Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2008
Коромысло
Уйду декабрем первопутком — не гол и не бос.
Поймаю попутку — камаз, тарантас, лесовоз.
Попутчика встречу хромого с седой бородой —
Глухого, немого — в пути за живою водой.
Кривое неся коромысло, бредет не спеша.
В нем нету ни толка, ни смысла — святая душа!
Над княжей Россией, озлобленной, ражей, спитой —
Заплакал Мессия и сделал Россию святой.
Кривое неся коромысло — не крест — на плечах,
С времен Гостомысла убогую ношу влачах.
Петух прокричал ведь, а там хоть и не рассветай.
От древних начал киснут десять веков, почитай.
Но тесто подходит, фурычит, мои голубки!
В четыре руки пора выпечь тугия хлебки.
Приемного сына взрастила, пустила под кров
Твоих Северов Палестина, святых Северов.
Сама-то с котомкой — делила ржаны сухари,
Чужого ребенка кормила, согрела внутри.
Окольных не зная путей, с коромыслом устав…
Но нету приемных детей Иисуса Христа.
* * * Пахнет хлевом и овцой,
Чабрецом и тмином,
Подгорелою мацой,
Тихим днем, что минул,
Закипающим котлом,
Молоком овечьим,
Человеческим теплом,
Духом человечьим…
Пахнет белою золой,
Куркумой и потом,
Желтой стружкой завитой,
Плотницкой работой.
Плотник плотнику мостит
Скорбную дорогу,
Плотник плотника простит,
Вверит душу Богу…
Но не смертью под горой
Пахнет — жизнью вечной,
Не оливовой корой,
А дорогой млечной,
Пахнет козами окрест,
Пахнет тем и этим…
И мешает бегать крест
Плотниковым детям…
Цадик
Шли к цадику на субботу в девятнадцатом году
Исаак, Абрам и Мотл у Варшавы на виду
Сделать маленький лэхаим, почитать про чудеса,
А цадик — Кленицкий Хаим — все смотрел на небеса.
А цадик глядел сквозь кущи, где из черной темноты
Вылетали птиц ревущих смертоносные кресты,
Зрел он оком неизвестным просвещенному уму
Разверзающейся бездны глубину и мрак и тьму.
И сказал он, на холстину уронившись головой:
“Сохрани хоть десятину от народа Твоего”.
И открыл дубовы двери, и, впуская хасидим,
Весел был и крепок в вере, и рассудком невредим.
Шли к цадику на субботу в шестьдесят седьмом году
Йом, Рувим, в коляске Мотл у датишных на виду —
Сделать маленький лэхаим, что недурственно порой,
И сказал Кленицкий Хаим под Масличною горой:
“Вот просил я десятину, видя силу серных туч,
Сохранил Ты половину — милосерден и могуч!
Вот те чудо, вот те нумер, вот те скрипка и баян!”
Так сказал цадик и умер, светом дивным осиян.
Времена года
Тем летом кончилась война,
Была черемухой больна
Окраина Рошаля.
Но, притворяясь не больной,
Стонала полночь за стеной,
Старухам спать мешая.
А осенью крысиной той
Они просились на постой,
Где лишь бы лечь да охнуть.
Она была за главврача,
А он ночами так кричал,
Что ей хотелось сдохнуть.
А той зимою он ушел
В поля, где всяк — босяк и гол
В одной артели братской.
Она — жила, она — пила,
И бабкою моей была
Той самой — ленинградской.
А той весною шли дожди,
И сердце екало в груди
В облупленной больнице.
Там было резать, было шить,
И, значит, надо было жить
С неписанной страницы.
Вояки с нашего двора —
Кто блатота, кто фраера,
Кто петь ходил на клирос….
Она была им не сестра,
Ее боялись мусора,
Я с ней в обнимку вырос.
* * * Бабушка Хана
Лежит на Донском,
Топот копыт
Дончаков над виском.
Дедушка Хаим давно
Неживой,
Ранней закопан весной
За Невой.
