Исторический сказ о судьбе одной русской семьи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2008
Светлой памяти моей бабушки
М.Т.Корчуковой-Гайдановой
Могилы предков
Мы всегда с нетерпением ожидали окончания учебного года. Летние каникулы были самым радостным для нас временем. Начинались они, как правило, с поездки на Опытную станцию, куда младшие отпрыски Гайдановых, Корчуковых и Крамарей приезжали погостить к тете Нале и к моей крестной, тете Ане Корчуковой-Степаненко. Было нам тогда кому десять, кому тринадцать лет.
Опытная станция, находившаяся в двадцати километрах от Актюбинска, привлекала нас не столько прекрасной природой, сколько вольной волей. Взрослые были всегда заняты работой, и мы могли заниматься чем душа пожелает.
Вот и в мае 1957 года бабушка, которая привезла нас сюда, едва успела разместить каждого по родственникам, как мы, побросав сумки, помчались кувырком с крутого косогора на “наше место” — берег Каргалы. Разделись, залезли в воду, наловили раков в норах под корягами, развели костер и принялись варить в ведре свой улов, отмечая таким образом первый день свободы.
Время стояло изумительное — вторая половина мая, температура воздуха — выше двадцати градусов. Природа, после почти семимесячной спячки, проснулась и начала расцветать. Место — лучше не придумаешь! Каргала делает в этом котловане разворот, образуя в его центре полуостров. Летом реку перейдет пешком и воробей, но сейчас Каргала еще быстра, глубоководна и широка. Вся ее излучина заросла черемухой, дикой ежевикой, малиной и прочими вьющимися растениями. Настоящие колючие джунгли. Еще до войны в этих зарослях построили небольшой дом отдыха. Но большой популярности он не снискал: в “джунглях” прохлада стояла всего месяц-два, пока цвела черемуха. Но как только с нее опадал белый цвет, устилая белоснежным покрывалом каждую пядь этого прекрасного уголка земли, как близкая и необъятная казахская степь своим жарким и мощным дыханием изгоняла не только пьянящий запах черемухи, но и прохладу…
Только мы приступили к пиршеству и съели по паре красных раков, как с верхней кручи Юрин отец — дядя Гриша Иванов — срочно прокричал приказ бабы Марии, которой все семейство беспрекословно подчинялось: срочно явиться пред ее очи.
Как было здесь хорошо! Но делать нечего! Бабушкины требования — закон. Она нас сюда привезла, она же в любой момент может отправить назад, в душный и грязный Актюбинск.
Мы вскарабкались по косогору и прибежали к дому. Возле дома стоял тарантас Степаненко, заместителя председателя Опытной станции, с запряженной кобылой; вокруг нее вертелся светло-каурый жеребенок. Бабушкина младшая сестра на бумаге объясняла что-то моему двоюродному брату Юре и бабушке. Выяснилось: бабушка Мария решила проведать родные места — когда еще, мол, придется. Она берет с собой меня и Юру.
Бабушка приказала Юре (ему почти шестнадцать лет, он даже самостоятельно во время каникул работал на сенокосилке, а иногда подменял и тракториста, который порой сутками не выходил из запоя) захватить на всякий случай ружье с патронами. Исполненные сознанием важности своей миссии, мы погрузили в тарантас кошелку с продуктами, бидон с водой, ружье — путешествие должно было продлиться до позднего вечера — и тронулись в путь.
В те годы Казахстан, особенно вся восточная часть Оренбуржья и Актюбинская область, был наводнен разного рода пришлым людом — начиная от комсомольцев-добровольцев до зеков-добровольцев, откликнувшихся на призыв Хрущева и выпущенных из колоний. Незабвенный Никита Сергеевич, только-только покончив с разоблачением культа личности Сталина (за что его возненавидела подавляющая часть населения страны; до сих под помню, как 3 марта 1953 года мы, первоклассники, под заводские гудки рыдали в классе), объявил о новой затее — подъеме целинных и залежных земель. Но нас, мальчишек шестидесятых годов, все это тогда мало интересовало…
По прикидкам бабушки, ехать нам примерно часа два, самое большее — три. Езда на тарантасе, запряженном молодой, резвой и сильной лошадью, — удовольствие, я вам скажу, огромное. Тарантас — это вам не телега! Степная дорога мягка, а редкие толчки, когда колеса попадают в выбоины, сглаживаются рессорами. Такая дорога убаюкивает однообразием и терпким запахом степных трав, располагает к приятной задумчивости.
Юра бывал в этих местах и раньше, я оказался впервые. А бабушка жила здесь в далеком прошлом и исколесила эту степь вдоль и поперек. Здесь похоронены два ее младших брата.
— Братья у меня особенные, — сказала нам бабушка, — близнецы. Мне было всего три года, когда они родились, но я их вынянчила на своих руках. С самого младенчества. Все время была при них. Только когда нас в школу возили, тогда и разлучались…
На днях ей приснился сон, в котором они просили сестру приехать. Вот мы и едем сейчас к ним на могилу.
У нас, мальчишек, родившихся во время войны, сложилось особое отношение к похоронам и посещению кладбищ. В 50—60-е годы много людей, прошедших войну, умирали от ран, полученных в боях. Во время Великой Отечественной войны и долгое время после нее к похоронам воинов относились трепетно, хотя и не было таких пышных, как сегодня, панихид и церемоний. Все проходило тихо, незаметно, скромно.
Гроб солдата провожали к месту последнего упокоения, как правило, старые да малые; порой и вовсе некому было хоронить… Людей среднего возраста почти не осталось — война выбила. Да и большинство тех, кто выжил, опалила война: кто остался без рук, кто без ног, кто стал слепым и полуслепым, многие носили в себе осколки пуль и снарядов, которые, по утверждению хирургов, можно было извлечь из тела только вместе с их душой. Они держались друг за друга, “соревнуясь”, кто кого первый проводит на кладбище. Бросая на гроб очередного ушедшего товарища горсть земли одной рукой, второй тут же единым махом заливали в привыкшее горло водку из граненого стакана… Крепко выпив, начинали рассуждать о своей пропащей жизни и предрекать свои скорые похороны. Чаще всего они оказывались правы.
В нашей семье все были крещеные православные и покойных поминали по православным канонам. В минувшем, 1956 году исполнилось сорок лет со дня смерти братьев-близнецов. Однако тогда рядом с их могилами жили высланные в эти места ингуши, и потому побывать там долго не удавалось. И вот сегодня бабушка наверстывает упущенное.
Более того, оказалось, что мы едем не только на могилы братьев, но и к последнему родовому хутору Корчуковых, бабушкиных родителей. Они сами его выстроили после переезда из станицы в Оренбургской области сюда, на более южные свободные земли, расположенные на самой границе Казахстана.
Интересна судьба этой территории, принадлежавшей некогда Оренбургскому казачьему войску. Царская Россия считала ее исконно русской, однако разрешала казахским родам в голодные года пасти здесь свой скот. Затем во время Русско-японской войны правительство полностью запретило киргизам (так в тот период называли казахов) пользоваться этими землями. Вот и потянулись российские крестьяне, большей частью из центральных районов России и с Украины, осваивать целину за пятьдесят лет до хрущевского призыва.
До 1916 года русские и казахи делили пастбища без особых раздоров. Но после того, как в Тургайской области произошло восстание и казахские воины принялись грабить поселенцев и угонять их скот, царское правительство, а затем и в гражданскую войну правительство адмирала Колчака, чья власть распространялась и на Оренбургскую область, запретили даже временное использование этих земель под пастбища.
В 1919 году, сразу же после победы советской власти, командующий Актюбинским фронтом М.Фрунзе в награду за поддержку его войск казахскими аскерами (воинами) особым приказом вновь разрешил казахам пользоваться этими землями, несмотря на протесты русских переселенцев. И уже в августе 1920 года, когда Оренбург стал столицей новообразованной Казахской АССР, эту территорию окончательно передали Казахстану.
Естественно, по советским законам все граждане, населяющие эту местность, автоматически сделались жителями Казахстана. Правда, в те годы никакого практического значения для населения это не имело, мы все — русские, казахи, татары и люди других национальностей — стали гражданами СССР.
При распаде СССР в декабре 1991 года Россия окончательно потеряла эти земли. Теперь они входят в территорию суверенного государства Казахстан. Но тогда, пятьдесят лет тому назад, всем нам, да и не только нам, но и нашим врагам, не могло даже присниться, что мы сами под руководством наших горе-лидеров развалим великий и могучий Советский Союз. И я, двенадцатилетний мальчишка, совсем не думал о будущем, а весь был во власти прошлого и настоящего.
Сидя в тарантасе и слушая бабушкины рассказы, я впервые узнал о том, что довелось пережить старшим поколениям нашей семьи. Никогда прежде даже не подозревал, что грозное слово “конфискация” имело прямое отношение к моей родне. Раньше подобные темы в семье были запретными. Да и не только в семье, нам даже в пятом классе, на уроках истории, об этом никогда не говорили, да и в учебниках по истории о проведенных в стране репрессиях ничего написано не было…
Слушал я как зачарованный и не заметил, как пролетело время. Часа через два, к полудню, мы приехали на место. Вначале, как мираж, откуда ни возьмись появился взрослый и густой лес, вернее, широкая и длинная лесополоса. Из леса мы въехали на пригорок; дорога шла вдоль небольшого пруда, в котором плавали домашние гуси и утки. За прудом я увидел два больших старых дома, хозяйственные постройки и несколько деревянных полевых вагонов, стоящих почему-то на салазках. Рядом — трактора, сеялки и прочая сельхозтехника. Возле механизмов толпились молодые люди.
Тарантас остановился около одного из домов, чрезвычайно обшарпанного. Бабушка обошла дом со всех сторон — и вдруг заплакала, упала на колени и стала молиться. Мы с Юрой растерялись. В это время к нам подошли люди.
Бабушка, поборов слезы, объяснила, что этот дом, как и весь хутор, принадлежал ее родителям, и она сама прожила здесь несколько лет. Все, что здесь есть, построено ее отцом и братьями.
Познакомились.
Оказалось, что на хуторе проживает комсомольско-молодежная бригада, прибывшая зимой с Полтавщины осваивать целинные и залежные земли. Они здесь всего три месяца и размещаются в полевых вагонах, так как ингуши, которые здесь жили с начала 1944 года, освободили дома только месяц назад1. Ингуши предупредили, что через несколько месяцев вернутся забрать для перезахоронения на родине останки своих родичей, умерших здесь за время изгнания.
Бригадир сказал, что дома пора ремонтировать, но ребята всего лишь недавно закончили первую свою посевную; теперь вот и за ремонт примутся.
Мы вошли в дом. Внутри царила разруха. Ингуши жили здесь более тринадцати лет, но ничего не чинили, не латали, не заменяли пришедшего в негодность. После них поселиться в доме, не приведя его прежде в порядок, было невозможно.
Бабушка ходила по комнатам — а их там было не меньше десяти — и вспоминала, где чья комната была. В этот дом ее привезли, когда ей было двенадцать лет, и из этого дома через пять лет выдали замуж, и она с мужем уехала в Актюбинск.
Наплакавшись, бабушка сообщила бригадиру о цели нашего приезда. Спросила, сохранились ли могилы. Бригадир сказал, что на холме есть небольшое мусульманское кладбище, но ребята из бригады туда еще не ходили.
Все отправились вслед за бабушкой и отыскали место, где находились могилы близнецов, вернее, то, что от них осталось. Ни ограда, ни надгробные плиты не сохранились. Бабушка вновь расплакалась и опустилась на колени, шепча молитвы.
Ингушские могилы виднелись в отдалении, метрах в ста.
Мы с Юрой и бригадиром пошли за лопатами и каким-нибудь инструментом. По дороге бригадира остановили и сообщили, что его беременной жене, несколько дней назад приехавшей с Украины, стало плохо. Он попросил бабушку осмотреть жену, так как других женщин в бригаде нет. Была повариха, да и та сбежала.
Баба Мария в одном из вагончиков осмотрела молодую женщину и сказала, что ей, вернее всего, угрожают преждевременные роды. Телефона на хуторе не имелось, а везти беременную на тракторе до центральной усадьбы — а это почти тридцать километров — очень опасно. Бригадир попросил на пару часов одолжить ему тарантас, а он взамен даст нам ребят, они помогут привести могилы в порядок. На том и порешили.
Юра с бригадиром и его женой уехали на тарантасе.
Бабушка задала парням работу: найти, если сохранились, надгробные плиты. Я полагал, что и мне следует включиться в поиски, и схватил было лопату, но бабушка заявила, что хочет показать мне родные места. И повела меня в лес, который располагался ниже, в овраге.
По дороге она сказала:
— Нам с тобой нужно найти одну очень важную вещь.
Я насторожил уши. Что за вещь? Бабушка ничего объяснять не стала.
— Вначале необходимо отыскать приметы: ручей и три вместе растущие березки.
Для меня это было диковинно. Еще час назад мы ехали по широкой казахской степи, где высокие деревья попадались очень редко, и я считал, что единственное лесистое место в округе — наш полуостров на Каргале, возле Опытной станции. Однако я ошибался. Лесополоса, особенно та часть, которая ушла в овраг, оказалась очень обширной. Густые заросли, похожие на настоящие джунгли, да еще тайна, которую нам предстояло раскрыть, — что еще нужно, чтобы разгорелось склонное к романтике сердце мальчишки!
Я очень старался, внимательно высматривал в густой траве под ногами ручей, а среди деревьев — приметные березы. Бабушка уже и не помнила, где их искать. Последний раз она была здесь больше двадцати лет назад.
