Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2008
Анатолий Макаров. В ожидании звонка. Роман. — М.: Олимп, 2007.
Имя Анатолия Макарова известно читающей публике уже лет тридцать, не менее — после выхода в свет в 1976 году в “Молодой гвардии” его повести “Человек с аккордеоном”, по которой сравнительно быстро был снят одноименный фильм с Валерием Золотухиным в главной роли (не слишком, кстати, удачный). Я тогда читала поточные лекции по “текущей советской литературе” в Минском институте культуры и не помню другого такого яркого, бесспорно удачного дебюта в прозе тех лет. Он оставался в писательском ряду совершенно сам по себе: Анатолий Макаров — человек с аккордеоном.
И вот совершенно случайно, в одной из передач на телеканале “Культура”, услышала, как сам Макаров посетовал, что пришел в центральный книжный магазин — посмотреть, как продается его недавно изданный роман, и искать его на полках пришлось чуть ли не с собаками, он обнаружился почти на полу, в самом недоступном для покупателя углу магазина… Название романа расслышать с экрана не удалось, но уже на другой день я поспешила в указанный магазин — и все точно так и оказалось. Но в магазине этом, к счастью, есть справочный компьютер, и, пригнувшись к полу, искомую книгу мне удалось заполучить. И с первой же страницы была вознаграждена — очень давно процесс чтения не доставлял такого почти физического наслаждения.
Считается, что в художественном произведении важнее всего стиль. Хочется уточнить — важнее всего верно найденная интонация — не сюжет, не интрига, а именно интонация.
Нет, конечно, сюжет в романе есть: история возвышения в новейшие, то есть в наши теперешние времена человека военного года рожденья, исповедующего ценности, по его собственным словам, “шестидесятников”, который сумел вписаться в новую действительность — в нужный момент почувствовав потребность общества вернуться к тем самым ценностям, которые в переходный период были с презрением отринуты. Короче, это возникшая иллюзия возвращения к тем духовным ориентирам, на которых взрастало наше поколение, — то, на что мы все надеялись в глубине души в годы ломки и перекройки.
Вспоминать естественно для человека немолодого — а роман построен как внутренний монолог или даже диалог человека с самим собой, в котором он проговаривает узловые моменты своей жизни. И главное в ней, в этой почти прошедшей жизни, конечно же любовь. Любовь как модус бытия. Такая вот примета поколения тех, кто родился или перед войной, или в годы войны. Зачатые в те самые годы, о которых иначе чем с содроганием не умеют сейчас и вспоминать. Но сильные чувства почему-то оживают в сердцах именно в годы испытаний, это, как написал Аксель Мунте в “Легенде о Сант-Микеле”, последний ответ человека насилию и страху смерти.
Герой романа А. Макарова Сергей Михайлович в конце книги, подводя итог жизни, формулирует это так: “А еще я думал о …своей никому не нужной любви, которая худо-бедно согревала мою жизнь все эти годы. Бог знает, для чего рождаются люди — для творчества, для богатства, для славы, для прозябания. Я, подобно обманутой красавице из жестокого романса, был рожден любить. Это было мое самое главное предназначение на земле. Как всякое истинное предназначение, оно осталось невостребованным”.
Существует мнение, что ум — это умение адекватно реагировать на запросы времени. Сергею Михайловичу это удалось (до определенной степени, вернее — до определенного момента). Он достигает максимально возможного успеха — для человека своего возраста из интеллигентной среды: он открывает скрытый от большинства путь к прямому “лифту наверх”, и возникает иллюзия, что время наше чревато вот этими самыми скрытыми от большинства людей возможностями… Но к концу романа, в результате ряда неверных движений, моментально падает до нулевой практически отметины — к тому, с чего начинал. И все потому, что зачем-то решился реанимировать прошлое. Если в первых главах воспоминания о прожитых годах пронизывают его жизнь, сопровождая как лейтмотив настоящее, то ближе к концу книги, отправившись в прошлое сознательно, когда он уже не мысленно, а наяву ищет встречи с женщиной, когда-то “разбившей ему сердце”, то прошедшее — в лице его бывшей возлюбленной — возвращается к нему на короткое время и снова ломает ему жизнь.
Эта женщина — Ирина обращается к Сергею, зная, что он ни в чем не может ей отказать, с просьбой помочь своему сыну, который запутался в долгах и должен — “в особо крупных размерах” — знакомым Сергею “предпринимателям”, можно даже сказать — бывшим коллегам.
