эффект возникает от оксюморона. История — кровоточащая советская история середины ХХ века — воспроизведена так, как все это “вспомнилось”. Андижанское (ссыльно-поселенское?) детство в начале 20-х. Абсурд, ставший логикой бытия. Родильный дом, построенный на заброшенном кладбище. Мама, провалившаяся в раскопанную могилу (возвращалась вечером из горздрава… “вытащили прохожие”, вряд ли сознававшие в этом эпизоде символику: провал Матери в Аид). Затем — “незабвенный тридцать седьмой”: школяры играют в тайное общество, за каковую игру им клеят заговор. “Чтоб у вас даже камни заговорили!” — наставляет следователей начальник Управления НКВД. “Сегодня в нашей стране даже камни поют!” — откликается на уроках словесности Буревестник Революции. С песнями — вперед! 22 июня 1941 года — школа передает своих выпускников военкоматам; выпускники, не ожидая повесток, требуют отправить их на фронт немедленно! “Половина не вернется”, — тихо комментирует Богиня Судьбы, не прерывая развеселого монолога.
История погружается в баешную лихость. И поскольку мелодически эти байки переаранжированы в эпос, то и происходит то самое чудо поэзии, которое выворачивает твою читательскую душу и держит ее. Потому что из баешной пены рождается такая Афродита, как Анька Филатова, младший радист, с хохотом признающаяся сорок лет спустя, что на Четвертом Украинском фронте особисты завербовали ее в информаторы…
Трагедия, выплывающая из этой пены, от пены не отмывается, она возводит хохот до степени кашля… чтобы снова укрыться в терситову “дурь”… которую Осповат на всякий случай прикрывает знаменитой пушкинской строкой:
“Что, если это проза, да и дурная?”
Может, и дурная. В том смысле, что дурь — не глупость, а господня блажь! — есть потаенный ключ к мудрости. Мировая История тонет в блажи, но сквозь блажь прорастает эпическими обертонами. И эта вибрация смысла приковывает, ранит, держит.
Рискну предъявить читателю для экспертизы один эпизод из книги Льва Осповата — риск мой связан с абсценным словечком в финале эпизода, — в принципе я не выношу ни мата, ни вообще скабрезностей в литературном тексте, но на сей раз ничего не трону, ибо из этой песни этого слова не выкинешь.
Итак, ефрейтор Ялмурзин Борис Ильич, сорокалетний окопный мудрец и очередной наставник будущего баешника, — объясняет тому, какую жену надо выбрать себе после войны: вот вроде поварихи Дуськи Прохоровой: “щеки пылают, грудь выпирает из гимнастерки” — такая и обстирает, и накормит, и детей вынянчит, а “придешь домой пьяный — не попрекнет, рядом положит, и тут уж только не оплошай…”
Далее цитирую, не выпуская ни словечка:
Помолчал
И, махнув рукой, горестно:
И, махнув рукой, горестно:
— Да что!
Вижу тебя насквозь:
поедешь в Москву,
женишься там на стриженой,
она будет бегать
по собраниям,
а дома — дите обосранное.
Как в воду глядит ефрейтор Ялмурзин! И насчет “стриженой”, и насчет “собраний”.
Одного не может угадать Борис Ильич: что дитя, лежащее дома в одиночестве, прорастет сквозь… скажем так: сквозь эту пену… и станет крупнейшим специалистом по русской литературной классике. Ефрейтор Ялмурзин этого не знает. Мы — знаем. Не только потому, что можем взять в библиотеке и прочесть труды Осповата-младшего. Но потому, что чувствуем, как сквозь “баешный треп” Осповата-старшего прорастает в эпическом преображении — героика Культуры.
Как сквозь бухтенье Терсита слышатся голоса богов и богинь.
В заключение — эпизод из литературной “Всякой всячины”, финального раздела книги Льва Осповата (не пропустите же голос богини).
У Копелева.
Телефонный звонок.
Нахально схватив
отводную трубку,
слышу радостный голос Льва:
— Лидия Корнеевна? Здравствуйте!
И сухой женский голос:
— Нет, это всего-навсего Анна Андреевна…
Всего-навсего.
1 Осповат Л.М.: “Водолей”, 2007. 500 экз.