Наконец мы их нашли. Три березы, мощные, ветвистые, росли так плотно друг к другу, что даже я не смог протиснуться между ними. С ветвей свисали многочисленные бледно-коричневые брунки.
Бабушка со слезами на глазах погладила каждый из трех стволов, каждый обняла.
— Это я с близнецами… Мы эти березки втроем сажали…
— Бабушка, что мы ищем?
Она пристально посмотрела на меня и протянула кусок картона, пожелтевшего от старости. Вероятнее всего, это была обложка, оторванная некогда от книги. На ней — рисунок, похожий на самодельную карту.
В тот день я уже узнал столько для себя нового, что даже не особенно удивился. Линии на загадочной карте, как мне представилось, естественно вписывались в семейную историю, которую бабушка поведала нам с Юрой по дороге на хутор.
Горькая чаша
Передаю ее рассказ своими словами.
Моя бабушка Мария Тимофеевна родилась в 1895 году в зажиточной семье Тимофея Ильича Корчукова и жены его Пелагеи Яковлевны в Оренбургской области на родительском хуторе.
Отец бабушки, мой прадед, был человек крутого нрава, отчего постоянно вступал в конфликты с соседями и наемными работниками на старом хуторе. Рано лишившись родителей, Тимофей Ильич держал в строгости двух младших братьев и свою семью. Жену и детей без особой нужды не баловал. Был, как сейчас говорят, очень прижимист и властен. Даже выдав замуж дочерей и женив сыновей, пытался контролировать их семейную жизнь и ведение хозяйств даже после раздела между всеми остатков нажитого (в 1926 году советская власть конфисковала практически все, что в семье удалось к этому времени сохранить). Но об этом отдельно.
В конце позапрошлого века семья была большой, а хозяйство немалым: сотня коров, овец, табун лошадей, большие посевные поля, заливные пастбища, имелся свой пруд, своя маслобойня, мельница, на которую для обмолота свозили зерно с окрестных хуторов.
В Оренбурге дед с братьями держал небольшой магазин, в котором продавалась производимая на хуторе сельскохозяйственная продукция. В магазине торговали всем — мясом, мукой, рыбой, выделанными шкурами, изделиями из шерсти, в том числе и пуховыми платками, а также многим другим — сырья для выделки и производства было предостаточно. Семья Корчуковых постоянно участвовала в Оренбургских, Орских, Актюбинских и Тургайских ежегодных ярмарках. Чтобы справиться с большим объемом работы, дед держал восемь постоянных наемных работников, для семей которых в хуторе были построены отдельные дома. Нередко в урожайные годы приходилось нанимать и сезонных рабочих.
Сам Тимофей Ильич в университете не учился, но был по природе самородком, ибо все это богатое хозяйство, как считала бабушка, он получил не в наследство от родителей, а заработал собственным неустанным трудом. Своих детей и детей работников заставлял учиться, выделял подводу для их поездок в приходскую школу, оплачивал учителей.
Так что, по бабушкиным воспоминаниям, до 1904 года жили они как сыр в масле катаясь. Старшие раз в год ездили в Самару, Москву или Петербург за покупками.
И все было бы хорошо, если б не случилась Русско-японская война, которую великая и сильная Россия каким-то совершенно невероятным образом спустя год бездарно проиграла, потеряв при этом только что созданный Тихоокеанский флот и часть Балтийского флота. Все боевые действия происходили на Дальнем Востоке. Однако по вине Николая II, самого невезучего из всех российский царей, тяжелые последствия войны испытал на себе весь российский народ — от Варшавы до Магадана и Сахалина.
Не обошла сия горькая чаша и семью деда. По высочайшему указу зажиточные хозяйства были обложены тяжкой повинностью. Вначале с хутора Корчуковых забрали более пятидесяти лошадей и двухгодичный запас овса, затем под нож пустили большую часть коров и быков. Последним указом забрали на военную службу многих (тех, кто не попрятался) работников. Были призваны старший сын и младший брат Тимофея Ильича.
Через четыре месяца пришло сообщение о том, что оба погибли. С этого и начались беды, обрушившиеся на семьи Корчуковых и Гайдановых в двадцатом столетии.
Пелагея Яковлевна Корчукова, моя прабабушка, родила четырнадцать детей. Девять из них погибли в войнах, которые вела Россия в начале XX века. Первый сын был убит в японскую войну, двое скончались после тяжелых ранений на германском фронте в Первую мировую войну. Два других сына погибли в гражданскую (один воевал за большевиков, второй в армии Колчака). Больше всего сыновей — младших четырех — потеряла прабабушка Пелагея в Великой Отечественной войне.
Затем наступила очередь терять детей и близких потомкам моих прадедов. Для примера достаточно лишь упомянуть, что их дочь, бабушка Мария, в период с 1913 по 1926 год родила семерых детей. Трое из них воевали на фронтах Великой Отечественной войны. Живой с Ленинградского фронта вернулась осенью 1944 года только моя мама. Такие же трагические невосполнимые потери понесло большинство советских, особенно русских семей. Неужели кто-то сможет все это забыть?!
Но вернемся к рассказу бабушки Марии.
В 1904 году взамен погибшего в войне с японцами сына и брата и изъятого для нужд войны скота и другого имущества семья получила пачки подписанных оренбургским генерал-губернатором и его заместителями гербовых благодарностей и государственных расписок с уверениями в том, что в течение десяти лет все будет компенсировано.
В 1905 году вслед за японским поражением на Урал и Поволжье обрушился неурожай, столь же суровый, что постиг Россию в 1901-м. Сказались на положении семьи и массовые беспорядки, набеги на хутор так называемых “лесных людей”, то есть по существу бандитов, порожденных первой русской революцией. Беспорядки и революционный хаос продолжались более двух лет, до середины 1907 года.
Крепкое хозяйство большой семьи, собранное каторжным трудом за тридцать лет, оказалось на грани разорения. Никакой компенсации от государства, несмотря на письменные обещания губернаторов, семья так и не получила. Единственное, на что пошло правительство, — разрешило тем, кто имел свои земельные наделы, приобрести дополнительные. Это было время столыпинских аграрных реформ со ставкой на переселенческую политику. Братья Корчуковы решили переселиться и создать новое хозяйство, на более благоприятной, с их точки зрения, земле. Часть государственных расписок они обменяли на дополнительный надел новой земли, по размерам значительно превосходивший прежний.
Наняли несколько строителей, и с их помощью мужчины за два года возвели на новых землях, находившихся километрах в двухстах от старого хутора, небольшой поселок и необходимые хозяйственные постройки. На старых картах (так называемых картах переселенческих районов) эта земля расположена между поселком Алим-бет (Казахстан) и старым поселком Новоуральский Оренбургского казачьего войска. Здесь же собрали новую, частично перевезенную с прежнего места мельницу и маслобойку. На рядом протекающей речушке, полностью пересыхающей летом, возвели плотину — получился хороший пруд, запустили в него рыбу.
Подрастало младшее поколение Корчуковых. Молодежь, заменив погибших братьев, включилась в расширение нового хутора и помогала наемным работникам. Работы на новом месте стало много больше. Осенью 1907 года все вокруг засадили молодыми уральскими березками, привезенными со старых мест. На вырученные от частичной продажи старого хутора и магазина в Оренбурге купили в центральной России племенной скот.
К 1914 году семья, казалось, вновь стала на ноги и обрела уверенность в будущем. Многие старые наемные работники переехали на новый хутор. Восстановили поголовье скота, птицы, приобрели у казахов большой табун лошадей. Значительно расширили посевные и сенокосные площади, запустили на полную мощность мельницу, маслобойню, в пруду развелась рыба. Да и природа была благосклонна к переселенцам — подряд четыре года до 1915-го выдались урожайными. Иной раз урожайность зерновых составляла свыше 70—80 пудов с десятины посевов (это почти в два раза выше, чем на старых землях). Хорошее поголовье приносили лошади и скот. Пополнилась и семья — Пелагея Яковлевна, несмотря на возраст, родила дочь и трех сыновей. (Бабушка, улыбаясь, вспоминала: “Я ей, то есть своей маме Пелагее Яковлевне, рожала внуков, а она мне в то же самое время — братьев и сестру”.)
Тимофей Ильич начал строить новые планы. Его мечта — купить небольшую фабрику по выделке кожи — казалась вполне реальной. На просторах казахских степей паслись миллионные стада различного скота. Местное население использовало, как правило, только мясо, обрабатывать шкуры особого желания, да и возможности не было. Дед решил скупать у казахов шкуры лошадей, коров, овец и выделывать их. Идея сулила большие прибыли, сырья для кочевнического производства хватит на десятки лет.
Планы эти не осуществились. Дедовская идея была реализована лишь семьдесят лет спустя. Фабрика по переработке кож в Актюбинской области была построена только в 1988 году. Весь советский период шкуры крупного рогатого скота — и из Актюбинской, и из других областей Казахстана — через всю страну везли на обработку по железной дороге в центральные области СССР…
У деда при его энергии, сноровке и хозяйственном уме все бы получилось, да не дал русский царь России хоть небольшую передышку. До Оренбургских степей донеслась весть: в стране вновь собирают полки, вновь вводят налоги для нужд армии. Россия вступила в войну с Австрией и Германией. Началась Первая мировая война.
К весне 1915 года по распоряжению губернатора и земского союза каждый хутор, подобный Корчуковскому, независимо от того, как были выделены земли — с ссудой, без ссуды, либо выкуплены полностью, — обязан был предоставить от пяти до двадцати лошадей, фураж для них, определенное количество пудов мяса и солонины. Пришлось пустить под нож большую часть с таким трудом восстановленного поголовья скота.
Бабушка вспоминала, что живущие рядом казахские семьи, тоже подданные Российской империи, просто угоняли свои табуны и скот на тысячи верст в глубь тургайской степи, куда не могли добраться уполномоченные земских союзов. Оседлое русское население было привязано к земле, поэтому основная тяжесть налогов в этих местах легла на его плечи.
В начале 1916 года на хутор привезли повестки о призыве в дополнительно формируемый Оренбургский полк Андрея и Алексея Корчуковых, братьев-близнецов, которым только исполнилось восемнадцать лет. Летом полк попал на австро-венгерский фронт и участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве, когда русские войска Юго-западного фронта под командованием генерала Брусилова разбили австрийскую армию.
За эту победу семья Корчуковых заплатила жизнями братьев-близнецов.
Я спросил:
— Бабушка, если они погибли в Европе, как оказались здесь их могилы?
— Ах, Алик, умерли-то они у нас на руках. Уехали в апреле 1916 года, а уже через четыре месяца нам сообщили, что санитарный поезд привез в Оренбург остатки полка — раненых. Мы спешно выехали в Оренбург и нашли привокзальный барак, приспособленный под госпиталь, где с ужасом увидели, что сталось с нашими братьями…
Вот что они рассказали. Сразу же по прибытии эшелона в прифронтовую зону полк был брошен в наступление. Пять дней наступали, затем остановились. Австрийцы с венграми перешли в контрнаступление. Оренбургский полк расположился в бывших австрийских окопах. Просидели в них два дня. На третий во время обеда противник начал массированный артиллерийский обстрел окопов. Многие снаряды угодили прямо в траншеи, и обедавшие солдаты не успели из них выскочить. После получасового обстрела от полка мало что осталось… Взвод братьев-близнецов накрыло одним из первых снарядов. Взрывная волна выбросила Андрея и Алексея из окопа. Санитары подобрали их во время затишья и отвезли в лазарет, где у Алексея ампутировали правую ногу и половину правой руки.
Андрей был ранен гораздо тяжелее, он умирал. Осколки разорвавшегося рядом снаряда вырвали у него одну почку и сильно повредили печень. Военные хирурги успели прооперировать юношу, но надежды на то, что он выживет, не было. Так и умер бы Андрей в прифронтовом госпитале — врачи не видели смысла везти его в тыл, — однако Алексей поднял шум, и его брата все же погрузили в санитарный поезд.
— Мы решили их в Оренбурге не оставлять, — рассказывала бабушка. — Тем более что братья просили, чтобы мы их забрали домой.
Обоих раненых привезли поездом в Актюбинск, а оттуда на подводе осторожно переправили на хутор. Тимофея Ильича в это время дома не было, он уехал по делам в Самару. Телеграммы, отправленные еще из Оренбурга, до него не дошли. Андрей умер на шестой день. Его похоронили на одном из курганов в трех километрах от хутора. С его могилы и началось здешнее кладбище. Не дождался отца и Алексей, переживший брата всего на месяц.
Так почти сто лет тому назад здоровые и сильные деревенские парни погибли за не понюх табаку. А как много полезного и для России, и для своей семьи они могли бы совершить, если бы жизнь в стране шла по-людски!
Правда, как я узнал чуть позже, близнецы все-таки кое-что важное для семьи в последний момент успели сделать.
Тайна
— Ого, карта! Как у графа Монте-Кристо, — восхитился я, разглядывая клочок картона. — А что на ней обозначено?
— Сейчас узнаешь. Нам нужно найти маленький ручей, он должен находиться где-то рядом. Вот, смотри…
Я вгляделся в рисунок. Три стоящие рядом березы я различил на чертеже сразу же. От них шла стрелка с неразборчивой надписью — не то 100, не то 400 метров. Стрелка указывала на слово, которое скорее угадывалось, чем читалось: “ручей”. Судя по карте, ручей находился в глубине лесополосы.
