Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2008
“Блин… мать твою!” — прорычал отец…
Филипп Джиан. Трения. Роман.
Перевод с французского Марии Аннинской.
— Что еще за блин?! — прорычал я, когда переводчица (моя дочь) принесла мне только вышедший в серии “The Best of Иностранка” роман пятидесятилетнего француза, выпустившего за 20 последних лет 20 книг и снискавшего репутацию “самого непредсказуемого писателя Франции”.
Непредсказуемость Джиана — оттого, что творит он, сидя на двух стульях: на французском и на американском. Француз — по рождению, по номинальной прописке героев, по бальзаковской приверженности к психологическим траекториям, по изысканной лаконичности письма (переданной и в русском переводе). Меж тем та же лаконичность, доходящая до клиповости и коренящаяся в голливудской кинодинамике, сообщает Джиану “что-то американское” (что тоже передано в переводе). Наконец, такие словеса, как “тусовка” и “е-мое”, пересаживают этого франко-американца под наши осины (а вот тут переводчику нужна особенная осторожность).
Притом все три ошейника соскальзывают с шеи автора романа “Трения” без особого трения. Ибо в фокусе его внимания вовсе не какая-то национально-определенная (и соответствующим образом осмысленная) общность. Американского здесь не больше, чем французского или русского. Хотя матерятся герои по-русски, беспардонны по-американски, а сексуально озабоченны по-французски. Я понимаю вульгарность таких привязок, но отдаю дань их практической неизбежности — раз уж так вышло, что французская изысканность неотделима в нашем всемирном раскладе от Мопассана, а американская мужественность от Хемингуэя, русская же отзывчивость на все эти вызовы у нас, е-мое, прямо-таки в крови… где наша не пропадала!
Однако же в романе Джиана предъявлена не та или иная версия мирового духа, а некоторый современный глобальный слив… демонстрационный подиум… арена борцов… не за существование, слава богу, а за… гегемонию (за власть характеров, душ, репутаций, что слегка напоминает телераскрутку див на наших “фабриках звезд”).
Такой вот евроатлантический, глобально-универсальный, товарно-современный человеческий тип предстает в романе Джиана.
Этим и интересен, — как почувствовал сто лет назад на гребне аналогичного взлета “всемирности” наш великий поэт, на крик которого, как он ожидал, должна оборачиваться земля. В контраст тогдашнему воплю нынешняя аристократия духа не орет, она молчит. А если роняет словцо, то в таком стиле: “Я спокоен, как танк”. Ну, еще закурит, если припрет. Или выпьет.
Все происходит в молчании. Муж оставляет жену и ребенка, собирает вещи — все это, сжав зубы. Жена наблюдает его сборы — сжав зубы. Сын, одиннадцати лет от роду, учится сжимать зубы.
О том, что происходит в его душе, мы узнаем не из его реплик, а из того, что он пускает в штаны струю. Сдирание и стирка штанов, обмывание ног и задницы, подтирание пола и прочие саноперации происходят в поле стилистической невозмутимости, в принципе намекающей на ужас. Но ни слова о сути происходящего! И вообще говорить не о чем.
Так же, без особых разговоров, происходят в этом мире избранных встречи-совокупления. Переглянулись — перепихнулись, а лучше сказать: трахнулись, — хорошо, что изобретено в русском языке словцо, позволяющее обходиться без иностранных калек типа: “занялись сексом”. Лаконизм заключается в зиянии пустоты на том месте, где раньше была “любовь”. Любовь здесь только помешала бы динамичному действию. Она и не мешает, а только то мешает, если войдет кто-нибудь случайно в кухню или в ванную, где герои наскоро трахаются… а впрочем, как войдет, так и выйдет, ничего не заметив: в этом мире каждый занят своим.
Этот стиль жизни не меняется. Начинается действие, как уже сказано, с эпизода, где главному герою 11 лет (его матери за тридцать, как и отцу, уходящему из его жизни навсегда).
В следующей главе герою 22 (матери соответственно за сорок). Мать “трахается направо и налево”, сын же впервые, кажется, испытывает жар влюбленности, оборачивающейся все тем же молчаливым вопросом о сексе, а впрочем, еще и бестолковой дракой с отцом избранницы.
В главе третьей герою 32 года… Тут надо отдать должное Джиану как писателю: в десятилетнем ритме композиционных скачков есть несомненное изящество (утерянное, к сожалению, в финале, но об этом чуть позже). Герою за сорок… потом за пятьдесят… а проблемы и лейтмотивы те же.
“…Отец догнал меня, и мы стали оба смотреть на небо. Я никак не мог придумать, о чем бы нам поговорить… Голова моя была совершенно пуста”.
