Детские книжки как взрослое чтение
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2008
Закон Эткинда
Сегодня самое устойчивое ощущение для всех граждан России старше двадцати — дежавю. За последние несколько лет в обывательский обиход вернулись проигрыватели для виниловых пластинок, шоколад “Аленка” и отечественная детская литература. Вместо постперестроечных типографских уродцев, воняющих ядовитыми красками, появились волшебные книжки с картинками. Полки книжных магазинов в соответствующих отделах заполнены до отказа; журналы, толстые и не очень, удостаивают детскую литературу серьезных библиографических обзоров1; проводятся семинары и “круглые столы”; последняя ярмарка non-fiction тоже была посвящена детям; есть, наконец, премия “Заветная мечта”, каждый год — новые лауреаты и новые книжки… И книжки не просто красивые, как елочные игрушки. Главное — интересных и талантливых среди них действительно много. Так что и взрослого читателя при взгляде на такое великолепие завидки берут. Хочется впасть в детство, немедленно все это купить, и не обязательно детям, лучше — себе. Чтобы завалиться на диван со стопкой книг и плиткой той самой ностальгической “Аленки” и — наслаждаться жизнью…
Возможному счастью мешает одно — вполне взрослое недоверчивое беспокойство, которое сложно, пожалуй, так сразу назвать по имени. Потому что горький исторический опыт давно научил соотечественника: всякий раз детская литература расцветает у нас во времена несвободные. Это уже что-то вроде народной приметы. Хотя на самом деле все давно уже обосновано и объяснено, и есть даже канонические версии таких объяснений. В качестве одной из них, наиболее четко артикулированной и в то же время наиболее типичной, можно вспомнить слова Ефима Эткинда: “Позднее я понял, что существует “закон сохранения духовной энергии”: если людям нельзя писать стихи или романы, создавать философские системы и современное искусство, они проявляют свои таланты в других, доступных им областях; тогда возникают блестящие шахматисты, музыкальные исполнители, авторы стихов и повестей для детей, переводчики. Расцветом этих “разрешенных” и даже поддерживаемых… областей отличалась российская культура советского периода”2.
1 Например, в майской книжке “Нового мира” за 2007 год “детскую полку” с последними новинками сооружает Павел Крючков (“Книжная полка Павла Крючкова”// Новый мир № 5 — 2007).
2 Е.Г.Эткинд. “Маленькая свобода”. Послесловие// Маленькая свобода. Двадцать пять немецких поэтов за пять веков. В переводах Ефима Эткинда. Обратная антология. — СПб.: Академический проект, 1998. С. 548.
Самое интересное, что этот “закон”, сформулированный в советское время и в конкретной исторической ситуации, воспринимается как работающий и сейчас, несмотря на то, что, казалось бы, условия изменились полностью. Сегодня можно писать романы и стихи. О современном искусстве и философских системах тоже никто не скажет, что — нельзя. Интерес власти ко всем этим мало влиятельным занятиям пока минимален. И в ситуации, когда важнейшим из искусств для нее является телевидение, Бог даст, все так и останется. Правда, детскую литературу на сегодня уже можно воспринимать как одну из не столько “разрешенных”, сколько — “поощряемых” областей. Сигнал насчет семейных ценностей, посланный властью в сторону литераторов и издателей, давным-давно был принят и продолжает активно осваиваться. Прибавим к этому очевидную экономическую выгоду: детская литература для талантливого и честного литературного профессионала на сегодня — один из немногих способов заработать, причем так, чтобы было не противно, не стыдно и душа не болела.
И все же, продолжая крепко держаться за то, что бытие определяется сознанием, можно заметить: этот вполне цивилизованный новый конформизм — только набор следствий, только внешний слой, под которым есть еще некие причины, и они гораздо серьезнее, чем можно предположить. Прежде всего потому, что они имеют внутрилитературную природу и внутрилитературное значение. Смысл “закона Эткинда” просто раздвигается до понимания: хорошая детская литература всегда — разновидность бегства от “нельзя”, от неких фундаментальных запретов, внутренних или внешних.
Главный текст культуры
То, что это популярное исследование вышло, причем очень хорошим изданием, на фоне нынешнего оживления не представляется случайностью. Речь идет о переиздании историко-литературных очерков “Книги нашего детства” Мирона Петровского (СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2006). Между рассыпанным в 1968 году набором и первым изданием — восемнадцать лет, между первым и вторым — еще двадцать. Историческая дистанция между 1986 и 2006 годами всем понятна, и судьба легендарной книги Петровского в определенном смысле отражает эволюцию сознания на изломах эпох. Когда книга впервые появилась в конце советского периода, она сразу стала событием — впервые о советской детской литературе заговорили т а к. “Так” означало — с применением техник интертекстуального анализа. В 1970-х—
80-х “так” было принято писать об Ахматовой или Блоке, и — без всякой иронии — в этой ловле цитат и “подтекстов”, в погоне за “чужим словом” была высшая филологическая доблесть. Но чтобы о “Золотом ключике” и “Крокодиле”…
Отношение к детской литературе советского времени как к тайнописи, как к шифру сохранилось и в 1990-х, но подтексты в ней стали искать целенаправленно идеологические и политические, достаточно вспомнить потешную конспирологию Михаила Золотоносова или вполне академические изыскания Марка Липовецкого. Плюс ко всему — историко-литературные исследования Мариэтты Чудаковой, в которых из документов и фактов доказательно выстраивалась утопическая антропология советского времени. Несколько в стороне от “мейнстрима” того времени стоят работы Александра Гольдштейна. Однако при всех различиях идейный “мейнстрим” существовал и сводился, собственно, к тому, что советская детская литература состояла с советской властью в очень простых отношениях: она ее обслуживала (пусть даже и с фигой в кармане), а потому — безнадежно заражена идеологической бациллой.
Именно ситуация с детской литературой как-то навела меня на мысль о том, что нынешние очередные попытки коррекции памяти — спешное переписывание учебников по новейшей истории, перекраивание календаря, срочное сочинение праздников и традиций — вовсе не дистанцируют современность от 90-х годов или советского времени, а выявляют неожиданное единообразие. Как будто у нас в отечестве если чем и занимаются постоянно, так только тем, что придумывают себе другое прошлое. Не успело настоящее отслоиться в историю, стать прошлым окончательно, общество уже говорит само себе: стоп, на самом деле все было не так… И странное поведение по принципу, как будто мы и не в той стране жили, и не те речи слушали, и не те книжки читали, как было своего рода хорошим тоном, так и остается.
Вспоминаю один характерный случай, относящийся к началу 1990-х, когда в разговоре с очень образованной собеседницей старшего поколения и либеральных убеждений упомянула дядюшку Тыкву из книжки про Чиполлино.
