Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2008
Удивительно, но чем дальше отходит от нас в историю ХХ век, тем больше мы о нем узнаем неожиданного и нового, что порой в корне меняет наши представления о том времени и людях, в нем живших.
Это касается не только нашей отечественной Российской истории, которая, как известно, переписывается многократно — такое у нее свойство или удел. И не только истории политической, чреватой тайнами и недомолвками, но и истории культуры.
В 2007 году в Германии в престижный рейтинг лучших книг года, который составляют ведущие немецкие литературные критики, вошел и занял пятое место роман Генри Парланда “Вдребезги”, написанный… почти 80 лет назад. Случай, пожалуй, беспрецедентный. Все равно, как если бы в наисовременнейший российский рейтинг попали, скажем, “Дни Турбиных”.
Если же добавить к этой сенсационной новости короткую информацию об авторе: Генри Парланд (1908—1930) — финский модернист, родными языками которого были немецкий и русский, но который писал по-шведски, декларируя, что подражает французским образцам, — то даже это перечисление таит в себе множество загадок.
В том же 2007 году в московском издательстве “Текст” также вышел сборник произведений Генри Парланда, в который наряду с романом “Вдребезги” (переведенным со шведского автором этой статьи) вошли и стихи, написанные по-русски. Хорошо известно: Россия — не Германия, поэтому попытка вернуть отечественной литературе одно из самых ярких и самобытных имен русского зарубежья на первых порах прошла почти незаметно. И все же это случилось.
Кто же он, Генри Парланд, литератор, ставший легендой? За свою короткую жизнь — всего 22 года — Парланд успел издать сборник стихов, высоко оцененных поэтами-современниками, написать десятки рассказов, опубликовать многочисленные статьи и эссе о современной литературе, в том числе и русской, о кино, театре, балете и даже об автомобилях (о увлечение молодости!) и, наконец, создать прославивший его роман.
О литературных достижениях Генри Парланда писали и, конечно, будут писать историки литературы. Русскому читателю еще предстоит радость открытия этих удивительных произведений, написанных так живо и ярко, с такой силой и выразительной экспрессией, что они, кажется, созданы только что — в них бьется жизнь, ощущается дух ушедшей эпохи и… ритм современности.
Но в этой статье хотелось бы поговорить о том, что пока оставалось вне поля зрения исследователей и критиков — о Генри Парланде как русском писателе и — шире — представителе русской культуры, русском интеллигенте. Возможно ли такое утверждение? Попытаемся разобраться.
Генри Парланд родился 29 июля 1908 года в Выборге. Он был старшим из четырех сыновей в семье инженера Освальда Парланда. Отец писателя происходил из английско-немецкого рода, а его мать, в девичестве Мария Сеземан — прибалтийская немка. Оба выросли в Петербурге и в детстве учились в знаменитой гимназии Мая.
Парланды оставили свой след в истории Петербурга. Первым в Россию из Шотландии приехал в XVIII веке Джон Парланд, который стал преподавателем английского языка в семье Павла I. Его внук Альфред Александрович Парланд (1842—1919) был известным архитектором, занимался в первую очередь постройкой соборов и церквей. С 1883 по 1907 год он руководил строительством храма Спаса на Крови. Именно ему принадлежит идея мозаичного убранства храма. По эскизам А.А.Парланда выполнена большая часть мозаичных орнаментов, созданы сень, киоты и иконостас. Помимо практической деятельности Альфред Александрович занимался и преподаванием — сначала в Академии художеств, на кафедре архитектурных ордеров, затем в училище барона Штиглица, на кафедре акварельного рисунка.
Генри Парланд был внучатым племянником знаменитого архитектора. В доме говорили по-немецки и по-русски. Освальд Парланд занимался строительством мостов и дорог, семья какое-то время жила в Петербурге и Киеве, а потом перебралась под Выборг в местечко Тиккала, где их и застала революция.
В 1918 году, когда по ленинскому декрету Финляндии было предоставлено право на самоопределение и отделение от России, юному Генри было 10 лет. Не он сменил страну проживания, а граница, переместившись, перенесла Парландов в иное государство — Финляндию, где всем им, по крайней мере, на первых порах предстояло изведать судьбу чужаков-переселенцев. Парланды обосновались недалеко от Хельсинки в Гранкюлле.
Впрочем, как минимум десятилетие граница не была накрепко закрыта, и связи с Россией не обрывались окончательно. Это было очень важно: не только потому, что отец еще какое-то время мог получать заказы в России, но прежде всего потому, что позволяло сохранять культурные контакты.
Говоря о русской эмиграции, мы вспоминаем такие крупнейшие центры, как Париж, Берлин, Прага, Лондон. О судьбе тех, кто оказался в Финляндии, известно очень мало. Как и о том культурном наследии, которое оставили в этой северной стране наши бывшие соотечественники. В большинстве случаев мы имеем лишь смутное представление о тех материалах, которые хранятся в библиотеках и архивах, мы не знаем имен и, что самое обидное, до сих пор не очень и стремились их узнать. Архив Генри Парланда, хранящийся в Шведском литературном обществе в Хельсинки, содержит не только материалы, относящиеся к его литературному творчеству: рукописи литературных произведений, черновики, вырезки из газет и журналов, записные книжки, но и объемную переписку, которая дает представление и о том, как жили и с каким достоинством выживали русские люди, оказавшиеся оторванными от родины.
Парланды были истинными российскими интеллигентами — трудолюбивыми, не очень преуспевающими, интересующимися литературой и искусством не в меньшей степени, чем своей профессией. В сложных жизненных обстоятельствах, когда семья оказалась оторвана от прежней укорененной жизни, Парланды делают ставку на упорный труд и знания, а еще — всеми силами пытаются сохранить культурные корни — прежде всего русские. Они ясно понимают: перекати-поле не имеет будущего. И даже на чужбине сохраняют достоинство и широту кругозора русских интеллигентов.
Родители прекрасно знали зарубежную литературу, прежде всего немецкую, но отдавали предпочтение русской, реалистической прозе XIX века, но и современники, особенно романтическое направление рубежа эпох, вызывали интерес. В семье поддерживалась традиция чтения вслух. Литература была не просто досугом, а неотъемлемой и важной частью повседневной жизни. Сыновья унаследовали любовь к литературе и чувство слова: все они, так или иначе, отдали дань писательству.
Особое восхищение юного Генри вызывала точеная пушкинская проза и фантасмагорический полет воображения Гоголя. Но интересы Генри Парланда шли значительно дальше круга семейного чтения: его привлекало все новое, читательский диапазон — от русской литературы рубежа ХХ века до советских авторов, а также современная европейская литература — шведская, финская, немецкая, французская. Все это не только жадно впитывалось начинающим писателем, но и подвергалось серьезному анализу, находило отражение в его творчестве.
Генри — талантливый, но болезненный мальчик — был любимцем в семье. С раннего детства открылись разносторонние его дарования. Он увлекался естествознанием: собирал бабочек, растения, наблюдал птиц, изучал подводный мир, проявлял явные инженерные способности и страсть ко всякой технике — от паровозов до электроаппаратуры. Коллекционировал марки, весьма успешно занимался фотографией и с одинаковой основательностью постигал автомобильное дело и модные танцы. Но это не означало, что Генри хватался за все подряд, наоборот, с ранних лет его отличала редкая способность к самодисциплине, сосредоточенности, стремление к углубленным систематическим исследованиям.
