Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2008
Владимир Мощенко. “Блюз для Агнешки”. Роман. — М.: ЗебраЕ, 2007.
В былые годы (время в литературе более системное, структурированное, “маркированное”) едва ли не в качестве научного термина критика пользовалась определением — “проза поэта”. Определение это достаточно широкое, выражаясь научно — амбивалентное, с нечетко очерченными границами; его наполнение зависело не столько от объекта, сколько от субъекта. К примеру, мне в нем слышалась некоторая снисходительность, соседствующая с преувеличенным восторгом: дескать, естественно, что прозу поэта отличает повышенная эмоциональность, склонность к символике, метафорике и прочим изыскам… Словно лучший из поэтов не высказался с присущей ему лаконичностью: “Лета к с у р о в о й п р о- з е клонят!” Впрочем, лучшая русская проза, по признанию корифеев отечественной словесности, принадлежит перу поэта — речь о лермонтовской “Тамани”.
Каковы же впечатления от уемистого тома прозы поэта Владимира Мощенко? Есть ли в его романе, повестях и эссе некоторые родовые поэтические черты, нечто, присущее его стихам? Думаю, тут уместно говорить об обратном, об органичном проникновении прозы в стихию мощенковского стиха. Вспоминается стихотворение “Кура безумствует ночная…”, в котором психологически точно и зорко, как это доступно только прозе, описаны блуждания хмельного персонажа по ночному Тбилиси. И подобных примеров множество.
Если же говорить о самой большой вещи, вошедшей в рецензируемую книгу, о романе, давшем название сборнику, — “Блюз для Агнешки”, в нем больше от музыки, чем от поэзии. Точнее — от джаза, превосходным знатоком и ценителем которого проявил себя писатель. Прежде всего я имею в виду стихийное и прихотливое построение вещи, в наибольшей степени присущее джазовой импровизации. В сущности, в романе нет сюжетного, беллетристического мотора, на тяге которого двигалась бы история объемом в полтора десятка листов. Автор свободно переходит от эпизода к эпизоду, меняет время и место действия, вставляет поэтические тексты — порой весьма пространные, пересказывает античные предания и пишет свои заметки на полях. К финалу, как и полагается в классной джем-сейшн, из лирических импровизаций вырастает музыкальная тема — тема красавицы-венгерки, юной Агнешки, очаровавшей советского парня, военного журналиста по должности и джазового гитариста по призванию.
Автор предисловия к книге Василий Аксенов, сам большой любитель джаза и свободной композиции (вспомним одну из лучших его книг — “В поисках жанра”), не мог не заметить, что “в лирических отступлениях, которые в какой-то степени сродни квадратам джазовой импровизации, читатель, всякий раз неожиданно, оказывается среди имен блистательной плеяды свинга и бибопа — Глена Миллера, Бенни Гудмена, Дюка Эллингтона, Чарли Паркера, Майлса Дэвиса, а то и на вечерних улицах нью-йоркского Сохо или парижского Монпарнаса”.
И, разумеется, не меньше, чем Аксенова, меня порадовала встреча на страницах “Блюза для Агнешки” с давними тбилисскими друзьями и знакомцами — Виссарионом Жгенти, Иосифом Нонешвили, Эдиком Элигулашвили, Шурой Цыбулевским, Гоги Мазуриным… Включение в рассказ реальных персонажей, не “закамуфлированных” псевдонимами, — тоже пример свободной импровизации.
Впрочем, родные места и близких друзей я встретил и в других сочинениях Владимира Мощенко. Первое эссе из раздела “В комбинате глухонемых” озаглавлено “Все началось с Тбилиси”. Я признателен автору за добрую память, за радость встречи с городом, труднодоступным в наши дни, за взгляд, обращенный в молодость в поисках утраченного времени.
Ностальгия, связанная с Грузией, с Тбилиси и тбилисцами, — мое, личное, и меня так и подмывает смаковать эту тему. Но хочется сказать и о других сочинениях Вл. Мощенко, вошедших в сборник, прежде всего о повестях “Ода Фелице” и “Кудеярский эпилог”. Я отдаю предпочтение этим двум повестям, простым и бесхитростно мудрым, отражающим разнообразный жизненный опыт писателя.