Я оглянулся вокруг.
— Бабушка, так что мы ищем?
— Ручей, Алик, ручей. А за ним… За ним закопан ящик с изумрудами.
Этого слова я никогда еще не слышал.
— Изумруды? А что это такое?
— Драгоценные камни. Вот найдем, увидишь.
К двенадцати годам я успел прочитать немало приключенческих книг и тут же вообразил себя кладоискателем. Почти на коленях я облазил место, указанное на карте, — да не четыреста метров, а добрый километр. Разгребал утрамбованную годами сухую листву, сломанные ветки, плети колючей ежевики и малины, блуждал средь лесного молодняка, тыча в землю твердым прутом, но все напрасно. Ручья не было. Ничто не указывало и на то, что он протекал здесь когда-то.
Бабушка в слезы:
— Алик, ищи. Проверь еще раз внимательно. Мы должны найти… Ящик где-то здесь, выкопать его никто не мог.
Я спустился ниже по оврагу и, пройдя метров триста, наткнулся на лужицу. Разгреб грязь вокруг и позвал бабушку.
— Может быть, может быть… — прошептала она.
С одного бока лужицы из-под земли била тонкая струйка воды и, вытекая с другой стороны, уходила под землю. Я вспомнил, как на уроке географии нам рассказывали, что речки в низинах могут менять направление.
— Вон там копать надо, — тихо, но решительно сказала бабушка, указав мне рукой.
Я взялся за лопату. Когда мы уходили из хутора, бабушка громко приказала мне прихватить ее с собой: заодно, мол, червей накопаешь. Трудился я усердно уже минут двадцать, когда наткнулся на какие-то гнилые мягкие доски. Послышался скрежет, напоминающий звук разбитого стекла. Вместе с сырой землей, с червями я выкинул из ямы стеклянные осколки зеленого цвета.
— Во, баба! — звонко крикнул я. — Ингуши тебе вместо клада пустую бутылку из-под шампанского оставили!
Бабушка все так тихо проговорила:
— Нет, Алик, ты счастливый. Мы их нашли… Это вот и есть изумруды. Копай дальше, только осторожней, не доламывай ящик-то…
Я сразу преисполнился восторгом удачливого кладоискателя.
Доски, которые я проломил штыком лопаты, оказались крышкой деревянного короба. Обкопав землю вокруг, мы с бабушкой вытащили из ямы тяжеленный ящик. На подгнившей крышке можно было еще прочесть: “Уральский патронный завод. 1914 г. № 35477, калибр 5,6”. Однако хранились в ящике не патроны. Он был доверху набит, как мне показалось, дорожным щебнем, состоявшим из зеленых камней различного размера. Некоторые по величине были не меньше моего кулака.
Взяв в руки пару обломков, я протер их о штаны… Ничего особенного. На вид словно сделаны из зеленого стекла… Что же в них драгоценного?
Бабушка заплакала от радости и принялась меня целовать, но тут же опомнилась, тревожно огляделась и приказала мне срочно уничтожить все следы
раскопки — забросать яму землей и прикрыть валежником. Затем мы оттащили ящик в глубь лесопосадки и замаскировали его прошлогодней листвой и ветками.
— Ну а теперь, — сказала она, — накопай червей.
Мне же было не до каких-то там червяков! Так хотелось поковыряться в ящике и получше рассмотреть все то, что там находится. Однако баба Мария отыскала где-то поблизости проржавевшую консервную банку и приказала наполнить ее червями.
— Алик, запомни: если кто-нибудь из бригады спросит, почему нас так долго не было, скажи, что ты копал наживку для рыбалки.
Она вдруг сделалась предельно строгой.
— Смотри, не проговорись. Никому не рассказывай, что мы нашли этот ящик. Ни крестной, ни Юре, ни твоей матери — никому! Ни одна живая душа не должна ничего знать!
Я попытался возразить:
— Как же, баб? Ведь это же крестная, я видел, дала тебе карту…
— Я сама ей все объясню.
— Вдруг она меня спросит?
— Скажешь, что, пока ты был со мной, ничего не нашли. А потом ты пошел на пруд рыбачить, а баба одна осталась…
— Но как же так… — начал я, однако бабушка прервала меня:
— Это моя доля. Отец все остатки поровну между нами поделил. Ты сам видишь, как крестная с семьей хорошо живут! А я все годы, после ареста папы и твоего дедушки, боялась…
Арест? Какой арест? Я впервые слышал, что деда и прадеда когда-то арестовывали. Но бабушка не дала мне даже слово вставить.
— Сейчас наступил мой черед воспользоваться изумрудами. Я тебя, сынок (так она иногда меня называла), умоляю: никому ничего никогда о них не рассказывай. Ничего и никогда! Наступит время, я сама все, что надо, всем расскажу.
Я не узнавал бабушку, хотя большую часть своих, тогда еще малых лет жил у нее дома. Всегда такая мягкая — мухи не обидит, — она сейчас говорила непривычно твердо и строго. И я решил: раз бабушка доверила мне такую большую тайну, я никогда и никому ее не выдам.
Мы поднялись наверх, к могилам. Оказалось, что прошло уже почти два часа. За это время ребята привели могилки близнецов в относительный порядок, даже надгробные плиты разыскали. Из досок, принесенных из поселка, соорудили небольшую ограду.
— Наверное, вы хотите одни у могилок-то побыть? — спросили они.
— Конечно, — негромко отозвалась бабушка, — ведь я последний раз была у них перед войной, в тридцать восьмом…
Целинники ушли. Бабушка только того и ждала. Она отвела меня на возвышение, откуда хорошо просматривался овраг и хутор, лежащий в стороне. Расстелила на земле скатерть, выложила на нее из корзины еду.
— Слушай меня внимательно, — сказала она. — Я сейчас пойду в овраг, но ты сначала сбегай на хутор. Там возле вагончика я видела банку с солидолом. Возьми ее и принеси мне. Если спросят зачем, скажи: обмазать на могиле низ штакетника, чтобы не гнил. Все, лети!
Целинники сидели и обедали с другой стороны вагончиков, меня они не заметили.
Бабушка положила банку с солидолом в пустую кошелку и ушла.
Я остался один на холме. После столь волнующих событий я был голоден как волк. Любимая кровяная и свиная колбаса с мягкой коврижкой хлеба, бутылка кваса! Для часового, роль которого я сейчас исполнял, лучшего обеда не придумаешь. Я уминал за обе щеки с наслаждением. Эту гастрономическую идиллию прервала возвратившаяся вдруг бабушка.
— Алик, ты что, неделю не ел?! Юре-то оставь!..
Я чуть не поперхнулся.
— Пошли быстренько со мной. Нужно перепрятать ящик.
— Зачем же мы его искали? Чтобы опять спрятать?
— Нет, я решила половину забрать.
Спустившись в лес, я увидел, что часть камней лежит в кошелке, а ящик бабушка перетащила метров на триста ниже того места, где мы его нашли.
— Алик, попробуй опять прибить крышку и вот здесь выкопай яму на два штыка… Взгляни-ка, правильно я нарисовала на схеме новое место? Смотри внимательно: сможешь, если что, сам это место найти?
— Наверное, смогу.
Патронный ящик оказался наполовину пуст. Внутри и снаружи он был тщательно обмазан солидолом. Я предложил переложить камни в ящике сухостоем, чтобы меньше болтались. Так и сделали. Затем я кое-как приколотил крышку. Под большим кустом тала выкопал яму. Мы насыпали в нее песка, поставили ящик и сверху завалили землей. Бабушка трижды перекрестила место, где зарыт клад. Затем мы уничтожили все следы нашей работы.
Я сделал кое-какие дополнительные пометки на карте и взялся за кошелку, но она оказалась очень тяжела — тянула, как мне подумалось, килограмм на десять. Потащили вдвоем с бабушкой. Прихватили по дороге еду, оставленную на холме, и двинулись к пруду.
По дороге я засыпал бабушку вопросами:
— Откуда столько изумрудов? Если твоя доля такая большая, сколько же досталось остальным? Почему ты не забрала камни, когда была здесь перед войной?
— Алик, сегодня я очень устала, расскажу позже.
— Раз это наша с тобой тайна, ты должна мне все рассказать.
И тут бабушка меня огорошила.
— Ты меня не понял. Наша тайна — только то, что мы сегодня нашли ящик. А про изумруды знают все в нашей семье. Это не тайна, а трагедия. Может, если бы Андрей с Алексеем не нашли эти чертовы камни, они и сегодня были б живы.
Заброшенная штольня
Позже бабушка не скупилась на подробности.
— Когда меня выдали замуж, мы с мужем, твоим дедом, переехали с хутора в Актюбинск. В начале 1916 года мои родители прислали в Актюбинск записку: мальчишек-близнецов забирают на фронт, было бы неплохо приехать и их проводить. Взяв с собой двух дочерей, мы с мужем поехали на санях попрощаться с братьями.
Однако на хуторе мы не застали ни Андрея, ни Алексея. Наш отец, Тимофей Ильич, разрешил им перед отправкой на фронт съездить на три дня на охоту. Братья очень любили зимнюю охоту на диких козлов, а южная часть Уральских гор — вот она, совсем рядом, в какой-то сотне с небольшим километров. На всякий случай с молодежью отправился Николай, друг отца и ветеринар хутора, который хорошо знал округу. Лошади под охотниками были хорошие, запасов еды, одежды и патронов — достаточно. Поэтому никто не тревожился за ребят…
В тот день, когда бабушка с мужем прибыли на хутор, они должны были вернуться домой. Однако не вернулись. Не объявились и на следующий. На хуторе забили тревогу. Отец собрал людей и отправил их на поиски. Часа через три поисковая партия вернулась и привезла одного из братьев, Андрея, едва живого, в одежде, залитой кровью.
Люди, которые привезли Андрея, рассказали, что, выехав с хутора, через пару часов пути услышали выстрелы. Поскакали на звук и вскоре увидели мчащегося во весь опор всадника, которого преследовала стая волков. Хуторяне открыли огонь и отогнали хищников. Всадником оказался Андрей, лицо и руки в крови, рукав тулупа оторван, на левой ноге нет сапога… Лошадь под ним исходила пеной, ее круп и задние ноги были покрыты волчьими укусами.
Андрею оказали первую помощь и стали расспрашивать про остальных охотников. Но парень от слабости не мог вымолвить ни слова. Тогда решили разделиться на две группы. Одна доставит пострадавшего на хутор, а вторая двинется дальше, на поиски Алексея и Николая. Тем временем Андрей пришел в себя и, к общему удивлению, потребовал, чтобы домой его сопровождала вся поисковая партия.
Как парня ни убеждали, он твердил одно:
— Пусть все вернутся на хутор. Мне нужно поговорить с отцом. Срочно.
Ссылка на авторитет Тимофея Ильича сделала свое дело. Посланные на поиск в полном составе вернулись обратно.
Оставшись наедине с отцом, Андрей вынул из-за пазухи три зеленых камня. И вот что он рассказал.
Николай с братьями перешли по льду реку Урал и дошли до предгорий Южного Урала. На второй день охоты они подстрелили несколько джейранов и остановились на ночь около небольшой заброшенной штольни. Развели костер, покормили лошадей и легли спать.
Ночью их разбудило конское ржанье. Пока они спали, пошел дождь с мокрым снегом и лошади стали мерзнуть. Охотники перенесли все свое снаряжение в глубь штольни, костер из-за усталости разводить вновь не стали. Братья, укрывшись тулупами, легли вместе под одной стенкой штольни — той, что была ближе к выходу. Николай расположился около противоположной стены и привязал лошадей возле себя.
Проснулся Андрей от сильного грохота, криков и пронзительного ржания лошадей.
Он ничего не видел в непроглядной тьме, сверху что-то тяжко и больно давило его, дышать было нечем, рот и нос забиты щебнем. Андрей разгреб руками небольшое пространство вокруг себя и понял, что штольня обрушилась и их с братом завалило породой. Алексея к тому же придавило лошадью. Кое-как он освободил брата из-под лошади, которая не подавала признаков жизни. Без сознания был и Алексей.
Приведя его в чувство, Андрей понял, что у брата, по всей видимости, сломана нога, да к тому же все лицо в крови. Вытащив Алексея из-под каменной груды, он стал искать Николая. Обвалившиеся куски породы были не слишком крупными, Андрей разгребал их руками.
— Николай! Николай, ты меня слышишь? Держись, Николай!
Но старший товарищ не отзывался. Из глубины заваленной штольни доносилось лишь глухое лошадиное дыхание.
Вскоре к Андрею присоединился Алексей, вместе им удалось частично освободить от завала вход в штольню и выбраться наружу. Здесь ярко светило солнце. День близился к полудню. Рядом — у входа в штольню — стояла одна из их лошадей. У Алексея сильно болела сломанная нога, кровь покрывала руки и одежду. Сам Андрей каким-то чудом не пострадал и отделался лишь небольшими царапинами на лице. Он соорудил настил из веток, уложил Алексея, снегом оттер с него кровь и укрыл брата тулупами.
Помощи ждать было не от кого. Андрей, используя ружье как лопату, принялся разбирать завал, который, к счастью, оказался не таким уж большим. Примерно через час работы Андрей откопал и вытащил из штольни на свет божий Николая, который находился в бессознательном состоянии. С трудом удалось привести его в чувство.
Николай был очень плох. С трудом ворочая языком, он сказал Андрею, что у него, вернее всего, повреждены несколько ребер, легкое, печень и, самое страшное, не останавливается внутреннее кровотечение.