В Финляндии Парланды попали в незнакомую языковую и культурную среду. Поначалу старшего сына отдали в финскую школу, но потом забрали: его дразнили — он, чужак, пришелся не ко двору. Надо добавить, что в 20-е годы, после обретения государственной независимости в Финляндии сильно выросли националистические тенденции, возможно, и это сыграло свою роль в выборе нового языка: Парланды, как истинные петербуржцы, были в хорошем смысле слова космополитичны, любые проявления националистической ограниченности и националистического чванства были им органически чужды. Генри перевели в шведскую школу. Шведский язык по традиции был в Финляндии языком культуры, Генри начал учить его лишь в 14 лет, но уже в последних классах школы писал на шведском стихи и прозу. (Его больше интересовала проза, но когда он показал свои первые опусы известному поэту-модернисту Гуннару Бьерлингу, тот, высоко оценив их художественные достоинства, посоветовал сосредоточиться на поэзии.)
В 1927 году Генри по настоянию родителей поступает на юридический факультет университета Хельсинки. Очевидно, родители стремились дать сыну не только хорошее образование, но и профессию, которая бы обеспечивала ему в будущем надежный доход. Однако учеба мало увлекала юного студента. “Я изучаю юриспруденцию. Не могу сказать, чтобы предмет интересовал меня. Впрочем, и любой другой предмет также. Я изучаю юриспруденцию, потому что это позволит мне найти впоследствии хорошую работу и потому что человек должен иметь красивую этикетку, чтобы его уважали окружающие”, — это признание героя одного из рассказов Парланда полностью соответствует позиции самого автора.
Осенью того же 1927 года он знакомится с известными финско-шведскими поэтами-модернистами Гуннаром Бьерлингом, Элмером Диктониусом и Раббе Энкелем. Они сразу признали в новичке исключительный поэтический дар и объявили молодого собрата по перу своей надеждой на будущее. “Думаю, что мы получили редкое драгоценное зерно, многообразную и многоликую личность”, — признал после первого знакомства Гуннар Бьерлинг. Он же так описал молодого поэта: “Почитатель Диктониуса, скромный, уверенный, скорее ироничный, чем пафосный, и уж ни коем образом не красногвардеец — образованный человек, прекрасный юноша”.
Бьерлинг не случайно подчеркивает, что новый знакомый, хоть и “наполовину” русский, “не красногвардеец”. Политическая неангажированность Генри Парланда удивляет. Его отрочество совпало с крупнейшими социальными потрясениями рубежа веков — Первой мировой войной и Октябрьской революцией, но, наблюдая “движения исторических пластов”, он удивительным образом избежал столь естественного для юности увлечения грандиозными классовыми битвами, романтикой революции и сохранил интерес к человеку, личности, а исторические потрясения интересовали его в первую очередь как катализаторы новых ярких достижений в искусстве и литературе.
Он хорошо знал и понимал современную ему поэзию, разбирался в новейших течениях модернизма — немецком экспрессионизме, дадаизме, но самое значительное влияние на него оказал русский футуризм. Увлекался Маяковским, следы влияния которого можно найти в его поэзии — как в мировоззрении, так и в формалистических исканиях. Урбанизм Маяковского и в то же время его позиция бунтаря-отщепенца, противостоящего буржуазному обществу, были, несомненно, близки и понятны Генри Парланду, сознававшему свою неприкаянность, “неукорененность” и в то же время теснейшим образом связанному с реальной жизнью города, остро воспринимавшему время, современность, в ее мельчайших проявлениях.
Знакомство с поэтами-модернистами, несомненно, сыграло значительную роль в литературном развитии Генри Парланда. Он активно участвует в издании литературного альманаха модернистов Quosego, печатает там свои стихи и статьи. А также начинает публиковать литературные произведения в других журналах.
Вступление в литературу Генри Парланд начал с декларации собственных эстетических принципов, он опубликовал в альманахе Quosego статью “Бунт вещей”, в которой размышляет над одной из основных проблем современного общества — противостоянием человека и мира вещей. В этом конфликте Парланд встает на сторону последних, превознося возможности техники и прогресса. Динамику и энергетику материального мира он противопоставляет вялости и “изношенности” мира человеческих эмоций и чувств. Однако, низвергая отжившее и приветствуя прогрессивное и новое, Парланд чужд разрушительного экстремизма ниспровергателей прошлого, он стремится к объективности, чутко чувствует и умеет ценить реальность настоящего, стиль эпохи, и, что не менее важно, его критический взгляд всегда предполагает иронический подтекст, более того — самоиронию.
Кофе или чай
(Гамлет сказал это изящнее
— но я не Гамлет)
Он говорил еще и о многом другом
— но это мало что прояснило
— многое так и осталось непонятным до сих пор
Но
Все же у нас есть выбор.
В то же время Генри Парланд стремится связать развитие финского модернизма с художественными и теоретическими достижениями русского формализма. Выступая в защиту своих старших коллег или, скорее, пытаясь объяснить значение их творческого эксперимента, Парланд опирается на положения, разработанные советской формалистической школой, и прежде всего Виктором Шкловским и Виктором Жирмунским.
В письме Марии Сеземанн (1.10.29) он сообщает, что написал статью для журнала Quosego.
“Это формалистический анализ модернистской поэзии. Формалистическая школа (Белый, Шкловский, Жирмунский — Папа о них знает, если я не ошибаюсь, прошлой зимой он читал работу А.Белого о русском символизме) до сих пор совершенно неизвестна в Финляндии. Финская литературная критика по сей день пребывает где-то в начале 1900-го. Поэтому моя статья может иметь большое значение”.
Таким образом, и в литературной критике Генри Парланд выступает как “просветитель”, носитель прогрессивных идей, которые черпает из русской культуры.
В статье “Современная поэзия под углом зрения формалистов” Генри Парланд, опираясь на опыт современной русской поэзии, объясняет новизну формалистических поэтических приемов:
“Мы живем в повседневной жизни, строго отделенной от остального мира. Мы видим окружающие нас вещи, но не ощущаем связей между ними; они нам безразличны. Мы настолько привыкли видеть их на привычных местах, что не обращаем на них внимания.
Задача поэзии вернуть нам живую связь с нашим окружением. Чтобы этого достичь, нужно вырвать вещь из повседневных взаимосвязей и представить ее в новом, бросающемся в глаза освещении. Это чувство новизны и непосредственности, которое мы таким образом испытываем, вызывает в нашем сознании реакцию, т.е. поэтическое переживание”.
Генри Парланд не только проповедовал новые литературные принципы, но и сам их применял на практике. Так рождались его удивительные стихи-метафоры, поражающие яркостью и необычностью образов и особой личной интонацией.
Боже
как я люблю
улицы
витрины
удивленные взгляды стен домов
вниз
на головокружительный дождь тротуаров —
Автомобили
таращатся в изумлении своими окулярами.
Однако вхождение в круги высшей богемы означало не только важный литературный опыт, но и необходимость жить по ее законам, предполагавшим жизнь бурную и интересную, но поглощавшую почти все время и, что не менее важно, требовавшую немалых финансовых затрат. Увлечение литературой и приятельство с богемой привели к двум печальным результатам: Генри прогуливал занятия в университете и наделал долгов.
