Фрагменты будущей книги
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2008
С чего начинается Бугор?
— спросил бы я. И с удовольствием ответил бы — причем столь же обстоятельно и общедоступно, как когда-то нам всем ответили про родину: “с картинки в твоем букваре”, “с весенней запевки скворца”, “с клятвы, которую в юности…” и так же лирично далее. После чего, правда, границы родины, практически только что скрупулезно очерченные, взяли, как мы помним, да и потерялись из виду.
Кстати, с очерчиванием границ родины — нашей ли, не нашей, все равно — обычно проблем и не бывает. В 1850 году, например, очень точно, и тоже в стихах, очертил границы своей родины Ганс Христиан Андерсен, при этом указав, в частности, на “датское свежее взморье”, на “гробницы минувших времен”, на “гнезда диких лебедей” и кое-что еще, не менее трогательное.
Однако — увы: про Бугор ни так обстоятельно, ни так общедоступно (а уж тем более — так лирично!) сразу и не скажешь. Не будем забывать, что только совсем недавно Бугор из недифференцированного — и, стало быть, вульгарного — понятия (западная-оконечность-бывшего-Союза-Советских-Социалистических-Республик) начал превращаться в понятие, вообще говоря, рафинированное. Иными словами, требующее практически аптекарского глаза для установления того, где все еще не Бугор, где уже немножко Бугор, где определенно Бугор и где — За Бугром.
Скажем, Украина с Белоруссией — явно еще не Бугор и (чтобы сразу и безболезненно с ними покончить) бугром в отечественном сознании никогда не были и никогда не будут, даром что расположены за теперешней западной границей теперешней России. Потребуй туда хоть пять виз для въезда — “бугрее”, чем были, Украине и Белоруссии, видимо, не стать… Извините, Украина и Белоруссия.
Бугриться начинает где-то за Польшей — правда, сначала не сильно… Историческая память ленится сразу карабкаться вверх — впрочем, только до Берлина. Тем не менее, в конце концов вскарабкаться приходится: Берлин — уже определенно Бугор.
Собственно Бугор
Все, что к западу от Берлина, — “за Бугром”: именно здесь Бугор, очевидно, из понятия географического превращается в понятие социально-политическое и именно сюда адресована русская пословица “Хорошо там, где нас нет”. Впрочем, “мы” уже “там” есть, но к этому пока не привыкли — и “они” все еще продолжают посматривать на “нас” (скажем, на основную часть “нас”) через Бугор… или через то место, где теперь Бугор. Видно “нас” через это место, кстати, хуже, чем раньше: бугрящееся — по собственной воле — пространство между “ними” и “нами” сбивает наблюдателей с толку. “Нас” стало хуже видно из-за Бугра. Мы расплываемся в глазах Европы. Правда, приблизительные “наши” очертания пугают европейцев немножко меньше, чем конкретные когда-то очертания союза-нерушимого-республик-свободных. Европейские средства массовой информации совсем еще недавно (а именно: до начала прогулок русских военных самолетов в опасной близости от границ европейского воздушного пространства) с нескрываемой радостью повторяли рассуждения о поверженном “военном колоссе на глиняных ногах”. Явно, кстати, недооценивая выпрямлявшегося в полный рост денежного колосса на вполне мускулистых, хоть и звериных ногах.
Увы, Европа все еще полагает, что у нее полно времени для освоения русского экономического пространства… А между тем денежный колосс на вполне мускулистых, хоть и звериных ногах выпрямился настолько, что с его стороны Бугор на широте Берлина уже и не очень заметен. Колосс внимательно смотрит вдаль, на тот Бугор, который всем буграм бугор, который и для Европы Бугор и у подножия которого плещется океан. Иногда колосс разворачивается и глядит в другую сторону — в сторону Великой Китайской стены (которая тоже Бугор), непосредственно за нее то есть.
“Мы бы вообще не связывались с Европой, — признавались мне, когда я недолго работал в одной компьютерной фирме, российские партнеры, — но доставка из Америки и Азии больно уж дорого обходится”. Между прочим, по моим наблюдениям, русские менеджеры и логистики знают европейский рынок не хуже самих европейцев. Видимо, привычка россиян “смотреть за Бугор” обострила наш взгляд настолько, что нам Европа из-за Бугра видна все-таки лучше, чем мы — из-за того же Бугра, только в другом направлении, — видны Европе. Хотя, конечно, по обеим сторонам Бугра еще вполне и вполне достаточно взаимных предрассудков — ничуть, пожалуй, не меньше, чем в памятные до сих пор времена “железного занавеса”.
Из чего был сделан железный занавес
Вообще говоря, даже и теперь все еще непонятно, почему его называли “занавесом” и почему “железным”. На самом деле занавесом он не был, ибо не поднимался и не опускался. Причем — вне зависимости от того, железный он, каменный или просто плюшевый какой-нибудь — все равно не поднимался и не опускался… Тут годилось бы слово “стена”, которым воспользовались немцы, разделившие одну Германию на две и назвавшие одну “федеративной”, а другую — “демократической”, хотя эти определения отнюдь не противоречат друг другу, но один из выдающихся государственных умов предложил “занавес”, причем “железный”, — и мировая общественность, вздохнув, сказала: ну, пусть занавес, пусть железный… Хотя сразу стало непонятно, кто именно находится за железным занавесом: “мы” или “они”. И вообще — кто есть кто: кто на сцене, а кто в зрительном зале, кто выступает, а кто смотрит. Отсюда туда предпочитали не пускать. Оттуда сюда — тоже. В результате стороны судили друг о друге фактически вслепую. Так они, впрочем, делают и по сей день — несмотря даже на то, что железного занавеса больше нет. Или — кажется, что нет? Потому как иногда все-таки возникает ощущение, что железный этот занавес остался — просто переместившись из области “бытия” в область “сознания”. Хотя — глупости: он в области сознания всегда и был. Кстати, забавно получилось бы, если бы “наши” отказались признать реальность этого железного занавеса! Тогда, по крайней мере, не возникло бы в очередной раз мифа о прекрасном далеке — и я, прошу заметить, совсем не о том, что на родине все-таки хорошо, а на чужбине все-таки плохо. Упаси Бог от таких пионерских песен: я всего-навсего о до сих пор искушающем сознание соотечественника бешеном обаянии заграницы.
Обманули!
За Бугром мифология уступает место повседневности, а повседневность вдруг оказывается хорошо знакомой. “Обманули!”
Мне, работающему в системе преподавания датского языка иностранцам — приезжим со всех концов света, — часто, как, может быть, никому другому, приходится выслушивать горестные речи “обманутых”. И — обманываемых на каждом шагу. То, что на родине не только легко извинили бы, но чего бы, скорее всего, вообще не заметили, здесь приобретает масштаб катастрофы: “Меня не пустили в магазин за пять минут до закрытия… чудовищная страна!” Повествуют об этом почти с ужасом: как же, дескать, такое возможно здесь, где такое не-воз-мож-но? Мы-то ведь знаем, как должно быть за границей!.. Мы-то ведь знаем, что за границей все должно быть по-другому!
Психологи говорят, что при встрече с чем-либо новый человек постоянно проигрывает один и тот же сценарий отношения к соответствующему событию или явлению: первая фаза — восторженное приятие, вторая — гневное неприятие, отрицание (часто — с порицанием), третья — “выравнивание отношения”, установление некоего разумного баланса. В этом плане туристы — люди, обычно успевающие пройти лишь первую из упомянутых фаз, в то время как эмигрантам предстоят все три. Если, конечно, удастся миновать вторую — как правило, очень и очень коварную…
По моим наблюдениям, первая фаза отношения к “прекрасному далеку” — самая короткая. Некоторым, чтобы окончательно разочароваться, хватает пары недель: по-быстрому осмотревшись вокруг, они тотчас же находят бывших соотечественников, а те — люди опытные и давно уже раскусили, в-чем-тут-дело! Тем более что их-то, бывших соотечественников, всегда хоть отбавляй: обычно они сгруппированы при том или ином “обществе”, враждующем не на жизнь, а на смерть с двумя-тремя другими подобными же “обществами”. И если вам все еще кажется, что в той стране, куда вы приехали, есть и кое-какие привлекательные стороны, вас тут же отрезвят привычным: “Да такой же бардак, как и везде… Цивилизованное общество? Не смешите меня!” И вы разочаруетесь как миленький.
Синдром “неправильного выбора”
Правда, это еще не разочарование в “прекрасном далеко” как таковом — это разочарование в “отдельно взятой” стране, проявление синдрома “неправильного выбора”. Озвучивается данный синдром, например, так: “Будь я не в Швеции, а в Америке — все сложилось бы гораздо лучше!”. Иные настолько верят этой формуле, что отныне спят и видят оказаться пусть хоть в той же Америке, — и бывает, что в конце концов оказываются. Довольны ли они наконец, нет ли — не знаю: моя среда обитания — Скандинавия.
Синдром “неправильного выбора страны” — это, понятное дело, заболевание и, как всякое заболевание, искажает реальность в сознании больного. Ибо страна сама по себе — все равно, родина или чужбина — никогда не виновата. Если искать виноватых, они и вообще-то, скорее всего, не в настоящем, а в прошлом: там, где нам, постоянно внушая ненависть к загранице, тем самым внушили патологическую любовь к ней. Но порицать ли заграницу за то, что она обманывает неоправданные ожидания?
Итак, разочарование в преимуществах “забугорья” самых проницательных настигает мгновенно — некоторым для этого даже свое новое жилище покидать не обязательно. Одна из моих студенток, родом из Беларуси, приехав воссоединяться с живущим в Дании мужем, смогла выдержать “западный образ жизни” всего лишь месяц-другой. Два дня повосхищавшись видом из окна да визитами в местный супермаркет и пару раз получив решительный отказ на предложение сходить на дискотеку, посидеть в ресторане, пригласить друзей на вечеринку (“Дорого и ни к чему”, — отвечал муж, на социальном пособии едва сводивший концы с концами), бедняжка от отчаяния пристрастилась к привезенной с родины белорусской водке и отныне проводила все свое время в постели — с головой накрывшись одеялом, проклиная “хваленую Данию” и полностью забросив обучение датскому языку. А скоро и вовсе уехала назад… “Она даже не видела Дании”, — сокрушался экономный муж, отказываясь понять, чем же так насолил его благоверной “wonderful Copenhagen”, от которого сходят с ума все туристы мира.
Короткая — иногда предельно короткая — фаза восторженного приятия обычно сменяется долгой фазой мрачного неприятия. Она описывается формулировками типа: “Да чего ж тут хорошего-то?” И действительно… Деньги с неба не сыпятся, прислуга вокруг не снует, выделенная муниципалитетом квартирка — иногда с минимальными удобствами — никак не напоминает апартаменты, которые обычно показывают в кино, Канарские острова приходится видеть только в рекламных брошюрках многочисленных туристических фирм, а встречаться — исключительно с бывшими соотечественниками, ибо никакого другого языка, кроме отечественного, в распоряжении нет. Можно было бы, конечно, где-нибудь поработать, но… поработать генеральным директором крупной интернациональной фирмы как-то не предлагается, а предлагается в ближайшей турецкой пиццерии посуду мыть, да и то временно, пока у турка-соседа жена на сносях. Учиться — это, конечно, пожалуйста… только на языке “аборигенов”. Между прочим, в скандинавских странах за это некоторым даже деньги платят — своего рода пособие по вынужденной, из-за незнания языка, безработице.
Тут, казалось бы, самое время взяться за что-нибудь — все равно за что. Чтобы, так сказать, не было мучительно-больно-за-бесцельно-прожитые-годы. И чтобы как можно скорее преодолеть неизбежную фазу недовольства всем сразу, начав “выравнивать” отношение к окружающему. Но — увы… Многое, очень многое так навсегда и замирает на стадии неприятия: отныне эмигранту суждено постоянно сетовать на то, какую глупость он сделал, приехав в эту-кошмарную-Германию, в эту-кошмарную-Францию… вообще в эту-кошмарную-Европу. Сетования, кстати, обычно исполняются на родном языке сетующего и со временем становятся совсем уж отчаянными.