Через пару десятилетий (и пару глав романа) эта же пустота разверзается между героем и его дочерью. О его отношениях с женами не распространяюсь, чтобы не кружить опять по тем же траекториям секса.
Один раз, правда, происходит нечто, запомнившееся герою: жена замахивается на него сковородкой. Но не бьет. Чтобы подкрепить этот мистический акт, герой выпекает жене кучу блинов. Которые она отказывается есть. Так что стилистическая игра (взятая мной в заглавие этой заметки) некоторым образом подкрепляется. Очерчивая тот самый перманентный вакуум, в котором пребывают действующие лица.
“Мы с Цецилией поднялись на второй этаж.
Я надеялся, что в комнате окажется что-нибудь любопытное, но увидел только голые стены и матрац на полу.
— А где твои вещи? — спросил я.
— Какие вещи?
Я посмотрел на нее и решил, что пора сматываться. Но прошел час, а я все еще, непонятно почему, сидел у нее в комнате. Она предложила пойти пройтись”.
Отсутствие мебели и вещей — под стать отсутствию лишних слов. “Голо как-то”. Пошли, прошлись, вернулись, выпили, чтобы заполнить вакуум слов и мыслей. Занялись сексом.
Иногда кажется, что все это вообще не жизнь, а имитация. И лучше не спрашивать, зачем она, в чем смысл и чего ты хочешь. Ибо от выяснения отношения только портятся. Лучше не искать истину — обнаружишь пустое место. Так что сиди и молчи.
В 11 герой учится молчать, сидя в своей скорлупе. В 22 он осваивает главное правило жизни: ни во что не лезть.
— Во что не лезть? — переспрашивают провокаторы.
— Да ни во что, — вздыхает (от необходимости объяснять такие банальности) “чувак в розовато-оранжевом свитере от Лорана”. И все-таки объясняет:
— Не лезь в бутылку.
В бутылку они все-таки лезут. Не в переносном, а в прямом смысле. Философские вопросы сняты. Всем все по хрену и мне все по хрену. А если родители лезут с нравоучениями, так “на кой черт они нас родили и с какой стати мы должны их жалеть?” Чем пудрить друг другу мозги, лучше пойти выпить.
И всегда есть ведь, что выпить и на что выпить. Любопытнейшее вообще место действия. Вдруг выясняется, что при доме есть и сад, и бассейн, и две ванные, и окна на побережье, а там на целый километр — сплошь рестораны, магазины заправки, сверкающие витрины. Есть где “оттянуться по полной” и где выблеваться после оттяга.
У меня как у нераскаянного марксиста встает из-под сознания вопрос: а кто все это обеспечил, выстроил, завел все эти рестораны-магазины? Чьими руками сработано все то, что позволяет чувакам жить, ни во что не вникая?
Кое-что проясняется все-таки.
За зарослями сада — океан. Вид из окна. И ладно бы. Но сквозь эти заросли просвечивает… нечто. Оказывается, там устанавливают плавучие плотины, “чтобы нефтяное пятно не достало берега”.
Вон как! Значит, кто-то добыл нефть, кто-то построил танкеры и еще кто-то придумал плавучие плотины, предвидя такие несчастья.
Несчастья эти далеким гулом проходят по горизонту, долетая до места действия округленной информацией, что “без работы ходят миллионы”, что есть благотворительные организации, без помощи которых матери-одиночки работы не найдут, что работу вообще никто никому не гарантирует “ни в нашем квартале”, ни “вообще в мире”.
Что до “мира вообще” (от абсурдности этого вопроса: “Ну, а как вообще? — чуваки столбенеют и немедленно отправляются выпить), то о мире известно, что там “хаос”, что там “разливается нефть”, что там “вот-вот могут разразиться войны”, то есть можно “в любой момент умереть”.
Конкретно перспектива умереть герою не грозит. Потому что в той реальности он по существу не обретается. Но он и в этой, комфортной, тоже по существу не обретается. А о потусторонней и речи нет. Он нигде не обретается. Его “нет”.
Но как физическое тело он есть? Есть. Выпивает, закусывает. Деньги считает. Откуда деньги? Как-то ведь зарабатывает, что-то делает?
Делает. По младости: “мать листает журнал, где я позирую в плавках, раскинувшись в двусмысленной позе”.
Следующий этап: “Я раскинулся на подушках, босой, голый до пояса, в полурасстегнутых штанах. Реклама духов… Эта фотография — квартплата за три месяца…” Труд! Раскинулся и заработал.
И подружки его позируют. Рекламируют белье. Ножки должны иметь товарный вид. Сфера моды — единственно возможное место приложения сил. Предел мечтаний — роль в сериале.
