Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2008
Есть прилагательное имя —
и нет существенней имен —
я и живу под ним доныне,
как родилась… и испокон —
Как имя, как названье — русский!
Что за таинственный замес?
Иль существительные узки,
Для наших необъятных мест?
Иль есть потребность прилагаться?
Хоть в крошево себя кроши,
зудит брательничество, братцы,
во всю строптивость всей души.
Как будто бы сорвали кожу,
И боль иначе не унять —
как вжаться, вжиться, биться в дрожи,
от страха — вдруг хотят отнять …
Что русскому всего страшнее —
Не Судный день, не трубный глас —
уедут русские евреи
и немцы русские от нас…
Иль род тяжелого недуга,
Иль божья милость и любовь —
Но так слова вросли друг в друга,
Что на разрыве хлынет кровь.
Не погнушайся рифмой бедной,
могущественный мой язык,
чтоб Божий мир свой мякиш хлебный
есть преломляя не отвык.
Словообразование
1
Это что ж мы такой за народ —
Вся отчизна — кабак да кружало,—
Здесь и слово “любить” наперед
На две трети из “б и т ь” состояло.
Но зато, как любили врагов —
Всласть, наотмашь, до смерти любили,
Ибо “Р” при наличье зубов
Чаще нежели “Л” говорили.
На реке, где круты берега, —
Резкий взмах топорища — двукрылость…
Шестикрылость — лю-б и л и врага!
Так л ю б и л и, — едва ль нам простилось.
И, когда мне мой сын говорит:
“Я любью тебя”, — он не картавит,
Но, будя во мне горечь и стыд,
Он наречье свое обживает.
2
А дочка говорит “Любох моя…”
Синонимичность угадала, значит,
И не отринешь чашу бытия.
Где выводок свой доведется нянчить.
И выстоять в себе добудешь прыть,
Хоть не простят они свою мне участь.
Они меня научат говорить,
А позже и писать меня научат.
Жила, вишь, праздно в юности своей,
Болела часто, пропускалась школа,
И Бог мне ниспошлет учителей,
Вытряхивая их из-под подола.
* * *
А мама стирала мой белый платок,
Пока я спала, простудившись в дороге.
Заставили пить обжигающий грог,
Заставили парить с горчицею ноги.
Проснувшись, увижу старинный узор —
Платок мой — размером в оконную раму,
Сквозь зубчики виден заснеженный двор…
И слышно — сестра подошла к фортепьяно
И пела… (как жили мы порознь и врозь?)
И музыка эта меня не будила…
Знать, не было в жизни ни грязи, ни слез.
А если и были — все мама отмыла…
* * *
Он торгует в антикварной лавке.
Он — старьевщик, он почти старик,
Мотыльком, дрожащим на булавке,
Взгляд к стеклу витринному приник.
Меж пастушек с обнаженной ножкой
И почти ослепших образов,
Лысоватый, всклоченный, продрогший —
жалкий, словно праведник Иов —
Лавочник… ведь вот чем отомстила.
Ангел мой, простишь ли мне потом,
Что подушкой впрок не удушила
И не приложила топором.
“Что же делать если обманула…”
“Что ж звиняйте дядьку…” Бог Вам по…
В спазме нарастающего гула
Прошмыгнешь, провалишься в метро.
Обреченно выйдешь у вокзала,
Где луны на рельсах бьется свет…
Я ж его еще поэтом знала —
Это был любимый мой
поэт.
* * *
Не москвичка, зачем, прихожанка
Этих старых домов и дворов,
Словно старческой выправки галка
Над собором расхристанных слов,
Где уместна моя нелюдимость,
Мой испуганно-всклоченный вид,
Эта старость с залетом в старинность,
Что вот-вот за строку улетит.
Я предмет запустенья в квартире,
Устаревших пристанище слов,
Признак призрачности в этом мире
И друзей моих, и городов.
Принадлежность тех старых кварталов,
Где слезится без повода взгляд.
Где в подтеках бескровных и ранах,
В мелких ссадинах всякий фасад.
А когда это все обустроят,
Подмалюют — не то чтоб уйду,
Бог меня как слезинку уронит
Где-нибудь на другую беду.
* * *
Бог на небе в ладушки играет.
Сложит две ладони — разожмет,
Сложит — все и вся соединяет,
После эти связи сам и рвет.
И не слышит песен и агоний,
Там, меж линий жизни и огня, —
На его морщинистой ладони
Угадать немыслимо меня.