Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2008
Я, Таисия Антоновна Фомина, урожденная Городецкая, белоруска, родилась в 1932 году 22 апреля в городе Слуцке в Белоруссии. Дедушка мой, Александр Николаевич, был дворянин. Имел землю, которую впоследствии отписал своим сыновьям: моему отцу Антону и Петру. Но так как их сестра Виктория вышла замуж за безземельного, то пришлось братьям поделиться с ней небольшим участком земли (что потом спасло их от раскулачивания). А вторая сестра, тетка Павлина, вышла замуж, и у мужа имелся небольшой клочок земли. Так и построили каждый на своем участке свой хутор. Развели удивительные сады. Место было замечательное. Кругом ухоженные леса. Протекала небольшая речка. Возле леса была поляна. И каждое лето приезжали цыгане на своих кибитках. Раскидывали шатры. Лес переполнен был живностью. Соловьи, кукушки, жаворонки, лягушки. Возле речки ходили аисты. Осенью под дубом собирали мешок желудей. Тетя Павлина была любительница собирать орехи. Мешок через плечо и длинный крюк. На зиму у нее за печью стояло несколько мешков лузанов (не червивых). Папа мой был счетным работником у помещика. Помещик был лесничий. У него работали несколько лесников и объездчиков. А мама, безграмотная, была у них служанкой. Так они с папой и поженились.
Первым построил свой хутор дядя Петрусь и, пока остальные строились, собрал всех к себе. Дом был большой, стол длинный, кругом стола скамейки. Все садились за стол. Первую ложку черпал дядя. Затем все остальные. Ложки были деревянные. Вынимали и раскладывали всем печеную картошку. Кормящим матерям — по две печеных картошки. Были мир, согласие и уважение к старшим. Место по другую сторону речки называли Компанцоущина. Там и находились два хутора братьев. Семьи были большие, а земли и скота — много. Но их домики были крыты соломой, а из лаптей они не вылезали. Все лето они отдыхали всего по три-четыре часа в сутки, на сеновале не разуваясь и не раздеваясь. Нужен был за скотом и за землей уход. А сыновьям и ремня от родителей доставалось, если проспят.
Наш дом был большой. Крыт гонтой, а на сарае тоже соломенная крыша.
В доме — три большие комнаты. В зале было много цветов. Фикусы, розы… В средней комнате был парадный вход, но он был закрыт. И через внутреннюю дверь, стеклянную, я рассматривала, как осы свили свое гнездо и как они там канашили за дверью. На улице — цветник. Цвела резеда и прочие. В передней — большая русская печь. Мама поставит два чугуна с картошкой варить свиньям, а сама — за ведро и в край леса, что за сараями, идет за малиной. Пока картошка сварится — ведро малины. А черную смородину у нас называли поречки. Потому, что она растет по берегам речки. Возле речки, за сараями, был лужок, и мы с сестрой Раисой бегали туда мыть ноги. Потому что целыми днями босиком, да и по кочкам нужно было попрыгать. Мама нам повяжет передники, и мы должны собирать на кочках утиные яйца. Утки на все лето уходят на лужок и только возвращаются поздней осенью со всем выводком. Сад был большой: яблоки, груши. Особенно красивой яблоней была “циганка”. Красные большие яблоки, вкусные. Мы с Раисой так и сидели на ее ветках. На зиму засыпали яблоки в большую комнату. Там протапливались грубки и было прохладно.
Нас у родителей было восемь детей. Ноночка, Риточка, Галя и Ленник умерли в детстве. Осталось нас четыре сестры. Самая старшая с 18-го года Нина, с 24-го года Лариса и с 27-го года Раиса. И последняя я — с 32-го года.
Но здесь наступили страшные годы раскулачивания и репрессии 37—38-х годов. Я помню, к нам пришла Копанчиха, сильно плакала, их ссылали в Сибирь за то, что у них было много земли и скота. Она держала в руке мой мячик, а слезы лились на него. А я боялась, чтоб она не унесла мой мячик. И никто не знает, как они там в Сибири. Ну а мы спаслись тем, что было мало земли и скота. Было предложено все хутора снести и построить деревню. Насчитали тридцать шесть дворов и назвали Буда-Целянская. Дом наш был продан. Сад весь вырубили, и все лежало в цвету. Купили дом поменьше. Пока строили — жили в сарае. В одном из домов открыли школу, и я в шесть лет пошла в первый класс.