— А кто это? — спросила собеседница.
Я сначала решила, что ослышалась, но потом, быстро подсчитав в уме, поняла, что действительно Джанни Родари к книгам ее детства никак не мог принадлежать, однако ж все равно было интересно…
— Но ведь ваша дочь, наверное, в детстве читала, — начала было я.
— Моя дочь в детстве читала нормальные книги! — раздраженно отрезала собеседница. И до меня как-то вдруг дошло, что книжка про мальчика-луковку, девочку-редиску и синьора Помидора абсолютно не вписывается в ее нынешнее мировоззрение. Уже хотя бы потому, что там дешевые овощи — хорошие, дорогие — плохие, в конце происходит чуть ли не революция, и сам Родари был типичным “левым”. При том что до сих пор на все сто я уверена, она отлично знала, о чем речь, и подрастающее поколение в доме читало все те же книжки про Чиполлино и Буратино, и в школе учило наизусть “Что такое хорошо и что такое плохо”. Просто самоцензурой в очередной раз бравировали… Даже, скорей, не самоцензурой, а искренним желанием видеть в прошлом другую жизнь вместо той, которая уже прожита. Добавлю, что разговор происходил как раз тогда, когда критика всерьез стала предъявлять русской словесности обвинения в чрезмерной жалости ко всяким там “униженным и оскорбленным” и срочно затребовала положительный образ “нового богатого”. И абсолютно закономерно то, что словесность отозвалась на этот заказ пародийными квази-детскими стишками и рассказами — достаточно вспомнить “И заработал много долларов…” Владимира Тучкова и “Стихи для новых русских детей” Бахыта Кенжеева, которые он вложил в уста “гражданского поэта” Ремонта Приборова.
Я позволила себе это длинное отступление от темы, чтобы еще раз напомнить, насколько книга Петровского была невозможна и невероятна не только в советское время, но и в первое постсоветское десятилетие. Она и сейчас — чудо, потому что восстанавливает непрерывность жизни вопреки теперь уже сегодняшним приступам амнезии и мифомании. Когда “Крокодил” Чуковского разворачивается в конспект едва ли не всей русской поэзии, в “Приключениях Буратино” обнаруживается блоковский “Балаганчик” и театр Мейерхольда, и “сверхмарионетки” Гордона Крэга, а в “Волшебнике Изумрудного города” — Иммануил Кант, книги нашего детства превращаются в “поразительные звенья” “соединяющей времена цепи”. По Петровскому, детская литература — это “протолитература”, приуготовление к вхождению во всемирный литературный текст, а потому она неизбежно интертекстуальна. В этом ее не вторичность, а первичность для каждого читательского сознания.
На примере нескольких главных сказок советской эпохи Петровский исчерпывающе объясняет то, почему, собственно, вокруг детской литературы всегда кипят недетские страсти. Почему Крупская воевала с “Крокодилом”, а о “Золотом ключике” трижды писала газета “Правда”. Почему его книжка о “Золотом ключике” и “Крокодиле” была рассыпана в типографии в день ввода советских танков в Чехословакию.
“Сказка впечатана в нас навсегда — крупным шрифтом наших детских книг… В первоначальные времена человечества ребенок вводился в социальные и культурные структуры тогдашнего общества через миф. Рожденный матерью как биологическое существо, он становился существом общественным, приобщаясь к мифу… Эту социально-культурную роль в современной жизни выполняет детская сказка… Читательские интересы взрослых людей основательно специализированы и индивидуализированы, разбросаны по социальным, профессиональным, психологическим, вкусовым — и мало ли каким еще рубрикам. Но детская литература этих рубрик знать не знает, в детстве все читают (или даже еще только слушают) одни и те же тонкие книжки с картинками. У множества взрослых (пускай и начитанных) может не оказаться ни одного общего, знакомого всем текста, кроме сказок, усвоенных в детстве. Тогда эти книжки становятся единственным общенациональным текстом. Страшно вымолвить — главным текстом культуры (здесь и далее курсив мой. — О.Л.)”1.
1 Мирон Петровский. Книги нашего детства. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006.
С. 9—10.
Итак, главный текст культуры. Почти как Библия или Коран. Дух захватывает.
Нужна ли здесь поправка на день сегодняшний? Наверное, нужна. Уже хотя бы потому, что Петровский пишет о тех временах, когда в детстве читали все и всем читали памы-мамы, бабушки-дедушки. На сегодня данные социологических опросов говорят о том, что 93% россиян н е ч и т а ю т своим детям1. То есть совершенно очевидно, что, выучив буквы, дети этих не читающих родителей вряд ли станут читать в свое удовольствие. Можно ли говорить в таком случае о “главном тексте культуры”, если он существует в реальности для 7—10 процентов населения? И для кого тогда издаются те прекрасные книжки с картинками, которые радуют глаз на прилавках и полках? Неужели сегодняшний подъем не касается подавляющего большинства?
1 http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2007/21/136436
С другой стороны, издатели не жалуются. А если и жалуются, все равно продолжают детские книжки издавать. Следовательно, социология рынка дает иные цифры и иные прогнозы. А раз так — проблема “главного текста” никуда не делась…
Комар-патриот, идеологизированный Винни Пух
и Карлсон-гадина: борьба за миф
По крайней мере, о том, что детская литература — современный эквивалент мифа-посвящения, мощнейшее средство социализации, никто забывать и не собирается. Поэтому под яркими обложками детских книжек и вокруг них идет настоящая борьба за миф, так что даже этот невольный каламбур, возвращающий к одной из главных мифологем советской эпохи, здесь возникает не просто так. Получить контроль над “главным текстом культуры”, перекодировать его “под себя” — и нечего голову ломать над поисками национальной идеи: посеяли — лет через десять само все вырастет, вместе с детишками. Однажды такая попытка уже была — начиная с 1920-х—30-х и далее.
Советская детская литература была сильна наличием конфликта и интриги, которых не может быть не только без положительного героя, но и без образа врага. Изображать врагов с яркой социальной маркировкой — не каких-то там синьоров Помидоров и герцогинь Вишенок — а недобитых белогвардейцев, недораскулаченных кулаков и вконец прогнивших интеллигентов — эта литература умела.
Так что и сегодня обращения напрямую к государству с требованием сурового реализма и патриотизма в детской литературе раздаются достаточно давно. А самое главное — речь идет о том, чтобы изгнать из детской литературы чрезмерную доброту: “Потакая детям, издателям и не в меру добрым педагогиням, эти авторы готовы закармливать детей сладенькой “кашкой”, книжной продукцией, единственным достоинством которой является добренький сюжет с добрыми героями, обязательно побеждающими злых”, — пишет Александр Торопцев в журнале “Молоко”.