Недостойное поведение сына заставило родителей потребовать, чтобы он одумался и “повернул свой мозг от туманностей модернизма” (15.09.29). В таких случаях очень часто дело оборачивается громким семейным скандалом. Конечно, родители волновались за старшего сына. Он был любимчиком всей семьи, и они, сознавая, сколь трудно их положение чужаков-эмигрантов, всеми силами старались ему помочь, а ведь ни денег, ни связей у них не было. “Ты не финн, и поэтому мало надежды на удачу в карьере”, — откровенно пишет сыну Освальд Парланд (15.12.29). К тому же дурной пример, который Генри показывал младшим братьям, угрожал благополучию всей семьи: что если и остальные сыновья проявят неразумность и пойдут по кривой дорожке?
Разговоры с отцом подчас бывали весьма резкими и бурными, но при этом отголоски этих споров, сохранившиеся в переписке, поражают уважительным и вдумчивым отношением старшего и младшего. Освальд Парланд, как и вся семья, внимательно следит за творчеством сына и, даже тогда, когда ему не удается сдержать эмоции, выносит взвешенные и разумные аргументированные оценки.
Удивительно: разнос загулявшему сыну у Освальда Парланда превращается во вдумчивое (хоть и весьма эмоциональное) критическое исследование поэтического направления. И это пишет не литературовед, не гуманитарий — а инженер-строитель! Но Освальд Парланд умело борется за сына “на его поле”. Он не опускается до огульных назиданий или порицаний за “дурное поведение”, а вступает в литературную полемику! И делает это вполне умело и достойно.
“Твою статью в “Hufvudstadsbladet” об еврейском театре прочел с интересом — желаю тебе успеха в дальнейшем. — Ты спрашиваешь наше мнение об критике Hagar Olsson1 — я, как уже, кажется, писал Тебе, нахожу ее до всех мелочей совершенно правильной. Может быть она уделяет слишком мало внимания на абсолютное достоинство некоторых Твоих произведений в отношении стиля, ловкости оборота речи, остроумия и т.д. Но общий характер Твоей поэтической физиономии несимпатичен. Термин “dagsdrivare” (“бездельник”) совершенно верно характеризует ваш круг, и в особенности тебя и Bjцrling’a.
По поводу Bjцrling’a — я прочел третьего дня его произведение в № 4 Quosedo — неужели Ты еще считаешь его хоть сколько-нибудь замечательным после той дряни, банальной, архибанальной, которую он написал? Его первое “alla dansar” (все танцуют) — это же плоско и вообще то, что он продолжает в своем дадаистическом стиле, который давно уже пережит, свидетельствует об очень ограниченном мозге. Неужели ты все еще считаешь его чем-нибудь замечательным? Связь Твоя с ним всегда будет мне непонятна. Ты продал свое самостоятельное развитие и стал его духовным рабом. Неужели Ты еще не понял всю духовную гниль, которой он Тебя заразил? Hagar Olsson прямо указала на Bjцrling’a, как родоначальника вашего “dagsdrivare” — полная духовная нищета при колоссальном самомнении. Ведь только это самомнение и восхваление друг друга (все три первые критики твоих стихов) и объясняет ваш квази-успех. Провал давно уже ясен — успех скандала — и продолжение в том-же роде в четвертой книжке Quosedo по-моему позорно для “svensk ungdom I ar 1929”. Последняя мысль H.O. о том, что ты есть типичный представитель этой “ungdom” совершенно верно. Родились вы на гнилом болоте эспланадской культуры, взращены влюбленным в себя паразитом Bjцrling’ом, и все кривляния и выкрики никого не убедят, что вы гении. — Жалко, что H. Olsson не коснулась прямо существа явления — паразитизма — и удовлетворилась лишь названием “dagsdrivare”. (13.08.29)
По настоянию отца Генри оставляет Хельсинки и уезжает в мае 1929 года в Литву, где в Ковно (Каунасе), тогда столичном городе, преподавал в университете брат Марии Парланд, известный философ Василий (Вильгельм) Сеземан. Для Генри находится должность в шведском консульстве.
Неман гонит перед собой льдины
Словно стаю откормленных гусей.
Они вразвалочку уплывают вдаль
И громко гогочут
Когда мосты пытаются испугать их
Своей силой воли.
Таким предстал Генри Парланду Каунас — маленький городок, только-только начинающий превращаться в столицу независимого Литовского государства. Время от времени в письмах Генри появляются сетования на унылость его жизни в изгнании, а вот как описывает он свои впечатления в одном из очерков: “Каунас весьма молодой город. Всего 10 лет назад это была русская крепость, где запрещалось строить дома выше двух этажей, но теперь город изо всех сил пыжится превратиться в столицу. Здесь возводятся небоскребы и роскошные здания торговых фирм. Но достроены пока лишь единицы… Улицы Каунаса морщатся от подобного энергичного обращения, которое требует прокладки водопровода и сооружения витрин. Они с непривычки щурятся от световой рекламы, нерешительно и осторожно цепляющейся за стены домов”.
В эпилоге романа “Вдребезги” герой бродит “по улицам маленького чужеземного городка, куда забросила его судьба”. И мы, конечно, узнаем в этой одинокой фигуре самого автора. “Стояла осень, мелкий колючий дождь моросил по крышам домов, которые в тусклом сиянии капель казались еще ниже и невзрачнее. Писатель зашел в небольшой кабачок, который был едва заметен во дворе, и влил в себя несколько бокалов прямо у стойки. Это приглушило тяжесть, которую он носил в себе, на миг ему стало легче, он несколько раз глубоко вздохнул, расплатился и ушел”.
Но в отличие от своего героя Генри не склонен был предаваться безграничному отчаянью. В конечном итоге верх всегда брал оптимизм молодости, жажда жизни и … любознательность. У него был еще один редкий и ценный талант — в любых обстоятельствах находить нечто интересное, яркое, заслуживающее изучения и осмысления.
Пребывание в Каунасе оказало значительное влияние на творческое развитие молодого поэта. Здесь Парланд вновь оказался в среде русскоязычной интеллигенции, все еще сохранившей связи с Россией. Достаточно упомянуть, что в это время в Каунасском университете преподавали философ Л.П.Карсавин и художник М.Добужинский, в еврейском театре Ковно ставил спектакли ученик Вахтангова М.Гор. Впечатления от постановок этого театра отразились в одном из стихотворений Генри Парланда:
Еврейский театр в Ковно
Самый великий язык
— немой язык
рук.
Именно руками
мы хватаем жизнь
выжимаем из нее
немного солнечного света
который проливается на нас
и окрашивает на золотом.
К сожалению, и об этом аспекте истории русского зарубежья мы знаем еще недостаточно, эта страница русско-литовских культурных контактов и взаимопроникновений еще очень мало изучена.
Возвращение в русскую культурную среду для Генри Парланда очень важно. Именно в Каунасе он наиболее остро ощутил свою связь с русской культурой. И это возвращение к истокам его, несомненно, радует. Как о важнейшем достижении он пишет в письмах, что стал говорить по-русски “как русский”. Более того, все, что он узнает о современной русской культуре — и советской, и эмигрантской, — вызывает в нем живейший интерес, который становится импульсом к написанию новых публицистических статей. Говоря сегодняшним языком, он превращается в пропагандиста русской культуры. И справляется с этой задачей наилучшим образом, потому что делает это искренне, во всю силу своего таланта.