Одно из достоинств романа — точно набросанные портреты “типичных представителей” новой формации, приметы времени и обстоятельств. Описание конкретных людей и ситуаций, которое подается через внутренний монолог героя, позволяет понять, почему Сергею Михайловичу удается создать процветающее пиар-агентство. Он наблюдателен, у него острый язык и быстрая реакция, он чувствует и понимает людей, а также то, что с ними происходит при резком, как у нас, изменении “условий человеческого существования”. Думаю, вот одна из мыслей, особенно важных самому автору романа “В ожидании звонка”: “Это не ностальгия по коммунизму… Это тоска по той нормальной человечности, которая коммунизм смягчила и в конце концов одолела. Ее мы больше всего должны благодарить за это, а не диссидентов, при всем к ним уважении. А вместо благодарности все эти простые человеческие ценности — дружбу, любовь, взаимопомощь, бескорыстие — мы предали осмеянию как пережиток советской власти… Поем хвалу индивидуализму, расчетливости, как одну из заповедей затвердили идиотскую фразу “это ваши проблемы”, а потом удивляемся, что рейтинг коммунистов растет”. (Замечу в скобках: рейтинг уже, как показали последние выборы, падает, но сути дела это не меняет.)
Поддается ли наше время такому методу описания? И да, и нет. Самое убедительное в книге — все-таки воспоминания о молодости героя, иногда чересчур навязчивое повторение мыслей о том, как беден он был, как изощренно маскировал отсутствие приличной одежды, как старательно подражал иностранным актерам (герой, как и было тогда принято, — франкоман, Ив Монтан и Жан Габен — его кумиры). Много, очень много внимания уделяет герой-повествователь описанию своего внешнего вида, по-теперешнему — имиджа. Невольно вспоминается, как тогда, в молодости, в годы тотального дефицита и бесконечных ухищрений, все мы сами шили или переделывали что-то из имеющихся в наличии тряпок; сколько для этого требовалось фантазии и времени! Удивительно иногда, что автор этих подробных, ностальгических, профессиональных почти описаний одежды — мужчина. Впрочем, понятно, что “одежка” много говорит о социальном статусе человека: “Как раз в это время и пришел ко мне Валера Тенякшев. Трудно было вообразить менее элегантного, да чего там, более неряшливого человека, чем этот учитель географии в средних классах, ходил он в вытянувшемся на локтях бумажном студенческом свитере и в выношенных до основания джинсах. Голову, судя по первому впечатлению, мыл не чаще, чем два раза в месяц”. Это о том самом бывшем коллеге и помощнике, который в конце романа разорит нашего героя подчистую. Подробное исследование психологии нового “типичного представителя”, вернее — типичного потребителя: “Больше всего в жизни он хотел выбиться… Он краснел от вожделения, когда разглядывал в окно джипы и мини-вэны, в которых приезжали наши клиенты, или вспоминал их дачи, в которых ему случалось побывать. Столовые. Кабинеты и в особенности бани и бассейны”. Ему же, то есть Валере Тенякшеву, автор романа отдает и знаменательную фразу: “Вы гений, Сергей Михайлович, но вы не отдаете себе отчета в том, что имидж для политика и есть самая нетленная недвижимость”.
А вот портрет женщины-политика: “При несомненной романтической красоте, при вдохновляющих женских статях Соня была поразительно неженственна. Не пластична, не изменчива, не кокетлива /…/ Она была простоумна, не улавливала тех прелестных оттенков, из которых складывается обаяние любой жизни, а уж тем более женской”. После этого описания женщины нелюбимой даже не надо приводить написанное автором о женщине любимой; и так ясно, что уж оттенков, изгибов, изменчивости там будет предостаточно; роман можно смело рекомендовать в качестве пособия для девушек — “Как влюбить в себя любого мужчину”. Осечек не будет.
Но это еще и роман о дружбе. Запоминаются страницы, посвященные другу на всю жизнь Виталию, с которым герой жил в одном доме, в одном дворе с детства, о неожиданной их встрече в Сибири, где лучший друг демонстрирует свой талант обживать пространство, создавать вокруг себя особый, не внешний уют, который с неизбежностью рождает желание задушевных разговоров. И потеря друга — тяжелый удар, со всей неизбежностью обнажающий полное экзистенциальное одиночество героя.
Потому что “В ожидании звонка” — это в первую очередь роман о потерях, что естественно для человека поколения, чья молодость пришлась на 60-е.