Правда, пока у всех на устах пресловутый журнал “Единороссик” с вполне добродушным и не слишком удачно нарисованным медвежонком на обложке. Но уже понятно — если поиск национальной идеи приобретает все более определенную направленность и превращается в поиск образа врага, начнутся и поиски нового Гайдара, который объяснит маленьким читателям и их родителям, против кого нужно консолидироваться и объединять усилия.
Что касается положительного героя, то его образ уже, кажется, более-менее прорисовывается. Самое главное, он — патриот. Что такое патриот, это потом взрослые дяди объяснят. Зато у него даже есть профессия. Например, в знаменитом бестселлере Эдуарда Успенского, еще несколько лет назад перелицевавшего “Муху-цокотуху” на нынешний лад, Комар-спаситель — милиционер, который побеждает рекетира-паука. С одной стороны, для нашей культуры милиционер — фигура действительно мифологическая и мифогенная, начиная с михалковского дяди Степы и детских страшилок, в которых с потусторонними силами чаще всего борется милиция, и заканчивая “Милицанером” Дмитрия Пригова. Ан нет — не заканчивая… Вот и новая смысловая связка: “милиционер = патриот”:
Мы дружное кричим ура
В честь патриота-комара.
Правда, мне уже тысячу раз объясняли, что это такой “стеб”. Но ведь книжка-то “Муха-танцовщица” — для самых маленьких, а маленькие дети еще не понимают, когда что-то бывает не взаправду…
Другую модную версию официальной идеологии — “православие как национальная идея” — тоже несколько лет подряд безуспешно пытаются воплотить в “православной детской литературе”. Причем безуспешность попыток отмечают сами же православные критики и публицисты, приходя в ужас от того, что под этим флагом появляется1.
Так что в этом случае гораздо более эффективным оказывается тот же поиск врага, только на этот раз в самой детской литературе, среди ее привычных героев. Война церкви с Гарри Поттером всем памятна. Но и прежним кумирам детства тоже достается. Во “взрослом” рассказе Николая Блохина “Отдайте братика” в устах одной из героинь звучит гневная отповедь Карлсону. Для справки: Николай Блохин — автор детской книжки “Бабушкины стекла”, которую некоторые критики расценивают как своего рода удачу детской православной литературы на фоне тотальных неудач. Поскольку рассказ — тоже факт православной литературы, по законам жанра истина обязательно должна быть явлена через высказывания персонажа, тип которого условно можно обозначить как “истинно верующий”. Героиня по прозвищу Богомолка, проповедуя пациенткам гинекологического отделения, говорит: “Поганец, пакостник и предатель у наших детей маленьким геройчиком устроился. Прилетел, напакостил, разгромил квартиру, сожрал все, что можно было сожрать и — когда звонок в дверь, родители пришли, ответ надо держать — смылся! Осталось за кадром, что с ним родители сделали, с тем Малышом, а ты что бы сделала, когда б явилась домой с сумками своими неподъемными и такой разгром застала, а Алешенька твой тебе о каком-то Карлсоне с крыши бормочет?! Так это только начало, прилетает, подлец, опять и с милой невинностью вопрошает: “Ну, ты что обиделся?” А?! И наши детки эту гадину воспринимают как миленького добрячка! Что у нас предатели в героях ходят, это уже было. Но Павлик Морозов лучше Карлсона, который живет на крыше, чтоб ему кто-нибудь пропеллер обломал!”
Впрочем, к расправе над книжными героями призывают и с другой стороны. В обзоре детской литературы, опубликованном Юнной Чуприниной пару лет назад в “Итогах”, можно было найти совершенно определенные сожаления: “Вот ведь лет десять назад многие были уверены, что советским героям — всем этим Незнайкам, Изумрудным городам и Винни Пухам — скоро придет конец. Оттого, что, мягко говоря, не оригинальны, к тому же часто чересчур идеологизированы. Однако “детский рынок”, пожалуй, самый консервативный, и поэтому сообщение об их близкой кончине, по крайней мере, преждевременно. Да и любят у нас все советское, а кто сказал, что менталитет в области литературных вкусов сменится быстрее, чем в других областях жизни?”2
1 Анна Гальперина. О православных ежиках и детской литературе// http://www.pravoslavie.ru/jurnal/041022110347
2 Юнна Чупринина. Люди гибнут за Муму// Итоги № 44 — 2005.
И тут уж не до выяснений, как это Винни Пух стал советским героем, — в живых бы остаться, пока Карлсону ломают пропеллер, Незнайку с Винни Пухом, а также целый Изумрудный город — хоронят, и вообще резко прекращают детям потакать, воспитывая из них суровых патриотов-воинов…
Одно хорошо: эта нешуточная война мифов идет все больше на уровне теоретическом или уж — откровенных казусов. А на роль “главного текста” пока может претендовать только одна детская книжка. И у нас, и не у нас.
Наш ответ Гарри Поттеру
А ведь правда — чем только не отвечали в последнее время — и демонстрациями, и пикетами, и “Порри Гаттером”, и “Таней Гроттер”, и “Мальчиком Гарри и его собакой Поттером”, и “Юлианной” с “опасными играми”. Одно непонятно сейчас, когда, невзирая ни на что, народ отстоял свои положенные очереди за седьмой книгой: а зачем надо было непременно отвечать. Астрид Линдгрен, вроде бы не менее популярной, не отвечали. Беатрикс Поттер, однофамилицу великого Гарри и — классика английской детской литературы, так вообще не знаем, несмотря на ее популярность во всем мире, и — ничего. При этом — возмущаясь, завидуя, подражая — до сих пор так и не удосужились разобраться в главном: почему эпопею Роулинг полюбил весь мир. Характерно, что за десять лет существования “поттерианы” в России так и не появилось ни одного серьезного монографического исследования на эту тему. Тогда как за рубежом филологические и культурологические работы, посвященные феномену Роулинг, исчисляются уже и не десятками. У нас пока дело ограничивается статьями, которые можно разделить на две группы: рефераты зарубежных исследований и конспирологические попытки прочитать некий тайный “код” текста, причем с нашими филологами и культурологами Роулинг фатально не везет. Почему-то там, где по другим поводам они со знанием дела употребляют слово “интертекстуальность”, в случае “Гарри Поттера” обязательно будет “плагиат”. А там, где обычно речь идет о “горизонте ожиданий”, все как один твердят про “успешный маркетинговый ход”. И уж абсолютно немыслима была бы у нас книга под названием “Почему Набокову понравился бы Гарри Поттер”1, написанная известным литературоведом. В Германии такая книжка вышла пять лет назад, ее автор Михаэль Маар известен русскому читателю по публикации в “Иностранной литературе” “Лолита” и немецкий лейтенант”, которая стала отголоском его сенсационного открытия, касающегося первоисточника знаменитого романа. В чем-то книга Маара о “Гарри Поттере” напоминает исследование Мирона Петровского — прежде всего легкостью стиля и богатством культурных реминисценций — от Диккенса и Джейн Остин до того же Набокова и Юнга.