Если и я
В ту дорожку сверну,
Похороните, друзья,
На Дону,
Или, где яхтенный флаг
На Неве,
Лишь бы шумела ветла
В голове,
Лишь бы весной, как осина
Из пня,
Снова Россия
Росла из меня.
* * * Как странно понимать, что я тебя не помню — осевшее село, озернинская пойма,
И все же узнаю тем сердца закоулком, где остается свист от верховой прогулки.
О, этот русский свист, то тихий, то двупалый, над городом ночным и над дорогой талой,
О, этот вечный вид в краю святейшей пьяни — купецкие дома за ямою на яме!
Пусть сердце отболит — когда на полотенцах с дубового крыльца — тогда отпустит сердце.
Потерянный в полях — о, кто я, милы други! Я призрак здешних мест — летучи строю
струги.
Мне рано умирать, и поздно жить по росту, я взрослый средь детей, ребенок промеж
взрослых,
Я сам себя нашел и сам собой отброшен по утренней поре, по солнцу, по пороше…
* * * Когда отточенное зренье солжет и обостренный слух
Один укажет, что в селенье уснул пастух и свет потух,
И пробудится червь голодный во глубине печи земной —
Честных небесных сил бесплотных я слышу пенье надо мной.
Я вижу горний свет неброский и осторожный силуэт,
Приникший к угнанной повозке, похожей на кабриолет,
Зимы колхидской норов скверный и гимн ветвей в пустом саду,
Где кони краденые нервно дрожат, ступая в поводу.
А в храме догорают свечи, тускнеет красное стекло.
Венчанье кончилось, и ветер насыпал снега на седло.
Но тот, кто по дороге дальней ведет нас в стуже и огне, —
Он песен Грузии печальной не слышит, вспомнив обо мне!
* * *
Ау тебе! Когда в ауле уже и розы отцвели,
И сладок сон киндзмараули в кувшинах в глубине земли,
Когда, от радости и муки бежав, окажемся мы врозь,
Пусть светел будет миг разлуки насквозь, как винограда гроздь!
Кого, кого мы обманули, лозой сухою догорев?
И горек рог киндзмараули, как листья чахлые с дерев.
Какой судьбой, какою гроздью природа одарила нас!
И светел праздник встречи поздней, и сладок возвращенья час.
Но, как всегда во дни томленья, когда огонь мигал и тух —
Остро рассудочное зренье и чуток обостренный слух.
* * *
Александру Закуренко
Значит, просыплется плачем, прольется,
Свистнет в окне, и ищи, дорогой,
Стаявший снег ли из жизни другой?
Сердце ль утешное, память какую ль?
Зерна, истекшие в землю сухую;
Лучшего края, родной, не ищи —
В сердце — от рая и ада ключи.
Речь наша в зрелости проще и суше,
Семенем всходит запавшее в душу,
Слово откликнется в слове ином,
Новым просыплется снова зерном.
Привкусом горним от уст Назорея
Торкнет так торкнет, и руки согреет,
Сердце утешит и солону речь.
Можно затем и соломою лечь.
Чувствую тень я Его и дыханье,
Прозу затею — выходит стихами;
Дикий шиповник цветет вдоль тропы,
Дивный Садовник срезает шипы —
Чтоб не обняться с бедой ломовою,
Чтобы подняться сухою травою,
В поте лица не упасть на миру,
Как тот пацан “на холодном ветру”.
* * * Не бойся о главном, не бойся о горнем
сухие разверзнуть уста.
Не бойся сумы и судьбы подзаборной,
Отца и Христова креста.
Не бойся с молитвой войти в синагогу,
мечеть и гудящий дацан.
Но бойся пройти мимо общего Бога,
который конкретный пацан.
Не бойся навета и буквы Завета,
не будь слепотою гоним
от братьев, ходящих дорогами Света,
сестер, семенящих по ним.
Не бойся поверить небесному звуку,
звезде, запалившей Восток,
и дивную-дивную Божию руку
почувствуешь кожей, браток.
На этот огонь наша жизнь и кладома,
а нет за душой ни шиша,
так дома солома бывает едома,
когда Им ведома душа.