Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2008
Перевод Владимир Козаровецкий
Убежище
Подамся самой прямою тропкой, но уведут кривые,
задумаю самую важную думу, но посторонние отвлекут вниманье,
соберусь встретиться один на один со смертью, но окажусь в убежище…
С зажженным фонарем в руке и с повязкою на глазах приходят и уходят люди.
Они мне дают такой же фонарь и такую же точно повязку.
— Ты, наконец, отыскался, — они говорят. — Ты теперь снова с нами.
— Зачем мне этот фонарь? — спрашиваю у них.
— Чтоб видеть при полном мраке, — отвечают одни.
— Зачем мне эта повязка?
— Чтоб видеть при ярком свете, — объясняют другие.
А мне хочется просто смотреть,
просто воспринимать
и просто жить —
и видеть светлое светлым,
и видеть темное — темным,
правдивым — правдивое,
лживое — лживым…
…На белой, на черной, на серой земле рисую, стираю и снова рисую свой образ.
Кроты
Как предательский лед, под нами проваливается земля,
сами собой со своих мест сходят храмы и тюрьмы, музеи и магазины…
— Не надо на все это обращать вниманье, —
советуют нам откуда-то сверху, —
это кроты копают свои норы, всего лишь кроты…
Мы и так уж давно на много чего не обращаем вниманье,
даже на то, что мы уж не слишком и мы,
что мы подкопаны даже в самих своих мыслях, поступках, словах,
что — неведомо кем — обмануты,
что — неведомо как — постепенно лишились почвы…
Мы чувствуем снизу толчки — будто там, под землей,
встает на ноги великан пленный,
одною частью себя пугаемся и радуемся — другой,
отваживаемся и медлим, выжидаем, решаем, как быть,
что нам теперь все-таки делать:
то ли слушать не то, что слышим,
глядеть не на то, что видим,
говорить не то, что понимаем,
то ли, наперехват кротам, копать под собой — вместе с ними — землю.
Лужи
Ширятся нарушенья.
Меняются времена года.
Как дым, по округе ползет тревога.
В лужах млеет вода — а люди не верят воде,
в лужах играет солнце — а люди не верят солнцу,
в лужах плескаются облака — а люди не верят облакам.
Они взирают туда, куда и зайти невозможно, — вдаль.
Там, по дороге, по лужам, от лужи к луже,
после дождя бегут вереницею босоногие дети, смеются,
ногами трогают небо, радугу и плоты облаков
и ничего не боятся.
До того это было, как выпал однажды стеклянный дождь,
до того это было, как повыступали из-под земли ножи и иголки,
до того это было, как мир стал внезапно взрослым.
Старый город
На притихших дворах, у дранки и черепицы, цветет розовая и белая сирень
и осветляет своим цветеньем, своим разуменьем город,
что погружается в прошлое.
Лохматый татарник толпится возле забора:
каждая лопушина — чаша,
каждая лопушина — голос,
каждая лопушина — ладонь:
думу думает снова и снова общее вече,
обсуждает снова и снова зеленое вече цену жизни и цену смерти…
Покинули последние жители свои дома, свои хаты с оконцами и наличниками,
и все, что имели, что наживали, что помнилось и что снилось,
в переезде позабирали, переселяясь по новым углам…
Да кто-то сюда все равно возвращается неодолимо,
кто-то тут все равно, как когда-то, живет:
то вдруг зазвонит тревожно колокол,
то вдруг по брусчатке копыта зацокают,
то вдруг дитя заплачет,
то вдруг кто-то кого-то покличет, и тот отзовется…
Тут пласт на пласте, на фундаменте фундамент.
Тут свои тайны, своя преемственность, свой лад.
Тут что-то таится, что-то прячется, хоронится что-то от взглядов…
Подходит к старому городу узкоколейка.
Ходят по старому городу вооруженные патрули.
Молния
Когда я, войдя в храм и затворив за собой двери, заговорил с небом,
с неба внезапно пала молния и надвое расколола храм.
Люди, которые пришли на рассвете,
отстроили из одной половины храм света,
а люди, которые пришли в темноте,
из другой половины отстроили храм тьмы.
— Иди к нам, — зовут меня одни. — Это же твой храм;
ты здесь сможешь опять говорить с небом…
— Иди к нам, — перехватывают меня другие, — вот твой храм;
ты здесь сможешь опять слушать глас неба…
А я стою все на том же месте,
замерший,
пораженный,
озарением просветленный,
слов не имея, чтоб говорить,
с молнией в сердце.