Почти в самом начале повествования его автор — Сергей Михайлович теряет мать. Болезнь и смерть матери выпадает на наиболее тяжелое для всех нас время полного обвала цен, тотального безденежья и бесправия перед теми, кто умело наживался на моментальном обнищании жителей огромной страны.
Терять близких — всегда трагедия, но тем, кому довелось хоронить родных в те годы, когда человек оставался со своим горем в непривычном доселе общественном вакууме, особенно понятны будут эти страницы романа: “Ощущение было как в детстве, — с огромным, совершенно чужим миром я остался один на один… Не в больничный вымерзший парк вышел я, переступив корявый казенный порог, а в среду обитания, где для меня не осталось любви. Просто ни капли”. После этого осознания и начинаются хождения новоявленного сироты по инстанциям. Попутно он делается невольным наблюдателем ритуального быта российской мафии времен ее становления: “Застреленных ночью привезли в морг, и теперь братва, соратники, коллеги, холуи пришли оформлять законные документы. И юных вдов… с собой привели, простоватых красавиц, для которых траур оказался увлекательной деталью туалета, вроде эротического белья… Все тот же гигант в кашемировом пальто и в шелковом шарфе приближался к нам деловыми бестрепетными шагами”. Цепкий взгляд выхватывает: “Похоронный агент, подвернув полы шикарной шубы неожиданно вульгарным жестом, словно задирая подол, уселась вместе с клиентом в никогда мной не виданный автомобиль заморской марки”. Или вот такая сцена — на кладбище: “В конторе перед кабинетиком заведующего погостом толкалась уже знакомая публика. И вновь, раздвигая несчастных, в закуток кабинета по хозяйски входили двухметровые парни в длиннополых, как кавалерийские шинели, пальто”. И тут же дает важное обобщение, касающееся начала того памятного десятилетия: “Приватизация уже давно совершалась явочным порядком, не дожидаясь высоких государственных постановлений, каждый приватизировал то, что имел под рукой, чем заведовал, чем управлял”.
Этап жизни, который мы прожили, но не сумели пока осмыслить и потому ожидали романа, этому процессу посвященного, с понятным нетерпением. И наконец стали появляться произведения, пытающиеся решить непростую задачу; в немногочисленном пока ряду роман Анатолия Макарова бесспорно займет достойное место. Во всяком случае, многое из происшедшего с нами в последние пятнадцать лет зафиксировано им точно и талантливо.
Трагедия народа в каждом отдельно взятом случае выражается в том, что сын не может выполнить последнюю материнскую волю “и от этого позорного бессилия” охватывает ужас. Как угодно оценивая смену общественных формаций, этот вот конкретный ужас частного человека, обывателя — как говорили слегка презрительно в советские годы — сбрасывать со счета ни в коем случае нельзя.
Герой-повествователь, или даже герой-вспоминатель, подчеркивает не раз свое “шестидесятничество”, то есть неприятие прежнего порядка вещей, свое стремление к подлинной демократии.
“Глоток свободы”, полученный в юности, во времена “оттепели”, позволил ощутить и навсегда сохранить ту внутреннюю раскованность, непозволительную роскошь независимости от личного благосостояния, которая и стала отличительным, неотъемлемым свойством многих в нашем поколении…
Это не значит, конечно, что внезапная нищета и бесправие не обрушивают в отчаяние тех, кто остался без работы и денег в свои пятьдесят с хвостиком, то есть в те самые годы, когда человек становится основным, опорным звеном в цепочке поколений: на него надеются родители, если живы, а дети еще не стали на ноги и разочарованно взирают на беспомощность “предков”. Невозможно не ощутить крах прежних надежд и упований, крах самого бытия, наконец.
Впрочем, соображения о детях к Сергею Михайловичу, казалось бы, не имеют отношения — у него нет детей. Однако он сумел подняться практически с нулевой точки, пробиться в деловые сферы, добиться, возможно и не стремясь к этому, близости к людям из высшего эшелона власти — и только затем, чтобы отказаться от достигнутого ради ребенка любимой женщины, по ее, естественно, просьбе. Судьба позволила ему не просто всю жизнь любить без взаимности, но совершить поступок во имя любви; он не потерял себя — не в этом ли тот самый смысл жизни, о котором так любят поговорить соотечественники за рюмочкой и без оной? Высшее благо — сохранить душу живу, вот одна из тех истин, которые ничуть не устарели, хотя и завещаны нам седой древностью. И потому герою уже не страшно ждать того самого, последнего звонка.