— Жить мне осталось немного, — прохрипел Николай. — Самое большее — день-два…
И все же беспокоился он не о себе, а о ребятах, находившихся на его попечении. Попросил Андрея подтащить к нему Алексея, прощупал тело и осмотрел раны юноши.
— Слава богу, всего лишь царапины. А кровь на нем лошадиная, — проговорил он. — Возможно, два ребра все же повреждены. Нога сломана, но перелом не сложный…
Николай объяснил, как сделать лубок из палок и веревки, чтобы зафиксировать сломанную ногу, и потерял сознание. Очнувшись, он научил братьев, как спасти оставшихся в живых лошадей. По его совету Андрей стал дальше разбирать завал и через час сумел вывести из штольни вторую лошадь, находившуюся в шоковом состоянии. К счастью, она оказалась невредимой, если не считать мелких порезов на теле. Удалось Андрею откопать также всю их амуницию и вчерашние охотничьи трофеи. Не нашелся только мешок с продуктами.
Николай тем временем то терял сознание, то приходил в себя. И вот, когда предвечернее солнце опустилось так низко, что осветило “прямой наводкой” внутренность штольни, Николай увидел в груде обвалившейся породы какие-то странные блестки. Он попросил принести ему камни с блестящими вкраплениями. Разглядев их вблизи, прохрипел:
— Знаете, чем нас завалило? Изумрудами… На нас свалилась изумрудная жила…
Андрей принес из штольни еще несколько обломков породы с вкраплениями зеленых камней, рассмотрели их внимательней и убедились, что ошибки нет.
— Мы по молодости с Тимофеем Ильичом на охоте в верхнем Урале находили маленькие изумруды… — шептал Николай, терявший силы с каждой минутой. — Но такие огромные — никогда… Это настоящее богатство…
Наступила ночь. Николаю становилось все хуже. Братья ничем не могли ему помочь. По их предположению, перейдя реку Урал, они углубились в горы на пятьдесят — семьдесят километров. Если вернуться к реке, то там в казачьих станицах либо казахских стойбищах можно найти помощь, но кому ехать, на чем? Одна лошадь погибла под завалом, вторая никак не может отойти от шока — ничего ни ест и даже не пьет воду. Кому остаться с Николаем? Удастся ли потом найти заброшенную штольню?
Среди ночи к Николаю вернулось сознание. Струйки крови текли у него из ушей и рта, но этот удивительно стойкий и самоотверженный человек, несмотря на близость смерти, думал только о том, как сберечь жизни братьев. И о том, как сберечь свалившееся на них — в буквальном смысле слова — богатство, которым сам он уже не сумеет воспользоваться.
— У чужих людей помощи искать нельзя, — едва слышно говорил Николай. — Смертельно опасно. Местные — и казаки, и степняки — разбираются в камнях. Увидят невзначай изумруды — все. Никто и никогда вас уже не найдет в Уральских горах…
Он все продумал. Андрей должен сесть на лошадь и без остановки скакать во всю прыть домой. Затем вернуться сюда с Тимофеем Ильичом и никому, кроме него, ничего не рассказывать. Алексей с его сломанной ногой быстро передвигаться верхом не сможет. Ему придется остаться здесь, хорошо укрыться, развести и поддерживать костер внутри штольни. Одного из джейранов нужно разделать и поджарить его мясо на костре — оно позволит Алексею продержаться несколько дней. Если же с Андреем что-то случится по дороге и он не вернется с подмогой через пару дней, Алексею следует, опираясь на палку, доковылять на здоровой ноге до лошади, осторожно забраться в седло и ехать искать помощь.
Это были последние наставления Николая. Часа через два он умер. Перед смертью попросил близнецов передать своему другу последнюю просьбу: похоронить его не на новом хуторе, а на старом, у тех берез, что он не стал пересаживать на новое место. Андрей мешками натаскал в глубину штольни кучу снега, перенес туда неподвижное тело старшего товарища и накрыл его всей запасной одеждой, что нашлась под руками.
Утром, разделав одного из джейранов, братья поджарили на костре мясо, поели впервые за двое суток и расстались. Андрей взял с собой несколько камней и отправился домой за помощью. Без особых приключений он добрался до реки и переправился на другой берег. А дальше куда? Он никак не мог найти верную
дорогу — за минувшие четыре дня в предгорье и за рекой выпал обильный снег. К тому же началась пурга, и лошадь шла с большим трудом.
Более пяти часов Андрей, дважды сбиваясь с пути, упрямо пробивался к дому, пока наконец не понял, что лошадь чует близость родного дома. И тут он услышал совсем недалеко волчий вой. Разобрать, велика ли стая, было невозможно. Андрей успокоил, как мог, лошадь, сделал наугад несколько выстрелов в сторону волков и по визгу догадался, что попал хотя бы в одного… Это давало пусть и небольшую, но передышку. Андрей пустился наутек, волки — за ним. Он отстреливался на скаку, пристрелил еще одного преследователя, но хищники не отставали. Вскоре и лошадь, и сам Андрей выбились из сил. Патроны кончились. Пришлось отгонять волков от лошади прикладом ружья.
И вдруг волки вмиг куда-то пропали, обезумевшая от страха лошадь вдруг встала на всем скаку как вкопанная, сбросив с себя обессилевшего всадника. В недоумении Андрей вгляделся в склонившиеся над ним лица и узнал дядю, мужа сестры и других людей с родного хутора…
Тимофей Ильич выслушал сумбурное повествование сына, собрал людей, хорошо знавших местность, наскоро снарядил несколько подвод и отправился за вторым сыном. Им повезло: к обеду следующего дня они вышли к штольне. Тимофей Ильич и здесь не медлил: уложив на одни сани сыновей с их охотничьими трофеями, на другие — погибшего Николая, отправил их на хутор вместе с работниками. В штольню Тимофей Ильич никого не пустил, а сыновьям настрого наказал: молчать! Выдумав какой-то предлог, он оставил с собой только младшего брата и зятя.
Он остерегался не зря. Южный Урал был наводнен разного рода шатающимся людом, беглецами. Одни скрывались в горах от призыва на фронт, другие бежали с сибирской каторги, здесь они делали передышку перед тем, как добраться до центральных областей России.
Оставшись одни, Тимофей Ильич с родичами проверили, нет ли поблизости чужих глаз, затем принялись обследовать штольню, которая, как они предположили, представляла собой остаток старой шахты. Николай оказался прав. В обрушившемся своде штольни залегала изумрудная жила. Работая сутки напролет и сменяя друг друга, мужики на себе вынесли наружу несколько тонн породы и вручную, при помощи молотка и кирки, всю ее перебрали. Всего добыли почти три пуда изумрудов, различных по размеру и оттенкам. На третий день вернулись на хутор, ни словом не обмолвившись о том, что они там делали.
— Вот, Алик, и вся история… — завершила рассказ бабушка. — Вернее, ее начало…
— Баба, а что было потом?
— После отъезда братьев на войну родители нам, старшим детям, все, конечно, рассказали и показали эти самые изумруды. Отец строил самые радужные планы. Нам он ничего не говорил, но было видно, что их у него много. Мы с твоим дедом вернулись в Актюбинск. А отец принялся за исполнение своих замыслов…
Погибшие начинания
Тимофей Ильич выделил своему младшему брату треть найденных изумрудов. Договорились, что продавать камни будут согласованно и покупки на вырученные деньги делать тоже согласованно, не скрывая ничего друг от друга.
В конце лета Тимофей Ильич уложил часть камней в саквояж и отправился их продавать. Оренбургские знакомые помогли ему советами, и поначалу все складывалось очень хорошо. Несмотря на войну, спрос на драгоценные камни не упал. Война даже подняла на них цену, поскольку правительство запустило на всю мощь печатные станки, выпускающие бумажные деньги.
Продав в Самаре и в Москве разбитые на мелкие части изумруды, братья выручили за них хорошие деньги. Накупили для хозяйства много новых машин. В частности паровой двигатель для очистки и сушки зерна, большие сепараторы для переработки молока, сыроварню… В Москве Тимофей Ильич заключил договор с иностранной компанией, которая обязалась поставить ему в 1917 году трактор. В Оренбурге купили фабрику по выделке шкур. В этих хлопотах и прошло лето. В сентябре 1916 года пришло сообщение о том, что раненых Андрея и Алексея привезли в Оренбург. Тимофей Ильич с братом срочно вернулись домой, но опоздали. Близнецов уже похоронили.
Зима ушла на доставку на хутор закупленной техники и товаров, которых прежде на хуторе отродясь не видали. Однако в феврале 1917 года вместе с закупленной техникой из центра России в Оренбуржье докатилась и революционная волна. Стали создаваться всякого рода комитеты — “Спасения России”, забастовочные, солдатские и десятки прочих.
Не успели к весне закончить переработку прошлогоднего урожая, как пришло сообщение об отречении царя от власти, о создании Временного правительства… Вести сыпались одна за другой, и одна другой страшней, нелепей и невероятней.
Самая страшная пришла летом 1917 года — о замене денежных знаков.
Сообщение повергло всех в шок, затянувшийся на десять лет. Более половины камней было продано, истрачена же лишь небольшая часть вырученных денег, контрактов заключено почти на четыреста тысяч рублей (по тем временам сумма громадная — достаточно сказать, что лошадь тогда стоила всего двадцать-тридцать рублей).
Тимофей Ильич с братом срочно помчались в Оренбург забирать выкупленную фабрику, за которую они полностью заплатили. Однако рабочие, узнав, что фабрику собираются демонтировать и увозить, пожаловались в Солдатский комитет. Братьев арестовали на несколько дней. Пришлось отказаться от попыток перевезти фабрику или даже вступить в права владения. А бывший ее хозяин категорически отказался вернуть оплату.
К осени правительство Керенского довело страну да окончательной разрухи, бумажные деньги, которые печатались круглосуточно, тут же обесценивались. Пытаться в этой ситуации и дальше продавать камни не имело смысла.
В зажиточных хозяйствах стали изымать хлеб для государственных нужд. После свержения правительства Керенского хаос усилился. После октябрьского переворота большевики во главе с Лениным не сумели быстро восстановить обещанный порядок. Напротив, беспорядок только возрос.
На землях Оренбургского казачьего войска, как и по всей России, началось серьезное размежевание. Одни казаки пошли за атаманом Дутовым, другие стали создавать совдепы (Советы солдатских и казацких депутатов). Главное же — и те, и другие начали по существу грабить зажиточные хозяйства. Забрали весь табун лошадей, весь запас фуража и хлеба, большую часть коров и быков, даже племенных, пустили под нож.
Дальше — хуже. В 1918—1919 годах рядом с хутором постоянно шли бои. Не было дня, чтобы на хуторе не стояли воинские подразделения воюющих сторон — то белые, то красные. Всех нужно было поить и кормить — не только бойцов и командиров, но и лошадей. Бумажные деньги — как царские, так и “керенки” — практически обесценились, в семье их было предостаточно, но на них ничего нельзя было купить.
И у белых, и у красных непременно имелась своя контрразведка, которая, когда враг был выбит из хутора, начинала выяснять, почему хозяева до них кормили противника. Как будто можно было не кормить!
Не успела закончиться гражданская война, как началась продразверстка, ничем не отличавшаяся от примитивного грабежа. Спорить с продармейцами, протестовать означало прямую дорогу в ВЧК, а там решение, как правило, было одно — расстрел.
В результате хозяйство пришло в разорение. Оставалась часть закупленной техники, но и ту победившая советская власть забрала в коммуны, созданные из бывших нищих солдат. Одна из коммун образовалась на хуторе Тимофея Ильича. Семье Корчуковых на хуторе оставили только один из домов, лошадь, корову и немного мелкого скота. Но в 1920 году случилась большая засуха, которая погубила коммуну. К 1921 году практически все коммунары, проев последние запасы и скот, разбежались. По воспоминаниям моей прабабушки, коммунары напоследок выловили и съели всех карасей, которых около десяти лет выращивали в пруду.
На какое-то время вновь возродилась надежда. До Оренбургских степей дошла весть, что в Москве большевики объявили экономические послабления (новая экономическая политика). На хуторе опять закипела работа, отремонтировали имеющуюся технику. Многое из того, что закупили для семьи в 1916 году, обменяли у степняков на лошадей и скот. Но своих людских сил осталось мало, а нанимать работников было запрещено.
В этот период Тимофей Ильич решился на отчаянный шаг. Он услышал, что в центре России, в столичных городах стала возрождаться частная торговля, появились кооперативные магазины. Продавать уже было нечего, но имелись еще закопанные рядом с хутором изумруды. О них последние четыре года боялись даже вспоминать.
Решили рискнуть, ведь послабление-то действует. Кому ехать? Порешили: младшему брату. Вновь поделили камни на части. Взяв саквояж с изумрудами, брат Тимофея Ильича на пару недель отправился в Москву. Но домой он не вернулся ни через две недели, ни через месяц. Через полгода узнали: по прибытии поезда в Москву, на Казанском вокзале, он совершенно случайно попал под облаву ВЧК. В саквояже, кроме изумрудов, нашли бумагу, на которой были записаны адрес и фамилия ювелира, купившего камни в 1916 году. Ювелир этот, оказывается, успел сбежать из России, но вот его сын, бывший офицер, остался и, как оказалось, состоял в какой-то подпольной офицерской организации. Об этом сообщили оренбургские чекисты, приехавшие с обыском на хутор.
