Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2008
“В последние годы благодаря достижениям медицины в Азербайджане, как и во всех передовых странах, средняя продолжительность жизни далеко перевалила за 70 лет”.
Анар. Из “Сказок о будущем”
Хоть он и сказочник, но от наличной реальности старается далеко не отлетать. Рисуя благоденствие родного Азербайджана, отстоявшего свою “территориальную целостность” и нашедшего свой путь среди “передовых стран”, Анар не только не забывает кровоточащих ран, приобретенных на этом пути, но постоянно напоминает о них. Прежде всего это Карабах. Разрешить проблему Карабаха можно лишь двусторонне, то есть: “обеспечив в равной мере” и права азербайджанцев, вернувшихся “к исконным очагам в Армении”, и “права карабахских армян”. Школа интернационализма, пройденная нынешним живым классиком в пору советского детства, юности и молодости, явно не пропала даром. В картине грядущей чаемой гармонии он предусматривает, рядом с грандиозной мечетью, построенной Турцией, — маленькую церковь для христиан-гагаузов, синагогу для караимов, буддийский храм, дар Тувы, и… якутское шаманское капище.
Удовлетворенные таким размахом, мы всматриваемся у Анара в более точные границы того ареала, в котором ищет и находит себя новый свободный Азербайджан. Программа-минимум: “от Дербента до Хамадана, от Казаха до Казвина”. Программа-максимум: тюркский мир. И в этом мире — “Объединенная Азербайджанская Республика — единое, свободное, демократическое, светское государство азерийско-тюркской нации”. Короче — ОАР.
Последние определения меня несколько смущают. Во-первых, в переводе Сиявуша Мамедзаде на русский язык этот мир звучит как-то неэстетично: “тюркство”. И, во-вторых, аббревиатура ОАР в недавней мировой истории уже опробована, и без особого успеха.
Но это, как сказал бы мой учитель Андрей Синявский, замечания чисто стилистические. По существу же Анар рисует перспективу вполне правдоподобную и — как истинный реалист — мастерски ориентирует свою утопию в точках реального времени и пространства.
Просыпаясь под звуки компьютерного таймера, его герой вспоминает, что нынче Новруз. Входя в Интернет, он выясняет, где какой намечается сабантуй. Телефонные номера дипмиссий двух десятков суверенных и автономных тюркских республик занесены у него в электронный блокнот. Двадцать первый век! Не двадцатый!
Двадцатый снесен. Ни Кирова, ни Ленина, ни 26 бакинских комиссаров. Уцелевшие большевистские монументы свалены во дворе бывшего здания КГБ, переоборудованного в Музей жертв политических репрессий.
Надо отдать должное Анару-историку: перечень кровавых расправ над азербайджанским народом не ограничивается у него репрессиями времен Советской власти, но включает и других экзекуторов, вплоть до средневековых фанатиков.
Отметив такую корректность историка, сосредоточимся на той картине грядущей жизни (“счастливого пиршества”), которая грезится в ощутимом будущем писателю.
Новый Азербайджан — это Мекка для туристов. Горный воздух, целебные ключи, раздолье лыжникам, охотникам, альпинистам. Отели — пятизвездочные и поскромнее — для всех желающих. У туристов разбегаются глаза: то ли в кондитерскую завернуть, то ли в сувенирную лавку. Угощения на все вкусы. Вещицы на память. Чеканка, ковры, шелка…
У меня, как у неисправимого марксиста, вертится на языке вопрос: а кто обеспечивает все это изобилие?
Ответ: сотворчество сумгаитского автозавода с “Фиатом”, сотворчество гянджинского автозавода с “Фордом”, а также… сейчас в подсознании Анара=писателя шевельнется стилистика, усвоенная в советские годы… а также “доблестный труд наших славных нефтяников”.
Это, я думаю, в подсознании. В сознании же — дневном, солнечном — русская культура подает голос с темной изнанки бытия. “В Пушкинском Доме культуры — презентация очередного издания “Братьев Карамазовых”… “Хорошо бы прочесть и оценить новый перевод”. Но еще важнее оценить ту прозорливость, с какой Достоевский предсказал торжество бесов…
Теперь торжество бесов позади! Из-под пера сказочника выходят картины счастливой жизни, в которой нет места войнам, революциям, казням, голоду, ненависти, подлости…
Внимание! Сейчас прозвучит главная нота.
