Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2008
Я пишу эти строки в занесенной снегами российской глуши. В деревне нашей десять домов, но лишь в трех ввечеру загорятся огни. Если нынче дорогу переметет, сын утром опять начерпает в ботинки, надо бы новые купить, повыше, но как?.. И к колодцу мне отправляться завтра нечего — там опять воду схватило льдом, не пробьешь ведром, мужиков надо. Будь у нас народу побольше, воде не дали бы застыть. Да и душа моя не стыла бы от печали, облетая окрестности в кромешной ночной тьме.
И куда мне деваться с этой болью? Ведь без деревни я несчастна, на оба ранена крыла…
Вообще-то по рождению я горожанка. Будущие мои родители, измученные послевоенной деревенской нищетой и бесправием, оставили свои селения и перебрались в поисках лучшей доли в Ленинград, где в 1950 году и произвели на свет меня. Однако корни их оставались в родимой земле, и я тоже обречена была познать их неодолимую силу и неистребимость. Случилось это в костромских краях, в деревне отца. Как водится, ребенком на лето меня отправляли к дедушке и бабушке. В старших классах я навещала стариков уже сама, не давая еще себе отчета, почему меня так тянет туда. Учась на факультете журналистики, я рвалась в деревне вполне осознанно — по наставлению педагога завела блокнот и записывала в него за дедом и бабушкой все, что поражало мое воображение, что было отличным от городского языка, быта, взглядов. В ту пору начинали звучать имена сегодняшних классиков нашей литературы — Белова, Распутина, Шукшина, Астафьева, Абрамова. Я упивалась каждым их словом и все более осознавала, что в свой будущий журналистский, может быть, и писательский путь я хочу отправиться только по их стопам.
Так и повелось. Местом своей работы я выбрала Вологду, от которой было рукой подать до коротавших свой век моих стариков. Обласканная их теплом, зачарованная скрытыми глубинами характеров, я повсюду искала в людях подобного. Я почти не писала материалов из города, а намеренно ездила по сельской Вологодчине. И с каждой командировкой ощущала, как прирастает моя душа опытом лучших представителей нашей нации, как напитываюсь я исконной силой своего народа и начинаю обретать собственные принципы и взгляды, не подвластные никаким веяниям.
Это были счастливейшие времена! Областные семинары для начинающих, затем седьмое всесоюзное совещание молодых писателей, первые центральные публикации, творческие поездки, крылья за спиной, планы. Уже тогда я чувствовала, что мне мало газетного и литературного слова, — ведь оно не способно полностью передать сказочно-напевный окающий и цокающий говор северных крестьян. Потому я стала делать передачи для областного радио и со всей страстью окунулась в фольклорные глубины, которые на моих глазах осваивались и передавались от бабушек ко внучкам. А когда мне стало недоставать света человеческих глаз и многоцветия окружающей жизни, я обратилась к кино — сначала к любительскому, а затем и к профессиональному. Окончила Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве.
Диплом нам выдали на втором году правления Горбачева. Все еще не определилось, не получило названия, но мы явно чувствовали:
дует ветер перемен
вдоль тюремных наших стен.
Эти сложившиеся у меня ненароком строки однокашники смаковали, как первые глотки свободы, но — приглушенно. И это несмотря на то, что на лекциях перед нами открыто давали оценку всему происходившему такие корифеи, как лев Гумилев, Мераб Мамардашвили и другие. А еще впечаталось в память, как тогда не на одной из провинциальных телестудий “худсоветы” пугливо вычеркивали из моего сценария слова о том, что вопреки утверждению в нашей стране вовсе не все было во имя человека и для блага человека.
Конечно. И все-таки… И все-таки было, было в нас в ту пору так необходимое каждому чувство нужности не только близким людям, но и родной стране. Были еще живы журналы, газеты и альманахи, в которых можно было рассказывать о светлых душах, можно было нести написанное в издательства. Потом и они рухнули, и мне, как многим, вернули готовившуюся к выпуску рукопись. Позднее стало востребованным чтиво криминальное, мой же опус о странствиях души отовсюду возвращали — с извинениями, ибо признавали его несомненные достоинства. С тех пор я зареклась предлагаться для публикации.