Жизнь изначально и окончательно вытеснена имитацией. От младых ногтей (пахнущих духами) до профессиональных когтей (пахнущих типографской краской: герой владеет издательством, к нему приходят психи и с заговорщицким видом раскупают истории, написанные психами).
Повторяю вопрос: есть ли реальность в этом элизиуме ролей, масок, рекламных роликов и вожделенных сериалов?
Есть где-то за пределами сознания, там, где гремят взрывы и растекаются пятна нефти и крови. Сюда — не долетает. А главное: этот далекий ужас никак не соотносится у героев с их собственным поведением или образом жизни. Их тут — “нет”.
Хорошо выпечен этот блин в сознании очередной подружки героя: “мир неправильно устроен”, потому что ее кто-то вовремя не “трахнул”.
А их вообще что-нибудь может трахнуть? Разве что землетрясение? Кого-то даже убьет. Образ жизни и образ мыслей оставшихся от таких вещей не меняется. Кто-то плещется в бассейне, кто-то болтает или идет на кухню закусить, кто-то сидит в шезлонге с бутылкой в руке и смотрит в небо, кто-то печатает на компьютере…
Стоп! Что он там печатает? Может, роман? Естественно, без сюжета, без фабулы, вообще без структуры. Что-то авангардистское.
Прицепившись к случаю, рассказчик замечает, что авангардист пишет — как обухом по голове, авангардиста надо либо любить, либо признавать гением, а тут — ни то ни другое. А что? А ничего. “Я похвалил его и пошел принести пиво”.
Жаль… Я-то хотел прицепиться к случаю и выяснить взгляды этих чуваков на литературу. О! Авангардист догоняет рассказчика и растолковывает ему (и нам) свои идеи. Литература вообще в заднице! Там ей и место! Она отстала и от музыки, и от кино, и от науки-техники. Чтобы их догнать, надо отказаться от всех прежних фишек, то есть от сюжета, фабулы и прочей структурности.
— Значит, литература вообще исчезнет — в старом понимании? — уточняет рассказчик.
— Уже исчезла! — вбивает последний гвоздь авангардист. И обводит рукой окружающее пространство: — Все это — мура собачья.
Вот именно.
— Иногда кажется, что мы вообще не в состоянии взглянуть на вещи реально, — говорит герой. — Я часто себя спрашиваю: что я, собственно, делаю?
Авангардист резюмирует:
— Такие вопросы, блин, задаешь себе каждую минуту. Ну и что из того? Каждую минуту, блин!
Закрыв таким образом литературу, собеседники принимаются за пиво. Рассказчик же, то есть писатель Филипп Джиан, получает санкцию на дальнейшее “бесструктурное” повествование.
И тут с ним происходит что-то непонятное. Вместо того чтобы с бесстрастием метронома (каждые десять лет) отстукивать жизнеописание героя, протирающегося сквозь отсутствие реальной жизни, он, Филипп Джиан, вдруг решает завязать сюжетные бантики, то есть натянуть действие на ту самую “структуру”, которую сам вроде бы считал мурой собачьей. Он комкает ритм и начинает искать волнам этой муры сюжетные завершения. Например, такое. Герой встречает старика, который так похож на исчезнувшего когда-то отца, что можно его таковым и счесть. Вообще-то это как раз настоящая мура собачья, ибо на самом деле отец героя отдал богу душу 20 лет назад. Неважно! Свести счеты можно и с тенью! То есть довести невинного старика до самоубийства. Естественно, и это — то ли в реальности, то ли понарошку. Неважно.
На художественную логику вещи, уже так славно залаженную, это действует убийственно. Но я не собираюсь судить автора. Еще не хватало мне судить автора-француза! Я и русских-то писателей избегаю учить, как им писать, я руками и ногами отбиваюсь от завещанной Чернышевским роли “критика”, а тут что? Евро-американским умельцам объяснять, что хорошо, что плохо? Их дело! Их, глобально самоутверждающихся “граждан мира”, в образе жизни которых французский шарм (реклама духов?) распространяется с американской стремительностью (некогда объясняться! Вперед!), а в моей русской душе отзывается пародией на нашу приснопамятную “всемирность”, которая сама оказалась пародией на приснопамятную “всеотзывчивость”.
Шипит блин на сковороде. То ли сгорит, то ли комом выйдет. Не угадать. Филипп Джиан — “самый непредсказуемый” писатель современной Франции. Тайны участников драмы он намечает лишь тонкими штрихами, за которыми читателю предлагается “угадать истину”.
Лезешь в тайну, а там — ничего. Тоже результат, причем вполне художественный. Это и есть для меня смысл открытия Филиппа Джиана. Хорошо запрятанная пустота. Закрытое ничто. Я к вам не лезу, и вы ко мне не лезьте.
Поняли, блин?