Culture wanted
На этой фазе пребывания за границей страну обитания обычно начинают называть провинцией, если не дырой, а самих себя рассматривать как носителей великой культуры той страны, откуда прибыли. Причем неважно даже опять-таки, откуда конкретно прибыли — из Испании, России, Монголии, безымянного горного аула, лишенного отчетливых национальных признаков, — все равно! Ибо “культура” осталась там — в Испании, в России, в Монголии, в безымянном горном ауле, в то время как здесь никакой культуры нет: здесь — варвары. Они не просто необразованны — они неотесанны. Они работают, размножаются, едят, пьют и спят. У них нет никаких духовных потребностей.
В самых тяжелых случаях приезжие начинают видеть себя не только носителями, но и послами какой-нибудь великой культуры и даже пытаются распространить соответствующую культуру в массы. Например, в Дании русскоязычное меньшинство, приобретя два часа телевизионного времени на столичном канале, напрямую обозначило свой выход в эфир названием “Культурный канал” (Kulturkanalen), и два раза в неделю, по два часа, “Культурный канал” транслирует “культуру”: в основном фильмы советского времени, старые оперы и балеты, интервью с уже умершими или как раз умирающими великими россиянами, концерты спетой в прошлом веке авторской песни…
Кстати, все остальное “русское” в Дании тоже непременно обременяют атрибутом “культурный”: Русский культурный центр, русский культурный журнал и так далее…
“Почему-то все русские постоянно говорят о культуре — и большинство из них пишет стихи?” — сокрушаются аборигены, то и дело стыдясь своих иногда все-таки и практических потребностей, но в глубине души будучи убежденными в том, что слово “культура” в нашем языке есть слово-паразит, раз им сопровождается практически любой русскоязычный контекст. Аборигены в большинстве своем встречают это слово скептической улыбкой, ибо носителями культурных традиций, разумеется, привыкли считать себя, а отнюдь не приезжих. Причем чаще всего — исключительно себя. И с тем же упорством, с каким приезжие выставляют свою культуру напоказ, аборигены культуры этой в упор не видят.
В самом крайнем случае местные жители готовы допустить, что, скажем, Россия действительно когда-то — в незапамятные времена — была страной великой культуры, но уже давным-давно всякая культура в России отменена. Скорее всего, мафией. А потому приезжающим из России — равно как и из любой другой страны — полагается испытывать культурный шок, причем желательно уже в аэропорту, сразу же после приземления на территории одной из так называемых цивилизованных стран… даже несмотря на то, что все аэропорты мира на одно лицо.
Культурный шок
Я опрометчиво решил было не объяснять, что такое “цивилизованная страна”, да призадумался. Дело в том, что словосочетание это имеет хождение преимущественно в России — за пределами же России оно оказывается практически неупотребительным. В России титулом “цивилизованная страна” награждают, как известно, гораздо более чем одну страну. Непременный признак награжденных — местоположение: чем западнее, тем цивилизованнее. Предел западности (а стало быть, и цивилизованности), как сказано, Америка… хотя, если продолжать движение в ту же сторону, окажешься в Японии, а потом — в Китае и Монголии, западнее которых — только Россия. Ну, да ладно…
Подчеркну другое: это не прибывающие считают, что культурный шок неизбежен, — это аборигены такого мнения. А значит, родина соответствующего понятия — именно “цивилизованные страны”. “Вы не припомните, когда впервые испытали культурный шок?” — не забывали спрашивать меня местные журналисты, интервьюировавшие “экзотического русского” для разных своих целей. (В этом вопросе особенно смущало меня слово “впервые”: оно предполагало, что с того самого, первого, раза состояние культурного шока должно было стать перманентным.)
Вообще говоря, культурный шок — категория весьма безобидная, если вкладывать в нее то содержание, которое принято в среде, скажем, этнологов: разной величины потрясения, возникающие как следствие столкновения культур. Такие потрясения вроде бы тем более основательны, чем дальше друг от друга отстоят культуры. Беда только в том, что словосчетание “культурный шок” включает в себя одно в высшей степени двусмысленное слово — догадайтесь какое! Конечно, не слово “шок”. Два значения слова “культурный” (“имеющий отношение к культуре” и “образованный”), налагаясь друг на друга, порождают смысловые аберрации необыкновенной силы. Одна из таких аберраций напрямую обидна. Жаль, что именно она бросается в глаза первой.
Для “цивилизованных стран” (даже несмотря на то, что об их “цивилизованности” впервые рассказали им мы — причем добровольно!) культурный шок не есть результат столкновения культур — он есть результат столкновения культуры и, так сказать, не-культуры. Культурный шок в местном понимании — это потрясение количеством-и-качеством западной культуры в сравнении с культурой… какой бы? — да вот хоть бы и опять же с восточной (поскольку так и так нет другого обозначения для культуры не-западной; есть, правда, конкретные обозначения типа “африканская культура”, но сейчас не о ней речь). Именно местное понимание культурного шока меня, например, в вопросе журналистов всегда и смущало. Вопрос — как замер на выносливость: не сломало ли вас, россиянина, дескать, такое количество культуры такого качества?
Дисциплинированный кустарник
Один из новоприбывших, гуляя со мной по Копенгагену, заключил — кажется, возле ларька с сосисками: “Здесь культура даже на поверхности”. Я тогда подумал, что в заключении этом слово “даже” лишнее, но возражать не стал: частично, стало быть, согласен — и ладно. Частично и согласен, а именно — по части “поверхности”: на поверхности тут действительно все “культурно”. На той самой поверхности, которая в девятнадцатом веке имела, например, в России вполне определенное название — культура обихода. Тогда, наверное, было понятно, что культура обихода не есть культура как таковая и еще меньше — вся культура.
Культура обихода есть, скорее всего, просто дисциплинированность. В этом смысле постриженный кустарник представляет собой кустарник дисциплинированный… так сказать, обузданный. Подарок, запакованный в специальную бумагу и перевязанный ленточками, — дисциплинированный (то есть не сразу бросающийся в глаза!) подарок. А уж улыбчивость продавцов и представителей сферы обслуживания — это даже и не дисциплинированность, это выдрессированность, с культурой соотнесенная только по касательной.
И я под “цивилизованными странами” понимал бы страны с обузданным бытом, с отрегулированными механизмами поведения в воспроизводящихся ситуациях. Кстати, таково — при экономической стабильности — большинство ситуаций. Едва только на уровне общественного сознания некая ситуация зафиксирована как имеющая аналог, она систематизируется, то есть включается в систему — и отныне начинает воспроизводиться не абы как, но дисциплинированно — читай “культурно”. Ведь заложить традицию и означает пополнить культуру новым ритуалом.
“Цивилизованные страны” — страны разнообразных ритуалов, находящихся под контролем сознательных граждан. Есть, скажем, ритуал стояния на пустой улочке шириной в два метра перед красным светом светофора — до тех пор, пока не зажжется зеленый. Для автомобилистов есть ритуал останавливаться перед пешеходом, переходящим дорогу в полукилометре от тебя, но там, где нет светофора. Есть ритуал соблюдать договоренности, связанные со временем.
Ритуалы отчасти диктуются благоговением перед “системой”, то есть в конце концов — безотчетным страхом перед дисциплинарным взысканием, а отнюдь не только соображениями культуры. Нет ничего более ненадежного в глазах цивилизованного жителя цивилизованной страны, чем принцип “авось, пронесет!”. Не потому, что иногда не проносит (проносит — и часто!), а потому, что любой внутренний дисбаланс подлежит устранению уже на уровне индивидуального сознания в соответствии с моделью “у меня возникнут проблемы, а зачем мне они?”. Однако все, что не может быть рассмотрено как подпадающее под эту модель, отпускается в свободное плавание.
Цивилизация в свободном плавании
Находясь в свободном плавании, то есть не будучи обязанным следовать ритуалу, цивилизованный житель цивилизованной страны может оказываться хам хамом — причем не только таковым себя не считая, но и абсолютно этого не замечая. Например, отсутствие ритуала (а соответственно и дисциплинарных санкций) “уступать место старушке” провоцирует тотальное равнодушие пассажиров к возрасту ближних, едущих в общественном транспорте. Отсутствие ритуала “помочь в перенесении тяжестей” оборачивается, например, комментариями типа: “Ну и тяжелые бывают чемоданы!” — из уст юного атлета, который проходит налегке мимо хрупкой девушки, волокущей непомерную ношу. Примечательно, что отношения по линии “индивид — индивид” представляют собой область, где ритуалов днем с огнем не найдешь, в то время как отношения по линии “индивид — общество” ритуализированы до предела.
Однако понятно, что ритуализировать всю систему социального поведения тоже невозможно — хотя бы в силу того, что некоторые из ситуаций воспроизводятся нечасто и существует пугающая группа единичных ситуаций. Это самое ужасное! Единичные ситуации не предусматривают (или пока не предусматривают) конкретного дисциплинарного взыскания. Смотреть на цивилизованного жителя цивилизованной страны в такой ситуации — особенно глазами гостя из “страны Авось”! — сущее удовольствие.
Бывают, скажем, распродажи и распродажи… я имею в виду очень крутые распродажи, о которых оповещают заранее и которые действительно позволяют ощутимо сэкономить. Такие распродажи не случаются внезапно: точные сроки известны заранее, — и все-таки эта ситуация не совсем обыденна. Некоторое количество сильно уцененных товаров в течение недель находится под прозрачным пластиковым покрытием, не скрывающим ни самих товаров, ни “смешных цен”. В надлежащий день перед соответствующей торговой точкой уже часов с шести утра выстраиваются любители экономного образа жизни — заметим, отнюдь не из самых бедных. За десять минут до распродажи начинается то, что каждому из нас хорошо знакомо по самым мрачным временам развитого социализма — надписывание порядкового номера на тыльной стороне ладони (надписи вводят элемент ритуала в изначально хаотичную ситуацию). А дальше — опять все нам ведомо по только что упомянутым временам: волна обезумевших граждан, едва пропустившая вперед “очередников” и тут же сметающая сооружение под пластиковым покрытием, крики поверженных на пол и триумфальные вопли победителей.
Противостояние культур
Столкновение культур, слава богу, редко происходит на магистральных линиях развития человечества. Чаще всего культуры сталкиваются там, где существуют “узкие улочки”, на которых двоим не разойтись. Шок от такого столкновения может действительно оказаться весьма и весьма заметным, но стоит ли доводить до этого? Ведь обычно где-нибудь совсем рядом всегда существует соседняя улочка, преимущество которой не в том, что она шире, но в том, что именно в данный момент по ней никто не идет!
Впрочем, увы: соседняя улочка обычно не устраивает ни приезжих, ни аборигенов, для обеих сторон, кажется, важна не столько культура сама по себе, сколько противостояние культур. А потому, попав на ПМЖ за границу, приезжие изо всех сил начинают делать вид, будто культурный шок испытывают не от избытка, а от недостатка — или полного отсутствия — культуры вокруг. Не нужно думать, что только с русскими так: не меньше озабочены миссией внедрения своей “культуры” за рубеж и прочие национальные меньшинства. Оно и понятно: если здесь вообще нет собственной культуры — пусть будет хоть чья-нибудь! “Я у себя на родине из театров не вылезала” — именно так описывают свое прошлое те, кого судьба забросила к “варварам”. В местные театры они обычно не ходят — чаще всего, считая, что здесь театров либо не существует, либо, если они есть, значит — чрезвычайно низкого уровня. “Не люблю низкохудожественного искусства”, — по-русски сообщила мне юная украинка, которой я, идя навстречу ее культурным потребностям, посоветовал познакомиться со знаменитым экспериментальным театром Ютте Абильдстрем.