1 Michael Maar. Warum Nabokov Harry Potter gemocht hдtte. Literarkritisches Essay. Berlin Verlag, Berlin 2002/
Но — где уж нам… Мы лучше будем гневно возмущаться “поттеризацией всей страны” и рассуждать о вреде толстых книжек Роулинг для неокрепшей детской психики.
Здесь сама ситуация представляет интерес: при наличии огромной армии русских поклонников Роулинг и километров русского сетевого фанфикшна так называемая “культурная общественность” в большинстве своем перенесла “Гарри Поттера” как травму. В том числе и детские писатели, которых никто из этой общественности не исключал и которые этой самой общественности плоть от плоти. Собственно, реакции можно перечислить соответственно вариантам “наших ответов”.
Первое: зачарованность темой магии и волшебства, которая ослепила и не позволила пойти дальше поверхности. Вокруг этой темы и разгорелись главные страсти. С одной стороны, школы волшебства и сообщества магов пошли себе плодиться в отечественной словесности со скоростью деления амебы. С другой — они же стали поводом для околорелигиозной полемики. В качестве примера стоит вспомнить роман “Юлианна и опасные игры” Юлии Вознесенской, представляющий собой как раз такой типичный “наш православный ответ”. В начале романа есть очень характерная сцена, когда героини-близняшки попадают в книжный отдел иконной лавки, и это становится поводом для оглашения списка литературы полезной и бесполезной:
“— А “Гарри Поттер” у вас есть? — спросила Юлька, в сомнении перелистывая “Нарнию”. —У меня уже есть четыре книги, а пятой пока нет.
— Книгами о Гарри Поттере не торгуем, — строго сказал продавец.
— Почему?
— Потому что там все неправда.
— Как? Разве не все фэнтези — выдумка? — удивилась Юлька.
— Фэнтези то же самое, что волшебная сказка, а мудрые сказки не только забавляют, но и учат различать добро и зло, — ответил продавец. — А неправильная сказка только развлекает и перемешивает добро со злом в одну кучу — вот я про какую неправду толкую. Понятно?”
Соответственно, когда героини из Санкт-Петербурга попадают в Англию, а затем в Ирландию, в школу для юных ведьм, речь идет уже не о сказочном Хогвартсе, а о настоящем филиале ада со всеми полагающимися демоническими персонажами, которых можно победить лишь силой веры и с помощью ангела-хранителя. Обстановка в школе, разумеется, отвратительная, маленькие ведьмы — ведьмы они и есть, все друг друга обижают и дразнят, ну, и так далее… В отличие от первой книги “Гарри Поттера” пересказывать неинтересно. Главное, что, с точки зрения автора “Юлианны”, книжка Роулинг, из которой много чего позаимствовано, “неправильная” и “перемешивает в кучу добро со злом”.
Второй вариант реакции на книгу Роулинг — постмодернистский “стеб”, пародия, облегчающая исходный текст до уровня “кавээновской” шутки. Это случай “Порри Гаттера” Жвалевского-Мытько и “Тани Гроттер” Емца. Различие, пожалуй, только в адресате иронического переосмысления. Ясно, что сомнительные переименования магглов в мудлов, а Хогвартса в Первертс — это приглашение к веселью для тех, кто постарше. А когда Хогвартс превращается в комический Тибидохс, а Вольдеморт в колдунью Чуму-дель-Торт — это уже как раз по адресу, для детишек. Но общий смысл один — ребят, давайте посмеемся, а?
И, наконец, вариант третий: “Мальчик Гарри и его собака Поттер” Валентина Постникова. Случай интересный, пожалуй, только тем, что, прежде чем написать серию достаточно стандартных детских детективов, автор устраивал акции протеста все против того же злополучного Гарри Поттера. Но, как водится, от ненависти до любви… Потому что жанр, в котором работает Постников, — не что иное, как “фанфикшн”, фанатское творчество. В Интернете “поттериана” — один из самых популярных “фандомов”, т. е. оригинальных текстов, которые дописывают, переписывают, дополняют и продолжают бесчисленные “фикрайтеры”. Главное условие — создание текста с уже готовыми персонажами, ну, или хотя бы с героями, которые носят имена персонажей. Каждый “фанфик” — это так называемая сайд-стори, способная увести персонажей как угодно далеко. Их можно заставить путешествовать по другим эпохам и альтернативным вселенным, менять национальность, пол и сексуальную ориентацию, вступать в брак, заниматься любовью, рожать детей, превращаться в животных. Правда, в самом начале своих экспериментов каждый “фикрайтер” обязан оставить предупреждение: все права на героев принадлежат Джоан Роулинг. “Бумажный” писатель от скромного интернетского труженика, скрывающегося под ником, отличается тем, что никаких предупреждений не оставляет, имени своего не скрывает, а просто идет в издательство и публикуется. Что касается уровня, то приличная часть фанатского сетевого чтива по качеству примерно такова, как основная часть чтива бумажного. В любом случае в слове “сайд-стори” основная смысловая часть “сайд” — уход или увод в сторону…
Однако ж, рассматривая нехитрую логику всех этих “наших ответов”, рано или поздно замечаешь одну странность: они очень точно воспроизводят сумму всех предсказуемых отечественных реакций на внятные формулировки светской гуманистической этики. То есть или 1) “это неправильное добро, потому что оно надконфессионально”; или 2) “ну, мы же знаем, что на самом деле добро и зло — вещи относительные, поэтому давайте-ка все вместе посмеемся и над тем, и над другим”; или, наконец, 3) “а о чем это мы, фу, как неинтересно, сейчас тему получше придумаем”… И волей-неволей совершаешь прыжок от Гарри Поттера не к “правильной” Юлианне, а прямиком к Чаадаеву с его давними попреками в адрес отечественной этической аморфности и тотального неразличения добра и зла.