В “Оде Фелице” Вл. Мощенко, на мой взгляд, выпала полноценная удача. В сцеплении эпизодов быстротекущего времени, в их странной, порою гротескной мозаике, где смазливая, бездарная актриса Ксюша Коровятникова и ее фаворит Кирюша соседствуют с чеченским поэтом и археологом Русланом Ямлихановым, а ладненькая Анна Буслаева и вдовая попадья Зоя Андреевна Бестемьянова — с командиром боевиков Имраном Чермоевым, где действие перескакивает из московских домов и дворов в чеченские аулы и на передовую нелепой кавказской войны, есть два персонажа, стягивающие всех их воедино, организующие повествование и наполняющие его грустным, поучительным смыслом. Это военный медик Юрий Мазнев по прозвищу Мазилка и… собачка Фелица. Эта-то Фелица, которой, по сути, и посвящена “Ода”, придает повествованию особый окрас — ироничный и грустный, печальный и поучительный. Смышленая, симпатичная собачка полна расположения и приязни к людям, но их непостоянство, коварство, жестокость то и дело ставят ее в затруднительное положение, заставляют по-настоящему страдать. Постепенно Фелица становится неким “чувствилищем”, определяющим степень порядочности и человечности остальных персонажей. Приходится признать, что мало кто из героев повести с честью выдерживает эту проверку. Кроме разве что Мазилки, капитана медицинской службы Юрия Мазнева, заплатившего за свой опыт чеченским пленом, ранением и разочарованием в любимой.
Давно известно, что жизненные испытания или ломают человека, или пестуют в нем человеческое достоинство, закаляют характер, выявляют лучшие, порой неведомые задатки.
В сущности, об этом же — и большая повесть “Кудеярский эпилог”.
Начинающий художник Илья Невьянцев проходил военную службу в Афганистане. Ему, как считали однополчане, повезло: замполит Клепиков по прозвищу “Тюря” оценил его способности и взял на должность художника, чтобы тот оформлял Ленинскую комнату, боевые листки и прочие агитационные материалы. Между Ильей и подполковником сложились едва ли не приятельские отношения; замполит сочувствовал талантливому парню, осиротевшему в детстве и росшему на попечении сначала дядьев, Петра и Никифора, а потом — бабушки Шуры, дочери репрессированного в тридцатых годах замечательного философа и богослова Савватия Опенышкина. В армии Илья узнает о ее смерти — смерти единственного близкого человека. И там же после контузии, в госпитале судьба сводит его с загадочной женщиной — северянкой Наташей, мятежной натурой. Немудрено, что женщина с таким характером сотрудничает со спецслужбами и выполняет особые, порой загадочные и таинственные задания.
Композиция повести довольно причудлива и прихотлива: эпизоды воинской службы в Афганистане (как штабные, так и боевые, к слову сказать, написанные пластично и точно, с отличным знанием фактуры — от снаряжения, ландшафта и климата до непридуманных психологических нюансов) переплетены с воспоминаниями детства и отрочества, прошедших в доме дядьев и бабушки Шуры; сюда вклиниваются и эпизоды с добрейшей Елизаветой Аркадьевной Лалетиной, первой обратившей внимание на способности Ильи, затюканного пьяницами-дядьями, и способствовавшей его эстетическому становлению. Но надо отметить, что этот причудливый сюжетный узор сплетен естественно и органично, переходы действия и ретроспекции внутренне точно мотивированы, монтажны, и швов не видно.
Читатель погружается в поток жизни и, следуя его течению, узнает немало нового и интересного как о злополучной войне, ставшей для страны катализатором распада, так и о жизни северного провинциального городка где-то неподалеку от Архангельска, куда после демобилизации в поисках Натальи приезжает Невьянцев. Но вот и финальная часть повести, в которой Илья попадает в места, где прежде был КЛОН (Кудеярский лагерь особого назначения), и сам оказывается в каменных казематах “молчательных келий”… Именно здесь являвшийся в бреду “вырубленному” Невьянцеву мученик-зэк Савватий Афанасьевич Опенышкин и руководитель кудеярского литобъединения (вроде бы чудаковатый) Еремей Анзерович Колычев открывают Илье глаза на минувшее. Все это может восприниматься как нечто искусно “притороченное” для “взбадривания” сюжета, для придания ему детективной увлекательности со все еще злободневными реминисценциями из лагерного прошлого страны. Возможно, по причине моей нелюбви к детективам, трагически-бравурный финал повести оставил меня равнодушным.
К счастью, этот финал не стер сильного впечатления от лучших эпизодов “Кудеярского эпилога” — произведения, открывшего много нового и интересного как в афганской эпопее, так и в творчестве Владимира Мощенко, представшего перед читателем в разных ипостасях (джазмен-гитарист, военный журналист, боевой офицер) и написавшего не “прозу поэта”, а отличную разножанровую прозу.