Дядя Генри, под опеку (и надзор) которого он попал в Каунасе, Василий Сеземан живо интересовался современной литературой и философскими дискуссиями своего времени, он бывал наездами и в России — в Москве и Ленинграде — и часто проводил отпуск во Франции, где жила его бывшая жена Нина Сеземан и два сына — Алексей и Дмитрий. Имя Нины Сеземан упоминается в биографии Марины Цветаевой. В 1938 году она со вторым мужем — Николаем Клепининым и сыновьями вернулась в Советский Союз. Семье было определено жить на даче в Болшево, туда же впоследствии поселили и вернувшихся из эмиграции с Сергеем Эфроном и Марину Цветаеву с детьми — Алей и Муром. Эти две семьи были дружны еще в Париже. Дмитрий Сеземан был близким другом Мура. Сергей и Ариадна Эфрон, Николай Клепинин и Нина Сеземан были почти одновременно арестованы НКВД.
Очевидно, Василий Сеземан познакомил племянника с идеями русского евразийства, поскольку в архиве Генри Парланда сохранились экземпляры периодических изданий, выпускавшихся сторонниками этого течения в эмиграции — еженедельник “Евразия” и газета “Сегодня”.
Большое влияние на интерес Парланда к России оказало его знакомство с русской танцовщицей Верой Сотниковой, которая некогда водила знакомство с известными литераторами и числила в своих друзьях Эренбурга, Сологуба, Есенина и многих других. Юный Парланд жадно впитывал новые модернистские открытия во всех областях искусства и литературы. В его дневниках той поры можно найти упоминание о посещении концерта А.Вертинского, записи об Андрее Белом, Василии Розанове, Леониде Леонове, Константине Федине, Борисе Пастернаке, которого он считал “самым великим лириком нашего времени”. Интересен список книг, который он составил в 1930 г. для того, чтобы попытаться заказать их в России.
Олеша “Зависть”
Пастернак “Детство Люверс”
Пильняк “Голодный Год” ( в крайнем случае)
А.Белый “Москва под ударом”
Шкловский “Сентиментальное путешествие” (в крайнем случае)
Гладков “Цемент”
Пруст, если имеется русский перевод.
Даже простое перечисление говорит о широте интересов молодого писателя и о его осведомленности в современной ему советской литературе.
Своими открытиями Генри стремится поделиться с оставшимися в Финляндии друзьями. Так, узнав, что рассказы Бабеля переведены на шведский язык, он пишет своему другу Свену Гренваллю:
“Я прочел в “Свенска дагбладет”, что в переводе на шведский вышла одна книга: Исаак Бабель “Красная конница Буденного” (шведское название. — Прим. пер.). Если я еще не разорил тебя хлопотами по векселю — купи эту книгу! Советская русская литература в массе своей по меньшей мере бесполезна, за исключением этой книги. Она конечно написана с огромной страстностью, как могут писать лишь евреи, но в книге есть своя тональность (которую открываешь лишь с запозданием, когда уже решишь сжечь толстенный том) которая представляет определенную ценность”. (21.03.30)
Но Генри Парланд не просто “знакомится и учится”, в эти же годы он пишет и публикует в самых разных периодических изданиях — в Литве, Финляндии, Германии, Франции — собственные статьи и эссе о современном искусстве. Помогает владение иностранными языками.
Познакомившись с литовской интеллигенцией, Парланд, чтобы не оставаться “без языка” в новой стране, начинает учить литовский. Для литовских газет и журналов Парланд пишет статьи о литературе Швеции, Финляндии, России, Германии. Эти небольшие работы поражают эрудицией автора, глубиной анализа, взвешенностью выводов, не лихостью суждений, зачастую свойственной начинающим критикам, а мудрым стремлением понять и проследить тенденции развития литературы в разных странах. Генри также выступил на литовском радио с рассказом о финской литературе. В Каунасе Парланд знакомится с литовскими поэтами-модернистами Теофилисом Тилвитисом, Антанасом Венцловой, Хенрикасом Блазасом, которые, как он писал, “приняли его с распростертыми объятиями”. Однако в письме к Рабе Энкелю Парланд признается, что литературная жизнь Каунаса в основном заключается в сидении “в кафе и кабаках”.
По просьбе писателя и журналиста Брониса Райлы Парланд написал для нового, только что начавшего выходить, журнала “Третий фронт” статью о “молодых литературных направлениях в Скандинавии”. Впрочем, политическая ориентация журнала, чье название откровенно перекликалось с “Третьим Интернационалом” (издание не было марксистским, скорее анархическим, хотя последний, пятый его номер был уже откровенно просоветским), не вызывала у Парланда симпатий. Много позже — в 1966 году — Райла вспоминал, что, несмотря на то, что Парланд согласился писать для журнала левой ориентации, он ни единой фразой не упомянул в своем обзоре пролетарскую и прокоммунистическую литературу Скандинавии. Мемуарист пишет, что Генри Парланду творчество представителей этого направления было просто-напросто неинтересно, поскольку его занимали “современные духовные и формалистические искания”.
Пожалуй, в истории литературы, так или иначе связанной с тем, что принято называть “русским зарубежьем”, нет фигуры, столь далекой от политических и идеологических столкновений, столь космополитичной, столь доброжелательной и открытой для самых различных влияний, как Генри Парланд. Он всегда остается над схваткой, как в своих публикациях в русской зарубежной прессе (газета “Руль”: Russische Demokratische Tageszeitung (Berlin), которую основали И.В.Гессен, А.И.Каминка и В.Д.Набоков), так и когда пишет восторженные статьи о советском кинематографе для финских газет или размышляет о революционных преобразованиях в театре Мейерхольда на страницах литовских изданий. Его интересует не идеология, которая питает и одновременно подчиняет новое советское искусство, но новые изобразительные возможности, новаторство формы, творческие поиски новой выразительности. В то же время Генри Парланда нельзя назвать “гением чистого искусства”, его взгляд на влияние идеологии на искусство трезв и объективен. И именно такой взгляд позволил ему, уже в конце 1920-х годов, предречь литературную гибель Эренбурга, чьи ранние произведения он находил талантливыми и весьма оригинальными.
“Для многих из нас на пути к правильному пониманию и правильной оценке Эренбурга стояли труднопреодолимые препятствия. Это отталкивание от Эренбурга усиливалось, как реакция на еще более неприемлемый культ Эренбурга, развившийся в “передовых” кругах западной литературы. В настоящее время, когда Эренбург перестал быть для нас актуальным, хоть он и продолжает писать, мы можем рассматривать его творчество и подвести если не окончательные, то хоть приблизительные итоги. В последних вещах Эренбург не дает нам уже ничего нового. Уже в 24-м году началось понижение качества его производства. С тех пор ему не удалось создать ничего значительного”2.