“…Но, странное дело, среди этих пестрых праздничных картин… вдруг охватывает безотчетная грусть…”
Чего ж тут странного? Может ли писатель, даже и сочиняющий сказку, отделаться от той боли, которая, собственно, и заставляет его сочинять сказки? И так ли уж безотчетна его грусть? Да он потому и стал знаменитым писателем, что поверх “пятиэтажного дома” вечно искал несбыточный “шестой этаж”! И, докапываясь до первопричин, видел кровоточащие шрамы!
Пусть русские читатели, верящие в магию имен, возьмут паспортное имя Анар, ставшее именем литературным (известным на весь русско-читающий мир) и прочтут его… справа налево.
Это душа, израненная думами о жизни, пробует успокоиться на сказочной картине заваленной сувенирами и сладостями “туристической Мекки”, где нет ни беззаботных, ни бедных изгоев, ни вообще несчастных…
“…Нет несчастных, но все ли счастливы?”
Коварный вопрос, на который следует загадочный ответ:
— Когда на народ обрушивается общее несчастье (ну, что-то вроде власти бесоодержимых большевиков), несчастными делаются все, но когда народ, изгнавший бесов, достигает благоденствия, — то вообще не поймешь, счастливы ли люди.
Эдак можно испортить любой праздник!
Я вслушиваюсь в то, как Анар перебирает варианты, пытаясь распознать очередного затаившегося беса.
— Человек, слава Аллаху, спокоен за судьбу страны, но в личном измерении каждый когда-нибудь оказывается лицом к лицу с одиночеством, с предназначенным расставанием, в конце концов, со смертью…
— Ну, понятно, — вспоминаю я Толстого: “Три смерти”, “Смерть Ивана Ильича”… А еще?
— Никакой общественный строй, самое справедливое общество, самые распрекрасные условия не могут застраховать человека от тоски одиночества, безответной любви, мук ревности, горечи несбывшихся мечтаний и надежд, боли от утраты близких…
— “Идиот”! — вспоминаю я Достоевского. — Да можно ли застраховаться от собственной души и от тревоги, неотделимой от счастья?
— Не потому ли теперь, когда наши горести и беды канули в прошлое, никак не родится литература, потрясающая сердца, волнующая умы? Книг — изящных, блестящих, шикарных — хоть отбавляй. Но в этом море чтива не встретишь произведения, повергающего душу в трепет пронзительным откровением, ослепительным озарением… Быть может, это плата за сытое благополучие?
Пораженный этой догадкой, Анар защищается следующей самохарактеристикой: “Кто-то вспомнил… давно позабытого писателя по имени Анар… Этот самый Анар, по рассказам старожилов, возглавлял существовавший тогда Союз писателей, а впоследствии до конца своих дней проработал кондуктором маршрутного автобуса Сурханы — Азизбеков”.
Тут уж я с “этим самым Анаром” решительно не соглашусь — и потому, что в интонации его самохарактеристики слышу оттенки игры, и потому, что за игрой этой слышу боль, а более всего потому, что книги Анара, написанные уже в условиях процветающего независимого Азербайджана, пронизаны той самой тревогой, которая, как выяснилось, не уходит ни при каком общем счастье, а откуда она берется, не вдруг поймешь.
Как просто все было в первые 15 лет “незалежности”, когда требовалось только снести монумент Ленина и поставить на пустующий пьедестал фигуру национального знаменосца. Тогда и отсчет был — от эпохи Ленина, Кирова и их железных наследников.
Но вот сменились поколения. И отсчет идет уже от совершенно иных начал: от той эйфории, которая вознесла на гребень славы и власти первых национальных знаменосцев.
Что же мы теперь обнаруживаем? Муки ревности… Горечь несбывшихся мечтаний… Страх смерти…
Шикарно! Блестяще! Я бы сказал: изящно.
И не шевельнутся бесы, притаившиеся в “новом переводе” Достоевского?
А если шевельнутся? За плечами Анара ведь опыт не только бесоодержимой русской классики, но и мировой литературы, прошедшей искусы и американской мечты, и халифатов от Байкала до Иберии…
Тяжело вздохнув от предстоящей работы, Анар продолжает свои сказки уже на новый лад, для чего пересаживается с белого барана на черного.