Датчане любят повторять: “Живи по обычаю — или отправляйся восвояси”. Русский вариант той же пословицы — “В чужой монастырь со своим уставом не ходят”. Такой взгляд на жизнь вне дома учит работе — трудной работе по вживанию в другую реальность, другую культуру, другую форму существования. Именно этой трудной работы и требует от гостя фаза выравнивания отношения к стране, в то время как ни “восторженное приятие”, ни “гневное неприятие” никакой работы не требуют: непроизвольно выплеснувшись из сердца, они оставляют приезжего один на один с чуждой ему реальностью. Тут-то и достается из сундуков памяти “железный занавес” — достается и на удобной индивиду высоте аккуратно вывешивается между “родиной” и “чужбиной”.
С этого момента “чужбине”, которой путь в сердце индивида и без того уже был закрыт, остается только продолжать ошиваться по ту сторону “железного занавеса”, так и не поняв до конца, чем же она все-таки прогневила дорогого гостя. А дорогому гостю и самому невдомек, что гнев его — результат детской веры в существование дальней земли с молочными реками и кисельными берегами… земли, которой, увы, нет на свете. Ибо, говоря совсем уже между нами, все страны невероятно похожи друг на друга.
Уезжать из… или уезжать в…
Не возьмусь сказать, как все прочие, но русские, меняя место жительства, обычно уезжают, скорее, из России, чем в другую страну. Оно, конечно, может быть, и немножко безразлично, как посмотреть на эту ситуацию, ан — не совсем безразлично. В отъезде куда-то — всегда радость, в отъезде откуда-то — как правило, печаль.
Существует распространенное мнение, что именно русские труднее всего приспосабливаются к новым условиям жизни. Интересно, что традиционно и у русского слова “приспосабливаться” не очень хорошее значение: считается, что приспосабливаться к чему бы то ни было — подстраиваться или, еще хуже, подделываться — почти неприлично. Будь-доволен-своей-судьбой-оставайся-самим-собой, как говорится… или как говорилось лет пятнадцать-двадцать назад. Так и жили — довольные собой. Приспосабливаться, стало быть, не учась — и не научившись. Хотя, вообще говоря, желание жить в другой стране так, как жили в своей — по крайней мере, первое время, — свойственно в принципе всем эмигрантам.
Одна из моих датских приятельниц упала в обморок в Тегеране, внезапно испытав приступ удушья под паранджой, которую она, верная местным традициям, надела на себя сразу по приезде. Одна из моих арабских приятельниц вот уже лет двадцать разгуливает в парандже по Копенгагену — и приступы удушья испытывают при виде ее датчане. Впрочем, подобных проблем с русскими в Европе не возникает: в кокошниках русские красавицы, слава богу, на людях не появляются. В чем-то европейцам русского происхождения проще, чем многим другим: их изначально легко принять за своих. Да они и сами иногда думают, будто ничем не отличаются от европейцев коренных. И даже по-русски легкомысленно подшучивают над теми, кто отличается. Так, в кругах копенгагенской русскоязычной молодежи представительниц женского пола из мусульманского мира, покрывающих головы платками, принято называть “матрешками” — даром что те не понимают по-русски. Хотя… кто знает, какими прозвищами награждают “матрешки” русских девушек!
Иначе говоря, сама природа, сотворившая нас похожими на среднестатистических европейцев, как бы говорит: расслабьтесь, вам незачем приспосабливаться, вы и без того такие же. Только вот слушать природу в этом случае небезопасно: дальше внешности сходство между русскими и европейцами, как правило, не идет. Так что механизм приспособления лучше всего включить в себе сразу же — даже еще до пересечения государственной границы России. Потому что — несмотря на похожесть стран друг на друга — за границей меняется все.
Смотрите — иностранец!
Первое, с чем тут следует расстаться немедленно, — это представление об иностранцах как таковых: “иностранец в России” и “иностранец за границей” — даже не однофамильцы. Иностранец в России (хоть в последнее время иностранец далеко не любого производства) со времен Петра — представитель “лучшей” части человечества. Это, кстати, ни в коем случае не мешает русским посмеиваться в бороды: их бы в наши, дескать, условия — посмотрели бы мы на них! Однако исторически воспитанное чувство собственной неполноценности… куда ж его денешь? На его фоне в плюс засчитывается все — даже иностранный акцент при попытках говорить по-русски. Быть носителем такого, особенно “легкого”, акцента — дело чуть ли не почетное: знак причастности другой (“лучшей”!) культуре.
Увы, в Западной Европе все наоборот, и дело даже не в том, что Западная Европа устала от иностранцев, приезжающих на постоянное жительство. Дело в том, что особенного пиетета перед иностранцами — откуда бы те ни прибыли — здесь, собственно, никогда и не знали: пиетет перед себе подобными и вообще возникает, мягко говоря, очень редко. Отношения между населяющими эти края народностями — соседские, так что, чуть левее (западнее), чуть правее (восточнее) — большой роли не играет. И, стало быть, рассчитывать на то, что какая бы то ни было “иноземность” придаст тебе шарма — дело пустое. Скорее, даже наоборот: иностранный акцент и неосведомленность о местных традициях часто воспринимаются как препятствие на пути к полноценному общению. Русским (да и не им одним) такая установка кажется жесткой и несправедливой. Невнимательна, дескать, Западная Европа к приезжим…
Может быть, оно и так, но у приезжих, как правило, оказывается слишком много нужд, отчего у государства, берущего на себя ответственность за дорогого — ой какого дорогого! — гостя, забот хоть отбавляй. Особый штат сотрудников занимается исключительно проблемами эмигрантов: за это государство из своего кармана платит таким сотрудникам зарплату — и приличную. При этом здесь давно уже говорят, что становится все заметнее тенденция превращения эмигрантов в “клиентов”, а работающих с ними сотрудников — в “сферу обслуживания”. И, увы, это правда. Постепенно привыкая к тому, что государство так и так ими занимается, иностранцы скоро начинают высказывать претензии к “качеству сервиса” — государство, дескать, по отношению к ним проявляет себя недостаточно активно и квалифицированно: уровень материального пособия низок, “слуг” в распоряжении мало, учителя, преподающие язык, плохи (потому что язык, как правило, не идет)… Только успевай поворачиваться: клиент недоволен! “Им деньги платят за то, чтобы мне было хорошо. А мне — не хорошо!”
Хорошо редко кому бывает. Потому что “хорошо” — это, как еще со времен Пушкина известно, когда тебе все вокруг принадлежит и сама государыня-рыбка — у тебя на посылках. Заметьте: государыня-рыбка, а не десяток-другой никчемных социальных работников, которых к тому же нет под рукой именно тогда, когда тебе остро необходима помощь. В чем помощь? Да практически во всем. Легко ли это — самому найти дорогу на почту! Самому доехать до больницы! Самому переместиться в ту точку города, где именно сегодня — сезонная распродажа! Самому разобраться, какие цифры зачеркнуть в лотерейном купоне!
“Да что же они все такие беспомощные-то! — то и дело сетуют местные. — Или в тех странах, откуда они приехали, нет почт, больниц, магазинов, лотереи?”
Государственные дети
Взрослый человек, помещенный в новое для него культурное пространство, чувствует себя ребенком, потерявшимся на улице, — кто ж не понимает! Но опрометчиво ожидать, что окружающие к нему, как к ребенку, и будут относиться, тем более — в Западной Европе, где уважение к чужому “я” возведено в закон и где попытка взять взрослого человека за руку и повести пусть даже и в нужном ему направлении расценивается как нарушение границ личности.
Впрочем, подлинная причина случающейся за рубежом беспомощности иностранца — взгляд на государство и вообще на власть: часто в его глазах это безличная, если не враждебная индивиду система, от которой индивиду надо получить как можно больше. Сам он при этом выключает себя из состава государства, и потому “доить государство” (выражение из эмигрантских кругов) — для него дело естественное. А что, разве государство содержится на налоги с работающих? Да неужели?! Такое бедное государство? Не знали…
А вот датчане про свое государство всегда все знают. Разбуди датчанина в 11 вечера (спать тут ложатся рано) и спроси о чем угодно касательно хоть состава датского парламента, фолькетинга, хоть налоговой системы или даты, когда была принята последняя конституция — получишь ясный и точный ответ. Во время популярных в Дании телевикторин участники отвечают и не на такие вопросы — причем без затруднений.
Среднестатистический русский — по сравнению с таким же датчанином — в этом отношении просто дитя. Разбуди его под утро, когда он, как водится у русских, только что прикорнул на минутку — он тебе и значения слова “конституция” не вспомнит. Не то чтобы русских это совсем уж не интересовало — наоборот, русские обожают говорить на отвлеченные темы, а уж темы более отвлеченной, чем государство, в России нет!
Объяснение — не только в нашем исконном восприятии любого государственного начинания как чужого и чаще всего напрасного (“Нам-то что с того? Это они там у себя в Кремле пусть разбираются”), но и в некоей национальной черте, на которую давно уже обратила внимание заграница. Черта эта описывается западными наблюдателями следующим образом: “Русские живут легко”. Неудивительно, что уровень психического здоровья населения России оценивается теми же наблюдателями как весьма и весьма высокий: русским в гораздо меньшей степени свойственны депрессии и прочие мерехлюндии, которым предаются “за бугром”. Все эти “болезни века” вызывают у русских ироническую улыбку, смысл которой всегда один и тот же: дескать, с жиру люди бесятся.
Датские колесики и датские же винтики
То, что “русские живут легко”, очень хорошо видно по нашим соотечественникам на Западе. Аборигенов поражает, что русские обычно никуда не спешат — как бы полагая, что все успеется! Не моргнув глазом, русский в Дании может сказать, что опоздал-де потому, что автобус, который должен был доставить его на важную встречу, не пришел вовремя — при том что здесь у каждой остановки висит расписание движения автобусов и по расписанию этому хоть часы проверяй: общественный транспорт приходит минута в минуту…
“До чего же необязательный вы народ!” — то и дело приходится слышать за границей русскому. Русскому, нарушающему договоренности. Русскому, звонящему коллегам после одиннадцати вечера. Русскому, приглашенному на вечеринку и притащившему с собой человек пять неизвестно откуда взявшихся сопровождающих… А русский смущается да приговаривает: “Я, конечно, извиняюсь”. И считает датчан страшными занудами.
Между тем датчане — не больше и не меньше чем звенья системы, которой они принадлежат. Они те самые “колесики и винтики”, о которых так давно и так тщетно мечтали социалистические вожди. Понятно, почему тут настойчиво ходят слухи о том, что коммунизм, не построенный когда-то в России, давным-давно построен в Дании. Иначе и быть не могло — в стране, сплошь населенной людьми, чья сознательность на иностранцев — русских, во всяком случае — действует просто пугающе. В том числе и гражданская.
Редко где в мире приходится все время помнить, среди граждан какой именно страны ты находишься. В Дании тебе не дают забыть об этом ни на минуту. Государственный флаг — на каждом шагу; наклейки с датским флагом продаются не только в почтовых отделениях и книжных магазинах, но и в любом местном супермаркете; датский флаг украшает товары, произведенные в Дании, стекла витрин, открытки и письма, посылаемые именинникам, торты, пирожные…
Тому, кто приглашает на день рождения гостей, чуть ли не вменяется в обязанность или вывесить флаг, или поднять его: специально для подобных целей возле многих домов — высоченные мачты, вроде тех, что были когда-то у нас в пионерских лагерях. Мало того — полагается еще и утыкать путь к дому бумажными флажками поменьше, причем по обеим сторонам дороги. Флагом маркируются похороны в семье — с той только разницей, что он поднимается наполовину. Но в любом случае флаг необходимо снять перед заходом солнца: оставлять его на древке на ночь есть проявление неуважения к государственной святыне.