Сохранившийся черновик статьи об Эренбурге с подробным анализом его литературной деятельности свидетельствует о том, как требовательно относился Генри Парланд к своим суждениям критика. Сохранилось два варианта концовки этой статьи. Первый вариант выглядел так:
“Я думаю, это снижение — не случайно. Эренбург сделал все, что мог, исчерпал все свои возможности. Как писатель он начал умирать уже после “Треста Д.Е.” и до сих пор находится в состоянии долгой агонии. Эта агония тоже может быть интересна, но уже с другой точки зрения. Мы знаем много любопытных случаев в истории литературы, и один из самых характерных — случай со Львом Толстым. Как известно, за несколько лет до смерти Толстой испытал нравственный перелом, причем осудил всю свою прежнюю литературную деятельность, как безнравственную, и с этого времени совсем перестал издавать художественные произведения и писал вещи исключительно религиозно-нравственного содержания. Ошибкой будет думать, что Толстой только оттого оставил художественное творчество, что переменил религиозные воззрения. Не правильнее ли будет предположить следующее решение этого вопроса: Толстой просто почувствовал, что все равно ничего более не прибавит к ранее созданному, а религиозное обращение только совпало с тем временем, когда это — вероятно, бессознательное — ощущение в нем усилилось. Религиозное убеждение санкционировало это верное и сильное чувство, и Толстой нашел в себе достаточно сил, чтобы совсем оставить литературный труд. Эренбург — не Толстой. И поэтому он продолжает писать”.
Конечно, появление параллели с судьбой Толстого — своеобразная “проговорка”, отголосок увлечения Парланда русской литературой вообще, ее можно объяснить и желанием юного автора поделиться этой увлеченностью с малосведущей публикой, а также присущим ему стремлением все “классифицировать”, вводить в культурный контекст. Но, видимо, осознание слишком большой дистанции в масштабах двух писателей или, по крайней мере, стремление избежать излишней журналистской лихости суждений и чрезмерного полемического задора заставляет Парланда выбрать более сдержанную концовку, пожертвовать эффектной, но слишком запальчивой гипотезой во имя правды факта:
“Я не хочу заниматься предсказаниями и угадывать — случайное это снижение или нет. Во всяком случае оно важно для характеристики Эренбурга как писательской личности. Эренбург /жадно хватается за все — зачеркнуто/ не может успокоиться на чем-нибудь одном, остановиться и обосноваться. Он непрерывно ищет, необычайно деятельно и живо реагирует на все внешние впечатления. Он, прежде всего, живой человек, и в качестве такового он интересен нам всем, вне зависимости от наших литературных и общественных симпатий”.
Активная литературная деятельность объясняется отчасти и сложным финансовым положением молодого писателя. Литературные заработки — важная статья дохода вечно нуждавшегося юноши. Горечь безденежья проникает даже в стихи:
Деньги
Почему я их
Так люблю?
Потому, что они та боксерская перчатка
Которая может влепить
В мерзкую бульдожью морду жизни.
Генри Парланд пишет не только о литературе: его интересует жизнь во всем ее многообразии, дух времени в самых разных его проявлениях — от увлечения кинематографом и балетом до автомобилей и моды. Столь широкий тематический спектр вовсе не означает поверхностного взгляда бойкого журналиста, о чем бы ни писал Парланд, он скрупулезно подбирает факты, логически выстраивает свое рассуждение, стремится каждое явление ввести в культурный контекст времени, показать его в динамике, развитии.
“Суждения современников об их эпохе редко бывают объективны и достаточно проницательны — тем более суждения о стиле и облике эпохи. Чтобы быть объективным — обычно должно отойти на известную дистанцию от предмета, потерять живое утилитарное или нравственное отношение к нему, в особенности это имеет силу в отношении эстетического восприятия. Стиль прошлого, стиль какого-нибудь готического собора или античной скульптуры как бы сам бросается в глаза; стиля современности мы почти не замечаем и склонны отрицать его существование. Пожилые люди, глядя на фотографии из времен их детства или юности, с удивлением впервые видят, что мода того времени, например для нас — мода 80-х и 90-х годов XIX века, имела совершенно определенный исторический облик, но когда мы были современниками этой эпохи, мы этого облика не замечали. Нужно особое, редкое сочетание духовной объективности и независимости с эстетической чуткостью, чтобы избегнуть этой трудности и определить облик сегодняшнего дня”3.
Семья, родители внимательно следят за жизнью и творчеством старшего сына. Между Каунасом и Хельсинки постоянно идет обмен письмами. Они сохранились, и их можно прочесть в архиве Общества шведской литературы. Это удивительная переписка, исполненная взаимной любви и заботы, тревоги и тоски от разлуки. Забавно, но, желая пощадить чувства близких и дорогих людей и в то же время обращаясь к душе и сердцу, обе стороны разыгрывают своеобразный спектакль, где каждая сторона то приукрашивает реальность, скрывает какие-то события, а то, наоборот, для максимального воздействия не скупится на самые яркие краски и эмоции. Итогом такой переписки стало то, что Генри приходится обращаться к своему другу с просьбой: сходить к родителям и посмотреть, как на самом деле обстоят дела, и все подробно и честно ему написать. Но, конечно, то, о чем он пишет друзьям, ни в коем случае не должно дойти до родителей.
Недостойное поведение сына стало для Освальда Парланда источником истинного горя и тревоги. И не только потому, что Генри поставил семью в трудное положение, навлек на нее позор, но, что еще важнее, отца тревожит нарушение сыном важнейших внутренних моральных устоев, ему непереносима мысль, что сын повел себя недостойно.
“Ты писал, что чем дальше идет время, тем страшнее становится в памяти то, что произошло за эти два года — и кажется никогда и ничего нельзя исправить. В моей душе то же самое — примириться с двумя годами твоей лжи я не могу. Сначала думалось, что переживешь, забудешь, но забыть пока не удается, а если начинаешь думать, то еще острее переживаешь весь ужас (…) Именно то, что Ты не gentleman, это так больно. Не чувствуешь инстинктом, где правда”. (13.08.29)
И это инстинктивное чувство правды — тоже важнейшая черта русского интеллигента, качество, которое Парланды вывезли с собой из прошлой жизни, из России, которую потеряли.
Но Освальд Парланд не ограничивается одними нотациями. Совсем нет! Он старается быть в курсе дел и планов своего сына. А Генри как раз начинает подумывать, какую стезю ему выбрать для продолжения образования. Среди возможных профессий самая заманчивая — авиатор. Еще бы — романтика воздушных полетов это же примета времени! И Генри, с его чувством эпохи, стремлением быть причастным к самым ярким событиям, желанием испробовать и испытать как можно больше, жаждой жить в полную силу, просто не мог не заболеть этим увлечением небом.
Мечта о полетах проникла даже в литературную критику. В статье о романе
Э.-М.Ремарка “На Западном фронте без перемен” Генри Парланд пишет о том, что мировая война изменила характер понятия героизм, герой. “Мировая война привела к полной переоценке вклада отдельной личности и ее значения в битве. Она вычеркнула последние остатки восходящего еще к средним векам поединка и заменила понятие личность на совершенно новые: масса и техника. Солдат отныне перестал быть активной фигурой — активность передана пушкам и пулеметам — от человека требуется лишь умение сидеть до последнего в окопах и ждать своей судьбы”. Лишь для летчиков Генри делает исключение, только они, парящие в небе, подчиняющие летательные аппараты своей воле, действующие на свой страх и риск, остаются личностями.