А старшая сестра Нина уехала в район Осиповичи. Устроилась работать багажным кассиром. Там вышла замуж за офицера Кирилла Игнатьевича. Он сам был из детского дома. Вечером сидели офицеры и играли в шахматы. Ночью пришли, забрали под арест. Обвинили в том, что, может, его родители были враги народа. Но научили его товарищи, выстукивая из другой камеры по стене азбукой Морзе, как вести себя на допросах, чтоб пытки были не смертельными. Так он и выжил. А потом восстановили на службе. И у них в 39-м году родился сын Гена, и они по службе уехали в Вильнюс. Немного обустроились. Дом был поменьше, но тоже три комнаты и семь окон. Выклеили красивыми обоями. Под окном цветничок. Тоже был парадный вход летом, а на зиму закрывали и утепляли. Высадили маленькие яблоньки, но с них уже брали налог. Хотя плоды с них лет через пять.
Вторая сестра — Лариса училась на курсах медсестер и приехала на побывку. Это был 1940 год. Здесь она встретилась тоже с офицером. Он приехал к родителям в отпуск. Отец его был лесником, и жили они в большом казенном доме у леса, который называли казармой. Поженились и уехали в Замбров. В 1941 году Лариса приехала рожать. Родила сына, и его тоже назвали Геной, потому, что у старшей сестры был сын Гена, и пока Кирилл Игнатьевич был в кутузке и Нина все ездила к нему, Лариса смотрела за ребенком и привыкла к этому имени — вот и решила назвать своего сына так же. Они ведь вместе жить не собирались (а жизнь распорядилась иначе).
В начале 1941 года Лариса была в Вильнюсе у Нины. Закончила там школу, и они решили на лето отправить ее и Гену на отдых в деревню. А Нина осталась подождать, пока части уедут на ученье. И вот все части с учебным оружием уехали на ученье. А боевое оружие было на консервации. Нина стала собираться в дорогу…
Ларисы муж Николай был у нас проездом, и ему срочно нужно было вернуться в часть. Сыном был очень доволен. Носил его на руках, пел песни. И вдруг падает зеркало и разбивается вдребезги, но никто не придал этому значения. Николай решил забрать с собой все вещи, чтобы Ларисе было легче в дороге, и уехал. Папа решил проводить Ларису до Минска, а мама поедет с ней и поможет с малышом. А потом должна приехать Нина и будет жить с нами.
Вот они и уехали, а мы втроем остались. Раисе — четырнадцать лет, мне — девять и Генке — три года. 22 июня ровно в четыре утра нам объявили, что началась война. У нас над диваном репродуктор. Мы реветь. Бегаем по деревне и не знаем, что делать.
К вечеру смотрим, идут наши. Они прибыли в Минск, и папе встретился знакомый. Спросил, куда едут. Папа сказал. А тот удивился, что они про войну не слышали. И пока транспорт еще ходит, они срочно выехали обратно.
А Николай погиб на третий день войны. Вышли к деревне Близкая к речке, и их троих постреляли. У Николая было в кармане письмо. Написано Ларисе. Жители их похоронили, я письмо сохранила.
Сестра Нина собралась из Вильнюса уезжать. Вдруг грохот. Они выбежали. Охрана солдат им сказала, чтобы не волновались. Это пробная тревога. Но когда перед их глазами снаряд разрушил угол соседнего дома, то поняли, что придется бежать. До Минска на транспорте, а после Минска — на своих двоих. Вещи кое-какие Нина оставила в какой-то деревне. И семьдесят с лишним километров добиралась.
В пяти километрах за лесом находились станция и военный городок Лапичи. Вот всю ночь шли войска мимо нашего дома, потому что здесь как раз пролегала дорога через лес. Тащили на лошадях пушки и шли солдаты. (Как раз в этом месте в свое время проходил Наполеон. У нас и по сей день оно называется “французской греблей”, т.е. местом, где по болоту валили лес и пробирались французы. А дальше по дороге на Минск — Копцы, где была большая битва. Там и теперь остались небольшие холмы.) К утру только отставшие проскакивали. Один красноармеец забежал в соседний двор. Хозяйка дала ему молока из кувшина. Он быстро поел. Не успел перебежать дорогу, как немцы на мотоциклах у леса его застрелили. (Потом его похоронили под елкой.) Мы думали, что начнется перестрелка, и спрятались в погреб под дом. Вход со двора. Немцы зашли в дом, посмотрели, а потом открыли кладовую, где на гвозде висел противогаз. Немец разозлился и стал трясти им перед нами. Но ничего. Вот и пришла новая власть. Весь колхоз стали делить. Землю колхозную всю поделили. Лошадей распределили. Нашей и еще одной семье дали жеребца, чтоб обрабатывать землю.