Но суть разговора не в этом, не про несложившуюся творческую биографию вознамерилась я поплакаться. Просто недавно пригласили меня выступить в сельской школе, где в одиннадцатом классе учится мой сын. Пригласили как интересного человека, обнаружив в областной прессе заметку обо мне — куценькую, с наспех выслушанными, а потому искаженными фактами, но — вдохновляющую, зовущую брать с меня пример.
Разложив в актовом зале для обзора свои напечатанные произведения, а затем рассказывая о своей судьбе, я вдруг всем существом ощутила, что с вышеупомянутых славных времен минуло целых двадцать лет, — вместе со своими ровесниками я тоже стала частью истории. К счастью, оказались позади и те годы, когда самое святое из наших ценностей спихивалось за борт. Теперь то, что не успело осесть на дно, начинают спешно вылавливать, сушить, очищать и выдавать за открытия. Пускай! Каждое поколение открывает мир заново. Главное, чтобы и наш жизненный опыт оказался востребованным в новой ситуации.
Растревоженная выступлением, я не удержалась и дома заглянула на страницы своего романа, в сокращении напечатанного в 1989 году в журнале “Север”, заглянула — и тут же вытащила себя из текста, боясь, что он затянет меня в свое кровоточивое русло.
Я писала его в конце своего четвертого десятка, когда мне вдруг стало тошно жить. Горбачевская перестройка захлебывалась речами, тонула и вязла с первых своих шагов. На белый свет вытаскивалась вся человеческая и общественная чернота. Политологи и футурологи строили самые мрачные прогнозы. Городам пророчились хаос и сбои в системах жизнеобеспечения… Не находя смысла в повседневности своего существования, я принялась на бумаге анализировать свой земной путь. И когда собрала воедино все, что касается моей собственной, творческой составляющей, поняла: я жива лишь тогда, когда пишу, а писать я могу и хочу только о деревне. Нет мне без нее жизни! Если прежде я не могла дышать, не проведав дедовы края раз в квартал, то теперь я просто умру, если не переберусь туда окончательно.
Этот порыв казался безумием всем, кто знал мой статус и положение дел в деревне. Но меня было не укротить: только что прошел очередной съезд партии, который в очередной раз обещал перемены повсюду, и на селе, разумеется, тоже. Как же там без меня? Я хочу быть нужной родной стране!
И я покинула город.
До сего дня ни разу не пожалела об этом. И вдруг… То ли стремительно, как шагреневая кожа, стали убывать-сжиматься оставшиеся у меня впереди годики, то ли безрадостные перспективы для моей конкретно деревни сделали из меня пессимиста, но факт налицо: я несколько раз обронила в откровенных беседах, что хорошо, мол, городским — закрыл квартиру и уехал, а деревенский дом без присмотра не бросишь — сразу залезут и испохабят доброжелатели; и не продашь — дорого под дачу никто не возьмет, а на гроши тебе нигде не купить ничего нового, с собой не заберешь — недвижимость!
Думала ли я, что когда-нибудь допущу такие крамольные мысли. И что бы сказал мне на это покойный муж, из последних сил тянувший ремонт в старом доме и в одиночку построивший мне резной теремок для творческих занятий? Он и сам-то со своими болячками поторопился переехать через дорогу, в сосенки, чтобы не мучить меня заботами о себе. Мой миленький меня освободил… А я теперь — вдруг сбегу, бросив все?!
А ведь как судьбоносно все у нас начиналось! Нас свела-познакомила у своего смертного одра его мать, известная на Вологодчине фольклорная исполнительница. О ней были мои лучшие радиоочерки, мой первый профессиональный сценарий. О ней до сих пор болит душа — ведь так и не узнала она, что мы с ее сыном сошлись и почти в сорок два я родила ей внука. Мы зачали его в экологически чистых костромских лесах, не рассчитывая на помощь государства и не догадываясь, сколь тяжкие годы ждут нас всех впереди. А и знали бы, разве отказали бы себе в этом счастье? Любовь тем и сильна, что нет для нее ни страха, ни препятствий, иначе давно бы народ наш повымирал.