Провести в Дании день, не увидев датского флага, невозможно — как невозможно и не услышать, что ты в Дании: такие слова, как “Дания”, “датчанин”, “датский”, звучат в разговоре — неважно, на какую тему — чуть ли не постоянно. Там, где русский скажет “страна”, “правительство” или удовольствуется двусмысленным “они”, датчанин чаще всего воспользуется словами “Дания”, “датское правительство”, “мы, датчане”. История государства для большинства датчан — личная история, интересы государства — личные интересы, ну, и государственные проблемы — проблемы личные. Новости тут сколько раз передаются — столько раз их и смотрят. Оно и понятно: бремя ответственности, распределенное между пятью с небольшим миллионами датчан, давит на каждого отдельного индивида не в пример сильнее, чем бремя ответственности, распределенное между сотней-другой миллионов русских!
“Забыть? Забвенья не дал Бог…”
Принцип таков: хочешь, чтобы в государстве был порядок — держи в порядке свои собственные дела. Русского “забыл” в этих краях не то чтобы существует — им просто не пользуются. Нельзя, например, даже поблагодарить “забыть”: недаром самое распространенное слово в Дании — “tak”, спасибо. А благодарят тут за все, и сами датчане шутят: в Дании, мол, даже “спасибо за спасибо” говорят.
Но зато и тебя не забудут! Ни одно письмо не остается в Дании без ответа — куда бы и кому бы оно ни было послано. Если письмо требует решения, ответ может задержаться — хоть и на год, но когда-нибудь придет обязательно. Ибо порядок есть порядок, “забывчивость” же — привилегия людей невоспитанных. Ее, конечно, можно и извинить, но — пожав при этом плечами и как бы давая понять забывчивому: странные вещи с вами, дорогой мой, происходят.
Стало быть, по сравнению с русскими, которые “живут легко”, датчане живут тяжело. Никогда не забуду, как моя начальница, отменяя нашу заранее назначенную деловую встречу из-за того, что предыдущая не успела закончиться в запланированное время, в ответ на мое легкомысленное: “Пустяки, с кем не бывает!” — едва сдерживая слезы, произнесла: “Мне так стыдно…” И тут уж — при воспоминании сразу обо всех встречах, по гораздо менее уважительным причинам отмененных мною в прошлом, — стыдно стало мне.
Впечатление людей уравновешенных и спокойных датчане производят только до поры — на человека же, в силу тех или иных обстоятельств вынужденного изменить планы, больно смотреть: он выбит из колеи, подавлен, растерян. Почва уходит у него из-под ног, мироздание рушится — и зловещий призрак русского “авось” во всем своем безобразии начинает заслонять небосклон. Страшнее этого “авось” для датчанина нет ничего. Бесполезно пытаться искать слова утешения: опоздание на пять минут наносит опаздывающему — не говоря уже об ожидающих — неизлечимую душевную рану, а опоздание на пятнадцать минут грозит обернуться полным душевным расстройством для обеих сторон. И вот так, шаг за шагом — ибо все запланировать и предсказать, увы, невозможно даже в Дании! — живое и здоровое существо движется сначала к стрессу, а от него — к депрессии, психическому срыву и дальше: туда, где требуются уже более кардинальные медицинские термины.
Интересно, что, поддаваясь этому массовому психозу пунктуальности, постепенно начинаешь ловить себя на все более и более странных приступах паники: от “Боже, я не успеваю отправить письмо!” (почтовые ящики в Дании опустошаются в строго определенное время) до “Боже, я не успеваю купить зубочистку!”. Кстати, мысль хотя бы до завтра обойтись без зубочистки после десяти с лишним лет жизни здесь почему-то даже не приходит в голову…
Тонкий запах демократии
Несмотря на то, что русские предпочитают быть “не как все”, их отличает коллективизм. Несмотря на то, что европейцы — во всяком случае, датчане — предпочитают быть “как все”, их отличает индивидуализм. Прижми русского где-нибудь покрепче к стенке — и в конце концов (особенно — после долгих пыток!) он признается, что — коллективист. Датчанина же и пытать не надо: глядя вам прямо в глаза, сразу же заявит, что он индивидуалист — еще до того, как вы об этом спросили.
Нет более безнадежного занятия в мире, чем объяснять датчанину смысл русских пословиц типа “На миру и смерть красна”, “Один в поле не воин” или “Семеро одного не ждут” — пословицы эти повергают его в такое глубокое уныние, из которого потом никакой “Моей хатой с краю” не вытащишь… И не потому, что у датчан нет любви к ближнему. Она, конечно, есть, но начинается чуть раньше (ближе!), чем у русских: любовь к ближнему начинается с любви к самому ближнему — к себе. Только не надо делать отсюда совсем уж печальных выводов. И представлять себе датчан этакими эгоистами до мозга костей, как любят характеризовать и их, и вообще чуть ли не всех европейцев те, кто выходит за них замуж или на них женится: “Они всегда думают только о себе!” Скажу сразу: это преувеличение. Они не то что всегда думают о себе — они о себе просто никогда не забывают, а это, согласитесь, не одно и то же. Ибо тот, кто не ценит своей собственной личности… Впрочем, на подступах к этой теме уже начинает ощущаться тонкий запах демократии.
Разговор о западной демократии в эмигрантских кругах — это чаще всего разговор невеселый, ибо из эмигрантских кругов западная демократия видна плохо. По восточным ведь представлениям, оно как: демократия и коллективизм — практически одно и то же, вот и ищут ее там, где коллективизм. Только коллективизмом на Западе, как правило, не пахнет. Демократией же — пахнет, но тонкого этого запаха обоняние эмигранта, увы, не улавливает. Ибо “нормальный” эмигрант — представитель коллектива, а там, где есть коллектив, обычно не бывает демократии. Строго говоря, демократия и существует-то лишь для единиц, каждая из которых осознает свое место по отношению к множеству других единиц и присваивает каждой такой единице одинаковое достоинство.
Различие между коллективизмом и демократией — весьма деликатного свойства, а потому вовсе не факт, что его так уж легко увидеть. Русские, скажем честно, данного различия, как правило, не видят в упор. Они настолько привыкли чувствовать себя членами коллектива, что их обычно даже не волнует, из кого состоит этот коллектив. Ощущение “я не один” греет русскую душу независимо от качества того множества, к которому таковая душа принадлежит. Русский растворяется в коллективе без остатка, он индивидуален только наедине с самим собой, в лучшем случае — с близкими ему людьми, а “наедине со всеми” — коллективен. Что бы ни делал
один — все за него, что бы ни делали все — один должен присоединиться…
Приезжающим за границу “нашим” и не хватает прежде всего этой коллективности — собраться, посидеть, произнести: “Хорошо сидим!” Отсюда, кстати, — вечные трагедии с телефонными счетами: говорить по телефону для эмигрантов из
России — первая необходимость. Такая же, как есть и пить, спать и отправлять естественные потребности. Известно, что добрая половина так называемых международных браков расстраивается из-за того, что одна сторона не понимает, зачем второй столь часто звонить — будь то местным друзьям или друзьям и родственникам на родину: больно уж дорого стоит здесь такое удовольствие… “О чем она говорит со своей сестрой три раза в неделю по часу? — беспомощно спрашивал меня один из тутошних мужей, рассказывая о своей жене с Украины и вертя в руках стопку
счетов. — С той самой сестрой, которая никогда ее не понимала!” Ответить: “Да ни о чем: у нее просто потребность в коллективе”, — я не решился, ведь и коллектив побольше редко собирается для того, чтобы обсудить какой-нибудь серьезный вопрос, в основном — чтобы “забыться”. “Слиться в экстазе” — так весело это иногда обозначается в среде русских эмигрантов.
Скандинавы кажутся русским “закрытыми” и “тяжелыми на подъем”. С другими здесь кооперируются лишь по необходимости, и предложение сделать что-нибудь “за компанию”, скорее всего, будет встречено с недоумением: если мне — как свободной личности — не надо, например, сейчас в магазин, то о какой “компании” может идти речь? Да и не делают таких предложений там, где люди до щепетильности самостоятельны и привыкли ценить свое и чужое время.
Между тем как коллектив самостоятельности не предполагает, демократия без самостоятельности невозможна вообще. Только умея ответить за себя, ты имеешь право брать на себя ответственность за других. Не случайно, например, бывшему министру по вопросам семьи и потребления Хенриетте Кьер пришлось однажды подать в отставку: она не справилась с собственным семейным бюджетом, забыла проследить, оплачены ли ею счета за ранее сделанные дорогие покупки! Узнав об этом, никто не сказал: “Все мы люди, с каждым может случиться!” — приговор общества был суров: сначала разберись с собственным потреблением, а потом давай советы другим потребителям.
Половая неразбериха
Эмигранты то и дело поражаются готовности датчан взять на себя то, что, вообще говоря, следовало бы поручить другим. Владение бытовыми — по крайней мере — навыками составляет здесь неотъемлемую черту личности. Русских дам шокирует, когда их датские мужья — в ответ на сетования по поводу обрушившейся полки — предлагают им взять в руки электродрель и просверлить бетонную стену. Датская дама ни с чем подобным к мужу даже не обратится: она и проводку починит, и протекший в туалете бачок заменит, и новый принтер к компьютеру подключит — не говоря уж о том, чтобы автомобильное колесо на ходу поменять! За эту свободу датские женщины, кстати, долго боролись: движение “красных чулков” (так называли себя поборницы эмансипации во второй половине прошлого века) добивалось именно полного равноправия. Удивляться ли тому, что сегодняшний датский мужчина не потребует от жены ни “простирнуть” его одежду, ни приготовить обед, ни укоротить брюки на швейной машинке: все это он умеет сам — и, как правило, делает.
Когда я только начинал учить датский язык и узнал, что у датского существительного всего два пола, я обрадовался и, проявляя грамматическую смекалку, уточнил: “Один мужской, другой женский?” — “Не совсем так: один ничей, другой общий”. Я сокрушился: мне этого никогда не понять. Но, приехав сюда, понял.
Эмигранты из России тщетно ищут в полном “хаосе” семейных ролей хотя бы намек на раскаяние — увы! Ни женщины, ни мужчины особенно не раскаиваются. Более того: мало кто из местных женщин оценит попытку какого-нибудь мужчины из “третьей страны” подать ей пальто. И уж будьте уверены: от мужчин здесь не потребуют хвататься ни за одну из пяти тяжеленных сумок, которые датская женщина героически тащит на себе. Хочешь помочь — спасибо, но в принципе… справилась бы и без твоей помощи. Не хочешь помочь — никаких обид! Личность в условиях подлинного равенства полов…
Интересно, что мужчины из России, как правило, кажутся датским женщинам либо чрезмерно галантными, либо слишком грубыми. Неумение вписаться в демократические правила поведения шарахает приезжих с Востока то в сторону “поклонения даме” (что датчанкой, скорее всего, будет воспринято как угодничество), то в сторону “женщина, знай свое место” (что датчанкой однозначно воспринимается как хамство). Аргументы типа “Ты же все-таки мужчина!” или “Я же все-таки женщина!” не используются здесь никогда. Воздерживаются и от аргументов “Он ведь ребенок!” или “Это же пожилой человек!”: ни национальность, ни пол, ни возраст сами по себе не дают права на особое отношение. Не говоря уж о том, что не дают такого права место работы и высокое положение на социальной лестнице. Равенство обеспечивается таким построением общества, при котором интересы одной, отдельно взятой личности представлены не через безличное — коллективное — множество, но через каждую другую (ровно в той же мере “отдельно взятую”!) личность. То есть, когда тебе хорошо или плохо не вместе с другими, а самому по себе. И когда тонкий запах демократии ощутим в воздухе сильнее, чем запах дорогих духов, всегда свидетельствующий о социальном неравенстве.
О, святая простота!