А в лесах появились партизаны, а под их марку — разные бандиты. Все грабили и забирали последнее. И убивали всякие, у кого только было оружие. Каратели наемные, СС и прочие не щадили деревни. Уцелевшие жители жили в шалашах.
Теперь вот про жеребца. Утром выяснилось, что из ночного пропал жеребец. Жили семья: муж, жена, двое детей и его сестра. Вот он пришел и папе говорит, что нужно идти по деревням и искать. Отложили на следующий день. Утром мама растопила печь, стала печь блины, чтобы накормить папу. И они заходят — брат с сестрой. “Вы готовы?” — спрашивают. Мама говорит: “Вот он перекусит и пойдете”. Они возмутились. Стукнули дверью и ушли. Папа заволновался. Но мама успокоила. “У нас четыре дороги. Выйдешь, посмотришь, куда они ушли”. Папа вышел, посмотрел на все четыре стороны, но их не было. И папа решил идти в ближнюю деревню. А брат с сестрой, что жеребца искали, пришли в одну деревню и стали расспрашивать про коня, а мимо проезжали какие-то пьяные, бог их знает — кто… Брат с сестрой пошли в другую деревню. А туда приехали те же пьяные, увидели их и придрались: вы, мол, за нами шпионите. Отвели их за стога и расстреляли разрывными пулями. Жители стали плакать, просить, и пьяные разрешили захоронить… Осталась бедная вдова с детьми. Без мужа, без сестры и без помощи. А папу спасли блины.
Как быть? Как обрабатывать землю? Дома через три от нас была семья Кошегуба. У него было два вола. Бур и Кросей. Он и свою землю распахивал, и нам помогал.
И ночью и днем мимо пробирались вооруженные. Кто куда, но каждого нужно было накормить и уложить переспать на полу. С питанием было плохо. В основном был хлеб из желудей, но он был горький. Сидишь на печи и есть хочется, но как вспомнишь про хлеб, то перехочешь. А нас было уже в семье девять человек. И вот в какой-то день открывается дверь и появляется человек, если можно так сказать. Весь обросший, в лохмотьях, в рванье, грязи. Мы все удивились. Он молчит, еле живой. А потом говорит: “Я Женя Шукевич. Я удрал из плена и добирался до вас, так как больше у меня никого нет”. В те времена его мать и моя мама служанками были у помещика. Моя мама вышла замуж, а его мать Татьяна родила Женю. Потом они жили в Минске. Он закончил физкультурный институт и пошел в армию. Сражался, получил семь пуль и попал в плен. Из плена бежал и добрался до нас.
Папа расстелил у двери брезент, посадил его на табуретку, взял ножницы, все на нем раскромсал. Сначала ножницами его остриг, а потом бритвой вообще оголил. Притащили ушат, нагрели воды. Отмыли его. Накормили чем могли и положили на кушетку. Ведь в лагерь завозили и бросали мерзлую картошку, а там — кто сколько успеет схватить. А здесь стал употреблять пищу с солью. Все его тело распухло, и все семь ран потекли. А бинтовать нечем. Вот моя сестра Нина решила добраться до Минска, где он когда-то жил в доме на окраине. Хотя Минска как такового уже не было. Были одни руины. С ней решила ехать и мать Николая (мужа Ларисы). У нее два сына были на фронте, вот они и задумали поискать их в лагере военнопленных в Минске. Пробыли они там недолго, а когда вернулись, мы не знали, что делать с Ниной. Она, взявшись за голову, ходила из угла в угол и ничего на наши вопросы не отвечала. До такой степени там она насмотрелась. А потом выяснилось, что доходило до людоедства.