В 1991 году, к моменту нашего появления в Починке, население его на десять домов составляло человек двадцать. И на наших глазах стало стремительно убывать: старики переезжали на погост, а детки, обзаведясь семьями, в большие города или на центральную усадьбу колхоза. Уже и не верилось, что это здесь в мои детские годы я подглядывала за молодыми парами, которые с частушками под гармошку гуляли на наш престольный праздник Успеньев день. Успеньев день… Тогда я полагала, что название его происходит от глагола “успеть” и поставила себе целью, вслед за дедами, вовремя успевать сделать все положенное и на дню, и в своей жизни.
Тогда, до рождения сыночка, мы успели поработать поблизости в сельском клубе — я торопилась записать от старых женщин слова любимых песен, муж, едва открыв в себе тягу к резьбе по дереву, хотел привить это умение местным мальчишкам. Но главное, главное — мы занялись церковью. И до того времени, как все вокруг рухнуло, я успела навестить в районе те предприятия, которые могли помочь нам материалами в ремонте храма. Как радостно откликались люди на призыв о субботниках, как щедро несли деньги на восстановление! И как вдохновенно потом мы с помощниками выгребали мусор после колхозной мельницы, белили поднебесные своды, меняли полы, стеклили окна. Послала нам судьба и батюшку, и я, будучи старостой и имея самые начатки голоса и специальных знаний, отважно выводила перед немногочисленными прихожанами “Господи, помилуй!”.
Он-то помиловал, но — не люди. Ославили, как всегда тех, кто на виду, думая, что их самих безденежье не коснется. Но многим пришлось походить с сумой. Народ стал замыкаться в себе и расслаиваться — на цепких, расчетливых и — тех, кто безмятежно плыл по течению, полагаясь на промысел Божий. Стыло стало на ветрах невзгод, одиноко и бесприютно.
Если покопаться в моих бумагах, много любопытного о том времени можно выискать, но — пусть лежит неспетая песня о прожитом в старинном сундуке, который строго охраняет моя верная собака. Она и не ведает, что единственно я могу покуситься на это богатство, вознамерившись заново выстроить на бумаге роман моей жизни. Но для этого нужен не один “успеньев” день и не эта хромающая печатная машинка…
Как бы там ни было, а ведь все мы выжили: когда пришлось из-за обнищания населения закрыть церковь, нас спасала какое-то время мука, предназначенная для просфор; бывало, что мы одалживали на лепешку серую пыльную мучку у собственной козы… Да и люди добрые, жившие справным хозяйством, кто чем мог, помогали нам, новоселам… Опять послал Господь буханку хлеба. Есть люди добрые в измученном краю. И посылая благодарность небу, ее я между близкими делю: милому сыну — краюху с корзину, другу—барбосу — ростом до носу, кошке немножечко, курочке крошки, а останется чуток — сядем с мужем под шесток и вдвоем пожуем. Слава тебе Господи!
Попробовал было муж приложить свои руки в строительных бригадах, но в условиях общей нестабильности и изворотливости это выходило себе дороже. Да и здоровье начинало подводить… Сколько их, российских мужиков, было сломлено, выбито из колеи, покалечено и сведено в конце концов в могилу обстановкой перестроечных лет — никем не подсчитано и никто никогда ничем не возместит этих утрат!
Инициативу по спасению семьи мне пришлось взять в свои руки. Сначала, боясь надолго отрываться от дома, я вслед за большинством бросалась в коммерцию — целую неделю торговала в райцентре хозяйственными безделушками и семечками. И еще месяц меня тошнило от воспоминаний об этом. До тех пор пока я не разродилась несколькими очерками, напечатанными в газетах и журналах, они какое-то время кормили нас. Но тут случился дефолт, который мгновенно перекрасил в желтый цвет все близкие мне по духу печатные издания. И я поняла, что теперь я не существую и как журналист.
Оставались грядки. Но не могла я, не умею взять с них больше, чем на прокорм! Саженцы поливаю, а душа — вянет!
— Ты свой талант зарыла в землю! — то и дело окликали меня из Вологды. — Смотри, мы все здесь как-то крутимся и не бедствуем. Бросай свою глухомань!
Но меня стыд побивал при одной мысли о таком отступничестве. И я оставалась там, “где мой народ, к несчастью, был”. А соблазнителям отвечала:
— Не продам за грош свою свободу! За миллионы — тоже не продам!