Европейцы удивляются “простоте русских”. Русские удивляются “простоте европейцев”. Наблюдать за реакциями сторон во многих случаях гораздо забавнее, чем за поступками и проступками.
Когда датчанка в смешанной компании, состоящей из представителей обоих полов — друзей и знакомых разной степени близости, — начинает обмахиваться салфеткой и громко объясняет свою разгоряченность менструацией, волосы у присутствующих русских встают дыбом. Тем же самым дыбом, что и у датчан, в присутствии которых русская начинает стряхивать пепел от сигареты в кофейное блюдечко. Когда датчанин, почувствовав неприятный запах, вслух выражает надежду, что запах этот не исходит у него из подмышек, при этом — посредством носа — убеждаясь в благоуханности таковых на глазах у всех, русские напрягаются ничуть не меньше, чем датчане при виде русского, который ест бутерброд, не прибегая к помощи ножа и вилки. Когда датская публика до упада смеется над артистом, использующим в качестве шутки имитацию выпускания из кишечника газов, русские шокированы ровно в той же степени, в какой шокированы и датчане, слушающие русского, который рассказывает скабрезные анекдоты.
Именно область реакций и есть та область, которая объединяет представителей разных национальностей. Нет ничего уморительнее, чем сравнивать лица датчан и лица русских, когда те и другие оценивают присущие одним, но не присущие другим странности. В подобных случаях лица постепенно теряют национальные признаки, превращаясь в интернациональные — или просто “общечеловеческие”.
Сначала люди, в присутствии которых заявляет о себе тот или иной остро специфический признак “чужого бескультурья”, дисциплинированно делают вид, что ничего не произошло. Датчанин с живым интересом уставится в окно, за которым — только стена соседнего дома, изо всех сил “не замечая”, что русский гость закурил между блюдами (то есть во время паузы, отделяющей подачу одного кушанья от другого, задолго до окончания обеда). Русский же примется с увлечением изучать надпись над дверью в дальнем конце вагона метро, как бы “не видя” ног в немыслимо грязных кроссовках, поставленных на его сиденье развалившимся напротив датчанином. На “общечеловеческих лицах” в таких случаях написано: “Я воробей стреляный, выдержу, и не такое видал!”
И ведь выдерживают! Русский принужденно, но радушно улыбается, когда датчанин, с соревновательным выражением лица и пользуясь принципом “кто смел — тот и съел”, уводит у него из-под носа, увы, последний выпуск свежей газеты. Датчанин, стиснув зубы, начинает как бы мурлыкать песенку, когда русский “лезет без очереди”, сбивчиво объясняя: “Мне только за сигареты заплатить… и еще за молоко… ну, и за масло! — и вежливо добавляя: — Я, конечно, извиняюсь”.
Извинят, понятное дело! В худшем случае любезно поинтересуются — датчанин: “А что, в России вообще не принято стоять в очередях?”, — русский: “А что, в Дании вообще не принято гладить одежду?”… Но до мордобоя дело не доходит — если только уж совсем в крайнем случае: культура — понятие интернациональное.
Где лучше перепрыгивать забор
Но вообще-то говоря именно Датское Королевство должно было бы наиболее последовательно разоблачать всякие непонятно кем созданные условности. Ведь тот мальчик из толпы, который в сказке Андерсена крикнул на всю площадь: “А король-то голый!” — был все-таки датчанином. Впрочем, и тот король, наготу которого мальчик разоблачил, тоже был датчанином… так что тут, может быть, и есть о чем задуматься. Но давайте не будем задумываться, а просто скажем, что, в частности, из-за вышеупомянутого хорошего мальчика Дания считается одной из самых честных стран — если вообще не самой честной страной — в мире.
Датчан не нужно призывать к “разговорам начистоту”: тут любой разговор изначально — начистоту. Спросите, например, датчанина, идущего грабить банк, куда он направляется, — и можете с большой долей уверенности ожидать, что он честно ответит: да вот иду банк грабить. Придумывать, как соврать в этой ситуации, непрактично: время дорого.
Так же непрактично, как ездить зайцем: платить на месте штраф в 500 крон (около $100) не обязательно, но предъявить персональный регистрационный номер (а в Дании такой номер выдан государством каждому) обязательно, найти по этому номеру не только “зайца”, но и муравья — пара пустяков. Так же непрактично, как уклоняться от налогов: сведения о твоих доходах тебе все равно пришлют по почте. Так же непрактично, как угонять машину: в маленькой стране на ней далеко не уедешь.
“Британской газетой “Европеец” доказано: датчане не лгут” — так красиво, помнится, была озаглавлена случайно попавшаяся мне на глаза опубликованная немцами статейка десятилетней давности. Что правда, то правда: датчане действительно не лгут… точнее, предпочитают не лгать — по крайней мере, до тех пор, пока подобная честность не начинает угрожать их жизни. Но стоит датчанину почувствовать себя перед выбором “быть — или не быть”, в нем мгновенно просыпается знаменитая датская практичность, которая говорит ему: “Глупо умирать сейчас, когда цветы такие дорогие” (это, кстати, традиционная датская шутка на тему смерти). И датчанин находит способ — разумеется, самый практичный! — выйти из становящейся опасной ситуации. Если для этого необходимо солгать… что ж, пойдем на такой компромисс. Недаром во всем мире датчане считаются мастерами компромисса: без умения вступать в компромисс, по трезвом размышлении, никакая демократия невозможна, а ведь именно демократическими традициями и знаменито Датское Королевство. Между прочим, часть этого королевства, Ютландия, — родина одной из самых ранних в мире конституций — “Ютского права”, действовавшего на ее территории аж с 1241-го до 1900 года.
Где-то между параграфами этого самого “Ютского Права” можно, наверное, и поискать первые проблески датского искусства компромисса. А стало быть, и датского взгляда на жизнь в целом: не случайно ведь одна из наиболее популярных в Королевстве пословиц гласит: “Перепрыгивать забор лучше всего там, где он ниже”. Забавно, что именно этого почти никогда не понимают живущие в Дании иностранцы — особенно русские, у которых на сей счет свое мнение. Уж если русскому вдруг придет в голову перепрыгнуть забор (а не проломить его головой, что для русского, конечно, естественней), то он, будьте уверены, не станет часами ходить вокруг да около с рулеткой, вымеряя высоту штакетин. Русский, может быть, и не скажет “гоп”, пока не перепрыгнет, но сиганет все-таки с того места, где стоит. Потом, конечно, обязательно окажется, что именно там забор был самым высоким, но …таков уж русский мужик — задним умом крепкий!
Измерьте себя рулеткой
“Быть практичным” в Дании — почти то же самое, что “быть культурным”. Лезть на рожон “некультурно” прежде всего потому, что “непрактично”: любой прямой конфликт исключает возможность дальнейшего сотрудничества — во всяком случае, в ближайшем будущем, — так чего ж тогда конфликтовать напрямую!
Некоторые этнологи видят в датском предпочтении компромисса проявление “синдрома маленькой страны”, привыкшей рассчитывать свои силы. Что до насквозь практичной Дании, она давно уже “измерила себя рулеткой” и пришла к неутешительному выводу: времена грозных викингов миновали — отныне придется довольствоваться той небольшой территорией, которая осталась в распоряжении, и теми пятью с маленьким хвостиком миллионами жителей, которые на этой территории живут. А значит, никаких войн — одни переговоры.
Подобная тактика была применена здесь и в начале Второй мировой войны: сразу после того, как фашисты принялись бомбить Копенгаген, стало понятно, что столицы скоро не будет, и тогда была избрана “политика несопротивления” — та самая вынужденная политика, которую большинство датчан до сих пор считает постыдной, но, увы, необходимой в свое время, чтобы выжить. Отсюда и сопротивление многих датчан нынешнему правительству страны, оказавшему содействие США при введении американских войск в Ирак. “Наши дети и внуки спросят нас, как мы могли допустить, что Дания впервые за столько лет добровольно согласилась вести
войну”, — сокрушенно сказала мне соседка, придя с избирательного участка. Я ничего не ответил, хоть у меня, увы, были кое-какие подозрения, что она, тем не менее, проголосовала за правящую партию. Я живу в королевстве компромиссов и ценю умение обуздать любой предстоящий конфликт!
Между прочим, методика обуздывания конфликта в Дании тоже специфическая. Здесь — может быть, вопреки ожиданиям читателя — высоко котируется “готовность пойти на конфликт”, ибо человек, избегающий конфликта, считается человеком скрытным и трусливым. Другое дело, что такая “готовность пойти на конфликт” к конфликту, по местным представлениям, привести не должна: конфликт — как быка — предлагается взять за рога и усмирить. Чем усмирить? Да взаимно-разумными доводами! Так что готовый к конфликту датчанин на конфликт, тем не менее, не идет — хоть его режь. С улыбкой говорит он тебе пренеприятнейшие вещи, после чего как ни в чем не бывало предлагает кофейку вместе выпить. В полной уверенности, что ты с ним наконец согласился и дискуссию можно закончить. Не в этом ли и состоит “искусство общежитья”?
Теснота, но не обида
Тем искусством общежития — то есть искусством сосуществования с другими, искусством социального взаимодействия, — которое так ценится на Западе, Россия, увы, похвастаться никогда не могла. Исследователи считают сей факт исторически более чем оправданным: откуда ж, дескать, взяться было искусству общежития на такой огромной территории? Когда я рассказываю студентам или коллегам о том, какова плотность населения России, те только головами качают: мыслимое ли это дело — восемь с половиной человек на квадратный километр при страшной перенаселенности всего остального мира!
Едва ли нужно доказывать, что искусство общежития, с одной стороны, и протяженность родных просторов, с другой, напрямую связаны. Зачем это — уживаться с другими, если трудно? Если кому-то не нравится — пусть убираются восвояси. А не хотят убираться — всегда есть возможность беспечно сказать: “Тогда — счастливо оставаться!” — и, весело насвистывая, ускакать на лихом коне в бескрайние русские степи. Вот и все тебе искусство общежития. На таком фоне опыт социального взаимодействия накапливается лениво.
Зато в тесной Европе жизненно необходимо было искать способы необременительного друг для друга соседства, подстраиваться друг под друга. Там ускакать некуда: степей кот наплакал. Да и соседей не пошлешь “подальше” — дальше вроде не особенно есть куда. Так что европейцам веками приходилось жить бок о бок с теми, кого Бог послал. Воевать, если по-другому не получалось, — иногда стыдясь своей же агрессивности и кивая на восток: вон русские, дескать, уж сколько ни на кого не нападали… миролюбивый народ.
Он еще и по сей день силен, миф о русском миролюбии. Даже после расширения России до масштабов Советского Союза. Даже после фактического подключения к и без того необъятному Советскому Союзу “восточноевропейского блока стран социалистического содружества”. Даже после начала войны в Чечне. И мало кому, кстати, приходит в голову, что, если — даже вопреки всему этому! — тем не менее, продолжать считать русских миролюбивыми, то миролюбие для владеющих шестой частью Земли естественно: не хвалить же льва за то, что он не пытается занять норку какого-нибудь суслика! На что она ему — эта норка?
На Западе нередко удивляются, как могла “Русланд” так спокойно “отпустить от себя” бывшие союзные республики, — удивляются, не понимая, что идея русификации “окраин” никогда и не была особенно близка русскому сердцу, какой бы привлекательной она в разные времена ни выглядела в глазах властей предержащих. Русскому народу — в массе своей — “меньшие братья” чаще всего казались обременительными: и хорошие они люди, да… не русские, а тут и между собой-то не знаешь как разобраться. Поэтому сильной печали от недавней разлуки “большой брат” испытать не успел, тем более что в самой России вдруг обозначились “противники”, наличие которых трудно было предположить в монолитном коммунистическом вчера. Как раз в этот момент нехватка искусства общежития и заявила о себе как никогда громко.