О судьбе брата Тимофея Ильича его жена узнала только после многочисленных запросов лишь в конце шестидесятых годов. Ей сообщили: Корчуков Петр Ильич в 1922 году за участие в финансировании контрреволюционной деятельности решением ВЧК был приговорен к расстрелу. Приговор привели в исполнение в этом же году. Несмотря на то что Петр Ильич рассказал историю происхождения изумрудов, привезенных в Москву из Оренбургского хутора, в ЧК посчитали, что драгоценные камни являются помощью оренбургских казаков офицерским организациям, продолжающим тайно бороться с советской властью.
На этом все нэповские “послабления” советской власти для семьи Корчуковых закончились.
По воспоминаниям бабушки Марии, ее отец с двумя зятьями дважды под видом поездки на охоту пытался втайне от семьи отыскать место, где его сыновья некогда обнаружили штольню с изумрудной жилой. Они хотели продолжить исследование штольни в надежде на дальнейшую разработку, но оба раза сталкивались с бывшими офицерами и казаками, которые в начале тридцатых годов все еще прятались от советской власти на Южном Урале. Поэтому попытки найти штольню были в конце концов прекращены.
В 1923 году из района на хутор приехали уполномоченные и объявили, что создается новое коллективное хозяйство, членами которого станут все жители нашего и двух соседних хуторов. Вся имеющаяся в наличии техника является уже не совместной, а общей, то есть, как оказалось на самом деле, государственной.
Тогда, полностью отчаявшись, Тимофей Ильич решил все бросить. Правда, уже и бросать-то было нечего. Осталась жена и младшие дети, которых не успели отправить в город, да кое-какая домашняя утварь, оставленная бывшей богатой семье. Но не тут-то было. Власти не разрешили выходить из коллективного хозяйства, а без разрешения переехать в город было нельзя.
Камни были напрочь забыты — ничего, кроме бед, они в семью не принесли. И все же… Году в 1934-м Тимофею Ильичу, как гласит семейное предание, опять-таки не без помощи изумрудов, которыми пришлось поделиться с представителями власти, удалось вырваться из колхоза и окончательно перебраться в Актюбинск. Скорей всего, используя все те же камни (иначе не понятно, где он сумел достать столько денег, поскольку в колхозе их не давали, а продавать больше было нечего, все имущество стало колхозным), он в короткое время построил семь домов для себя и уже взрослых детей и внуков. А затем в 1938 году тихо завершил свою тяжелую, но богатую событиями жизнь.
Незадолго до смерти он решил в последний раз съездить на свой хутор, чтобы проститься с ним и с могилами сыновей. Решил к этому времени он и судьбу оставшихся изумрудов — показал дочери, моей бабушке, и зятю место, где он запрятал остатки камней. Их раскопали, убедились, что с ними все в порядке, и опять зарыли в землю. Бабушка, в отличие от своего мужа, впервые увидела камни, которые принесли семье столько бед.
— Это ваша доля, — сказал Тимофей Ильич. — Может быть, наступит время, когда можно будет ею воспользоваться. Помните, сколько несчастий принесли нам камни, но и расстаться с ними я не мог. Слишком дорогой ценой они достались. Возьмите рисунок и запомните три березки — они главный ориентир. Может быть, вам повезет. Делиться ни с кем не нужно. Все, кто имел на это право, в свое время получили свою долю…
Вскоре умер муж бабушки Марии, мой дедушка. Затем потянулись долгие четыре года войны. В 1944 году на хуторе поселили согнанных с их земель ингушей… Все эти годы изумруды пролежали в земле возле ручья и трех березок. Несколько раз пыталась подобраться к камням моя крестная, младшая бабушкина сестра Анна Тимофеевна (поэтому у нее и оказалась карта), — да ингуши близко к хутору никого не подпускали. Так и дошло дело до 1957 года…
Первый допрос
Утром после нашего возвращения на Опытную станцию баба Мария уехала домой, а мы, дети, остались. К моему удивлению, крестная меня и Юру ни о чем не расспрашивала, а через несколько дней она с мужем уехали в отпуск на море. А мы еще целый месяц от души наслаждались жизнью на Опытной станции. О поездке на хутор и не вспоминали.
В конце июня приехала мама и забрала меня в город. Мне предстояло отправиться в пионерский лагерь сразу на два сезона, на июль и август. До отъезда оставалось несколько дней, и я решил их провести у бабушки. Мама не возражала.
В первый же день я почувствовал, что бабушка Мария как-то изменилась. Она словно охладела ко мне… По несколько раз в день уходила к младшей дочери Тамаре, которая строила новый дом, а меня с собой не брала. Раньше она появлялась там редко, из-за чего муж Тамары на нее обижался. Дом строился долго и медленно — недоставало средств. У бабушки не было денег, чтобы помочь дочери и зятю, а брать взаймы у родственников они не хотели — рано или поздно придется отдавать.
…Назавтра баба Мария, отбыв на стройку, опять оставила меня дома одного. Я прождал ее до обеда, проголодался и отправился за ней. Ну и чудеса! За месяц моего отдыха на Опытной станции стройка преобразилась. Стены выросли до самой крыши, да и крыша была практически готова, оставалось только ее покрыть шифером. Пока я удивленно таращился на волшебным образом выросший дом, во двор въехали два грузовика — с шифером и досками для настилки полов. Бабушка сама — такого никогда не было — рассчиталась с шоферами. Деньги она доставала из сумки, набитой купюрами.
— Баба, откуда столько? Дядя Ваня прислал?
Дядя Ваня, младший бабушкин сын, был капитаном второго ранга и служил командиром отряда сторожевых кораблей в Китае. Я знал, что бабушка просила его помочь сестре построить дом.
Бабушке мой вопрос явно не понравился.
— Ты зачем пришел? Идем-ка домой обедать.
Всю дорогу она молчала. По пути мы зашли к ее двоюродной сестре. Пробыли недолго, вышли на улицу, и тут я заметил, что в бабушкиных руках нет сумки. Я встревожился: а вдруг баба Мария по рассеянности оставила ее на стройке.
— Алик, сынок, ничего я не забыла. А вот ты не забыл ли наш разговор на хуторе?
— О камнях, что ли? Хорошо помню.
— Тогда и о деньгах забудь, — отрезала бабушка. — Ты ошибся, не было их у меня.
Я не раз в жизни убеждался, что у многих старых людей сильно развита способность к предчувствию. Сам я в тот день никаких особых чувств не испытывал. А бабушке явно было не по себе. Я видел, что она чем-то встревожена. Когда мы подошли к дому, она вдруг сказала:
— Алик, иди на автобус и поезжай домой. Там и пообедаешь. А мне сегодня некогда было готовить. Тебе к тому же в лагерь нужно собираться… Деньги-то есть на билет?
— Нет, конечно. Да и ехать рано — мы с мамой договорились, что я вернусь в воскресенье…
Не успел я договорить, как увидел, что на скамейке у нашего дома сидит Николай, участковый милиционер, а с ним двое незнакомых мужчин.
Бабушка схватила меня за руку, и я ощутил, как сильно она дрожит.
— Мария Тимофеевна, здравствуйте. Можно зайти? — вежливо произнес участковый. — Вот у работников горотдела милиции есть к вам пара вопросов.
Я растерялся и, когда бабушка вошла в дом, потянулся было за ней. Но она твердо сказала:
— Нет, Алик, тебе пора домой! Иди к Тамаре, она даст денег на автобус.
В отличие от многих мальчишек я милиции не боялся. За одной партой со мной в школе сидела Таня Шемет, дочь начальника милиции жилгородка, да и жили мы в соседних домах, часто бывали друг у друга. Со многими милиционерами я был знаком. Да и не имелось у меня поводов их опасаться.
Но сейчас… Бабушкина тревога. Пачки денег в сумке. Стройка, которая продвинулась так внезапно… В памяти всплыл ящик с изумрудами. Неужели кто-то о нем рассказал? Мы же не украли эти камни, они по праву принадлежат бабушке! В голове все смешалось. Я не знал, что и подумать. Так и застрял в дверях — ни туда ни сюда. Уйти нельзя. Как оставить бабушку одну с незнакомыми людьми? Нужно срочно предупредить Тамару!
В этот момент в дверях показался участковый.
— Алик, сбегай за Тамарой. Пусть зайдет сюда, но только одна.
Моя тетушка жила практически напротив. Минута — и я там. В нескольких словах рассказал тете Тамаре о деньгах в сумке и милиционерах. Она перепугалась не на шутку, поручила малолетнего сынишку Светлане, старшей дочке, и бегом к бабушке. Едва поспевая за тетей, я отвечал на ее вопросы, она мне что-то втолковывала, но я со страху не разбирал, что именно. Так вместе мы и вбежали в дом.
Баба Мария, обливаясь слезами, сидела за столом. Рядом — с каменными лицами милиционеры из горотдела. На столе был расстелен большой бабушкин платок, а на нем — груда изумрудов. Тамара бросилась к матери:
— Ма-а-ам, ну чего ты плачешь?! Объясни им, что камни не ворованные, что вы с Аликом нашли их в поле. Мы же собрались завтра их сдать… Всего-то четыре штуки продали… Нам ведь положены премиальные, четверть стоимости находки…
А затем участковому:
— Николай, ты-то им скажи! Мы люди порядочные, зачем нас позорить?!
Обернулась ко мне:
— Алик, а ты что молчишь? Расскажи, где вы с бабушкой камни нашли. Иди, покажи то место. Пусть милиция сама поищет, может, еще чего найдет…
Я ревел в три ручья, не понимая, какая у меня умная нянька, моя тетя Тамара. Только много позже я осознал, как быстро она нашла хрупкую соломинку, дававшую хоть какой-то шанс избежать беды. Бабушка-то мигом смекнула и ухватилась за поданную дочерью соломину:
— Алик, сынок, ну расскажи, расскажи им, как мы нашли, когда пасли козу.
Участковый наконец подал голос:
— Мария Тимофеевна, Тамара, успокойтесь. Вас никто ни в чем не обвиняет. В горотдел поступила информация, вот ребята и обязаны проверить. Составим протокол, напишете объяснения, и все будет нормально…
Его слова подтвердил и капитан из горотдела.
— Значит, так, — сказал он веско. — Завтра всем явиться ко мне в кабинет. Там бумаги и составим.
Завернув в платок наши кровные изумруды, которые в один миг превратились из наших в государственные, милиционеры удалились. А бабушка с Тамарой пустились в бурное обсуждение произошедшего. Обе набросились на меня:
— Алик, ты кому-либо рассказывал?!
— Нет, конечно, нет!
— Кто же виноват?
В итоге выяснилось: месяц тому назад Тамару насторожило то, что у бабушки откуда-то вдруг появились деньги. В дом куплен новый стол и стулья, да и стройка, замороженная было по причине безденежья до возвращения Ивана из командировки, вдруг развернулась. Сколько Тамара ни расспрашивала мать, где та достала деньги, вразумительного ответа так и не получала. Тогда, улучшив миг, когда бабушки не было дома, она предприняла решительный розыск и обнаружила спрятанные изумруды. Баба Мария открыла дочери тайну. Спустя неделю после возвращения с Опытной станции она, бедняжка, не нашла ничего лучшего как явиться с четырьмя камнями в городскую комиссионку… Ей бы отнести один камешек, поменьше размером, но до смерти надоела нищета, да и дочь отчаянно нуждалась в деньгах…
Стало быть, именно скупка моментально “стукнула” куда следует… Теперь понятно, откуда пришла беда. Но от этого ничуть не легче. Что делать? Бабушка хорошо помнила, как из-за зеленых камешков арестовали ее отца, а позже расстреляли дядю. Она была в отчаянии.
С кем посоветоваться?
Родственников много, но как раз им-то не следует знать, что именно милиция изъяла у бабы Марии. После смерти отца между его детьми, оставшимися в живых братьями и сестрами, из-за изумрудов сложились непростые отношения. Да и ее бабушкина мать, Пелагея Яковлевна, которой недавно исполнилось восемьдесят пять лет, до сих пор осуждала решение мужа отдать остатки камней старшей дочери. Так что Корчуковы — не помощники. А юристов в семье отродясь не было. Это сейчас, в XXI веке, их у нас почти десяток, а тогда — ни одного. Может быть, именно та тяжелая для любимой бабушки ситуация и подтолкнула меня впоследствии к выбору юридической профессии…
Тамара быстро перебрала варианты и нашла того, кто может нам помочь:
— Коля Панченко! Он — заместитель директора школы, партийный активист, да и многих в горотделе милиции хорошо знает. Его школа-то рядом с милицией…
Но тут же возник вопрос — все ли ему рассказывать? Решили: раз он друг семьи, не стоит от него таиться. Тамара отправилась домой, чтобы покормить детей и переодеться. Как только она ушла, бабушка опять со слезами ко мне:
— Алик, сынок, прости, что втянула тебя в эту историю. Об одном только умоляю: то, что там, на хуторе, осталась половина камней, должно остаться тайной. Это — для тебя! Ни Панченко, ни тем более в милиции об этом рассказывать не надо. Даже Тамаре, няньке твоей, я сказала, что мы из тайника на хуторе выгребли все до последнего камешка. Ты видишь, у Тамары с Иваном непростые отношения. Да и с твоей мамой… Надеюсь, Панченко нам поможет. Он моего Вани лучший друг и одноклассник. Он ведь Тамару любил, хотел на ней жениться, но она предпочла другого…
Через полчаса мы входили в школу. Панченко был на месте. На нас он воззрился с удивлением — очень уж странная делегация Гайдановых ввалилась в его кабинет. Выслушав бабушку и Тамару, стал их ругать: почему раньше не пришли? Мы просидели у него часа два. Панченко обзвонил по телефону множество людей, с кем-то советовался. Я не всегда понимал, о чем он говорит, но одна из произнесенных им фраз произвела на меня особое впечатление: “правовой статус находки или клада”. Наконец, предупредив, чтобы мы молчали как рыбы, он пообещал, что вечером заглянет к бабушке, и отправил нашу делегацию домой.