“Летчик не имеет ничего общего с неизвестным солдатом. Он прежде всего личность.
Его тип восходит напрямую к воинам-героям прошлого, когда еще существовали поединки и рыцарская доблесть. Летчики ведут дуэль в небе, в вышине, откуда окопы кажутся грязными беспорядочными черточками. Он презирает их (…)
…Летчик носит маску. Она защищает его лицо от воздушных потоков, но одновременно и скрывает его. Но под забралом скрываются стиснутые зубы, а под летной курткой — сердце, бьющееся в такт мотору. Летчик не сверхчеловек. Он просто одиночка.
Мировая война вызвала из могилы средневекового рыцаря, научила его управляться с бензиновым мотором и дала ему вместо забрала летную маску, закрывающую лицо. Но мир изменился с тех пор, как он видел его в последний раз. Мир стал совсем другим, незнакомым, и потому он взлетел к звездам. А поскольку он был аристократ, то исполнил этот полет с чувством собственного достоинства.
Отсюда его романтический облик”.
Последние строки статьи, где Парланд пытается свои размышления о романе ввести в более широкий культурологический контекст, звучат почти как личное признание.
“Этим объясняется множество фильмов о летчиках, появившихся в последнее время. А вот романы о летчиках легко пересчитать по пальцам. Современная литература не знает, что делать с романтиками-одиночками”.
Именно таким романтиком-одиночкой предстает и Генри Парланд. Именно так он сам себя воспринимал, но нес свое одиночество с достоинством аристократа.
В 1930 году он написал: “Я чужак везде, куда бы ни приезжал”. Так что независимость суждений и поступков, стремление держать дистанцию, возможно, были обратной стороной одиночества, результатом постоянной необходимости самоутверждения.
Увлечение авиацией вызывает у родителей тревогу, но и в этом случае Освальд Парланд стремится не запретить, а объяснить и образумить. Его доводы интересны, не как родительское наставление, но как “штрих к портрету времени”.
“…Твой план все же несколько фантастичен, авиация. Мне сдается, в эту область могут идти лишь люди с железным здоровьем и быстрые в соображении, находчивые, сразу реагирующие на всякую мелочь и с ясным мышлением. Все это не подходит Тебе — по крайней мере до сего времени — и здоровье у Тебя не блестящее, и характер скорее нерешительный и слабый, и природная лень и т.д., одним словом Ты вовсе не тип “шоффера”, а скорее полная противоположность. Поэтому намеченная Тобой специализация по моему мнению не подходит Тебе, если конечно не считать, что сам хочешь сломить себе голову. Насколько неудачно может характер отражаться на результатах, видно из нашей статистики несчастных случаев в авиационном деле. Количество их объясняется именно медлительностью финского темперамента”.
Зная, с какой интенсивностью работал и жил Генри Парланд, странно читать упреки в нерешительности и природной лени (хотя, из-за слабого здоровья, он, несомненно, нуждался в отдыхе). Пусть работа в консульстве и не требует от него большого напряжения, но он продолжает писать и рассылать статьи в самые разные издания.
В Каунасе Генри Парланд необычайно увлекся кино. Так, в письмах время от времени появляются отдельные размышления о современном кинематографе. С другом Свеном Гренваллем он обсуждает появление первых звуковых фильмов.
“Звуковые фильмы — ерунда. О чем, черт побери, они разговаривают, когда их голоса звучат так, словно актеры пили две недели к ряду, и если им нечего сказать, кроме каких-то идиотизмов? Я предчувствую, что в ближайшее время нам суждено пережить страшный упадок фильмового искусства, если не явный крах. Эта опереточная тенденция, самая безвкусная, какую только можно себе представить”. (21.03.30)
Здесь же, в Каунасе, Генри получил возможность познакомиться с советскими фильмами.
“Часто хожу в кинематограф, — писал он матери. — Да к тому же занялся чисто теоретическими исследованиями предмета и прочел несколько книг по этой теме. Здесь в основном показывают советские русские фильмы, и они представляют совершенно особое направление. Я бы хотел написать об этом в Финляндию… Просто удивительно насколько необразованны (и неначитанны) в некоторых вещах жители Финляндии”.
Кинематограф, пожалуй, был, после литературы, для Парланда наиболее притягательным видом искусства. Он посвятил кино четыре статьи, которые опубликовал в газете “Хювюдстадсбладет” в 1929 году.
Генри Парланда огорчало, что финской публике крайне мало было известно о художественных достижениях Советской России. “Уж не знаю, почему советские фильмы так настойчиво изгоняются из финских кинотеатров”, — возмущается он. А в письме домой писал: “Советую папе посмотреть первую русскую фильму, которую этой зимой будут показывать в Гельсингфорсе: “Живой труп” по Толстому с Пудовкиным. Пусть папа вообще не признает кинематограф, эта фильма совершенно новое явление и ничего общего не имеет с прочими картинами. Это не самая лучшая русская фильма, но лучшие из-за их тенденциозности в Финляндию не пускают”. (28.11.29)
Анализируя развитие мирового кинематографа, Парланд особо отмечает достижения именно советского “фильмового искусства”. Но это не восторженное восхваление впечатлительного юноши, а трезвая взвешенная оценка. Критик признает: “Советские фильмы — типичный пример утилизации искусства и помещения его на службу определенным идеям. Их наиболее явно бросающаяся в глаза черта — крепко связанная с марксистским этикой социальная направленность…” (Den sovjetryska filmen, Hbl., 1.12.29). Но в то же время критик отмечает как основное достоинство русских фильмов “их высокохудожественные выразительные средства, которые используются для того, чтобы замаскировать социально-патетическое мировоззрение, но которые никогда не превращаются в застывшие стандартизированные или условные формы”.
“Советский режиссер часто ставит себе слишком большие задания и “стремится к внешней грандиозности и захвату в объектив аппарата огромного количества событий и фактов”, что ему не всегда удается. Его внимание направлено главным образом на разработку деталей, причем он не в силах охватить целого и должен прибегать для этого к известному упрощению средств. В то же самое время “социальный заказ” мешает построению фильмы на основах чисто-художественной разработки темы”. (архив Г.П.)
Однако интересно, что, обнаруживая тенденциозный морализм как в советских, так и в американских фильмах, Парланд делает выбор в пользу первых. “Мне кажется, что шикарные американские фильмы явно больше способствуют разжиганию классовой вражды, чем делающие акцент на чисто художественные приемы и пронизанные позитивно-идеалистическими настроениями русские картины”.
В конце концов, критик делает вывод — “советская фильма указала новые пути кинематографу, главным образом в отношении выразительной разработки деталей” (архив).
Отец внимательно читает все, что публикуют финские газеты.