59 рукопожатий
Первая реакция русского, слышащего родную речь за границей, — пройти мимо, “не признавшись”. Первая реакция датчанина в такой же ситуации — остановиться и исполнить “ритуал приветствия”. То есть — не ограничившись простым рукопожатием, обнять земляка и похлопать его ладонями по спине в районе лопаток: таким причудливым образом у датчан выражается радость встречи. Процедура эта кажется иностранцу, подвергнутому ей впервые, несколько… интимной — впрочем, к ней быстро привыкаешь и сам начинаешь “обхлопывать” всех и каждого!
Такое стремительное преодоление внешней дистанции между собеседниками — знак того, что отныне путь к сердцу друг друга открыт. Тут-то и можно начинать демонстрировать то самое “искусство общежития”, которого датчанам — одному из самых “социальных” народов мира (так, во всяком случае, кажется им самим) — не занимать. Неподготовленному человеку законы этого искусства могут показаться несколько, мягко говоря, нудными.
Представьте себе компанию человек из шестидесяти — а именно “встолькером” собираются в Дании на какой-нибудь заурядный день рождения — и представьте себе, что в компанию эту вы явились последним. Значит, теперь вам придется подойти персонально к каждому — неважно, знакомы вы с гостями или нет, — и пожать ему руку, осуществив (итого!) 59 рукопожатий. Впрочем, не думайте, что пришедшим раньше вас было проще: число 59 коррекции не подлежит, ибо каждый обязан “отработать” норму рукопожатий. То же — при уходе, безразлично, первым или последним: расстаться как подобает надо ровно с тем же количеством лиц, с каким встретился. С этого начинается тут “искусство общежития” — с обеспечения каждому одинаковой порции внимания. В идеале, если вы хороший гость (а не такой, например, как автор этих строк), вы должны на протяжении вечера и поговорить с каждым — все равно о чем, но точно попадая в тот (узкий!) промежуток времени, когда один “каждый” уже закончил разговор с другим “каждым” и еще не начал разговора с третьим “каждым”. И это, доложу я вам, действительно искусство! Но делать нечего: понятие “каждый” в Дании священно. После только что произнесенного тоста (датчане не чокаются никогда!) следует, приподняв бокал, обменяться коротким взглядом опять же с каждым из присутствующих — зафиксировав момент, когда ваши глаза встретились с его (ее). Только вконец окосевши от 59 молниеносных взглядов в разные стороны, полагается пригубить вина или что-там-у-нас-к-столу…
Нет ничего более страшного в Дании, чем выделить кого-то одного по отношению ко всем остальным. Неважно, в какой степени тебе приятно общение с тем или иным собеседником — показывать свои пристрастия неприлично. Моральными нормами запрещено выбирать из круга студентов в университете или учеников в школе тех, кто больше других интересуется твоей специальностью: принцип “всем сестрам по серьгам” господствует повсеместно. На мой растерянный вопрос, как же в этих условиях выбирать себе друзей или возлюбленных, отвечают однозначно: друзья и возлюбленные — область частной жизни.
И так оно и есть: сведения о том, кто с кем дружит, а иногда и кто в кого влюблен, обычно имеют гриф “совершенно секретно” — до тех пор, пока ты сам (по собственному желанию) не сделаешь это достоянием гласности. Но тогда уж — держись! Правда, если ты человек известный, сделать это достоянием гласности за тебя постараются средства массовой информации. Датчане, например, осведомлены о друзьях и возлюбленных членов королевской семьи гораздо больше, чем о друзьях и возлюбленных своих коллег. Но это для датчан — в порядке вещей: люди, находящиеся на виду, обязаны удовлетворять информационный голод общественности.
В тех случаях, когда мне самому приходится давать интервью местным журналистам, они пытаются вытащить на свет не только то, о чем настойчиво умалчиваю я, но и то, о чем — по русским нормам — принято и вообще умалчивать. Интересно при этом, что журналист обычно норовит прийти к тебе домой (и, как правило, приходит, сломав любое сопротивление!) и сделать “портрет в интерьере” — описав читателям и твое жилище, и твои вкусы, и вообще все, что тебя окружает. Информационный голод не тетка! “Каждый” имеет право отъесть от тебя столько, сколько ему захочется.
Все и каждый
В Дании “каждый” определяет и наиболее важные решения правительства. По сложным вопросам правительство обращается к народу, предлагая каждому проголосовать — например, за или против перехода к евро в Дании. Датчане — в этом случае — устойчиво голосуют против, не желая ослаблять позиции сильной на международном рынке датской кроны. Правда, голосование на одну и ту же тему периодически возобновляется — до тех пор, пока (вспомнилась шутка одного из знаменитых здесь острословов) “народ не проголосует так, как надо”.
Чем бы ты ни занимался, ценность того, что ты делаешь, тоже определяет “каждый”. Здесь приходится, например, забыть о так называемой интеллектуальной элите: ее не то чтобы нет — к ней никто не отваживается себя причислить. А потому расчет на то, что тебя “поймут избранные”, абсолютно несостоятелен. Если тебя не понимает “каждый” — ты вообще неинтересен. Синдром “народного артиста” действует на полную катушку: либо ты любим (то есть покупаем) народом и на тебя “идут”, либо — как можно скорее прекрати делать то, что делаешь, раз затраты сил себя не окупают! Ценность творческого продукта измеряется количеством проданных билетов, экземпляров, моделей: талантливы лишь те, кто популярен, — на сей счет в Дании двух мнений быть не может. Кстати, на недавних чествованиях Г.-Х. Андерсена журналисты, кроме прочего, воздали должное и умению великого датского писателя “продвигать” себя. Оказалось, что выбранной им стратегии самопродвижения сегодня может позавидовать любой пиарщик… Вот как.
Впрочем, есть, конечно, другая сторона медали. Государство, состоящее из “каждых”, интересы “каждого” и блюдет. “Каждый” член хоть датского фолькетинга, хоть датского суда, хоть датского “корпуса” в Евросоюзе лечится у тех же врачей, водит детей в те же ясли и детские сады, обедает и ужинает в тех же “заведениях общепита”, платит те же цены за те же продукты, отдыхает на тех же курортах, что и “каждый” не-член вышеупомянутых структур. Датскому сознанию недоступно слово “спецраспределитель”, не говоря уж о самой практике неравноценного обслуживания населения. И в этом отношении средства массовой информации тоже начеку: стоит лишь какому-нибудь “каждому” повести себя как избранному — он на крючке. Имя его настолько затреплют по газетным полосам, теле- и радиоканалам, что отныне невинная прогулка в город — где каждый имеет право не только осуждающе взглянуть на героя дня, но и дать ему совет о том, как жить дальше, — превратится для него в пытку. Однако — терпи: тем самым терпением, которым, по слухам, так знаменит русский народ, но которое так трудно наблюдать в общении между всегда конфликтующими между собой русскими.
Местные знаменитости иногда вызывают жалость: кажется, что они открыты всем ветрам. О том, как у них обстоят дела, тут знают лучше, чем о делах своих родственников. И — судят: страшным причем судом. Газета “Экстрабладет” — имеющая, правда, репутацию бульварной — выходит с кисловатой на вид фотографией принца Йоакима, брата кронпринца, на первой полосе, рядом с фотографией надпись: “Ты — свинья”. Из материала, к которому отсылает эта фотография, становится понятно, что такого мнения о принце Йоакиме совершенно посторонний человек с улицы, недовольный тем, что принц Йоаким развелся с супругой — принцессой Александрой…
В Дании знают: надо расплачиваться за то, что ты на виду. Одна из любимых пословиц датчан сообщает об этом в образной форме: “Чем выше мартышка вскарабкается на дерево, тем лучше видна ее задница”. Для датчан данная пословица звучит советом не залезать особенно высоко. А уж если залез или судьба тебя занесла, тогда, что ж, изволь предъявлять взору общественности части тела — те, которые этой общественности интересны.
Удивительно, что при этом люди все равно стремятся стать знаменитыми, а мартышки карабкаются на деревья. Иногда за это даже платят. Например, за показ обнаженных частей собственного тела — каких и сколько, это уже тебе решать. Все та же “Экстрабладет” (рубрика “Девушки с девятой полосы”) платит четыре с половиной тысячи крон. Фотографии предлагаются в полный рост, с указанием имени девушки, ее возраста и места жительства — например, “Алиса, ей 23 года, и она из Сульдрупа”. Хотите убедиться — милости, стало быть, просим: www.ekstrabladet.dk/side9. Лицо Запада…
Изнанка Запада
Очень благополучный на вид пожилой господин — в очевидно дорогом светлом пальто, шляпе и не без элегантности завязанном вокруг шеи шарфике — внимательно заглядывал во все встречающиеся на пути урны. Запуская тросточку в каждую и осторожно вороша ее содержимое, он, похоже, не находил того, чего ожидал, вздыхал и терпеливым шагом шел дальше. Наконец ему, кажется, повезло. Погрузив руку в перчатке в глубокое отверстие, пожилой господин выудил на свет пустую бутылку из-под пива, достал из кармана аккуратно сложенный пластиковый пакет с надписью “ILLUM” (один из самых дорогих в датской столице супермаркетов), отправил туда бутылку и улыбнулся счастливой улыбкой охотника, подстрелившего куропатку: видно было, что вечер начинал приобретать для него приятные очертания.
Испытывая неловкость оттого, что застал постороннего человека за таким постыдным занятием, я поспешил исчезнуть — боковым зрением продолжая регистрировать полное отсутствие внимания к происходившему со стороны общества. Впрочем, удивительна мне была и вызывающая демонстративность поведения личности. В движениях джентльмена не чувствовалось не только вороватости (с моей точки зрения, остро необходимой в данной ситуации), но и просто стеснения. Собирая по урнам пустые бутылки на глазах у всего Копенгагена, благополучный господин со всей очевидностью не стыдился окружающих. “Вот она, — сказал я в сердце своем, — та «изнанка Запада», о которой я читал и слышал еще школьником. Предупреждали же меня!”
А сказав так в сердце своем, я дисциплинированно испытал и первое потрясение западным образом жизни: тогда я прожил в Дании всего неделю-другую. Смущало только одно: внешность собирателя бутылок явно не вызывала в памяти образов обитателей ночлежек. Я проигнорировал данное обстоятельство и отправился восвояси, предаваясь невеселым мыслям о пропасти между богатыми и бедными на Западе и даже не подозревая, что мое главное потрясение в связи с этой сценой еще впереди. Первый же из датских коллег, с которым я осторожно поделился своей удрученностью, заявил: “Молодец дед, зря времени не теряет!”.
В России вокруг собирателей бутылок, уличных попрошаек и подобных “несчастных мира сего” не существует никакой особенной философии — существуют лишь вполне понятные русскому сердцу эмоции, выражающиеся в формулировке: “Бедняга! Вот до чего жизнь довела…” В Дании — и других странах, где преобладающее население протестанты, — такие вещи имеют не только философскую, но и религиозную подоплеку.
Датчан воспитывал Лютер — и по ним это очень заметно. Великий религиозный деятель периода Реформации сидит внутри у большинства представителей нации и оттуда диктует им нормы поведения. Правда, сами датчане не часто отдают себе в этом отчет: протестантская идеология настолько вошла в плоть и кровь нации, что предписанные Лютером нормы воспринимаются чуть ли не как сами собой разумеющиеся. Лютер — кроме многого и многого другого — учил быть бережливым, рассматривая бережливость как основу благосостояния. Этот простой взгляд на всю финансовую проблематику звучит для датчанина крайне убедительно: здесь, в Дании, дело даже не в том, чтобы уметь зарабатывать — дело в том, чтобы уметь экономить.