Это не было горделивой позой — это была потребность, взращенная на Высших курсах. Там настолько трепетно относились к внутреннему миру творческого человека, так боялись его поломать, так уважали его право жить по своим законам, в собственном ритме, что, получив диплом, я знала: даже умирая с голоду, я не пойду на поклон ни в какую прозаическую контору — ведь там надо будет усреднить свою душу, обломать ей крылья. Я же, оглядываясь вокруг, убеждалась, насколько верующий прав: Бог посылает пропитанье — как манну страждущим в пути…
С его помощью и дотянули мы до того дня, когда меня пригласили вдруг вступить во вновь создававшееся Вологодское отделение Союза российских писателей. Я никогда не рвалась ни в какое членство. Но когда тебя, всеми забытую, вдруг отыскивают и зовут… Это был отголосок счастливых молодых лет, когда все случалось легко и просто и словно само собой. Так же неожиданно мне определили на год стипендию — предполагалось, на выпуск книжицы.
Но хороша бы я была, исполнив предназначенное и усладив свою гордыню! А больной муж? А голодные глаза сына-малыша? Ведь без постылого гроша в его изнеможенном теле не вызрела б его душа! А что я могла среди всеобщих развалин и лихоимства? Опять хожу с протянутой рукой, и взор все ниже. И темный омут с ивой над рекой душе все ближе… Словом, спасли нас те денежки. А тому, кто не бывал в подобном положении, стоит ли объяснять, что это не предательство идеи, а — жизнь.
Но когда нынче, через девять лет, на меня опять свалился такой же дар судьбы, я испугалась и призадумалась. Значит, есть надо мною, помимо земных, и небесные покровители, которые верят в меня и чего-то ждут. Но не устанут ли ждать? Ведь я не спешу расплатиться по счетам!
Перед дольниками хорохорилась: все у меня впереди! Так они и поверили! А главное, сама-то я верю ли?! Ведь забыла уже, как лепится слово к слову. И все у меня отговорки, объяснения, оправдания, уважительные причины: были силы — сын был мал, подрос — муж заболел, освободил он меня — гирями повисли на душе давние долги. Не до сочинений тут!
Я не “кидала” по натуре, но слыву такою — жизнь привела. Кому не хочется спастись? Кому не верится в успех отчаянных авантюр?.. Вы видели, как веяло бедой из глаз бездонных. Вы видели, но выбрали уйти и вымыть руки… Ужели я так виновата, что — не сложилось? Ужели только я виновата? А обстоятельства? Сами мы их выстраиваем или все-таки нами руководят?.. Предначертанная драма восстает из-за кулис. В ней расписаны все роли… И по авторской указке мы играем дураков…
Но ведь когда-то жила и я припеваючи — хватало ума! Все было в доме у матери-одиночки, даже пианино. А теперь?! В гардеробе ничего не меняла пятнадцать лет! — спасибо, взрослая дочь наряжает со своего плеча. Сына обновами никогда не радовали — люди помогли одевать-растить. А уж про колбасы-деликатесы вообще молчим, щи да каша пища наша. Лишь бы ноги переставлялись. И что? Цветной телевизор только-только завели, и то потому лишь, что на краткий срок совпали наши две пенсии: муж доболелся до инвалидности, чтобы хоть так помогать семье, а у меня к моменту его угасания законный возраст подошел — сиди и жди, когда тебе на дом принесут твои кровные. Чем не счастье? Прежде-то приходилось мотаться, чтобы где-то на стороне заработать на хлеб своим собственным умом. Но последнего, похоже, поубавилось, потому как намотались одни долги…
Храни, Господь, моих кредиторов! Не бедняки, они, быть может, и не ждут возврата, но для меня свалить с души этот камень — дело чести. Но как? Как?! Мечталось до последнего дня — возьму компьютер, а уж он подсобит. Прежде, при отсутствии стабильных доходов, банк кредита не давал, а теперь у меня — пенсия, заходи в магазин и прямо там оформляй свою мечту.
Ладно не везде растрезвонила да пир не приготовила! Улыбнулись вежливо:
— Нас теперь обязали предупреждать, что со всеми комиссионными накрутками у вас получится сорок процентов годовых. Такое вас устроит? Ах, к тому же — пенсионер… Знаете, банк, скорее всего, не утвердит нам такой кредит… Даже на пять лет.
Ха-ха, Нинон! Все впереди?!