Прошло сколько-то времени, Жене стало получше. И стали думать, куда его определить? Километра за три от нас в деревне Ряжище была свиноферма. И вот его определили кормить там свиней. Утром он уходил, а вечером приходил и приносил несколько картошин. Там он связался с партизанами, но так, чтоб не уходить от нас. Могли бы расстрелять нашу семью. Он уехал в район Осиповичи на сельхозкурсы. А оттуда ушел в партизаны. Предлагали ему, чтобы у какой-нибудь женщины остался, но он сказал, что не может обмануть. Так как в деревне жить не собирался.
До войны я окончила четыре класса начальной школы. А в 1942 году в дни оккупации пришлось ходить в пятый класс в местечко Лапичи, где была школа, — это километра за три-четыре от нас. За деревней был ольховый лес и протекала маленькая речушка с бревенчатым мостком. Вот мы ходили все вместе — я, еще три девочки и мальчик Володя, мы его почему-то дразнили “габа”. Они позвали меня идти в школу, но я приболела и мама не отпустила меня. А Володя нашел под мостком ящик и решил, что когда они будут возвращаться из школы, то откроют его и посмотрят, что там. Когда возвращались, побежали, достали этот ящик и стали открывать. А это оказался ящик с минами. Вот он весь и грохнул. От детей ничего не осталось, и хоронить было нечего. Все клочьями висело на ольховых деревьях.
Ну а школа? Это было не ученье, а мученье. Мало того, что нечем было писать, а что читать? Так еще и дети полицаев издевались. У меня был кудрявый волос. Вот сидит такой подонок за партой, ноги кверху и курит на уроке трубку. Потом встает, подходит ко мне и вытряхивает золу из трубки мне на голову, а учительница ничего ему не говорит. Просто боится за свою жизнь.
Вот и наступила страшная морозная зима 42—43-х годов. Постарались все утеплить. Дом, сараи, а под навесом стояла будка. У нас была очень хорошая сучка Ширка, белая, уши черные, небольшие черные пятна, а на спине большое пятно. Часто пускали ее в дом погреться. Но она всегда сидела у дверей на коврике. За ее послушание папа всегда выделял ей корочку хлеба. Перед ней поставит указательный палец и держит корочку, когда палец убирает, тогда она съедает свое лакомство. А перед Новым годом решили поставить елку. Елки-то очень красивые, но игрушек нет. Красили яичную скорлупу, да из соломы делали разные поделки. А вот Дедом Морозом… решили обернуть бутылку ватой, а лицо вылепить из хлебной мякины. Все сделали. Получилось красиво, и поставили его в шкаф в комнате. Но в очередной раз когда пустили в дом Ширку погреться, то она не выдержала и съела лицо Деда Мороза. А мороз усиливался. Деревни близлежащие были все сожжены. По ночам врывались мародеры. Кого грабили, кого убивали. А то и днем заявились, типа полицаев. Заскочили, стали шарить по шкафам, что им надо — забирали, а в первой комнате, на тумбочке, стояли два самовара. Один самовар старинный, желтый, чеканен старинными монетами. Мне перед Новым годом или перед Пасхой мама в блюдце раздавливала клюкву и насыпала золы, вот я и натирала его до блеска. Очень красиво выглядели монеты. Конечно, оба самовара они и забрали. Второй-то был никелированный.
За сараем подальше — баня, топилась по-черному. Вот мужики решили к празднику Нового года попариться. Натопили, посидели у нас, поиграли в карты и разошлись. А морозец был градусов до сорока. Окна все были непроглядные. Мороз пролез насквозь. Я сидела в шелковом Раисином сарафане и грела спину на печи. А мама решила корове сена бросить. Когда открыла дверь во двор — увидела, что горит вся наша деревня. И у нашего дома остановились сани со снопами соломы. И идут поджигать. Маму они отшвырнули. Но мама когда была служанкой у помещика, случались частые пожары, и она знала, что корову можно вывести из сарая только вслед за запахом сена и навоза. Я соскочила с печи, как могла оделась и побежала к маме. Мама вывела корову Дусю, буренку, из сарая, накинула на рог ремешок и дала мне в руки. Корова вся дрожала и, как страус, чуть ли носом в снег не зарылась. Я держала этот ремешок, и такого ужаса и в страшном суде не привидится. Когда дом горит — это страшно. Но это горела вся деревня — тридцать шесть дворов. Все ревело, кричало, голосило. Стреляли, убивали. Мама набросила на папу большой белый вязаный платок и отвела его подальше. И тут же мама решила, что если нас не постреляют, то семью из девяти человек нужно спасти от голода. Картошка под домом останется, нужна соль. Была кадочка в кладовой. Выкатили. Папа бросился к сеновалу, там было спрятано сало. Но мама не пустила, так как крыша вот-вот рухнет.