Добрая половина детей в Дании зарабатывает деньги, развозя в свободное время газеты и рекламные листовки, дети постарше трудятся по выходным на бензозаправочных станциях или в булочных, а уж студенты — те подрабатывают везде, где могут. Так вот, разумный ребенок — или, во всяком случае, ребенок, которого датчанин считает разумным — не бежит тратить деньги на сласти в ближайший киоск, а кладет их в копилочку. Находящиеся в Дании русские дети с ужасом смотрят на маленького датчанина, который без сожаления бухает об пол глиняного поросенка, — маленький датчанин не испытывает никакого сострадания к животному: оно отслужило свою службу, наполнившись денежками. Осколки безжалостно выбрасываются в мусорное ведро, а денежки перекладываются теперь уже в настоящую свинью-копилку, способную вместить в себя капитал будущего взрослого гражданина.
Каким бы состоянием человек ни обладал, транжирить деньги, заработанные трудом (твоим трудом или трудом твоих предков), есть грех — так говорил Лютер. Еще он говорил, что грех не заработать там, где можно заработать, и что грех заработать меньше там, где можно заработать больше.
Именно эти истины и несет в себе благополучный господин, собирающий пустые бутылки из-под пива: в Дании труд собирателя бутылок не менее почетен, чем любой другой. Как-то по телевизору показали даже весьма пространный романтический сюжет о бережливых людях, добавляющих к пенсии доход от пустых бутылок. Замечу, что все это происходит в стране, где пенсионеры — по недавно опубликованной статистике — самый обеспеченный слой населения и где любой, достигший по теперешним законам 65 лет (независимо от пола), получает так называемую “народную пенсию” плюс доплаты, наэкономленные в течение всей жизни при разных частных пенсионных обществах. Плюс — как сказано — бутылки или что-то вроде? А почему бы и нет? Любой состоятельный человек может стать еще немножко состоятельней, сдав стеклотару, положив в карман полторы кроны и совершив к тому же благое дело по отношению к и без того засоренной природе! Кстати, именно датчане ужасно заволновались, когда напитки стали выпускать в жестяных банках: а будут ли эти банки приниматься назад или придется-таки засорять ими окружающую нас среду? Многолетние споры на уровне правительства, в течение которых в Дании вообще не было напитков в банках, завершились сравнительно недавно: ввоз банок в Данию был разрешен — с условием, что магазины будут их тоже принимать как тару. И магазины послушно принимают.
Лютеранские булочки
Итак, бережливость и умеренность суть добродетели. Между прочим, Лютер говорил еще, что деньги, заработанные трудом, негоже и жертвовать — и не следует удивляться этическому стоицизму датчан, с милыми улыбками не дающих денег попрошайкам на улице: каждый сам обязан заработать на покрытие своих потребностей. По этой же причине не принято брать в долг у частных лиц: негоже напрягать друзей, заблаговременно (чуть ли еще не в начале года!) рассчитавших свои расходы на каждый очередной месяц, — разумеется, без учета того, что им придется кому бы то ни было одалживать. Ибо все траты должны быть предсказуемы!
Как, например, и личное потребление сигарет: на человека, стреляющего сигаретку у случайного прохожего, смотрят здесь не просто как на иностранца — как на инопланетянина. Или на человека, подающего к кофе в середине дня что-нибудь, кроме одинокого пирожного или трех-четырех “маленьких пирожных”: так называется в Дании печенье. В это время суток (между двумя и тремя часами) никто не вправе рассчитывать на другое угощение, ибо в это время суток никто не вправе быть голодным. Каждый уже должен был съесть основательный датский завтрак и более чем основательный фрокост (второй завтрак — между двенадцатью и часом дня), по количеству блюд напоминающий русский обед. А чувству голода положено наступить только после 19.00, к датскому обеду. Управлять своим голодом — такая же добродетель, как и управлять своими финансами.
Как-то — давно! — я предложил гостям к кофе булочки, купленные утром того же дня. “Сейчас? Булочки?” — с ужасом спросили они меня, к булочкам так и не притронувшись и выпив просто “пустого кофе”: ни пирожных, ни “маленьких пирожных” у меня на тот момент, увы, не оказалось. Посидев часок, гости ушли, унося в сердце своем уверенность, что я встретил их совершенно неподготовленным. Кстати, в половине булочных утренние булочки убираются с витрин уже после полудня, уступая место тем самым пирожным: не потому что все булочки проданы, а потому что на данный момент в булочках потребности уже не должно быть. Не возьмусь судить, говорил ли что-нибудь о булочках Лютер, но иногда сильно подозреваю: говорил и о булочках…
Впрочем, Лютер ведь вовсе не так строг, как иногда изображают его в России, — достаточно вспомнить хотя бы слова, обращенные им к курфюрсту Иоганну: “…никто не может меня спросить, должен ли он делать то или другое, — ему самому следует понимать это или спрашивать свою совесть, во что ему верить и что делать. Я же не могу ему советовать и, тем более, приказывать”. Однако… сколько я ни спрашиваю свою совесть, почему она не посылает меня собирать бутылки, совесть моя молчит, как зарезанная. Но с меня взятки гладки: я не протестант, хоть и датчанин по паспорту.
У меня много амбиций и огромная пробивная сила!
Услышав подобную самохарактеристику в России, люди могут и разбежаться: ежу понятно, что данный страшный человек пойдет по трупам, дабы завоевать себе место под солнцем.
В Дании того, кто дает себе такую характеристику, вероятнее всего, обласкают, ибо Дании такие как раз и нужны. Сделать здесь подобное заявление — значит, с порога обеспечить себе кредит доверия. В объявлениях, приглашающих на работу, формулируется без обиняков: “Нам нужен человек с амбициями и большой пробивной силой”. И, поверьте, в борьбе за вакансию победит отнюдь не какой-нибудь стеснительный самородок — скорее, какой-нибудь напористый выродок. Ибо главное тут — уметь продать себя. Так тебе и говорят все вокруг: “Нужно уметь продать себя”.
А продавать учатся с детства. В воскресный день на лужайках датские дети с удовольствием играют “в магазин”. Русская игра “в магазин”, когда дети продают друг другу горсти песка за цветные бумажки, имеет с аналогичной датской очень мало общего. Маленькие датчане собирают в детской ненужные мелочи, стелют на травку старый плед и раскладывают все это добро, повесив на каждый образчик “товара” этикетку с ценой, потом сидят на старом пледе с утра до полудня, а то и до вечера, предлагая “товар” случайным прохожим. Расплачиваться полагается отнюдь не цветными бумажками, а звонкими датскими кронами — одной, двумя, двадцатью… после двадцати идут уже купюры, которые в описываемой ситуации обращения не имеют. Торговля идет бойко: взрослые считают, что коммерческие способности детей следует поощрять, и охотно приобретают тот или иной пустяк типа измятой открытки или недожеванной жвачки. Ибо в выставку-продажу “вложен труд” (собрать, принести, распределить по поверхности пледа, предложить покупателям) — как же не заплатить?
Слово “продать” — как, кстати, и “купить” или “оплатить” — тут вообще в ходу. Журналиста, написавшего статью, спрашивают: “Куда ты ее намерен продать?” Писатель, закончив новую книгу, не говорит: я издам ее там-то и там-то — он говорит: я продам ее туда-то и туда-то. Кавалер не заявляет барышне: я угощаю — он заявляет: я плачэ. Вместо “тебе не поверят” датчанин скажет: “У тебя это не купят”. И сплошь и рядом слышна фраза: “Это себя не окупает” — во всех ситуациях, где русский, например, сказал бы: “Делать это не имеет смысла”.
Умение продать — хоть вещь, хоть себя самого — вознаграждается похвалами. Неумение продать считается постыдным. Может быть, поэтому в Дании чуть ли не самые высокие цены в мире… А что поделать: деньги, у которых только один источник, труд, — дорогие деньги. За десять с лишним лет пребывания здесь мне, например, ни разу не были даже предложены какие-нибудь деньги “слева”: любая мелочь начислялась исключительно на счет в банке — и никаких других способов оплаты.
Налог на престарелую мать
Говорят, правда, что кое-кому и тут удается-таки получать деньги “под
столом” — именно так определят в Дании ситуацию, когда с соответствующей суммы не платится налог. Но даже и “деньгами под столом” расплачиваются — за труд. Речь не идет о взятках за какие-нибудь сомнительные услуги (мы помним, что Дания — самая честная страна в мире!) — речь идет об оплате работы, не санкционированной государством, то есть о ситуациях типа: починил машину приятелю — и получил за это материальное вознаграждение. Правда, по-хорошему в Дании так не полагается, а полагается поставить налоговую инспекцию в известность о величине “материального вознаграждения”. Сообщив, что, дескать, есть у тебя приятель, у которого карданный вал полетел, и ты, стало быть, избавил его от этой проблемы, получив в результате столько-то и столько-то крон, из которых приблизительно 40% готов заплатить государству. А чтобы тебе об этом не забыть, по почте загодя приходит такой специальный формуляр под названием “Сообщение о себе самом”: сюда-то, в специальные графы, и полагается вписать все свои “лишние заработки”, пока заработки эти за тебя не обнаружили другие.
И вписывают. Только тоже не совсем все. Некоторые — особенно простодушные — не понимают, например, какое отношение к государственной налоговой системе имеет помощь своей собственной престарелой матери в стрижке кустов в выходной день, за что она насильно сунула тебе в руки сто крон и пакет леденцов. Зато такие вещи хорошо понимают соседи, которые из любви к честности не преминут сообщить куда надо, что накануне на смежном с ними участке производились работы по благоустройству сада, доказательством чему — подстриженные кусты (фотография прилагается), которые на прошлой неделе таковыми не были (фотография прилагается). И тогда уж… будь любезен представить в налоговую инспекцию 40 крон и отсыпать леденцов. Справедливости ради замечу, что, конечно, отнюдь не каждому так сильно везет с соседями.
Что ж, любой труд должен быть вознагражден, вознаграждение должно соответствовать государственным нормам оплаты рабочего времени и быть поделенным с государством. Стоимость труда в таких случаях возрастает почти вдвое, но… таков общий принцип. Ему не следуют — непонятно, кстати, почему! — только дети, играющие “в магазин”. Да еще некоторые приезжие, открывающие пиццерии и норовящие обойти налоговую систему, наняв, как правило, членов своих семей или просто соотечественников на “черную работу” (так называется здесь не грязная работа, а работа, за которую расплачиваются, минуя налоговую инспекцию, и которая во всех прочих отношениях может быть вполне чистой). Да еще легион всяких несознательных датчан, упорно обращающихся к знакомым при необходимости починить автомобиль, велосипед, компьютер и вообще все, нуждающееся в починке. Да еще муж очаровательной и ни-в-чем-не-виноватой Улли Тернэс — министра развития: ушлый этот муж нанял поляков, чтобы те за совсем маленькие деньги сооружали какие-то постройки. А больше — совсем никто! Или… почти никто. Во всяком случае, вслух о таких вещах не говорят, не то нападут журналисты и тогда — прости-прощай, хорошая репутация! Так что лично мне (как я уже сказал и как скажет вам о себе любой датчанин!) никогда не платили никаких “левых” денег. В чем и присягаю.
Впрочем, здесь так или иначе все отчитываются перед всеми. Бюджет любой организации вместе с финансовым отчетом за минувший год доступен каждому: открывай домашнюю страницу в Интернете и читай. Есть претензии — пиши и требуй отчета, кто бы ты ни был. И отчет не замедлит поступить! Дети в школах пишут сочинения на темы вроде “Должна ли королевская фамилия представлять государству годовой финансовый отчет”. Кстати, любой желающий может получить представление о том, на что тратятся деньги при дворе, путем простой систематизации газетных материалов. Журналистам известно, сколько заплачено за колье принцессы, какова стоимость апартаментов, в которых принц и принцесса провели отпуск во время каникул, во что обошелся праздничный ужин на двести персон и что было съедено. И даже куда дели остатки с королевского стола. А если неизвестно, можно же всегда заглянуть на соответствующую домашнюю страничку в Интернете или спросить у самих царствующих особ! Как, кстати, и делают. Например, обратив однажды внимание на то, что в королевском автопарке появился новый дорогой экспонат на четырех колесах, сразу — на какие это, скажите, пожалуйста, деньги? Недолго думая, Королева Дании Маргретэ II с гордостью ответила, что деньги на эту покупку она наэкономила.