Да лучше бы мне туда вообще не соваться — пожила бы еще надеждой, а там, глядишь… Что “глядишь”?! Опять детская надежда на деньги, которые свалятся с небес? Это прежде каждый месяц почта доставляла квиточек на гонорар. Ну да ведь я и трудилась! А теперь?.. Я не писала столько лет! Кого винить, что белый свет был для меня сплошною тьмою?.. У всех есть право замолчать. Есть право — заново начать… Бери бумагу, ручку и — вперед! И чем тебе Толстой не чета? А уж потомки разберутся, права ли ты была в своем упрямстве. Никто тебя к деревне не привязывал и таланты не закапывал. Сама постаралась. Чего ж пенять на урожай?
Да ведь! Был у меня и другой вариант! В 2000-м поманили в документалистику. Кино понемногу поднималось на подкошенных ногах. Однокашники по курсам, кто побойчее, крутились в столице и не плакались на судьбу. Но я ж — Магомет, поджидающий гору! Да шагни ты, не бойся!..
Я помнила страдания при виде того, как переводят на экран мои сценарии другие режиссеры. И потому теперь непременно хотела командовать на съемках сама.
И высшие силы устроили это. Нашлись люди, оплатившие мою причуду. Я молилась на оператора, который безропотно таскал за мною тяжеленную камеру. А
потом — монтажная и чудо, творимое человеком за компьютером!.. Я потеряла голову. Было от чего: награды двух фестивалей за первую режиссерскую работу, демонстрация фильма по каналу “Культура”, затем вторая, уже заказная, картина, показанная там же. Значит, не боги горшки обжигают! Значит, и мы вот-вот заживем по-человечески!
А дальше пришло отрезвление. Чтобы питаться у этой кормушки, нужно было стать своей, резко изменить жизнь и пристрастия. А я не могла и не хотела возвращаться ни в какие города! В конце концов, тот же Шукшин говорил, что, если бы у него была возможность делать свои фильмы в Сростках, он распростился бы с Москвой. Но теперь-то, в эпоху видео, когда такое стало и вправду возможным, почему бы мне не биться за это?
И во второй раз меня вверху благословили: привели к продюсеру, готовому вложиться в документальный сериал о деревне. Если это будет одобрено каким-нибудь телеканалом. Даже он, прожженный практик, загорелся от меня и поверил, что такой замысел может быть нужным кому-то. Голливуд на полянке — ишь ты!.. А пока решалась судьба нашей заявки, кормил нашу семью. И главное — нашел напрокат почти даром полупрофессиональную камеру: пробуй сама, получится! Не боги… И вся действительность сузилась для меня до глазка видеокамеры, — все вокруг стало уходящей натурой — чувства, взгляды, думы моих земляков, вздохи и голоса природы. Как я любила в это время жизнь! Как я парила, как мечтала! Нельзя было так… Нельзя!
Никто и не глянул в отснятое мной. Ты хороший человек, Нинка, но — не профессионал.
Оно и понятно: мои задушевности никогда не тянули на коммерческий проект. Ни в кино, ни в литературе. Они — на любителей, каких немного. Но что ж поделаешь, коль я — такая? Неломаемая. Когда-нибудь, наверно, придет и мое время.
Я знала это и тогда. Одна-одинешенька. Но лишь через три года, когда отныла рана и мне удалось часть материала превратить в фильм, я услышала слова одобрения от критики. Раньше бы мне их, раньше, когда я пласталась отвергнутая!..
Адовой бездной проглочены силы…Боже, о, как же, как я голосила!..
А когда, иссохшая и потухшая, поднялась, чтобы снова уверовать в жизнь, муж в отчаянье знобко отвернулся к стене. Дальше я поползла со своим древком уже без поддержки тылов.
Меня не поняли в администрации президента? Допустим. Не оценили в Госкино? Проглотим. Есть еще одна инстанция — партийная. Кто, как не аграрии, должен вцепиться в меня руками и ногами в преддверии выборов?! Да мы с ними такие издания запустим, действительно на сельчанина ориентированные! Да мы такой прокатим по стране фестиваль фильмов о деревне! Да мы… Потому что только печатные СМИ и ТВ — наше все! — могут заставить страну наконец-то вспомнить о деревне. И реанимировать ее. Пока не поздно.