Собрались в кучку на сорокаградусном морозе. Куда идти? Деревни вокруг еще раньше пожгли. И решили идти в деревню Поповка, четыре километра через лес. Эта деревня охраняется полицией, немцы дежурят и по два человека жителей. Посредине деревни ручеек, мостик и укрепленный дот. На краю деревни жили: мать Николая, сын с семьей и сапожник с двумя детьми (а жену его репрессировали и сослали на север). Вот мы к ним и свалились как снег на голову девять человек, мерзлые, замученные, полураздетые. Наплакались, нагоревались и кто чего принес: кто кружку, кто деревянную ложку, а кто смог и кое-что из одежды. Сестре Нине дали типа гимнастерки, черную. Вот она на голое тело ее и натянула, согрелась. А как разместиться? На полу и то места мало на всех. И не постелить, и не накрыться. А папе сказали, что нужно идти дежурить в ночь. Вот он собрался на сорокаградусный мороз, кто что мог дали ему потеплее одеться. Мама дала свою теплую вязаную шаль. Надел стеганые бурки, а сверху бахилы, спаянные из камеры, вместо галош. И в эту же ночь врываются к нам типа партизан. Все обшаривают, что находят — берут. С Нины гимнастерку сняли, и она стоит голая. А папа только вышел, его схватили и повезли в лес. Папа начал рассказывать, как нас сожгли, и они смилостивились, отпустили его, но сняли бахилы и шарф. Вот так он и добрался без бахил по снегу. Проплакали всю ночь, а утром решили взять санки и потащились на пожарище. Может, кое-что можно разыскать. Картина была жуткая, находили тела несгоревших: кого расстреляли, кого сожгли. Плакали, рыдали. А мы на своем пожарище стали находить сгоревшие кружки — в них можно было налить хотя бы воды. Вот отодвинули не совсем сгоревшее бревно, а под ним оказалась не совсем сгоревшая человеческая нога. И по обуви и остаткам опознали Мартинчика. Они жили во втором доме в начале деревни Буда-Цемлянская. Каратели его схватили на улице, решили завести в дом. Но вход в дом был парадный, который закрывали и утепляли на зиму. Вот они его и застрелили на крыльце нашего дома.
Но что делать? Нужно было обустраиваться. Напротив была школа. Вот все решили сложить печь в каком-нибудь классе. Поделали деревянные лежаки вместо кроватей, скамейки. Цветочки на окнах. Переселились. В общем обрели место для существования. Ларисе кто-то одолжил швейную машинку, и она стала понемножку шить. Хорошие платья получались из парашютного шелка с нитками из строп. А парашюты находили в дуплах в лесу, куда забрасывали из тыла для каких-то целей диверсантов. Шить приносили в основном две сестры Яня и Маня. У Яни до войны муж был офицер и рос небольшой сын. А Маня была незамужняя. Обе работали у немцев в военном городке Лапичи — это рядом с деревней — в какой-то санчасти. Имели связь с партизанами и передавали туда медикаменты.