Он появился, когда уже стемнело. Я тут же сбегал за Тамарой. Когда она вошла, Панченко принялся ее нахваливать: именно Тамарина находчивость спасла нас.
— Расскажи вы, где откопали камни, правовая ситуация была бы совершенно иной. Речь шла бы не о находке, а о сокрытии государственной собственности. Да еще такой важной, как драгоценные камни… Изумруды-то потянули почти на пять килограммов! Тут грозила совсем другая статья…
Много лет спустя, уже будучи прокурором и хорошо зная историю и методы работы НКВД и МВД, я представил себе, что было бы, если б милиция тогда прознала, что бабушкин дядя в двадцатые годы был расстрелян ВЧК за изъятый у него саквояж с изумрудами. В 1957 году это все еще могло служить основанием для выдачи “волчьего билета” как отдельным людям, так и целым фамилиям. Для членов семей, замешанных в подобных историях, была закрыта дорога во многие профессии, а тем более — в КПСС.
Панченко выяснил, что на бабушку никто не доносил. Подвела случайность. Изумруды у нее купил не кто иной, как известный всему преступному миру Актюбинска, подпольный ювелир и скупщик краденного Еся Кац. Комиссионка служила для него не только ширмой. Через магазин он сбывал также воровскую добычу. Недавно Кац на чем-то попался, а при обыске у него среди прочих драгоценностей нашли бабушкины камни.
На допросе подпольный ювелир показал, что изумруды принесла несколько дней тому назад Гайданова Мария Тимофеевна. Она торопилась, и потому договорились подписать квитанции на сданные камни на следующий день. Однако в назначенное время Гайданова не пришла; где она живет, Кац не знает. Документы так и остались неоформленными… Учитывая эти показания, следователи выделили материалы по изумрудам из общего уголовного дела в отдельное, и завтра нас будут допрашивать.
— Я переговорил с руководством милиции, — заключил Панченко. — Пообещали, что, если изумруды действительно не являются похищенными и не находятся в розыске, все обойдется. То, что Мария Тимофеевна продала часть найденного, простят, учитывая ее возраст. Но претендовать на вознаграждение вы уже не можете…
Его перебила Тамара:
— Почему ты сказал, что камни тянут на пять килограммов? Я их неделю тому назад сама на безмене взвешивала. Было почти семь кило.
— Тамар, может, ты ошиблась, — оторопел Панченко. — Или Мария Тимофеевна их разделила…
— Никто ничего не делил! — вспыхнула Тамара. — Теперь понятно, почему не стали составлять протокол у нас дома.
Нянька у меня была строптивой… Тут вмешалась бабушка:
— Тамара, разве сейчас важно, сколько было на самом деле? Главное — Николай с ними договорился. Камни тебе все равно не вернут. Начнешь шуметь, нам будет хуже. Я это уже знаю: с НКВД (так бабушка по старинке продолжала звать милицию) лучше не связываться. Скажи спасибо, что Николай спас нас от позора.
Николай Панченко действительно был нашим спасителем.
Однако нам предстояло пережить непростую ночь и, самое главное, завтрашний день. Каким он будет? Что нас ждет? Всю ночь почти не спали, как молитву заучивали рассказ о том, где, когда и как нашли эти чертовы камни. Бабушка провела ночь в молитвах. До меня доносилось:
— Отче наш небесный, отврати беду от меня, дочери и внука…
Несколько раз я выходил из своей комнаты и заглядывал в зал, где в углу висела икона с неугасимо теплившейся пред нею лампадой. Бабушка стояла перед иконой. Мерцание свечей, тишина, чуть слышный бабушкин шепот… Вершилось какое-то таинство. Бабушка разговаривала с Богом и, без сомнения, верила в Его способность оказать нам помощь.
Верил ли я? Тогда, наверное, нет.
Я часто бывал в церкви — не по требованию души, а потому, что туда ходила моя бабушка Мария. После каждого посещения храма в детской душе оставалось что-то возвышенное. Думаю, моя вера зародилась там, в провинциальной актюбинской церкви, медленно развивалась в стареньком бабушкином доме на улице Огородной. Как мерцающая лампада, теплилась она в моей душе и до лучших времен откладывалась в моем сознании. В зависимости от тех или иных событий она то затухала, то возобновлялась с новой силой. Вера в Бога в полную силу развернулась, как цветок в зрелые годы, и уже никогда не угасала…
Наутро мы втроем брели в милицию, как на эшафот. Никто из нас никогда не был в кабинете следователя, никто не имел представления, что такое допрос… Вот и двухэтажное, вечно облупленное здание горотдела милиции. Внутри оно выглядело не лучше, чем снаружи. (Пройдет время, и я буду тысячи раз входить сюда на протяжении десятка лет, проведу в этих стенах множество ночей как дежурный следователь. Но это — потом, через четырнадцать лет…) А сейчас мы томимся у окна дежурного и ждем, когда за нами со второго этажа спустится следователь.
За всю мою жизнь, за почти тридцатилетнюю службу в прокуратуре я лично, работая следователем, начальником следственного управления или прокурором, осуществляющим надзор за расследованием уголовных дел, допросил тысячи людей и нелюдей в качестве свидетелей, подозреваемых, обвиняемых, потерпевших, экспертов и так далее.
Сам же в качестве допрашиваемого лица был лишь дважды — в статусе свидетеля.
Первый раз, в 1989 году, я выступил в защиту генерального прокурора СССР Александра Михайловича Рекункова, разоблачая клевету, измышленную его подчиненным — “борцом с коррупцией” Гдляном и подручным последнего, Ивановым. Будучи прокурором Целиноградской области, я не мог спокойно наблюдать, как эти “следователи”, нарушая все этические и процессуальные нормы, расклеивают по Москве копии допросов с признаниями, выбитыми ими у первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана И.Б.Усманходжаева, в которых тот оклеветал Рекункова, утверждая, что передал ему взятку в Ташкенте. При этом Усманходжаев забыл, а Гдлян не удосужился проверить, что в указанный ими день я исполнял обязанности прокурора республики и все двое суток, что Рекунков находился в Ташкенте, я ни на минуту не оставлял его один на один с Усманходжаевым. (К этому времени генеральный прокурор уже принял принципиальное решение об аресте Усманходжаева, однако ранее запланированную поездку из тактических соображений отменять не стал. Поэтому, как только Александр Михайлович сошел с трапа самолета, он тут же предупредил меня, что я не должен оставлять его наедине ни с кем из узбекских руководителей. О предстоящем аресте он мне, конечно, не сообщил. Тем не менее его странное, как мне тогда казалось, указание я выполнил скрупулезно. Эти обстоятельства я и изложил в протоколе допроса, который был произведен по моей инициативе новым руководителем следственной группы.) Через некоторое время и сам руководитель Компартии Узбекистана признался в клевете. Доброе имя Александра Михайловича Рекункова было восстановлено.
Второй раз я был допрошен в качестве свидетеля в октябре 1995 года, когда по указу президента России был назначен исполняющим обязанности генерального прокурора России.
Чтобы не допустить внесения моей кандидатуры в Совет федерации для утверждения на этом посту, определенная группа людей уговорила знаменитую по тем временам мошенницу Соловьеву по кличке “Властилина” дать на меня и еще на ряд руководителей страны и членов оперативно-следственной группы показания о том, что мы якобы сдавали в ее “пирамиду” под проценты крупные суммы денег. За это ей было обещано освобождение из-под стражи. (За десять месяцев до того я, несмотря на возражения МВД, лично дал санкцию на ее розыск и арест; в июле 1995 года она и ее муж были найдены с помощью ФСБ и взяты под стражу.) Узнав об этой клевете с экрана телевизора, я в ту же минуту написал заявление о возбуждении уголовного дела и о своем допросе.
Оба эти допроса серьезно повлияли на мое здоровье, да и на карьеру, однако принесли мне моральное удовлетворение. Александр Михайлович Рекунков, с которым в последние годы моей работы в Узбекистане у меня установились доверительные отношения, был полностью реабилитирован. Да и Соловьева, вопреки обещаниям своих покровителей из Государственной думы, МВД и адвокатуры, была осуждена на пять лет лишения свободы и реально отбыла наказание в колонии. По завершении первого срока она вторично, опять-таки за мошенничество, попала на скамью подсудимых, а ее муж спился и покончил жизнь самоубийством.
Но этим допросам подвергался профессионал, прошедший, как говорится, “Крым и рым” в подобных процессуальных делах, написавший немало научных статей о тактике и методике допроса…
А зеленый двенадцатилетний мальчишка, несмотря на бабушкины и тетины слезы, несмотря на ночной инструктаж, всерьез допрос не воспринимал. Многократно прорепетированные фразы и составили мой рассказ следователю, к которому привел меня милиционер, изъявший вчера у нас камни:
“На второй день после возвращения с Опытной станции, где я отдыхал почти два месяца, бабушка попросила меня попасти козу. С козой мы зашли за мясокомбинат, почти на самый берег Урала. На берегу за лето собралось много мусора. В одном месте я увидел шалаш, сложенный из веток, заглянул в него, среди всякого лохмотья увидел ведро, накрытое тряпкой, ударил по нему ногой. Ведро перевернулось, и из него высыпались куски зеленого стекла. Взяв один из кусков, я вымыл его в речке, и он заблестел. По цвету и блеску он напомнил мне ожерелье, которое было у тети Тамары, и мамино кольцо. Наполнил карманы кусками, а остальные собрал обратно в ведро, которое спрятал в кустах. Вернулись с козой домой. Когда пришла бабушка, я показал ей камни. Затем вместе пошли на то место и ведро с камнями принесли домой. Слышал, что бабушка и тетя собирались все сдать в милицию, т.к. камни оказались ценными”.
Следователь, молодой парень, и присутствовавшая на допросе учительница не усомнились в правдивости изложенной мной истории. Это было понятно по интонации задаваемых следователем вопросов, по его мимике и жестикуляции. Он шутил, спрашивал, хорошо ли я осмотрел шалаш, строил предположения о том, кто мог оставить ведро с изумрудами, советовал никому не рассказывать о находке, поскольку те, кто спрятал камни, будут их искать… Разговор-допрос длился всего полчаса и не вызывал у меня никакого напряжения.
Мучился ли я потом угрызениями совести? Нет, тогда обман представлялся мне очередным, но острым и неприятным приключением. Тамара перенесла встречу со следователями спокойно, и, когда ей дали на подпись протокол вчерашнего изъятия изумрудов, полегчавших за сутки более чем на два килограмма, она, помня бабушкину просьбу, подписала его без вопросов. Иное дело — бабушка. Как только она поставила подпись под протоколом, ей стало плохо. Следователи вызвали “скорую помощь”. Бабушку увезли в больницу. Нервное перенапряжение довело ее до инсульта, почти три месяца она пролежала в больнице с парализованными ногами. Сидя у бабушкиной койки, мы, как правило, молчали, и только непросыхающие слезы на ее глазах и то, что она постоянно меня поглаживала, выдавали, насколько тяжело у нее на душе.
Никто больше к этой теме и произошедшим событиям не возвращался. Бабушка вышла из больницы. Все как-то само собой забылось. Достроили злополучный дом, где у бабушки появились новые внуки, что, естественно, прибавило ей хлопот. Старый дом продали. Реже стали ездить на Опытную станцию. Однако в новом доме все как-то не ладилось, бабушка даже приводила священника, чтобы, как она говорила, снять порчу. Не помогло. Тамара с мужем, прожив в нем года два, решили его продать и построить дом на новой земле.
Прошло более семи лет. Меня призвали в армию. На втором году службы, в конце 1965 года, дежурному по воинской части позвонили: меня вызывают на телефонный разговор с Актюбинском. Необходимо было срочно явиться на городскую почту города Лебедин (ныне незалежная Украина), в лесах под которым стояла наша ракетная часть стратегического назначения.
Сержанту Гайданову доверяли: он — комсорг подразделения и член КПСС. Командир подполковник Пятковский выделил машину, и через час к назначенному времени я прибыл на переговорный пункт. Звонила мама. Она плакала…
— Что случилась?
— Сынок, рядом бабушка. Передаю ей трубку.
Я услышал слабый бабушкин голос:
— Алик, сынок, здравствуй, я скоро умру, тебя больше не увижу. Хотела последний раз услышать твой голос, поговорить с тобой и попрощаться.
— Бабуля, ты что! Все будет хорошо, ты выздоровеешь. Дождись меня, через пару месяцев обещают отпуск, тогда и наговоримся вдоволь.
— Сынок, у меня нет даже месяца… Мне трудно говорить… Не перебивай и внимательно выслушай…
Бабушка говорила сбивчиво. Она несколько раз повторила, что написала записку и положила ее в юридический словарь, который мне подарил дядя Ваня, ее младший сын.
— Алик, внимательно прочти… Вспомни, как мы с тобой были на нашем хуторе… Проведай могилу моих братьев, подправь, что необходимо. Я больше попасть туда не смогла…
Через две недели пришла телеграмма, что баба Мария умерла. Конечно, отцы-командиры меня на похороны не отпустили.