Когда в ночи в московском общежитии дочери возле окна с видом на Останкинскую башню я дрожащими руками набивала на дряхленьком компьютере свои “апрельские тезисы”, сердце обмирало от предвкушения счастья оказаться ко двору и подарить всю себя делу. Как же я раньше не догадывалась опробовать это — партийное — русло?!
…Несчастье не в том, что множество шлюзов встречают в пути наши пылкие грузы. Что голос, вопящий о ревущей боли, доходит до цели как шепот, не боле…
В гудящих верхах не до чувств было — там такие лощеные мальчики за баксы отрабатывали политтехнологии, такие киты просчитывали варианты!..
И рухнуло все, что вело и держало… Зачем же, зачем от себя я бежала?
Подводной лодкой залягу на дно, приметив излучину боли, и стану с судьбой своей заодно, доверясь Божественной воле. Пускай на быстрине бушуют шторма и ветер уродует снасти. А мне безразлична веков кутерьма и не угрожают напасти. Ведь там, где отбывшие век корабли затянуты тиною тленной, я ближе к глубинным началам Земли и к сути — своей и — Вселенной.
Права была бабушка: не мутясь, море не установится. Зато сейчас-то как все видно — до донышка… Отлаженные мужем грабельки аккуратно сложены в сарае — к чему они теперь? Зарастает бурьяном наш зеленый усад — и козу не держу больше. Для кого? Мой миленький меня освободил. Ему и творог свой не впрок уже был, когда до меня дошло-доехало: “Господи! Да зачем же моталась я по столицам, калеча душу? Зачем внимала беседам, которые сердце мне не грели? Хотелось дела? Признания? Достатка? Но я же видела таких “достаточных” — замотанных, измученных постоянной разлукой с близкими. Они сжигали себя в работе и мечтали о единственном — поскорее скопить средства и построить где-нибудь в заповедной глуши уютный тихий домик, в котором вместе с семьей можно будет иногда забывать обо всем на свете. А я-то — я же имела это все без всяких денег! И чистый лесной воздух, и рай в обычном шалаше. И никто нам был не указ, и мы никому не помеха. Зачем же я рвалась в постылое рабство? Зачем не дорожила каждой совместной минутой, дарованной свыше?
Зачем?!
Хотелось счастья для всех. Для родимой стороны. А за него надо бороться!.. И когда мне втемяшили в голову эту отраву? Зачем не повыжгли каленым железом за смутные годы? Стукнут грабли по лбу — села. Отудобела — полетела!! Как же без меня на широкой дороге истории?!
Зато теперь вот и кукую одна на обочине.
А может, понапрасну мы вообще суетимся? Все нам исправить что-то хочется, улучшить, облегчить. Но разумная наша планета и сама не потерпит на своем теле вредителей и паразитов и очистится без наших подсказок и помощи. Нам бы только не мешать ей! А мы из благих побуждений плодим кровососов и дивимся, что душненько жить становится.
Мне всегда казалось, что журналистом я была отменным — не обличала нерадивых, не копалась в грязном белье, зато всегда мои очерки выбивали слезу, и через годы меня помнили в тех краях, где я побывала… А когда побыла в деревне, догадалась: верхний слой я срезала, самый плодородный и доступный. А когда бы в глубины толкнулась — увязла бы, заблудилась в корешках — который откуда? Сложная штука жизнь. И сам Бог в ней теперь не разберется — так мы все подзапутали, вверх дном перевернули, испохабили.
А чего бы проще, казалось? На любом месте живи по чести, не хапай лишнего — туда не заберешь. В сомнениях доверься Господу в твоем сердце. А мы?
Бабка моя к чиновникам относилась почтительно: ведь у них голова-то не для шапки, не для плата! Для думы, дескать. И не стала б томиться над выборной урной: шило на мыло — какой прок? Коли надета Мономахова шапка на честную голову, то и подданным печалиться нечего: с Божьей помощью все разрешится в положенный срок. И цвет флага тут совсем ни при чем, потому как во все века потребности человеческие одни и те же. И всего-то и надо — чтобы глас народный достигал верхов, и не однажды за много лет, а всегда, каждый день. Как у Шукшина простой гражданин Князев рассуждал: все этажи огромного государственного здания, случись какая нестыковка, должны тут же прозваниваться снизу вверх. Чего бы еще? Ведь “народ всегда знает правду”. И он не даст осесть в своих жилах смертельным “тромбам”, он пробьет все заторы.