Маня подружилась с добровольцем. Было так. На войне как на войне. Был приказ — ни в коем случае не сдаваться в плен. Хоть сам застрелись, но не сдавайся. А потом решили по-другому. Если нет выхода, то сдавайся и иди добровольцем в немецкую армию. Тебе выдадут обмундирование, оружие — готовый партизан. Так получилось и с Маниным другом. Он ушел в партизаны, но без нее он не мог. Вот однажды ночью партизаны подползли по огородам, и ее друг пришел за ней. Собирайся, мол, я тебя забираю. А она спрашивает: “А как семья? Мать, сестра, брат, дети?”. А он: “Мне нужна только ты”. — “А завтра всех расстреляют?”. — “Идешь или
нет?”. — “Нет, не иду”. Он достает пистолет и стреляет, а мать заслонила собой. Мать — насквозь, а Мане только грудь ранило. Яня забегала, все в темноте. Спичек нет. Разжигали тогда кресалом, это два камешка, из которых искры высекают, — кладут их друг на друга, а посредине фитиль из гриба чачи в виде темной ваты. И вот кресают, и чача загорается от камней. Так в войну разводили огонь. Яня побежала к соседу Олисю — а он всегда матерился, — чтобы огня заполучить, но он и сам не знал, где его взять. Заругался, и она убежала. Мать умерла, Маня ранена. Вот в таком отчаянии Яня пошла к немцам и всех предала. Утром всех собирают у нее дома. Полицаи деревенских гонят, бьют прикладами. Мы убрали цветы с подоконников, чтобы не выдавали, что здесь живут, а сами лежим все на полу, дрожим. А Нина и говорит: “Пойду я к Яне попрошусь, все равно она знает, что мы жены офицеров”. И ушла. И только теперь мне моя сестра рассказала (ей восемьдесят семь лет), что когда она подошла, то там стояли почти все сто шестьдесят три человека из трех деревень — Поповки, Ручья, Целянки. Нина подошла к переводчику и спросила: “А можно я пойду к своим?”. Он сказал: “Идите”. И она пошла к нам в школу. А всех повели к мосту в тот роковой угол, где речка Целейка впадала в реку Свислочь. Со страшной мукой мы перенесли все это. Погибли наши родственники с маленькими детишками. И всех мы знали и уважали. Погибли целыми семьями, а за что? И такие люди! А получилось так. Было лето, жара. Их поставили и стали расстреливать. Стояли возле Олися его мать, жена, дочка, лет десяти, а сын Витька, лет четырех, был у него на руках. Правее стояла глухая Манька со своей девочкой и мальчик. Это из той деревни, где нас сожгли. Она жила у Олися на квартире и шила. Вот стреляли, и они падали по очереди: мать упала, жена, дочка и когда выстрелили по сыну, Олись, раненный, упал в обморок. Когда очнулся — все немцы и полицаи отошли на перекур, а трупы лежали. Он ползком пополз к речке и сиганул под корень пня. Речка подвысохла, и он там запрятался до темноты, пока всех добивали и закапывали. А потом ушел в партизаны.
На следующий день к нам приходит брат Олися Юзик. А дома погибших уже стали растаскивать, поджигать. Сволочей хватает. Вот Юзик и говорит: “Я вам по секрету скажу, что случилось: Олись остался жив и пошел в партизаны. Об этом никто не знает. А в его доме уже растаскивают полы. А может, он еще вернется. А вам все равно жить негде. У меня есть доски, и я все сделаю”.
А жизнь кругом была страшная. Было местечко Лапичи. Там проживало много евреев. Кто сапожник, кто портной, кто парикмахер и прочее. Все жили, все дружили. Был построен храм, мы ходили на праздники. У них своя синагога. Но вот их всех собрали со всего местечка. И повели и расстреляли. А за церковью было еврейское кладбище и стояли памятники из камня. Вот эти все памятники отвезли в военный городок Лапичи. Постелили надписями кверху, и немцы по ним маршировали.
Но вот наступил 1944 год. Лето, жара. Со стороны Могилева, Бобруйска стали двигаться, отступать немецкие части. А когда немцы отступали, то полицаи и немцы выгоняли всех из домов и дворов для эвакуации. Папа запряг корову в большую коляску, и она стояла во дворе. Если они забегали, то мы говорили, что выезжаем. А потом запрятались в рожь.