Список желательных подарков
Да уж, к деньгам тут отношение серьезное — серьезнее не бывает. Совсем иное, чем, например, в России, где “легко заработал — легко прокутил”. Так что, когда иностранцы в Дании начинают исповедовать принцип “не в деньгах счастье”, их осуждает практически любой, ибо счастье здесь (так, во всяком случае, кажется!) — однозначно в деньгах. Потому-то и тратить деньги в этих краях положено с умом. К примеру, лучший подарок в Дании — чек на какую-нибудь сумму: практически все равно на какую. Только тогда есть гарантия, что данная сумма будет истрачена с умом. Кстати, это и самый необременительный способ делать подарки. Потому как в противном случае к подарку желательно приложить квитанцию из магазина: чтобы подарок можно было обменять. Одаренного оповещают: “Квитанция внутри, не потеряй!”. А уж обменивать подарки — это в Дании не только в порядке вещей, но и своего рода хобби. После любого праздника магазины работают почти исключительно на обмен: толпы недовольных приносят подарки назад и, предъявляя квитанции, получают то, что им больше по вкусу, — либо на ту же сумму, либо на большую или меньшую. Впрочем, считается, что не очень прилично обременять кого бы то ни было необходимостью обмена. Лучше подарить чек, который можно “отоварить” в любое удобное время, или на худой конец спросить предварительно: “Что тебе подарить на день рождения?” Ответ в таких случаях ожидается честный — честный обычно и дается.
Дабы друзья и знакомые понимали, что это все всерьез, многие заблаговременно рассылают будущим гостям “Список желательных подарков”. Русскому сердцу привыкнуть к подобным вещам, честно говоря, трудно, но — приходится: иначе, например, юбиляр со свойственной датчанам прямотой и столь же свойственной датчанам милой улыбкой непременно скажет, получив от тебя подарок: “Большое спасибо! Правда, у меня уже есть такая книга”. Тут-то ты и поймешь, что повинен в страшном грехе: ты выбросил деньги на ветер. Страшнее этого — только залезть в карман юбиляру.
Уважительное отношение к деньгам, часто шокирующее приезжих, объясняется главным образом тем, что деньги здесь не только нелегко достаются, но и никогда не попадают в карман полностью: о налоговой системе Дании ходят леденящие душу легенды, которые, увы, — сущая правда. Как бы высока ни была зарплата, необходимость почти ополовинивать даже и кругленькую сумму — 41% не шутка! — делает ее гораздо менее привлекательной. Процент со второго заработка (если кому-то посчастливилось таковой найти) — чуть ниже, чем с первого, 39%. На налоговые сборы содержатся школы, библиотеки, больницы, безработные и еще много чего и кого. Например — гуманитарные проекты в третьих странах или беженцы в самой Дании, получающие социальное пособие.
Так что иногда на квитанции из банка в строке “Итого” — после того, как оплачены жилье, удобства, профсоюз и выплачены кредиты — образовывается жирный минус. Но датчане мужественно терпят: богатые нации должны делиться. И не только делиться, но еще и следить за тем, чтобы приезжая — хоть и из той же
Польши — рабочая сила оплачивалась по принципу “одно и то же вознаграждение за один и тот же труд в одном и том же месте”. Хоть сами, например, поляки клянутся и божатся, что им и гораздо меньшего за глаза хватило бы, датчане встают стеной за соблюдение этого принципа по отношению к любому приехавшему на работу в Данию. “Солидарношчь”, — с недоумением пожимают плечами поляки, явно не видя причин для подобной “солидарношчи”: датчанам-то, дескать, что с того, сколько платят полякам?! А датчане учат их: “Нужно уметь продать себя — что ж вы прямо как дети!” — и устраивают массовые забастовки против низких зарплат, выплачиваемых полякам. Изо всех своих датских сил добиваясь того, чтобы те имели возможность как можно дороже продать себя — датчанам.
Убивать детей нельзя
Когда русскому ребенку за ту или иную провинность обещают оторвать уши, русский ребенок относится к этому философски. Ибо, как бы мал он ни был, кое-какой жизненный опыт у него обычно имеется — и опыт этот подсказывает ему, что людей с оторванными ушами вокруг нас разгуливает отнюдь не так много. А потому даже после этой страшной угрозы русский ребенок обычно продолжает заниматься своим делом. Однако если угрозу “оторвать уши” услышит в адрес хоть и вашего собственного ребенка какой-нибудь находящийся поблизости датчанин — берегитесь, ибо не видать вам больше ребенка никогда. Датчанин — человек конкретный: он мгновенно представляет себе белокурую детскую головку с безобразными ранами по бокам — на тех местах, где прежде были уши, — и ухмыляющегося злодея, держащего эти самые уши в окровавленных пальцах, бежит в ближайший полицейский участок и уже через секунду вылетает оттуда в сопровождении группы здоровенных полицейских, готовых обезвредить злодея.
Хорошо все-таки, что датчане в массе своей не знают никаких языков, кроме датского и английского! Если бы они знали языки проживающих в Дании национальных меньшинств — например, славянские или романские, — представителей этих меньшинств то и дело лишали бы здесь родительских прав. Сербский отец, обещающий задушить ребенка собственными руками, в глазах датчан — чудовище. Итальянская мать, кричащая вослед убегающему от нее сорванцу: “Я убью тебя, паршивец!” — не имеет в Дании права называться матерью. Ибо каждый датчанин знает — убивать детей нельзя. Этим знанием и живет.
Дания долго оставалась страной, в школах которой существовали телесные наказания. Как-то мне пришлось сопровождать студентов в школьный музей Копенгагена: есть тут такой музей, затерянный где-то в тесных улочках старого города. Гид, бывший учитель, смущенно показывал “орудия пыток” — линейки, рейки, страшные палки с набалдашниками, сплошь деревянные: всем этим еще недавно, чуть ли не вплоть до середины ХХ века, били по рукам. “Хотите попробовать?” — без надежды спросил гид. “Хочу!” — озадачил его я. “Тогда… сами пробуйте!” — нашелся он через некоторое время. И я попробовал — осторожно. Боль оказалась адская.
Наверное, в память об этой боли датчане с тех пор и навсегда законом защитили детей страны от побоев, а на всякий случай — и от угроз. Причем защитили настолько надежно, что ребенку в датской семье теперь не только “по толстой заднице” не надавать (какое там!) — на него и голоса повысить нельзя. Простодушная афганская бабушка, приехавшая в гости к давно уже поселившимся в Дании детям, рассказывала мне, что как-то вскоре после приезда назвала “засранцем” пятилетнего внучка, топтавшего ее пальто в прихожей. Не прекращая топтать пальто, тот строго взглянул на нее и сказал: “Еще раз такое слово скажешь — пожалуюсь учительнице, и тебя лишат всех бабушкиных прав”.
Страна, где слово все еще Бог
Слово в Дании весит много. Здесь оно, например, заменяет любую официальную бумагу. Поначалу я то и дело удивлялся тому, что мне никогда и ни при каких обстоятельствах не приходится предъявлять ни паспорта, ни какого-либо другого удостоверения личности. Привыкнув в России всегда иметь паспорт под рукой, я и здесь приготовился выхватывать его по первому требованию, да только… не требовал никто.
Там, где в России надо предъявлять документ, в Дании чаще всего предъявляют слово. Например, свое имя. Можно, конечно, и не свое, а еще чье-нибудь, меня иногда, кстати, так и подмывает назваться каким-нибудь Йенсом Йенсеном и посмотреть, что будет. Хотя… что ж такого особенного может быть? Доверчивые датчане послушно станут называть меня Йенсом Йенсеном, ни на секунду не усомнившись в моем праве носить эти имя и фамилию. Впрочем, фамилией тут почти и не пользуются: общество полно хансов, йоргенов, марий, луиз — все обращаются друг к другу просто по имени. По первости, конечно, несколько леденеешь, слыша, как десятилетний мальчонка говорит какой-нибудь посторонней бабуле: “Ты ведь Анни?” — но потом ничего, привыкаешь. Даже начинаешь в конце концов представляться по имени. И подписываться тоже одним именем, ничем его не сопровождая.
Впрочем, в некоторых официальных случаях иногда бывает необходимо назвать свой персональный номер, состоящий из даты рождения (число, месяц и две последние цифры года) — итого шесть цифр — и четырех произвольных цифр. Десятизначный, стало быть, номер. Свой номер каждый помнит наизусть: под ним граждане зарегистрированы во всех базах данных и по нему теоретически можно добыть любые сведения о ком угодно. Поэтому многие считают, что Дания — полицейская страна, где все поголовно пронумерованы. Однако и практическая польза от такой пронумерованности достаточно большая: “потерять” человека здесь нельзя. Запросил
номер — и все системы регистрации приходят в действие: по персональному номеру можно узнать и возраст человека, и его пол, ибо номера мужчин кончаются на нечетное число, женщин — на четное. Кстати, показывать документ, в котором указан номер, тоже почти не приходится: в большинстве случаев номер достаточно назвать.
Одни называют эту черту датчан порядочностью, другие — дисциплинированностью. Как бы там ни было, присуща она здесь людям перманентно: они не ожидают друг от друга подвохов. Так, любую большую покупку можно заказать по телефону: все и привезут, и доставят, и внесут в дом, не задав ни единого лишнего вопроса: хочешь расплатиться сейчас — расплатись, хочешь, чтобы тебе оставили квитанцию, — оставят.
Нельзя сказать, чтобы столь высокое доверие к слову никогда не создавало проблем. Случается, конечно, и такое, что два человека характеризуют одну и ту же ситуацию прямо противоположным образом: один утверждает, что сказано было то-то и то-то, другой — что наоборот. Тогда третье лицо разводит руками, произносит сакраментальную фразу: “Это утверждение против утверждения” — и умывает руки, отказываясь вмешиваться в конфликт. Дело в том, что это третье лицо, будучи датчанином, верит обеим сторонам, что начисто лишает его возможности действовать. Подобного рода ситуации считаются здесь неразрешимыми и не вызывают у их участников ничего, кроме безысходного уныния.
Понятно, что в стране, где Слово — бог, требуется быть чрезвычайно осмотрительным. Нечего и рассчитывать на то, что неосторожно сказанное слово, которое, дескать, “само вырвалось”, простится и забудется. Изволь-ка, голубчик, к ответу: каким это образом ты предполагал повесить господина N на лампе? Опиши-ка свои предполагаемые действия, позу висельника и последствия соответствующего действия для дальнейшего существования господина N! Ах, пошутил? Да за такие шутки… За подобные шутки в Дании полагается наказание по статье “Угроза, произнесенная в адрес третьего лица”, причем наказание строгое. Такое же строгое, как за оскорбление, например, национального достоинства личности. Значит, если у вас есть желание повесить господина N на лампе, лучше сделать это без лишних слов. Отвечать придется перед тем же законом, но, по крайней мере, за конкретное действие, а не за небрежность в выборе слов.
Страшнее этой, последней, небрежности, видимо, ничего и нет здесь — “на Западе”, “за границей”, “за бугром”. Ибо от поселяющихся навсегда приезжих требуется — если уж совсем по минимуму — всего одно: отвечать и за сделанное, и за сказанное. Но — увы! — в конце концов именно об это требование разбиваются судьбы неудачливых переселенцев.
В последнее время мне часто кажется, что и сама “цивилизованность” есть не что иное, как скоординированность между словом и действием. Так что в моем собственном сознании “бугор” начинается там, где слово становится Богом… Конечно, если вычесть из разговора область политики.
Впрочем, если ее вычесть, то “бугра” как такового, может быть, и вообще не существует.
г. Копенгаген