Черная зона (вернее, три черных зоны — по числу трех глобальных сценариев развития человечества) отделена у него от белой и сама расчленена непроходимыми границами, глухими стенами, контрольно-пропускными пунктами, и над каждой зоной свой флаг: зеленый над исламской, красный над коммунистической и голубой над американской (не рискуя звездами и полосами, Анар метит западный образ жизни цветом “однополости”).
Интересно, что разрыв между белым и черным мирами врублен у Анара именно в том пункте, где он намечал предполагаемую точку замирения, взаимопризнания и схождения враждующих сторон, — в Карабахе. Какие-то подлецы взорвали армянскую АЭС, другие подлецы (или те же самые) взорвали нефтепровод Баку—Джейхан, после чего Карабах превратился в мертвую зону, а Баку — в поле боя; гражданскую войну прекратило мировое сообщество, зажав рассеченную азербайджанскую столицу тремя ошейниками: зеленым, красным и голубым.
Я чувствую в этом раскладе оттенок антиглобализма: благоденствие возможно лишь в той мере и при том условии, что страна предоставлена самой себе, то есть оставлена без внешних вмешательств.
Возможно ли такое в настоящей мировой истории? Разве что в переходные эпохи, в моменты равновесия между борющимися мировыми системами (их долго называли “империями”), в какую-нибудь послеверсальскую или в постсоветскую пору, после чего, как интуитивно чувствует Анар, аркан все-таки будет накинут с любой из трех сторон и в любом из трех вариантов.
Страшен общемировой геополитический ошейник — любой: красный ли, зеленый, голубой. Это, кажется, предел, финал, если не тупик философских размышлений Анара о безысходности хода вещей.
Из трех зон, на которые в его воображении рассечена его страна, русскому читателю понятнее всего зона Красная — сотворенная большевиками “Бакинская Коммуна”: она обрисована у Анара символами, которые въелись в мозги всех читателей, взращенных в советскую пору. Зона — лагерная. Границы — на замке. Сквозь колючую проволоку пропущен ток. Кругом особисты. Кругом нищие, дерущиеся из-за подаяния. Кругом сексоты, блюдущие идеологическую чистоту. Сквозь слой русификации торчат имена, меченные безумством храбрых времен Мировой Революции: Тельман… Марат… А “Деде Горгуд” — в запрете как антинародная пантюркистская сказка. И никаких связей с заграницей! Превыше всего — шеренга профилей от Энгельса до… нынешнего генсека. Если спросите, куда делся Маркс, вам намекнут, что в героической шеренге Интернационала лучше обойтись без еврея.
Хотя Анар и обнаруживает в этом вопросе чуткость знатока, помнящего, как в последние сталинские годы коммунизм и антисемитизм запросто нашли общий
язык, — все же очерк Красной зоны отдает некоторой эмблематичной заданностью, чтобы не сказать застылостью. Реальность уже утекла из этих форм: Советский Союз, родина пролетариев всего мира, распался, его пролетарии пустились во все тяжкие осваивать рынок, евреев потеснили в роли врагов внутренних другие претенденты.
Американская зона у Анара не менее эмблематична — она выдержана в том же советском каноне, но — в варианте контрпропаганды: это какой-то дикий вертеп разврата, разгул гомосексуального идиотизма, нагромождение извращений… Нормальный язык вытеснен англохипежным слэнгом, природа (естественная) заменена виртуально-электронными картинками, идет всеобщий блуд, беспорядочное жранье…1
На мой традиционный марксистский вопрос о том, чьими трудами обеспечивается этот апофеоз потребления, Анар отвечает в духе все той же родной контрпропаганды: на берегу моря он рисует некий “шанхай”, лабиринт хибар, наспех сколоченных из ящиков, проржавевшей жести и фанеры: “Ни звука, ни голосов, ни запаха еды”. Неужто эти безответные обеспечивают житье тем ликующим, праздно болтающим… чуть не сказал: омывающим руки в крови… но в Голубой зоне у Анара, в отличие от Красной, — о кровавых делах помалкивают, хотя никакого сопротивления диктату (диктату доллара), разумеется, не потерпят.