Потому что, если в тысяча первый раз вернуться к заезженной теме “Гарри Поттер — герой нашего времени?”, то придется признать, что отвечали на этот вопрос как угодно, но только не касаясь темы этой самой этической внятности, которая сыграла решающую роль в возникновении “феномена Роулинг”. “Поттериана” появилась на исходе постсовременности как определенный знак перемен, происходящих в культурном сознании1. Ведь если присмотреться, то истории про “мальчика, который выжил” абсолютно каноничны и универсальны в своей каноничности. Заслуга Роулинг в том и состоит, что она вернула европейской культуре все те ее главные ценности, которые были поставлены под сомнение постсовременной ситуацией как “тоталитарные” и “просветительские”. Вернула диккенсовского “мальчика с золотым сердцем” и очевидную значимость любви и самопожертвования, ответственности за других и за собственный выбор. Старый добрый европейский кодекс чести снова засиял в книжках Роулинг, да еще и начищенный до особого блеска мелким песочком политкорректности, опыт которой тоже не прошел даром: при наличии харизматичного героя-спасителя вместо принцессы, которую положено герою спасать, — труженица-отличница Гермиона Грейнджер; при абсолютной узнаваемости “чисто английских” пейзажей и интерьеров — интернациональная пестрота Хогвартса, где место найдется и китаяночке Чоу, и индуске Парвати… Одним словом, секрет “Гарри Поттера” состоит в том, что это книжка яростно идейная и поучительная. Но без занудных поучений. С четкими, без полутонов, представлениями о добре и зле. С четкой моралью. Но абсолютно без морализаторства. “Что такое хорошо и что такое плохо” у Роулинг персонифицированы и разведены по разные стороны барьера. “Что такое плохо” — это Вольдеморт с его убеждением в том, что “нет ни добра, ни зла, есть только сила”, с его борьбой за чистоту волшебной расы и против всяких там “грязнокровок”, с делением на “своих” и “чужих”. То, что обида на жизнь и неспособность любить способны породить абсолютное зло, — вещь, конечно, банальная, но время от времени нуждающаяся в повторении, Роулинг в этом случае и продемонстрировала. А с “что такое хорошо” вышло еще интереснее. В качестве носителя добра нам подсунули кого-то до боли знакомого — очкарика-ботаника, сироту с подозрительной родословной, вечно сомневающегося, вечно сующего свой нос, куда не просят, считающего себя в ответе за всех, хотя опять-таки никто его об этом не просил, — в общем, тот типаж, от копирайта на который вся наша отечественная действительность с литературой за компанию в последнее время многократно и активно отказывалась. Подсунули — страшно подумать! — рефлексирующего интеллигента! Нет бы — Драко Малфоя, у которого все при нем — и деньги, и происхождение, и, наконец, стопроцентная белокурость и уверенность в себе. Тогда бы можно было с облегчением вздохнуть, сказать “нам такая этика чужда!” и пойти строчить наш ответ известно кому. А тут остается только озадачиться — если отвечаем, то на что?.. Впрочем, кажется, сейчас отвечать Гарри Поттеру отчаялись и начали писать свое.
1 Об этом, в частности: Ю.Амосов. Поттер must die.// Вопросы литературы № 4 — 2005.
Детский вкус классики
Что же касается самой Роулинг, то для нашего разговора был бы актуальнее другой вопрос, с ней связанный: почему прояснение этики, предельная фокусировка расплывчатого и расфокусированного этического зрения — то есть то, что важно для абсолютного большинства, — происходит в первую очередь именно в детской книжке?
Да понятно почему. Потому что над “взрослой” литературой висит тотальное “нельзя”, которое сами же писатели себе и сказали. И когда противопоставили этическое — эстетическому, и когда отказались от права первыми задавать обществу этические вопросы и тихо разбрелись по углам делать свое частное дело.
А в литературе для детей, в силу внешней несерьезности занятия и его глубоко спрятанных глобальных амбиций, не произошло ни того, ни другого. Настоящая детская литература всегда выигрывала за счет мирного сосуществования “игры” и “идеи”, “искусства” и поучительности. Литературу “взрослую” во всем мире как бросало, так и бросает то в ту, то в другую сторону. Что касается словесности отечественной, то ее, из-за нелегкой судьбы, лихорадит больше, чем где-либо. Особенно сегодня, когда вместе со всем обществом она входит в новые заморозки из тумана очередной “оттепели”, совпавшей с сезоном постмодерна в землях иных. При этом и здесь нечто меняется. О чем-то говорит хотя бы уже то, что “Национальный бестселлер-2007” получил “Путь Мури” Ильи Бояшова, маленький роман-притча. Применительно к удачам жанра — случай, конечно, пока единичный, но очень заметный. Так что если в ближайшее время обнаружится определенный ряд текстов, целенаправленно “идейных” и “моральных”, но при этом еще и художественно вменяемых, это вряд ли удивит.
А пока взрослые читатели читают детские книжки. И может быть, не менее активно, чем дети. Дело не в мнимом инфантилизме современного общества. И не в том очевидном факте, что книги детям покупают взрослые и иногда читают их вместе с детьми. Похоже, литература для детей на сегодня восполняет тот дефицит душевного здоровья и этической ясности, который в принципе существует в литературе “большой”. Она прекрасно воспринимается в рамках традиционного читательского восприятия, которое перестало работать в отношении современной словесности с начала 1990-х годов. Читатель обнаруживает в ней канонические коды, и это ему нравится.
Это давно заметили и авторы, и издатели, и обращаются одновременно к двум, а то и более, поколениям читателей, учитывая того читателя, которого можно условно назвать “ностальгическим”. Появляются детские книжки, изначально адресованные в большей степени взрослым, чем детям. Причем речь идет и о современных авторах, и о переизданиях советской классики.
Для сравнения можно вспомнить два замечательно изданных сборника, которые составил и прокомментировал Владимир Глоцер — сборник стихов и рассказов Хармса, Введенского, Олейникова и Владимирова “Часы в коробочке” (Амфора, 2005) и “Это город Ленинград” (СПб, Детгиз-Лицей, 2005). Первая книжка — яркая, радостная, с картинками Сергея Острова и крупными буквами, со специальным комментарием-словариком, рассказывающим об авторах, их судьбах, их литературном пути. Вторая — скорее, памятник тому культурному явлению, который можно назвать “ленинградской детской школой” 1930—1940-х годов, своеобразная антология, включающая не только тексты, но — непостижимым образом — частицы воздуха, их окружавшего. Прежде всего это впечатление создается за счет иллюстраций и шрифта. Шрифт здесь помельче и поскромней, иллюстрации — черно-белые. Зато какие! Обериутов, Маршака, Шварца, Пантелеева, Зощенко по-прежнему сопровождает графика Лебедева, Конашевича, Замирайло, Радлова, Эвенбах… Поэтому книга, изданная в 2005 году, сверстанная, как положено, на компьютере, напечатанная в современной типографии, изначально производит впечатление букинистической. Точнее, даже не хорошо сохранившегося антиквариата, а того, что сегодня принято называть словом “реплика” — то есть штучная аутентичная копия со старинного оригинала. Правда, особое щемящее чувство рождается у взрослого читателя от того, что на самом деле это — копия с оригинала, который в принципе не мог существовать. В реальном городе Ленинграде, где в 1937 году была разгромлена маршаковская редакция Детгиза, такая книга, объединяющая всех, кому уже никогда не было суждено объединиться, примиряющая сгинувших с уцелевшими, появиться никак не могла.