“За появлением Твоих статей в Хбл4 мы следили с интересом и с большой радостью встретили в них более зрелое и здоровое мышление. Из них лучше всего по-моему написана последняя о военном романе — кинематографические интересны, но недостаточно убедительны, ибо Ты ограничиваешься большей частью общими положениями и не даешь конкретных примеров, поясняющих Твои мысли. Но в общем они ясно и складно написаны и касаются интересных вопросов, хотя не выходят из обычных для тебя кругозоров поверхностной жизни. В этом отношении ты идешь всегда по линии наименьшего сопротивления и объект твоих наблюдений недалек от впечатлений Оргий, секса, dans и пр. Согласен, что точка зрения у Тебя другая, более вдумчивая и в общем своем отношении к Твоим темам Ты многое осуждаешь, чему раньше поклонялся. Всем сердцем я приветствую этот поворот и вижу в нем залог будущего. Курьезно, что в этих статьях о кино я подметил отголоски Чуковского, о чем Ты писал еще в школе. Последнюю статью о неизвестном солдате я считаю потому лучше, что она кажется мне самостоятельнее и оригинальнее — первая — о кино и о театре навеяна русским влиянием, и Ты являешься лишь посредником, что нисколько не уменьшает их достоинства в смысле ясности изложения и отбора материала”. (15.12.29)
В 1929 году Генри Парланд посылает свой рассказ “Очки моего отца” на конкурс студенческих работ, который проводило шведское издательство “Бонниерс”. Он не получил призового места, но рассказ включили в итоговый сборник. Генри Парланд написал о противостоянии отца и сына, это не могло не вызвать ответную реакцию родителей.
“Твой рассказ произвел на нас грустное впечатление. Его ведь надо понимать автобиографически и вот, что Ты мог жить почти два года такой жизнью, и ради этой жизни обманывать и предать нас, это не умещается в моем мозгу. Неужели не было интереснее? Ведь это даже не богема, а что-то чисто финское (свинское? — неясно в тексте), тупое — разговоры без всякого esprit. Большей частью молчащие люди, которые неизвестно почему сходятся и которых соединяет лишь общее пьянство и возможность удовлетворить свою похоть общей женщиной. И это студенчество? Это молодость? Мне жаль Тебя”. (15.12.29)
И сразу же вслед за такой эмоциональной горькой отповедью следует вдумчивый и глубокий литературный анализ, который сделал бы честь любому критику.
“Про художественную сторону скажу, что заглавие интереснее, чем исполнение, тема (очевидно — glasogonen — неясно в тексте) могла бы сильнее быть использована. Очки как-то мимоходом, а могли бы быть благодарным сюжетом, при этом я вовсе не предрешаю вопроса, на чьей стороне должна быть правда. Стилистически хорошо, но Твои трюки о живых вещах (идешь не Ты, а твой regnrock) и т.д. кажутся устаревшими. Финал о перчатках напомнил мне стихотворение Kurre Eckholm’a, как он хладнокровно вынимает портсигар и закуривает после трагического эпизода где-то на берегу моря. Финал о перчатках, конечно, дадаизм, нарочитая поза и его можно было бы еще усилить и художественно обрамить рассказ, присоединив начало рассказа, как ты снова на другой день идешь к отцу и просишь денег, чтобы купить эти перчатки. Такое продолжение прямо просится, Твой финал просто дадаистический трюк и потому не художествен — пахнет рецептом от Bjorling’a. Вообще должен сказать, дадаизм производит на меня впечатление чего-то очень “Minderwertiges”, вроде пьяных, опустившихся людей; это не соль, а блевотина человечества. И жаль мне, что Ты со своим талантом попался на удочку Bjorling’a; только полнейшей отсталостью и провинциальностью Гельсингфорса можно объяснить, что его давно никто не раскусил.
….
Я написал свое мнение о Твоей новелле по тому впечатлению, которое она произвела на меня, как автобиографический сюжет. Должен добавить, что отдаю должное Твоей объективности в изображении самого себя. Это является достоинством новеллы и в отношении художественном. Стиль выдержан, но изложение скучновато, ибо вся обстановка и люди неинтересные. Момент крушения описан хорошо, ярче другого. Фраза “мы содержали ее вдвоем” и так далее режет ухо своей циничностью и по совести делает противной всю кампанию, ибо это просто грязный разврат и таких удобных, сговорчивых людей на свете не везде сыщешь — тоже “Minderwertigkeit”.
Мнения, которые мне приходилось слышать от других, между прочим через Оскара от Рабе Энкеля, что ничего общего со студенчеством эта новелла не имеет. В сущности это скорее из быта сутенеров, но это мое мнение (в смысле интеллигентности разговоров и поведения). По-моему ты ужасно наивен в выборе тем, что было заметно и ранее в стихах. Боюсь, что и в Твоем романе ты упрешься в какой-нибудь аналогичный сюжет. Проститутка и сутенеры не составляют устремленного фокуса жизни…” (15.12.29)
Так, в семейной переписке появляется первое упоминание романа, которому суждено было прославить имя Генри Парланда. Но ни он, ни его собратья по перу, ни семья в то время не восприняли.
Роман “Вдребезги” Генри Парланд начал писать в Каунасе осенью 1929 года. В основе сюжета — реальное событие, смерть одной из близких знакомых писателя.
Роман посвящен воспоминаниям: герой, который одновременно является как бы и автором, пытается возродить в памяти образ умершей возлюбленной, для чего обращается к ее фотографиям. Процесс воспоминания сравнивается с процессом проявки фотоснимков. Однако возвращение в прошлое, подробнейшая реставрация черт облика героини, малейших деталей и примет времени не помогают автору понять, в чем причина их взаимной неспособности любить по-настоящему, почему их роман так и остался скучной привязанностью, основанной на стремлении к самоутверждению, стремлении героя подчинить подругу своей воле и ее равнодушной покорности. Можно сказать, это любовный роман о неспособности любить, и больше — о неспособности понять другого человека, но при этом страстном желании близости и взаимопонимания. Эта тема встречается и в поэзии Генри Парланда:
Из всех фраз
Самая главная:
Все равно.
Ненавидеть все равно что,
Обнимать все равно кого,
Петь все равно о чем.
Любить все равно кого.
Созданный в романе образ скучающего молодого человека, прожигающего жизнь, весьма похож на ту маску, которую, как и многие молодые люди того времени, с изрядной долей бравады примерял для себя Генри Парланд. Именно такой образ он пытается создать в письмах из Каунаса к своему другу Свену Гренваллю:
“Твое письмо показалось мне пессимистическим с явными признаками сомнений. Надеюсь, что со временем твой взгляд на вещи изменится. В том, что твои финансы находятся в отрицательном балансе, нет ничего особенного, насколько мне известно, только у Литвы экспорт превышает импорт. Европеец просто обязан быть не в ладах с финансами. В настоящее время это наше единственное преимущество перед США, поэтому приезжай сюда. Просто сообщи, когда тебя встречать и желаешь ли ты жить у меня, или имеешь намерение поселиться в самом дорогом отеле города. (…) Тогда я поспешу на вокзал и отвезу тебя прямехонько в только что открывшийся ресторан, что плавает по Неману и столь роскошен, что, чтобы туда попасть, надо быть по меньшей мере министром иностранных дел.
А потом мы возьмем теннисные ракетки и сыграем матч против двух русских девушек, одна из которых считается первой красавицей города, а у другой такие удивительные локоны, что ради одного этого стоит с ней познакомиться. После матча мы выпьем несколько бутылок русского кваса, и погрузимся в состояние отупления, которое просто невозможно в американизированной Финляндии. Как видишь, ты просто не можешь не приехать, тем более, что на следующий день мы отправимся на курорт Бирштонас и навестим местную балетную примадонну, она татарка и такая худая, что не без оснований может считаться восьмым чудом света.