Часто в те дни я вспоминал наше с ней житье-бытье. Так получилось, что бабушка Мария была для меня самым родным и близким человеком. И она меня выделяла изо всей достаточно многочисленной родни, на протяжении всей жизни относилась по-особому тепло.
Не так уж и много она прожила, всего семьдесят лет, но какие это годы! Родилась в одной стране, умерла в совершенно другой. Сколько бед обрушилось на нее и всю ее семью, сколько трагедий, которые она переносила с терпением и мужеством… До сих пор восхищаюсь силой воли, мудростью этой по существу хрупкой русской женщины — моей любимой бабушки Марии Тимофеевны Корчуковой-Гайдановой.
Вечная ей память. Она это всей своей жизнью заслужила.
Бабушкино завещание
Домой после службы в армии я вернулся в середине ноября 1967 года. Началась новая жизнь. Первым делом надо было устроиться на работу. У меня — две солидные профессии: электромеханик и токарь. А еще я планировал следующим летом восстановиться в Саратовском политехническом институте, на факультете металлообработки, куда по направлению АЗФ поступил перед армией.
Но мы предполагаем, а партия нами располагала. Когда я явился в горком, чтобы встать на партийный учет, мне объявили:
— Тебя направляют на работу в Актюбинский горком комсомола.
Началась комсомольская круговерть.
Тем временем подоспел день рождения бабушки Марии. Мы с мамой пошли на кладбище, к бабушкиной могилке, и там я вспомнил наш с ней последний телефонный разговор. Дома нашел толстенный юридический словарь, между страниц отыскал записку — шесть строчек на тетрадном листе в клетку. К сожалению, из-за постоянных смен мест работы и жительства сама записка не сохранилась, но я навсегда запомнил ее содержание: “Алик, сынок, я никому не сказала о том, что на хуторе осталось, теперь это принадлежит тебе. Найди время, посети могилу моих братьев. Да поможет тебе Бог, прощай, мой дорогой, береги себя, ты наша надежда”. Лежала в словаре и злополучная картонка с картой.
Череда всяких, значимых для меня событий следовала месяц за месяцем, бабушкино завещание так и осталась покоиться в словаре. Забыл ли я о нем? Казалось бы, следовало забыть и поставить точку на истории с изумрудами, помня, сколькой страданий они принесли предкам. Тем более я был теперь членом партии, одним из руководителей Актюбинского горкома комсомола, учился на юридическом факультете… Мне ли пускаться в сомнительные приключения? Итак, все забыто? Да, забыто!
Так по существу оно и было до октября 1969 года.
Весь предыдущий месяц я ломал голову над тем, что подарить жене, которая должна скоро, как обещали врачи, родить сына. Зарплаты комсомольского работника на жизнь хватало, но я к тому времени получил квартиру — первое в моей жизни собственное жилье, которое нужно было обустроить до появления ребенка. Где достать денег? Занять у родственников? Но они и сами не слишком-то богаты. У друзей? Меня с рождения приучили не жить взаймы, рассчитывать только на свои силы. Как быть?
В первых числах октября жену отвезли в роддом. Счет времени на дни пошел, а у меня в кармане — ни гроша, а в доме — пусто. И ребята из горкома, зная, что ждем сына, пристают с вопросами:
— Подарок купил?
— Мы уже на твое новоселье и сына сбросились. Что вам дарить?
Всю душу вымотали. Ходил на работу как на пытку.
В эти дни тесть, который с нетерпением ждал первого внука, предложил съездить на охоту — появилась, мол, перелетная птица да заодно и рыбы наловим, ведь угощенье-то предстоит устраивать большое.
Очень это было некстати. Настроения — никакого, а как без охоты ехать на охоту! Но раз тесть предлагает, отказаться неудобно. Я спросил:
— А куда?
— Недалеко. На Каргалу, в район водохранилища. Поедем на одну ночь, через день вернемся. Повезет, так и уток настреляем, и рыбы свежей привезем.
Меня как током ударило. Каргала! А что, если…
И даже не додумав мысль до конца, я выпалил:
— Хорошо, давайте съездим. Может, и впрямь повезет…
Всю ночь, один в новой квартире, промучился на раскладушке. Под утро приснился сон. Входит бабушка вся в белом.
— Поздравляю, сынок! Вот и у тебя уже свой дом.
Следом за ней входят два юноши в таких же, как у нее, белых одеждах.
— Мы тоже поздравляем тебя, внук…
Баба Мария их поправляет:
— Это мой внук! А вам он внучатый племянник. Алик, это мои братья. Наступило время ехать тебе на хутор, иначе будет поздно.
Я проснулся в поту. Рассветало… Ничего толком не решив, открываю юридический словарь — и вот она, бабушкина записка, и замусоленная картонка-карта. Несколько раз перечитываю. В сознание впечатываются слова: “Теперь это принадлежит тебе”. Медлить больше нельзя, тесть ждет, пора ехать. Звоню брату.
— Свободен? Хочешь на охоту?
— Конечно!
— Тогда срочно собирайся. Через час встречаемся…
Я сунул карту в карман и побежал на автобус. Тесть меня уже ожидал. Снаряженный мотоцикл с коляской стоял у подъезда.
— Виктор Григорьевич, можно мой брат с нами поедет? У него два выходных. Да и поможет сети поставить.
— Нет вопросов! Правда, тесновато в люльке, но ехать недалеко, потерпит.
В этот момент и брат заявился. Отступления нет. Мы отправились в путь. Настроение у меня — хуже быть не может. В кармане куртки — злополучная картонка, а я все еще ни на что не решился.
По дороге на Орск, ныне уже покрытой асфальтом, мы проехали мимо Опытной станции и через полчаса достигли водохранилища. На берегу Каргалы остановились, прикидывая, как двигаться дальше. Наметили: перебраться на противоположную сторону реки и немного проехать в обратном направлении. По мелководью переправились на другой берег, который оказался изрезанным оврагами. Проехать по нему невозможно. Тесть решил выбраться на проселочную дорогу, которая, по его предположению, должна проходить выше в нескольких километрах, за холмами возле лесополосы.
При слове “лесополоса” я насторожился… Так и есть: не успели обогнуть первый холм, как посреди степи показались вдали знакомые верхушки деревьев.
Я чуть не свалился с мотоцикла. Ведь это и есть тот самый лес, где мы были с бабушкой!
— Виктор Григорьич, давайте чуть ближе к лесу, а?..
— Нет проблем!
Теперь сомнений нет — где-то рядом хутор.
— Виктор Григорьевич, давайте остановимся, немного передохнем. Утром я не успел позавтракать, умираю от голода.
Остановились.
И я кратко рассказал спутникам всю историю. Тесть с братом (он тоже впервые услышал о семейных изумрудах) внимали с разинутыми ртами и глядели на меня как на инопланетянина.
— Раз мы уж здесь, почему бы не попытать счастья, — закончил я в полной тишине.
Они… молчали. Не задали ни единого вопроса. Наверняка решили, что у меня что-то не в порядке с головой. Первым заговорил тесть:
— Так вот почему ты согласился ехать…
— Хотите верьте, хотите нет, но сегодня они мне приснились, — пришлось для вящей убедительности пересказать и сон. — Думаю, если повезет найти место, втроем мы за час управимся.
— Лады, — решился наконец тесть. — Показывай, куда ехать.
— Вдоль лесополосы. Там должна быть грунтовка…
Поехали. Минут через пятнадцать увидели, что в лес углубляется проселочная дорога. Свернули на нее. Не успели подняться из оврага, как у меня екнуло в сердце: поселок!
Вроде бы тот, но и не тот… Как сильно все изменилось за двенадцать лет. Мы выехали на окраину современного просторного поселка. Одних жилых домов — больше двадцати. Людей, правда, не видать — все на полях, еще не закончилась уборка хлеба.
И все же поселок — тот самый. Вдалеке я различил дом, в который мы с бабушкой некогда заходили. Подъехали к нему. Все правильно, это точно бывший хутор Корчуковых.
Теперь надо найти могилы.
Мы проехали к холму, на котором возвышался летний навес для дойки коров. Под ним дородная женщина переливала в бидоны молоко. Она только что закончила дойку. Неподалеку десяток пятнистых коров пощипывали траву.
Поговорив с дояркой, мы выяснили, что в поселке помещается отделение большого совхоза. Женщина жила в этих краях больше десяти лет. Она подтвердила, что на месте летней фермы было прежде кладбище, но после строительства большого Каргалинского водохранилища холм дал осадку и начал сползать в овраг. Начальство распорядилось куда-то могилы перенести… Плотину прошлой весной прорвала талая вода, и ее уже не стали восстанавливать…
Я вспомнил бабушкин прием.
— Можно, мы в овраге червей накопаем?
— Да ради бога, копайте на здоровье.
И мы наконец спустились в овраг. Да, место узнать трудно. Под ногами очень мокро — видно, что ручей выбился на поверхность. Где же три березы? Пришлось много раз осматриваться, вспоминать, прикидывать, как и что, пока до меня дошло: да вот они! Вернее, то, что от них осталось. Какие-то умные головы спилили деревья. Ручей подмыл корни, и полусгнившие остатки трех стволов свалились в овраг.
Какое варварство! Посреди голой степи люди посадили лес, десятилетиями его выращивали, а другие пришли на готовое и, вместо того, чтобы бережно хранить лесной оазис, начали его уничтожать, чтобы построить столь временное сооружение, как летний навес для дойки коров.
Березы лежали почти рядом с тем местом, где ранее росли. Теперь у нас имелась точка отсчета. Вот и знакомый тальник, колючая ежевика. Сверившись еще раз с картой, начали копать. Прошел час, другой, третий… Ничего. Все бесполезно. Я готов был провалиться сквозь землю.
— Все, хватит!
Брат с радостью бросил лопату, но тесть неожиданно возразил:
— Нет, Олег Иванович! — так он меня величал, когда был мной недоволен. — Если верить карте, ящик где-то здесь. Как же ты его закопал, что сам найти не можешь? Не-е-ет, продолжаем.
Прошел еще час. Копали мы истово. Перемазались с ног до головы в грязи, но остановиться не могли. Появилась какая-то злость. Все напрасно. И тут вдруг брат, рывший яму метрах в ста от меня, громко, на весь лес, закричал:
— Их уже давно кто-то выкопал!
Господи, да это простое предположение первым делом должно было прийти нам в голову! Сразу все стало на свое место…
Через полчаса мы добрались до места, которое наметили для лагеря четыре часа назад — до приступа кладоискательской лихорадки, и поставили палатку. В полном молчании. Не перемолвившись ни словом. Смыли с себя грязь, поставили две сети, взяли ружья и разошлись в разные стороны искать место для вечерней охоты…
Верно говорят: нет удачи в одном, так повезет в другом. Охота оказалась очень успешной, вместе выбили с десяток уток, да и на зорьке еще взяли. И рыбалка не подвела, утром сети были битком набиты рыбой. Я еще подумал: “Вот, избавился я от “изумрудной мечты”, и как все сразу хорошо пошло”.
В полдень следующего дня собрались в обратный путь. Вчерашнее не вспоминали. И договорились: о нашем приключении — молчок. Не то засмеют. По дороге я порвал карту на клочки и выбросил. Все! Искушение судьбы осталось позади. История с изумрудами завершена.
Время показало, что я поторопился с выводами.
Развязка.
Прошло несколько лет. Я окончил институт, получил диплом юриста, уже пятый год трудился в Актюбинской городской и областной прокуратуре. Уголовные дела стали каждодневной моей заботой, и получалось, кажется, неплохо.
В конце 1973 года в Казахстане произошли структурные замены, затронувшие и Актюбинск. Были упразднены все городские партийно-советские и правоохранительные органы. В городе был создан новый район — Пролетарский, прокурором которого назначили меня, а начальником милиции — Манира Акчурина.
Акчурины — большая семья, пользующаяся в городе известностью и уважением. Корни их — оренбургские. Как и Корчуковы, они переехали в актюбинские места в начале ХХ века и организовали большое торговое дело. Прошли десятилетия, власть сменилась, а влияние Акчуриных в торговле сохранилось. С самим Маниром, хотя он старше меня по возрасту, я был знаком со времен работы в горкоме комсомола. Тогда Манир в городском отделе милиции курировал оперативные комсомольские отряды, бывшие у милиции на подхвате и помогавшие бороться с преступностью. С его племянником Рашидом Акчуриным мы учились в одной группе в юридическом институте, а по его окончании поддерживали постоянные добрые отношения…
Затем сменили и начальника областного УВД. Новый руководитель, не из местных, принялся ворошить старые дела. Активное участие в ревизии принимала, естественно, и прокуратура. УВД и РОВД еженедельно приносили к ним десятки дел, чтобы получить согласие прокурора на их возобновление.
Как-то изучая одно из дел более чем десятилетней давности, я наткнулся в нем на фамилию, редкую в нашем городе, но почему-то показавшуюся мне знакомой, — Кац. Долго думал, каким образом она оказалась у меня в памяти, но так и не вспомнил. Дважды перелистал дело и не обнаружил ни единого намека… Собрался уж было вернуть папку в канцелярию для отправки в УВД, но решил еще раз взглянуть на копию паспорта, имеющуюся в деле. И опять не нашел никакой подсказки. И только в справке о судимости обратил внимание на то, что Кац в 1957 году был осужден Актюбинским горнарсудом за скупку краденого и незаконный оборот драгоценных металлов. Однако приговор был отменен, и дело возвращено для доследования.