Впрочем, этот трагический отзвук и не каждый взрослый услышит, хотя первой строкой в аннотации идет “для взрослого читателя” и только потом — “для детей
6—11 лет”.
Что касается второй “целевой группы”, я спросила у шестилетнего внука моей коллеги, что ему больше всего понравилось в этой книжке. “А с платфор-рмы говор-рят: Это гор-род Ленингр-р-рад!” — с удовольствием продекламировал он. Он, наконец, научился выговаривать “р” и хвастался…
…Аннотация к тому стихов и сказок Григория Кружкова “Рукопись, найденная в капусте” (М: Время, 2007) тоже начинается фразой: “Это книга для взрослых, которые еще не разучились читать вместе с детьми”. Фактическое детское “Избранное” Кружкова, сборник стихов и сказок, авторских и переводных, — еще одна книга, которая заставляет вспомнить полузабытый детский вкус классики. Собственно, это и есть первое ощущение от этой книжки, которое возникает у взрослого читателя: таких книг давно не было, и, пока их не было, как же нам их не хватало! Ощущения читателей не совсем взрослых и совсем не взрослых тоже достаточно предсказуемы: полное взаимопонимание с автором (многократно проверено на представителях читательской аудитории в возрасте от 4 до 14 лет). Но для старшего поколения чувство восполняемой нехватки все же остается основным. Откуда оно берется, если Григорий Кружков вроде бы никуда не исчезал и по-прежнему переводил, пересказывал, “переигрывал” англо-американскую поэзию для детей и в 1980-е, и в 1990-е: Кэрролла, Киплинга, Спайка Миллигана. И публиковал собственные стихи, в которых грань между “детским” и “взрослым” часто теряется. Конечно, не хватало такой толстой книжки, куда включены стихи и сказки, переводы не только с английского, но и, как признается сам автор, с “одуванчикового, медвежьего, колдунского”, а также других прекрасных и малоизвестных языков… Но дело даже не в этом. Сам по себе том Кружкова одним своим появлением восстанавливает ставшую было разрушаться память об уровне эстетической нормы. Нынешние взрослые, когда были детьми, и знать не знали, что росли на мультиках, поставленных по сценариям Сапгира и Петрушевской, на сказках, стихах и песенках, написанных, переведенных, пересказанных Юнной Мориц, Михаилом Ясновым, Андреем Сергеевым, Павлом Грушко, тем же Григорием Кружковым… Все это был подножный корм повседневной культуры, причем, в результате действия вышеупомянутого “закона Эткинда”, очень хорошего качества. Любой скептик, разумеется, вправе спросить о результатах. Результаты, если брать массовые показатели, во все времена — неважные. Но вот если говорить о шансах, то случайно подвернувшихся возможностей воспитания хорошего вкуса, как ни странно, было больше. Это особенно заметно сейчас, когда уже успело вырасти целое поколение, в массе своей не смотревшее “Сказку сказок” и “Паровозик из Ромашково”, не рассказывающее анекдотов про ежика в тумане и почти не узнающее бессмертных строчек про дом, который построил Джек. И никакие аргументы в пользу того, что есть понятие “классика”, на него не действуют.
И вдруг словно из ниоткуда возникает то особое чувство непрерывности жизни и культурной памяти, с отсутствием которого уже почти удалось смириться. Достаточно открыть книгу Кружкова на случайной странице и прочитать что-нибудь удивительное. Например, про то, как
В круглом зеркале морей,
В круглом зеркале небес
Рыбы — отраженья птиц,
Птицы — отраженья рыб.
В глубине зеленых вод
Светятся морские звезды —
Отраженья звезд ночных,
Отражения китов —
облака плывут над морем,
совершенно как киты,
но фонтанчиками вниз…
Читателю младшему, по идее, вовсе не обязательно знать графику Эшера, для того, чтобы почувствовать, что это просто хорошая поэзия. Для читателя старшего, наоборот, будет лишний повод порадоваться и оценить.
Противные маленькие ведьмочки в упомянутом романе Юлии Вознесенской сочиняют лимерики (“Это такие специальные стихи, чтобы дразниться”). В книге Григория Кружкова лимерики вовсе не злые, а забавные. Вообще и переводные, и оригинальные стихи в книге очень разнообразны: у Кружкова можно найти все — и традиционный стих, и полиметрию, и верлибр. Так что страха и шока перед современным состоянием поэзии маленький читатель этой книги не испытает, когда подрастет.
Роскошь словесной игры — то, что объединяет стихи и переводы Григория Кружкова и детскую поэзию Михаила Яснова, у которого в 2007 году тоже вышло своеобразное “Избранное” — книга “Детское время”. Если стихи и сказки Кружкова — переводы с существующих и несуществующих языков, то Яснов пишет на языке оригинала — прямо на детском. Лучшие стихи Яснова каким-то непостижимым образом не имитируют детское словотворчество — в них оно действительно продолжается:
Мамонт и папонт гуляли вдоль речки,
Бабонт и дедонт лежали на печке,
А внучонт сидел на крылечке
И свертывал хобот в колечки.
Детская поэзия у Яснова, как и у Кружкова, — репетиция встречи с взрослой поэзией, классической и современной, все по рецепту бессмертного “Крокодила”, вычисленному Мироном Петровским. Поэтому у нее удивительно чистое звучание.
Горести-печалести,
что-то мне не спится,
с кем бы мне, печалести,
вами поделиться.
И цитаты из поэзии “большой” переосмыслены и незаметно встроены в текст, но — попробуй не запомни, если
Зато весь день мело, мело,
Летели тучи роем,
И мы теперь метро, метро
В большом сугробе роем.
А взрослому читателю стихи Яснова иногда иронически подмигивают:
Говорит гусенку гусь:
Я, сынок, тобой горжусь!
Кто идет гуськом и в ногу,
Не взлетая никуда,
Тот всегда найдет дорогу
От сарая до пруда.
Что касается читателя маленького, то он, может быть, иносказания в полной мере и не поймет, но над этими строчками посмеется, потому что стихотворение-то веселое. А если люди уже в раннем детстве научатся смеяться над самой возможностью “идти гуськом и в ногу, не взлетая никуда”, это сам по себе признак хороший.