Вроде бы не пахнет кровью и в Зеленой зоне. Но дышать здесь нечем. Из трех зон, удушающих у Анара страну, этот вариант, пожалуй, самый пугающий, может, потому, что он самый загадочный. Прорисован глухо, то есть без знакомой пропагандистской (контрпропагандистской) эмблематики, но тем более опасен для наивных душ. Наверное, там есть структурные грани, внутренние границы, позволяющие понять “генетику и динамику”, напряжение полюсов (сунниты — шииты, Иран — Туран), но Анар в эти структуры не углубляется, художественно он покрывает всю эту зону одной мощно действующей деталью. Вернее, не покрывает, а удушает, как арканом: таможенник, перетряхивающий вещи пассажира (сюжет сметан у Анара на нить путешествия: главный герой ищет пропавших родственников во всех трех зонах), так вот, таможенник вытаскивает из его сумки галстук — второй галстук, потому что первый красуется у героя на шее и тем самым внесен в декларацию:
— Тебе мало одного ошейника шайтана?
От этой реплики мне хочется ослабить воротник на собственной шее… Художественный эффект!
Художественный эффект в прозе Анара возникает не как итог геополитической картины, а странным образом — вопреки ей. Как чудо таланта, не поддающегося ошейнику рассудка. Чем больше исторических знаний, эмблематических знаков и памятных вех накапливается в интеллектуальном багаже писателя, тем туже на шее читателя затягивается узел безысходности: не избежать зоны, не уйти от жути, не преодолеть всеобщей фатальной невменяемости.
Не уйти от нее и тем безумно храбрым соколам, которые бросают вызов системе и даже идут на штурм, но уже в момент штурма (штурм Зимнего, взятие Бастилии, всемирные баррикады и т.д.) История накидывает на шеи этих безумцев ошейник (красный, зеленый, голубой или еще какой-нибудь: коричневый, например). А уж в момент торжества победители (как правило, передравшиеся между собой) смиряют себя таким новым ярмом, по сравнению с которым старое кажется пустяковым. Плохи шутки с Историей, она пишется кровью. И чем глубже понимает это историк, тем меньше остается у него иллюзий.
И тут спасает дело художник.
Художник сопротивляется — на микроуровне. Он хозяин не в мировом пространстве, а в тайнике личности. И здесь не может быть для него никаких общих путей спасения: общие пути неизбежно мечены общим идиотизмом. А как спасти от общего идиотизма конкретную человеческую душу, — не угадает и сам Достоевский. Хотя он и вывернет слово “идиот” обратно в позитив, то есть пересадит сказочника с черного овна на белого. Но всякий раз просветление будет зависеть от непредсказуемой реакции вольного человеческого духа на предсказуемую общественную неволю.
Не будет тут никаких общих правил, а будет чудо: ответ личности тем общим законам и правилам, благодаря которым кормится особь и функционирует индивид в спасительном человеческом лабиринте. Только непредсказуем ответ. Ни одна нить не впишется здесь точно в предзаданный узор, хотя узор конечно же неизбежен: красный ли, голубой ли, зеленый… Нить личности все равно ляжет в мережку по-своему.
Четверть века назад Анар (тогда еще советский писатель, всесоюзно известный) написал гимн ковроткачеству: “Мудрость ковра”. И рассказал такой эпизод. Молодая азербайджанская мастерица выткала шедевр изумительной красоты: ковер отправили на всемирную выставку в Монреаль, а ткачихе заказали точную копию. И что же? Она честно отказалась: повторение невозможно. Нитка все равно пройдет по-своему! Даже если мастер будет изо всех сил вгонять себя в предзаданный узор. Это и есть чудо художества. Живая нить!
Накопление опыта — тихое укрощение свободы, но свобода имеет смысл только тогда, когда она осуществляется внутри ошейника, без которого вообще все разваливается: и система, и отрицание ее. Год за годом опыт накапливается в зонах, меченных необходимостью, но нить таланта все равно ложится по-своему и выводит человеческую душу из общественного лабиринта — каждый раз непредсказуемо.
Этот дар у настоящего писателя неистребим. И работает столько, сколько отпущено писателю лет жизни.
P.S. В этом году Анар отмечает свое семидесятилетие. Редакция “ДН” сердечно поздравляет юбиляра и выражает твердую уверенность, что он перевалит далеко за этот возраст — на благо азербайджанской и мировой литературы.