В Бриштонасе мы станем пить замечательную оздоровительную воду, которая принесет нам железное здоровье, так что мы спокойно сможем жить на ней и 80% литовском национальном напитке — крупнике.
Одним словом: мы мгновенно истратим все наши деньги, а затем начнем созерцательное существование, будем есть землянику и вести литературные беседы, и я прочту тебе мой роман, который по причине прекрасной погоды повествует в первую очередь о купальных костюмах и мороженом. А когда мы устанем от этого, я займу немного денег, и мы станем пить пиво в какой-нибудь грязной дыре и изучать нравы местных жителей”. (22.06.30)
Зная, как интенсивно ищет Генри Парланд в это время свою дорогу в жизни, сколько читает и пишет, нетрудно понять, что этот лихой образ — в большой степени лишь юношеская фантазия и что, пожалуй, более печально — это попытка под бравадой скрыть реальное тяжелое состояние — безденежье, неясность перспектив на будущее, жизнь в изгнании.
Формально поводом для написания романа послужило желание принять участие в литературном конкурсе, это объясняет отчасти скорость, с какой было написано столь сложное произведение. Начав писать в 1929 году, Генри Парланд уже в начале 1930-го рассылает друзьям первую версию. Первая реакция на роман была малообнадеживающей, что и вызвало вероятно явное охлаждение автора к этой работе. Парланд не успел завершить роман и прежде всего определить окончательную композицию книги. В ноябре 1930-го он заболел скарлатиной и скоропостижно скончался. Роман увидел свет уже после смерти автора, издание было подготовлено отцом писателя и вышло под редакцией Раббе Энкеля и Гуннара Бьерлинга, которые внесли определенную стилистическую правку в текст и изменили композиционный строй, сделав его линейным, так что в этом варианте героиня умирала в конце книги. Впоследствии каждое новое издание романа предполагало новые исправления, всякий раз продиктованные желанием угадать и донести до читателя истинный изначальный замысел автора. В 1998 году шведский исследователь творчества Парланда Пер Стам, опираясь на многолетние собственные исследования, подготовил к печати и осуществил издание романа, максимально приближенное к авторской версии, а также снабдил его подробными комментариями и приложениями, включающими отрывки, не вошедшие в основной текст.
Сложная композиция романа, сюжет которого раскручивается как бы по спирали, словно подчеркивает тщетность усилий героя, пытающегося, пусть и посмертно, распутать клубок человеческих взаимоотношений. Но у читателя не остается разочарования от обманутых надежд. Главный итог книги — возникающее у читателя осознание хрупкости человеческих отношений и высочайшей их ценности. Неудавшаяся попытка героя восстановить прошлое, служит предостережением тем, для кого открыто будущее. Для нас с вами.
Нельзя сказать, что роман “Вдребезги” стоит особняком в литературе своего времени. Парланд уже в эпиграфе указывает на связь романа с произведениями Марселя Пруста. При желании не составит труда найти и иные литературные параллели — молодых скучающих героев, прожигающих жизнь в ресторанах, немало в литературе 20—30-х годов. И все же проза Парланда имеет свой голос, свою оригинальную стилистику.
Удивительно: незавершенный роман двадцатилетнего писателя, созданный в 1930 году, современные критики называют ныне самым лучшим и значительным произведением шведскоязычной литературы Финляндии ХХ века. Роман, на первый взгляд глубоко укорененный в современной ему действительности, почти с фотографической документальностью запечатлевший жизнь богемы в Хельсинки в 1920-е, становится с годами все более и более современным. Долгие десятилетия время словно приближалось к этому произведению, изначально устремленному в будущее, вобравшему в себя многие еще только зарождавшиеся литературные приемы и стилистические находки, чутко отразившему настроения, которые проступали лишь намеками, но стали определяющими к концу столетия, — разочарование, скептицизм, неспособность к искренним полнокровным чувствам и в то же время неудержимая потребность в деятельности, энергичный напор, жажда все новых и новых впечатлений. Потребность в любви и понимании.
В последние годы интерес к творчеству Генри Парланда явно возрос. В 2006 году роман “Вдребезги” был издан во Франции, в 2007-м — в Германии. Готовятся к изданию переводы на английский и польский языки. Мир заново открывает писателя, который прожил жизнь “гражданином мира”, сохранив яркость и своеобразие собственного поэтического голоса. Самобытная талантливая личность, преодолевающая любые границы — культурные и национальные, — становится главной фигурой XXI века. Возможно, именно поэтому Генри Парланд воспринимается нами как современник.
Генри Парланд умер 14 ноября 1930 года. Его жизнь оборвалась на взлете. Друзья и родственники сберегли и опубликовали значительную часть его литературного наследия. За сто лет мир изменился почти до неузнаваемости. В начале 1960-х сравняли с землей старое кладбище в Каунасе, и уже невозможно найти могилу писателя, но в архиве Шведского литературного общества в Хельсинки хранятся двенадцать толстых папок с его рукописями и письмами. Они еще ждут своего исследователя.
Удивительные переплетения судеб Парландов то уносили их прочь от России, то вновь возвращали. Но притяжение это всегда сказывалось. Особая русская нота в их характерах — унаследованная и сохраненная — определяла во многом их жизнь и поступки.
Братья Генри Парланда также в той или иной степени унаследовали литературный талант и отдали дань писательству. Оскар Парланд (1912—1997) был психиатром, но также писал романы, получившие в Финляндии весьма большую известность. Уже выйдя на пенсию, он вместе с женой разобрал архив старшего брата, привел в порядок письма, распечатал многие из них, перевел с русского на шведский и подготовил для публикации, которая, увы, до сих пор не осуществилась. Ральф Парланд (1914—1995) стал профессиональным литератором, он жил в Швеции и посвятил себя поэзии, но писал и прозу, работал на радио. Младший брат — Герман Парланд (р.1918) преподавал структуральную механику в Технологическом университете Тампере, в настоящее время живет в пригороде Хельсинки. В семье сохранился и поддерживается интерес к русской культуре и знание русского языка.
Василий Сеземан пережил в Каунасе советскую, а затем немецкую оккупацию, после войны угодил в сталинские лагеря, вышел на свободу, но так и не сумел справиться с пережитым. Он встречался с племянниками в Ленинграде и, по их воспоминаниям, был погружен в глубочайшую депрессию и то и дело приговаривал: “Ненавижу, ненавижу!”
Дочери Оскара также стали литераторами: Стела Парланд — театровед и поэт. Ее творчество — яркая страница современной шведскоязычной литературы Финляндии. Возможно, Генри Парланду было бы забавно прочесть отзывы современных критиков, которые считают, что поэзия его внучатой племянницы развивает дадаистические традиции. Жизнь Милены Парланд во многом связана с Россией. В 2003 году она написала книгу “Петербург — метрополия за углом”. Это необычный путеводитель, назначение которого — объективно и доброжелательно представить жизнь и культуру великого города, навести мосты поверх предубеждений и стереотипов.
Так Парланды возвращаются в Петербург.
В Россию.
1 Финский литературный критик.
2 Цит. по рукописи статьи, написанной по-русски и хранящейся в архиве Генри Парланда в Хельсинки.
3 Статья “Лик нашего времени” — Руль (Берлин), 1930, 15 января, с. 2—3.
4 Газета “Hufvudstadsbladet”.