Бывали времена — молчал народ запуганно. Потом говорить позволили — а уши заткнули: собака лает… Вот и я свое отлаяла в безумной попытке пробиться с народной правдой в высший свет. Нужна она там! И сколько до меня сердец писательских запеклось от невозможности быть услышанными! А бедные ненилы из забытых деревень так и умирают, не дождавшись леса от своих властей.
Значит, слово наше — ничто? Значит! И разумней писать о вечном, нежели идти в бой с этим оружием против чиновника. Ведь он — лишь случайное звено в той цепочке, что связывает верхи с низами. Прикажут — выполнит любое распоряжение, не прикажут — хоть заорись: нет для него резонов сердца. Только воля свыше.
Вот она и явилась. Стоило новому премьер-министру заявить, кто чего в действительности стоит в нашем правительстве, и публично признать всю бедственность положения в стране простого и честного труженика, как миллионный хор бюрократов всех уровней и мастей принялся вторить на все голоса и мотивы: “А мы тоже знали! Мы тоже видели! Ах, простите, если вас мы когда обидели!..” А еще вчера из их блещущих лож даже через бинокль в упор не видели тех, кто толпился на галерке! Не слышали через бездну-пропасть, как взывали к ним о помощи с другого берега. Свое суждение иметь им завсегда не должно сметь.
И я поняла, почему мы такие живучие, русский народ, такие доверчивые и отходчивые. Да нам каждые четыре года устраивают общественные сеансы психотерапии! Человеку ведь что надо? Чтобы его выслушали, поняли и пожалели. А там и по новой можно терпеть и ждать.
Настал срок — и сегодня мы снова плаваем в море любви и сочувствия к сирым и обездоленным. Или — в ванне грязелечебницы, если считать, что все политтехнологии нечисты. Зато для души полезны.
Меня тоже незаметненько “долечили” до того, что думается уже: ну чего я пишу-мучаюсь про всем понятное? Ведь каждая партия талдычит сейчас о том же, каждая о нас и за нас страдает, миллионы вбухивает в рекламные бумаги, ночей не спит. И все для того, чтобы мы засыпали по-детски успокоенно, как за родительской спиной.
А поутру со свежей головой проберешься по снегам в магазин, туда, где собирается народ, который всегда знает правду, — очнешься от колдовства. Да как это я опять поверила красивым посулам? Да никому до нас никакого дела нет!
Спектакль из сезона в сезон разыгрывается один и тот же. Если перед нами начинают спешно сливать с каждой политплатформы компромат друг на друга и втягивать нас в свои распри, это неспроста. Когда на предвыборных дебатах каждый придерживает за пазухой козырь, как камень, понятно, что идет большая игра, в которой мы — самые дешевые карты. И когда со всех сторон тянут за рукав и умоляют: “Выбери меня! Выбери меня!” — дураку видно: это — драка за теплое местечко. А усядутся — и сразу, как всегда, забудут “прозванивать” цепочку.
Вот и получается, что десятилетие почти все сельчане берут в своих магазинах продукты под запись, — иначе не выкрутишься. Зарастают необработанные поля, потому что стоят железным кладбищем последние советские трактора и комбайны. Расстаются домашние подворья со скотиной из-за непомерно высоких цен на корма. Вымирают последние малые деревни из-за закрытия начальных школ, медпунктов, магазинов. Можно ли все это выправить одним махом? Нет. А у многих поселений нет уже времени ждать.
Когда я уезжала — убегала! — из города, я знала: в деревне у меня будет своя вода, свои дрова, своя спасительная грядка.
Но и предположить не могла, что у меня может не быть самой деревни!
Я от Абрамова усвоила: “Надо, чтобы выстояли дома. Неказистые, старые, бревенчатые… Из них Россия… Пока стоят дома, стоит страна, стоит Россия. А чиновникам наплевать на это…”.
Мы же — сами наплевали на чиновников. Без всяких их бумажек подлатали старую избу и поставили новый домик. Никто в округе безумство это не понял. Муж мой умер счастливым: я сделал главное, а вы — храните.