В километре от нас проходили шоссейная дорога булыжниковая в сторону Минска и река Свислочь. Через нее было построено два моста. Один железнодорожный, а второй для дороги. Вот здесь-то и начались бои. Немцы переправились через реку, а мосты сожгли и держали оборону. Начали лететь снаряды, свистеть пули. Попадали в дома. Папа решил на склоне косогора возле речки Целейки за огородами вырыть окоп. Вырыл большой, чтобы вся семья поместилась. А рядом вырыла небольшой окопчик жена офицера с детьми. Стали сильно рваться снаряды и свистеть пули. Осколком у мальчика порвало пилотку на голове, по всей спине раскроило все рубашки и немного опалило спину. Папа сказал, что здесь небезопасно и нужно идти на более открытое место. И решили идти в деревню Вербилово. Она находилась поодаль от леса и вроде бы там должно быть спокойнее. Вот мы пришли в крайний домик. Поплакали, а что делать, никто не знал. Хозяйка решила сварить картошку и всех накормить. Не успели и по одной картошке проглотить, как от снаряда вспыхнули дощатые сени. Но стояли два ведра воды, и пожар погасили. А сами через улицу побежали. Свистели пули. Нырнули мы все. Были два колодца, и сидели там, не высовываясь. В этом колодце у Лариного Гены высыпала корь. А корова Дуся ходила за нами с разбухшим выменем. Страшно было вылезать ее доить. Вот мы там и просидели несколько дней. А потом вдруг по улице мчится танк. Выглянули и ничего не поняли. Из танка вылезают в погонах. А кто это? Мы не знаем. На фронт наши уходили — были знаки отличия: шпалы, ромбы, кубики. А тут вдруг — погоны. А когда разобрались — то обрадовались, что нас освободили. Три танка переправились через реку Свислочь, а в подвалах казарм сидели немцы и все танки уничтожили. А потом уже погибшим поставили памятник и сверху — танк.
А в наш брошенный окоп пришел со своей семьей Юзик, брат Олися. У него был маленький сынишка, еще не ходил. В окопе было душно, и он плакал. Вроде бы немного поутихло, и они пустили малыша. Он пополз к дубкам, которые росли наверху. Только он стал подползать, как разорвался снаряд, и малыша насмерть. Юзик взял малыша и побежал к дому, где у них была водывня (овощехранилище). Вот он его и зарыл в холодную землю. Вроде бы стали дальше обстреливать, и мы собрались и пошли к себе в деревню Поповка. Проходим через выгон, пастбище больше напоминало вспаханное поле, и лежали убитые лошади и коровы. Впоследствии решали всей деревней, как переработать убитых коров — ведь холодильников не было, а стояла жара. Стали подходить к дому. В дом попал снаряд. Пробил крышу, потолок, пол, а в стенах и во всем были осколки. Стояла деревянная дежа для замеса теста, а внутри осколки. В прялке тоже.
Но вот стали кое-как отстраивать дом. Папа поставил во дворе стол и стал призывать жителей в армию. Но со станции Лапичи прибежали жители, говорят, что из леса пришли бандиты и грабят.
Прошло немного времени, и вернулся из партизан Олись. А с ним и женщина, и двое детей. Пришлось искать нам жилье. Вот через несколько домов жила семья из трех человек и нас девять человек. Тесно, у меня был возле печи уголок на полу. Но нечего было ни постелить, ни покрыться нечем.
А вот и воинские части по дворам стали расселяться. Мы все потеснились, и к нам поселился подполковник с ординарцем, а во дворе стояла летучка — машина с шофером. У него была гармошка и кое-какие вещи. И у подполковника были чемоданы. А на передовую посылали в основном штрафников. Вот они и творили: снимали калитки, ворота переносили за несколько дворов и там их ставили. Открывали двери, где хранились овощи, кадки капусты, огурцов. Все перемешают. У нас в доме столько народу. Стали вынимать окно, чтобы залазить, но мы все стали так кричать, что их остановили. А во дворе у шофера всю машину разгромили. Разорвали гармошку. Были две девчонки глухонемые, они стали приставать к ним, те убежали, а они по ним стреляли.
Но вот прошло немного времени, фронт подвинулся, и пришли нормальные части. Папа решил понемногу строиться, хотя мужчин нормальных было очень мало. Все на фронте. Вот мне приходилось с папой ходить в лес и валить сосны. Но когда я наклонялась, у меня сильно кружилась голова от недоедания. Но немного спасали сад и огород. В общем, обживались. Как открыли школу в Лапичах, я пошла в четвертый класс. И так в 1948—49-х годах уже были построены дом и сараи. Немного обжились. Я пошла в седьмой класс. Одевать и обувать просто было нечего. Старенькое пальтишко Лара пошила из папиного. А вот варежек не было. И рваный портфель я несла то в одной, то в другой руке, по очереди грея руки в карманах. В городок, в школу, я шла по тропинке через поле. Несколько раз мне встречался офицер, младший лейтенант. Он меня пожалел, купил мне в Минске варежки и подписал на память. И так мы встречались. Он нес паек, жил в деревне Целянка на квартире. И понемногу познакомились. Я оставила седьмой класс, и мы поженились, мне было семнадцать лет.