Ту же линию ностальгической классичности продолжает и рубрика Михаила Яснова “Детский сад поэзии”, которую он ведет в журнале “Прочтение”. В ней появляются стихи полузабытых классиков жанра, современников и совсем молодых поэтов. Главное, общим и здесь остается особое видение детства через универсальные ценности культуры.
Современность: обзорный курс
На этом фоне стихи Артура Гиваргизова могут показаться чрезмерно драматичными и слишком нервными. Особенно с такими вот недетскими — но какими впечатляющими! — метафорами:
Сколько же миллионов
Он поставил привычных таких закорючек
За семьдесят лет работы?
Похожих таких на открытый наручник
ТРОЕК!
Не двоек, что ты!
(“Старый учитель”)
Если мир детских книжек Кружкова и Яснова построен по законам абсолютной вневременной гармонии, то у Гиваргизова в основе этого мира лежит конфликт. Гиваргизовские дети — и в стихах, и в прозе — добрее, свободнее, а главное — умнее взрослых. Дети — существа мудрые и просветленные. Взрослые — недалекие, жадные и злые. Когда Гиваргизова называют “новым Хармсом”, то обычно подразумевают как раз “Хармса для взрослых”, а не для детей. Потому что в его рассказах сталкиваются иррационализм и абсурд “взрослой” жизни с чистотой и ясностью детского сознания. Герой у Гиваргизова — и в поэзии, и в прозе — в сущности один. Это — “выдающийся двоечник”. Причем лентяи и двоечники Гиваргизова — это вовсе не дешевое заигрывание с потенциальным читателем. Они — двоечники как раз потому, что вовсе не глупее, а умнее не только своих одноклассников, но и учителей. “Однажды, — читаем мы в книге “Записки выдающегося двоечника”, — учителя пригласили выдающегося двоечника, трижды ученика 4-го класса “Б” Гаврилова Сережу выступить на педсовете с докладом “Почему дети не хотят учиться и не делают уроки”.
— В Поднебесной нет ничего, что можно было бы сравнить с пользой от НЕДЕЯНИЯ. В этом закон небесного ДАО, — начал Сережа. — Когда будет уничтожена ученость, тогда не будет и печали, — сказал Сережа и глубоко вздохнул”.
Учителя бросились сначала дискутировать, потом — конспектировать.
Можно прочитать этот небольшой рассказик как веселую пародию на Пелевина, но что-то мешает. При том что современная “взрослая” словесность у Гиваргизова постоянно “работает”, да еще как. Когда цикл сатирически-саркастических рассказиков из школьной жизни получает название “Уроки музыки”, да еще и соседствует под одной обложкой с “Драмой в одном действии”, в которой урок музыки изображен, трудно не вспомнить об одноименной пьесе Петрушевской, которая давно уже стала современной классикой. Хотя сам Артур Гиваргизов — музыкант по образованию и сюжетов поднабраться возможность у него была, но совершенно очевидно, что речь здесь все о том же — о мировой дисгармонии, о каком-то всеобщем неблагополучии. Школа, учителя, “высокая культура”, — словом весь взрослый мир выступает по отношению к маленьким героям гиваргизовских рассказиков как инструмент насилия, принуждения или откровенного мошенничества: “уроки музыки” превращаются в выполнение команды “лечь — встать!” или в собирание денег с учеников на празднование дня рождения “Петра Ильича Чайковского, нашего великого композитора”. Не случайно персонажи “Драмы в одном действии” выглядят так, а не иначе — ученик Рубашкин, худенький растрепанный мальчик, и учитель по фортепьяно, здоровый мужик под два метра, — а сама музыкальная школа похожа на темницу из страшной сказки. Все это, конечно, узнаваемые приемы “черного юмора”. Правда, быть просто приемами им мешает абсолютное правдоподобие ситуаций, которых в современной школе — пруд пруди. Драмы и травмы социализации преодолеваются здесь смехом и бесстрашием. Дети в конце концов всегда оказываются в выигрыше, потому что взрослые, олицетворяющие власть, сами подневольны. Потому же — нелепы и смешны. А ребенок свободен. Даже если его заставить выполнять команду “лечь — встать!”, он в конце концов засмеется или сбежит с урока. Если, конечно, он выдающийся двоечник.
Этот опыт героического аутсайдерства отсылает уже не к “золотому веку” традиционной культуры и утопической идиллии детства как “золотого века” каждого из нас, а к дисгармоничной классике века двадцатого, в которой есть хиппи и битники, Сэлинджер и Коупленд. Разница только в том, что герои взрослой литературы чаще всего терпят поражение, а герои детских книг — победители. Секрет всякой власти, по версии Артура Гиваргизова, в том, что она вовсе не страшна, а смешна или, если себя хорошо ведет, то — забавна, как короли из его книжки “Про королей и вообще”.