Но как? За окном метель, и то ли еще будет зимой! А у нас “горевая” вода — горе ее добывать. Четверть века жила деревня с водопроводом, даже своя башня работала. Но потом мотор сломался, а починить не было средств — времена провальные. Подключили нас к общей колхозной сети — тоже ладно. Но стала она давать сбои на центральной усадьбе — и ради интересов сотен нас нескольких оставили без главного удобства. Обещали: к новой зиме отремонтируем! Но вот уже и снег лег… Ездим к колодцу с привозной водой.
А и все мы четверо — пенсионеры, лишь сынок у меня еще в школу бегает. Но улетит учиться — и что? Из двух домов хозяева помучаются-помучаются зимой с флягами, да и переберутся на центральную усадьбу: там, чтобы белье постирать, нужно только на кнопочки в машине нажимать. И останусь я одна-одинешенька в морозной ночи, потому как мне со своей недвижимостью и без кошелька деваться некуда. Мне так хотелось исправить ошибку родительского поколения, уехавшего из деревни, так хотелось замкнуть разорванный родовой круг. Замкнула. Вот и мечусь теперь по этому кругу, не в силах найти выход…
Говорят, что когда-то в деревни придет и газ. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… Но оно и лучше для чиновника: нет человека — нет проблем. И сколько денег сэкономлено! Их ведь никогда на всех все равно не хватит. Вот почему судьба малых селений на севере России предрешена. Неперспективны! Хотя от нашего Починка до райцентра и железной дороги всего-то тринадцать километров.
Если бы я была Главным Чиновником, я бы нашла средства для возрождения таких уголков страны в первую очередь. Ведь это они — по Абрамову — “та нива, на которой всколосилась вся наша национальная культура, наша этика, нравственность, наша философия… наш чудо-язык”. В их тиши и заповедности должны жить старики и дети, чтобы не рвалась связь времен и Родина наша никогда не потеряла свою самобытность.
От этой боли и вылилась из души моя исповедь. В последний раз подумалось: а вдруг докричусь! вдруг услышат? (Привет, грабельки!) Все-таки предвыборный марафон. И впереди — “Единая Россия”. Не на нее ли теперь сделать ставку? Вот-вот к нам должен подъехать из райцентра представитель партии, разбираться с нашей водой: “Где ж вы раньше были? Чего молчали? Мы давно бы вам посодействовали”.
Ужели возможно такое? И можно жизнь вокруг переменить? И я еще зачем-то пригожусь?
Пока я была в городе, меня преследовала, жгла тоска по моей деревне. Вроде и складывалась судьба прекрасно, а не оставляло чувство неправильности, невзаправдошности всего происходившего. Словно все, что было до моего переезда, являлось лишь прологом к иной, главной, истинной жизни… В деревне даже в самый жуткий миг я не испытывала подобного. Мой дом — это последняя и самая главная точка на земле, из которой незачем и некуда бежать, кроме как внутрь души своей. В ее глубинах — покой и спокойная уверенность, что еще немного и там, за поворотом, наконец-то случится это. Что это — неведомо, но оно вполне объяснит и оправдает всю мою жизнь. И я буду принята, понята, обласкана и по праву увенчана…
Быть может, это и есть чувство Судьбы, чувство Пути — своего, незаемного. И открыть его для себя, упорно протаптывать, несмотря на одергивания со всех сторон, — это и есть главное для каждого человека. Это, а не успех, не деньги, не приверженность ветреным идеям. Есть единственная идея — идея созвучности с Богом. И только в этом случае он вверяет нам Слово и дает в руки Посох, чтобы не упасть, когда тебя будут сбивать, сталкивать с Пути.
Если не так, чего бы я упиралась все эти годы?!
И пусть я никогда не увижу напечатанными свои сочинения, но в последний миг я буду знать: в своем одиноком дому я честно и искренне вопреки всему сберегала для сына его малую родину.
Что же до талантов… Я свой талант зарыла в землю, поверив в добрый урожай, и умоляла бесполезно ее: “Пожалуйста, рожай!” Не одобрял моей затеи никто в отеческом краю. В итоге с нищенской сумой стою у бездны на краю. Не подают ни Бог, ни люди, и отрекается родня. Но что-то будет, что-то будет сегодня на исходе дня! Я свой талант зарыла в землю? Пусть из него родится клад. И в наших позабытых землях все наконец пойдет на лад.