И тут меня осенило: Еся Кац! Неужели тот самый? Интересно, чем для него обернулась та история? Я позвонил Акчурину.
— Манир, старый архив горотдела у вас?
— У нас.
— Можно ли найти дело Каца 1957 года?
— Попробуем! Если нет, то оперативно-розыскное дело точно сохранилось.
Дня через три Акчурин появился у меня в кабинете с загадочной улыбочкой.
— Олег Иванович, дело Каца прекращено и по давности уничтожено. А ты-то, оказывается, кладоискатель…
И положил на стол папку с бумагами. Я ее раскрыл, и меня словно холодной водой окатило. Первый лист: постановление о выделении из уголовного дела Е.Каца материалов в отношении Гайдановой М.Т. Второй лист: постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении Гайдановой Марии Тимофеевны за отсутствием состава преступления.
Я впал в какой-то ступор, листать дальше не могу… Акчурин понял мое состояние и первым прервал затянувшуюся паузу.
— А ты знаешь дальнейшую судьбу изумрудов?
— Нет, — промямлил я.
— Тогда послушай. Кому, как не тебе, положено ее знать, — сказал Манир. — Камни направили в УВД на склад конфиската и вещдоков. А завскладом был один очень ушлый майор. Я сам тогда только начинал работать в ОБХСС. Мы в то время много чего изымали, а толком все оформить не успевали. Хранить изъятое в кабинетах запрещалось. Вот мы и тащили конфискованное сразу на склад. Только там какая-то чертовщина творилась. Вернешься позже, чтобы дооформить документы, а конфискат либо подменен, либо его недостает… Подозревали майора, но он — участник войны, орденоносец, вхож к руководству… Одним словом, сам понимаешь… Погоди, а ты где был-то в 1965 году? Это ведь нашумевшая история. Аширов ее расследовал…
Следователя, которого упомянул Манир, я знал очень хорошо и, более того, был ему многим обязан. Именно Аширов, участник и инвалид войны, человек безупречной репутации, следователь с почти тридцатилетним стажем, на протяжении без малого двух лет учил меня тонкостям следственно-прокурорской практики.
— Что Аширов расследовал? — спросил я.
— Кражу камней. Так ты действительно ничего не знаешь?..
— Манир, я в то время второй год трубил в Советской армии. А нас, ракетчиков, из украинских лесов не выпускали.
— Странно, что Аширов тебе ничего не рассказал. Забыл, наверное, старый черт… Так вот, весной 1965 года краевое УВД1, видно, по команде КГБ вдруг решило сделать полную ревизию склада, где хранились конфискованные предметы. У многих милицейских и партийных жен стали появляться перстни, серьги и ожерелья с изумрудами… Ревизия была проведена внезапно и выявила недостачу многих вещей. Но самое главное — пропало более четырех килограмм изумрудов. Да-да, именно тех самых, ваших. По результатам ревизии возбудили уголовное дело, вот его-то и расследовал Аширов.
— И чем все закончилось?
— А ничем, — усмехнулся Манир. — Прохиндей-майор через несколько дней поехал с друзьями на охоту. И утонул по пьяни или дружки утопили… Аширов его и допросить не успел. Состоялось, правда, шумное бюро горкома партии, кому-то вкатили выговор, сняли с должностей двух полковников УВД… На сем дело и завершилось.
И я в который раз подумал: может, оно и к лучшему, что мы с тестем и братом ничего не нашли.
Манира Акчурина я все же посвятил во все подробности. Год спустя, на весенней охоте. Компания охотников собралась своя, небольшая. В таких вылазках главное — это не сама охота, а процесс общения: бредешь с ружьем по широкой степи, разговариваешь, а вокруг тебя то из одного оврага справа, то с другого болотца слева вылетают утки, гуси, вильнет вдалеке пламенным хвостом лиса…
Мы невольно ударились в воспоминания о предках. Оказалось, что дед Манира помнит моего прадеда Тимофея Ильича. Наши прадеды торговали на одних и тех же ярмарках. В порыве нахлынувших чувств я поведал Маниру всю изумрудную эпопею без утайки и был уверен, что он подивится услышанному. Его реакция меня поразила.
— Не удивляйся, Олег, но о многом я уже знаю.
— Быть того не может! Полностью эту историю не знает сегодня никто. Даже матери и тете известна лишь часть.
— Послушай, Есю Каца наша семья хорошо знала. Татарские жены любят цацки, а где их в городе можно купить? У Еси. И когда в прошлом году ты попросил меня найти в архиве материалы по его делу, то, прежде чем дать тебе, я сам внимательно их изучил. Если честно, всякие мысли в голову приходили. Ты же знаешь, как к тебе относятся в милиции после ареста всего нашего отдела вневедомственной охраны…
Он говорил об эпизоде, получившем известность во всем СССР, — за один день прокурор Пролетарского района города Актюбинска, то есть автор этих строк, одновременно арестовал восемь работников милиции.
— Конечно, — продолжал Акчурин, — у меня тогда сразу возникли сомнения в правдивости ваших показаний. Но сейчас все выстроилось. Спасибо за откровенность. Понимаю ее цену. Скажи, а ты никогда не пытался еще раз поискать вторую половину клада?
— Нет.
— И карту вправду выбросил?
— Я поклялся себе, что с меня хватит. Все.
Откровенный разговор с Маниром, думалось, поставил последнюю жирную точку в этой длинной истории. Но не прошло и двух недель, как утром в понедельник Акчурин мне позвонил.
— Олег Иванович, ты сводку УВД о происшествиях за субботу и воскресенье читал?
— Нет, к нам пока не поступила.
— Тогда срочно приезжай. Есть очень интересная для тебя информация.
— Манир, объясни, что произошло?
— Приезжай, не пожалеешь. Это не телефонный разговор. Да не волнуйся, ничего плохого. Думаю, наоборот, тебе понравится.
Я, однако, не люблю сюрпризов. Районная прокуратура находилась в одном здании с областной. Я поднялся наверх. Заглянул к прокурору-криминалисту.
— Рашид, у тебя последняя сводка УВД есть?
— Нет, еще не привезли, но я созванивался с дежурным. Ничего важного по нашей епархии нет. А что, тебя что-то конкретное интересует?
— Да нет, так…
Что же произошло такое, о чем Акчурин по телефону сказать не решился? Обуреваемый нетерпением и мрачными предчувствиями, я поехал в милицию.
— На, почитай, — Манир вместо приветствия протянул мне сводку. — Да ты не трать времени на всю целиком. Гляди на третьей странице, по Ленинскому району…
Читаю, читаю… О, господи! “В субботу чабан совхоза *** возле лесопосадки в районе поселка обнаружил деревянный ящик, в котором при вскрытии находилось около семи килограммов драгоценных камней, предположительно изумрудов. По данному факту начата проверка принадлежности”.
Вот те, бабка, и Юрьев день!
— Прочел? — спросил Акчурин. — Отпускай свою машину, едим в Бадамшу.
— Зачем?
— Как “зачем”? Неужели не хочешь взглянуть на них своими глазами? Сегодня или завтра камни заберут в УВД, потом к ним не подойдешь. Поехали! Часа за три-четыре управимся, такой исторический шанс нельзя упустить. Да и твои терзания о том, что не сумел найти камни, пропадут сразу и окончательно. Не мучай себя, я же вижу, поехали. Водителя не возьмем, сам сяду за руль.
Я послушался со смутным каким-то чувством… На подъезде к Бадамше Манир сказал:
— Начальник местной милиции — парень не простой. Увидит, что проявляем интерес к ящику, непременно доложит в УВД и районному уполномоченному КГБ. Давай скажем, что едем по делам в Орск, а к нему заскочили по дороге. Планируем через пару недель приехать на охоту, вот и решили заранее спросить, где тут места получше.
Все предусмотрел умный Манир…
В районной милиции дежурный доложил, что начальник не у себя, а вместе с экспертами-криминалистами из УВД в кабинете следователя.
— Ну, Олег Иванович, что я тебе говорил? — шепнул мне Манир. — Сейчас такое начнется… Не подступишься. Хорошо, что успели.
В кабинете следователя — толпа. При нашем появлении раздался гомон удивления. Мы небрежно объяснили: заглянули по дороге в Орск, чтобы присмотреть место для охоты… И, как бы между прочим, полюбопытствовали:
— А у вас что за сбор?
— Да вот, полюбуйтесь! Когда надо помочь с убийством, криминалистов не дозовешься. А не успели сообщить о находке драгоценных камней, как они с утра тут как тут.
Пока Манир отвлекал разговором внимание здешних ребят, я разглядел их находку, стоявшую на столе. Сомнений не было. Это был он, тот самый наш с бабушкой ящик! Я оцепенел…
Акчурин взглядом спросил меня: “Твои изумруды?” Увидев, что я застыл как камень, понял без слов — мои. Отвернулся и спросил у начальника милиции:
— И у кого вы все это добро изъяли?
— Да ни у кого… В субботу позвонил участковый из ***-ского совхоза. К нему этот ящик приволок чабан. Тот разглядел слово на крышке “патроны”, подумал: начнет отковыривать крышку, взорвутся. Участковый, молодой, прочел год выпуска патронов “1914”, тоже побоялся открывать. И к нам. Мы металлоискателем пощупали — никакой реакции. Вскрыли — а там на миллион, говорят, потянет.
— Ну, а выяснили, чей ящик? Как он в совхоз-то попал? — не унимался Манир.
— Вчера группа оперов опросила старожилов тех мест. Пока версий две. До войны рядом был старый хутор, в нем с сорок четвертого года жили сосланные ингуши. Местные их боялись и эти места стороной обходили. В 1957 году ингушам разрешили уехать, но они, говорят, через год возвращались зачем-то… Предполагаем, что это их добро. Урал — рядом; добыли камни и спрятали в овраге, а потом, наверное, найти не смогли. А когда водохранилище построили, в округе произошла серьезная подвижка грунта. Да еще в поселке старую дамбу прорвало, и вся вода ушла по оврагу. Много деревьев с корнем повырывало. Вот, скорей всего, ящик и вынесло наружу.
— А вторая версия?
У меня уже сил не было все это слушать. Начался нервный тик.
— Манир, опоздаем в Орск!
Но он только отмахнулся:
— Да ладно, Олег Иванович, успеем… Так что за версия-то?
— Наш чекист ее выдвинул, — охотно продолжил начальник. — Он уже успел раскопать, что во время гражданской войны на хуторе жил какой-то кулак и что в усадьбе несколько дней стоял отряд под командованием заместителя атамана Дутова. Казачки-то, вернее всего, и зарыли патронный ящик с изумрудами. Мы больше к этой версии склоняемся. Учитывая дату выпуска патронов. Правда, эксперты сомневаются — солидола тогда такого не было…
Манир взял в руки один из изумрудных осколков, потер его ветошью. Камень переливчато заиграл глубоким зеленым светом.
— Олег Иванович, на-ка, подержи. Грамм на сто потянет. Ребята, а общий вес велик?
— Почти семь килограмм.
— Да, солидно! Теперь наверняка все получите награды… Ну, а нам-то куда посоветуете в пятницу на охоту приехать?
На обратном пути мы остановились на Жаман-каргалке, одном из притоков Каргалы. Манир достал пакет с припасами. Разложил на капоте машины колбасу, хлеб, поставил бутылку коньяка, минеральную воду…
— Ну что ты, Олег, скукожился? Конечно, я тебя понимаю… Но потом скажешь мне спасибо за сегодняшний день. Давай-ка выпьем за наше государство, которое все богатеет и богатеет. А мы все мужаем и мужаем. Может, когда-нибудь и забронзовеем. А если серьезно… Выпьем за окончание этой истории, затянувшейся на шестьдесят пять лет. Теперь твои родичи на небесах успокоятся. Успокойся и ты. Нашему поколению нужно надеяться только на себя и гордиться тем, что мы получили от предков ничем не запачканную фамилию.
И мне вдруг полегчало. Словно я камень с души сбросил.
— Да, Манир, друг мой, ты прав! Знаешь, в кабинете следователя, глядя на изумруды, я четко представил жуткую ситуацию, в которой мог оказаться, если бы, не дай бог, сам их нашел. Во что превратилась бы моя жизнь? Какая у меня, комсомольского работника, члена партии, была возможность воспользоваться этими камнями? Вариантов немного. Или связаться с людьми, подобными Кацу… Или, сознавая, каким недоступным богатством обладаешь, сидеть и ждать… А чего ждать? В любом случае, это значило бы повторить судьбу предков. Но я не хочу повторения. Бабушка мне совсем другое завещала…
И действительно, за все эти годы, когда мне во сне доводилось встречаться с бабушкой Марией, она больше ни разу не заговаривала со мной об изумрудных камнях, которые, по большому счету, ничего, кроме бед и тревог, нашей семье не принесли.
Что она мне завещала? Силу воли, русскую смекалистость, выработанную тысячами лет мудрость… Она не учила меня Закону Божьему, но своей праведной жизнью научила меня вере. И вера, как основа мировоззрения, формировала мое отношение к тем или иным проблемам, помогала решать их, защищала в острых ситуациях. Именно внутреннее ощущение, что ты находишься под сенью Веры, которая была основополагающей силой жизни и духа дедов и прадедов, дает энергию и нам, сегодняшним их наследникам.
И не столь важно, вера ли это в Христа, Аллаха или Будду. Важно то, что человек с верой в сердце никогда не покривит душой и не сотворит зла своему ближнему.