По-другому, но о том же — о соотношении страха и власти — говорят в своем романе “Здесь вам не причинят никакого вреда” Андрей Жвалевский и Игорь Мытько. Хотя книжку издательство представило как новый роман “от создателей Порри Гаттера”, ее отдельное достоинство как раз в том, что это — не “Порри Гаттер”, а игра на собственном поле. При этом она тоже представляет собой приуготовление к чтению. Но на этот раз — качественного “масскульта”. Стивена Кинга и его “фирменные” ходы юный читатель узнает еще до всякого знакомства с прозой Стивена Кинга. Так бы можно и обидеться на авторов за то, что заранее вербуют поклонников “чтива”, но книжка, независимо от этого, хороша. Это увлекательная и смешная история о работе спецподразделения по борьбе с детскими кошмарами. Сами кошмары систематизированы, каталогизированы и добросовестно нарисованы художником Еленой Скирневской. Среди них есть и достаточно безобидные и забавные, вроде жабы Драбарухи, и зловредные, вроде Омордня, с которым и сражается девушка-полицейский Мари. Кошмары, которые питаются страхом, приходят только к детям, потому что взрослые в ужасы не верят и, следовательно, их не видят. Главное условие победы над очередным кошмаром — не бояться. Только тогда его можно поймать и обезвредить. И не случайно главным “агентом зла” в романе оказывается даже не Омордень, а школьная учительница, призывающая монстров, запугивая детей. Школа, под которой водятся чудовища, — это вовсе не какой-нибудь Хогвартс, это школа-мечта, школа с идеальной дисциплиной. Дети, как маленькие старички, не бегают, не шалят, не опаздывают на уроки. Наоборот, они собираются в классе за пятнадцать минут до начала урока и сидят за партами, сложив руки перед собой. Вполне реальных и фантастических моделей абсолютного порядка, при котором все контролируют друг друга и все подконтрольны своему страху, новейшая литература для взрослых знает множество, но она никогда не предлагала такого средства борьбы с ними: просто написать на доске “Здесь вам не причинят никакого вреда” и тем самым обезвредить всех, кто запугивает и стращает, просто сказать “не боюсь”. Рецепт может показаться слишком легкомысленным и, может быть, в чем-то недобросовестным в отношении детского сознания, которому обещают такую легкую победу над опасностями жизни. Но каждый взрослый читатель, которому придет в голову открыть эту книжку, отлично знает, что эта победа — одна из самых трудных…
Стать Ищущим Лисом: этика как приключение
Жанр своих книг Фред Адра определяет как авантюрную историю, в которой есть все, что должно быть в соответствии с законами жанра: таинственная секта, сокровища древних, старая карта, четверка друзей, которые разыскивают карту, чтобы найти сокровища, странствия по иным мирам во имя исполнения некой миссии. Два романа о Лисе Улиссе (“Лис Улисс” (М: Время, 2006) и “Лис Улисс и край света” (М: Время, 2007) сначала так и воспринимаются как нечто в стиле историй про Индиану Джонса. Хотя главную заслугу автора сочувствующие рецензенты видят в том, что это не про эльфов с орками и не про юных волшебников — и то хорошо. Хотя вообще-то вся книга выстроена при помощи литературной уловки, куда более старой: по крайней мере, придумывать истории о животных, которые на самом деле — люди, человечество начало задолго до того, как научилось писать. Так что нет ничего более банального, чем говорящие и мыслящие животные на литературных страницах. И тем, что главные герои — лисы Улисс и Берта, кот Константин и пингвин Евгений, тоже мало кого удивишь. Прочитав о пингвине, полюбившем бессердечную хищницу — волчицу Барбару, или о зайце-мафиози Кроликонне, нельзя не улыбнуться, но не более того: слишком наивны каламбуры и очевидны перифразы. Особенно после “Диких животных сказок” Петрушевской и “Историй про зверей и людей” Улицкой. Но автор и не приглашает читателя к разгадыванию кроссвордов. Читатель “покупается” на
другое — увлекательный авантюрный сюжет, захватывающие приключения героев, занятых своими поисками. И не замечает, как втягивается в напряженное парадоксальное философствование. Разумные животные Фреда Адры живут в мире абсолютно человеческой культуры, в котором, однако, нет человека. Только шимпанзе, объединившиеся в секту, ждут пришествия некоего Сверхобезьяна, который до странности похож на обезьяну, только голую. А так мир до человеческой эволюции развивается по тем же законам. И одежды те же, и вещи, и привычки, и все приметы среднестатистических “наших дней”. И задачи, которые ставят перед собой хвостатые и мохнатые герои романа — вполне человеческие: придать смысл собственному бытию.
Потому что дело не в карте, не в сокровищах и даже не в том, что Улиссу предначертано остановить приход таинственного Сверхобезьяна. Дело в самой бесконечной череде поисков, которая захватывает в самом начале первой книги компанию несчастных, и собранную-то Улиссом именно по причине их несчастности. В этом отношении романы Фреда Адры, совершенно в ином пространстве литературы возникшие, очень похожи на уже упоминавшийся “Путь Мури” Бояшова. Дело здесь не только в общей теме “животного разума”. Идея “своего пути”, который должен проделать каждый, в историях о Лисе Улиссе выходит на первый план. Герои не просто ввязываются в разные приключения. Они изменяются и преображаются в своих поисках и странствиях, преодолевают границы собственного несчастья. Для самого же Улисса главный смысл его приключений — стать и остаться Ищущим Лисом. Не обязательно при этом что-то раз и навсегда найти. Здесь вроде бы перед героем и не ставится никаких особых этических задач. Но постоянно ему и его спутникам приходится их решать по пути — помочь или предать, предпочесть собственный интерес или принести его в жертву, следовать за судьбой или сделать собственный выбор. Просто все происходит на такой скорости, так быстро меняются обстоятельства, что над этим не удается задуматься. И только в самом конце первой книжки вдруг обнаруживается, чего ради вся затея. Традиционный хеппи-энд авантюрного романа, как положено по всем законам жанра, должен случиться на последних страницах, чтобы до последнего держать читателя в напряжении. А у Фреда Адры карта уже в лапах Улисса и компании за пятьдесят страниц до окончания. Здесь бы закончил автор приключенческой книжки. Но: “Ты собрал все части карты, оставил с носом соперников, но почему-то не рад этому, верно? — спрашивает Улисса его двойник-тень, черно-бурый лис Луисс. — Ты боишься, не потерял ли самого себя, пока гонялся за картой. Для тебя ведь всегда главной была справедливость. То, что карта досталась именно тебе, справедливо ли это?”
И концовка разворачивается на сто восемьдесят градусов. Лис Улисс собирает всех своих бывших врагов и конкурентов, чтобы поделиться с ними картой и дать каждому шанс отправиться за сокровищами. “За то время, что мы с друзьями искали карту, мне приходилось пускаться на хитрость и обманывать. Хуже всего, что я даже не задумывался, что творю, — признается Улисс. — А получается, что в погоне за картой я изменил собственным идеалам и убеждениям. Если судьба действительно избрала меня, то я ее подвел. Потому что я — уже не совсем я”.
По идее здесь должен был бы закончить автор книжки нравоучительной. Но до конца остаются еще полторы главы. Потому что в конце сюжет делает еще один поворот, и на этот раз философская головоломка поддается разгадке. Оказывается, карта, за которой герои гонялись на протяжении всей истории, была фальшивкой. Потому что на самом деле сама судьба все это время искала своего Ищущего Лиса. И только способность искать, а потом засомневаться и отказаться от найденного делает обычного лиса Ищущим.
Истина в романах Адры если и обретается, то через сомнение и отказ, а не через самоутверждение и отрицание. Этим, пожалуй, разумные животные в этой истории и отличаются от героев басен и даже новейших “животных сказок”. То есть — от людей. Саблезубый тигр Ефрат объясняет Улиссу, почему его не устраивает эволюция и приход человечества в мир мыслящих и говорящих зверей: “Что хорошего может создать тот, кто накапливает и использует знания быстрее, чем учится?”
В детской литературе звери далеко не в первый раз бунтуют против человека, и это, вероятно, уже некий жанровый закон, своего рода сюжетный архетип. Если недостаточно “Крокодила” и сказки Маяковского о Пете и Симе, можно еще раз обратиться к книге Петровского, где истоки и логика этого бунта подробно описаны. Восстание зверей в детских книжках начинается тогда, когда человеку трудно обрести в себе человеческое. Или когда его нужно в себе обрести. В надежде обретения читатель, наверное, и тянется к волшебным книжкам с картинками. Невзирая на возраст…