Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2008
“Невидимки” — именно так называлась одна из первых книг Вадима Муратханова. Было это в то время, когда его сборники выходили в Ташкенте, в почти
самиздатовском оформлении (монашеском рубище большинства поэтических изданий 90-х), и не то что не упоминались в московских журналах, но даже редко доходили до Москвы. Тогда казалось, что “невидимки” — это не только персонажи этой книжки, но и сам сборник и его автор, и мы все — странноватые существа, вроде гармониумов из “Сирен Титана” Воннегута, полупрозрачные обитатели пустот и каверн постимперской Азии.
Что касается самого Муратханова, то с тех пор он перебрался в Москву, стал публиковаться не только как поэт, но и как прозаик, критик, публицист (в том числе — и на страницах этого журнала); и сам он, и то, что он пишет, становится все более “видимым”, заметным в литературной жизни. Его стихи расцветились новыми российскими сюжетами и образами, ностальгичнее зазвучали среднеазиатские мотивы. Что, пожалуй, сохранилось — поэтика, на которую не повлияли перемены географической широты, гражданства и литературной ниши. Точнее, даже не поэтика, а поэтическая оптика Муратханова, которая, как и прежде, чутка именно к этим тонким, полупрозрачным обитателям задворок зрения, гражданам “слепого пятна”.
плывут судьбе наперерез.
Переселиться нам обоим
в их нежилой подводный лес.
Вот я — ушел прозрачным боком
в нестройно мыслящий тростник.
Вот ты — большим янтарным оком
косящая на мой плавник.
В ночь на микрон, на миллиметр
сближаемся. Текут века,
жильцы проходят незаметно,
и не кончается река.
Метаморфозы — причем именно оптические, связанные с прозрачностью, плотностью, освещением, — главное свойство героев “Ветвящегося лета”.
когда я уйду.
Может быть, слегка заострятся скулы
и увеличится рост.
Волосы потеряют какой-то оттенок.
В общем-то дело не в нас,
а в освещении.
в серых штрихах полумрака
губы кусает двойник
над истощенной бумагой.
Ведать ему не придется,
как в сердцевине костра
ветка, тонка и сыра,
в плавной агонии гнется.
придуманной на жизнь вперед,
на жизнь короткую, когда в ней
светло и тень твоя берет
мое лицо в ладью ладоней,
покуда кровь твоя и плоть
гремит посудой в чуждом доме,
тревог не в силах побороть,
и видно ей в закрестье рамы,
как тень из отступивших сфер
идет с цветочными дарами
навстречу сквозь пустынный сквер.
Даже в своем традиционном значении, связанном со смертью и утратой, “тень” оказываются на редкость светлой — возможно, лишь немного более бесплотной, чем окружающая его оптическая среда.
Тебя в воспоминания как камень
краеугольный клали. В этот час
мемориальный город твой меж нами
распределен, безоблачен и тих
и не проснется от шагов твоих,
когда на свет выходишь ты, бесплотен,
из сумрака сутулых подворотен.
(“Памяти Шишкина”)
на пятнистом от света асфальте.
Заведенная птичка
не умолкает в листве.
Когда этот день
станет невыносимо странным,
рассмеюсь —
и все изумленно исчезнет.
сто метров щербинок, асфальтовых трещинок
под босыми ногами…
(“Поэма ветвящегося лета”)
лишь камень с хриплым стоном шевельнется
под неуверенной ногой.
за огненной рекой…”)
в чинар высокое собранье
босыми пятками читать
развернутую книгу Брайля.
(“Город”)
На крышу, загорать, пока не жарко!
Кого страшит, что сразу за углом —
небытия кромешного разлом?
Уходит солнце в тень в твоем раю.
Пока гудрон хранит нас, остывая,
мы посидим немного на краю,
корнями до земли не доставая.
(“Памяти Шишкина”)
на лугу танцует вдалеке.
Облакам и утреннему солнцу
оставляет в травах след босой.
Запрокинув голову, смеется,
пропасти не видя под собой.
(“Душа”)
по арычному руслу последовать
в населенную глубь
частных владений,
взору откроется изнанка соседских дворов
и чужих огородов неведомая архитектура.
….
Я уже здесь, я проснулся обратно,
но нет их со мной:
растворились в лабиринте извилистых улиц,
в летнем зное истаяли…