Любовь паровозов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2008
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
“Самое хрупкое и трогательное из всего созданного человеком, это локомотив”.
Редьярд Киплинг
24 ноября 1947 года на ж/д вокзале “Риони” стоял туман.
Персонал станции сидел в диспетчерской вокруг жестяной печки. Сидели, щурили слезящиеся глаза. Время от времени кто-то произносил что-то вроде: “Дым полезен для глаз как дезинфекция…” Остальные молча слушали.
Сырые дрова в печке шипели и выдували пузыри.
Ветер стучал ставнями.
Двадцатилетнее переходящее знамя, сложенное поверх сейфа, не подавало признаков жизни и даже не отпугивало мух.
У знамени были две дочки, тоже переходящие: одна на станции Зестафони, другая в Азербайджанской ССР, в Джандаре1 или в Джандабе, без конца переходившие из рук в руки.
1 Станция в Азербайджане, на бывшей ЗКВЖД. Находится на прежнем месте.
На путях между шпалами курица сортировала остатки, просыпавшиеся из поезда Тбилиси—Батуми.
На пятом пути машинист маневрового паровоза — ФД-135 ЗКВЖД № 805-4 — Беглар Вардосанидзе протирал поручни — наводил блеск.
— У! У! У! — вскрикнул Ф-135, тронулся с места и стал набирать скорость.
Беглар так и застыл с тряпкой в поднятой руке.
— У-у-у! У-у-у! У-у-у! — донеслось со стороны соседней станции Аджамети.
На всей ЗКВЖД так громко мог кричать только паровоз ИС-235 № 83501, во время капремонта прозванный Эрмони. Он сжигал за час семь тонн угля, американским инжектором системы Стефенсона легко подавал воду из двойного тендера в жаровую трубу и потому не простаивал, что давало его машинисту Грише Мелкадзе 13-ю зарплату “За честный и доблестный труд”, а раз в квартал еще 30 рублей “безаварийных”, которые, как оклад, получала супруга Гриши.
* * *
Сидевшие возле печки навострили уши в сторону Аджамети.
Эрмони ИС-235, беспрерывно вопя, приближался к станции Риони. Земля гудела под его колесами. Весь персонал до единого выбежал из диспетчерской на платформу: Отар Бурджанадзе, Омар, Цира (фамилий не помню), Гриша Чивадзе — хореограф, замученный похмельем Имедашвили и отставший от поезда безпаспортный, без определенного рода занятий ленинградец — со спортивным чемоданчиком под мышкой и изжеванной кепчонкой на голове.
Эрмони ИС-235 на полном ходу ворвался на станцию, не снижая скорости, отцепил свои четырнадцать вагонов Москва—Сочи, отшвырнул с путей машиниста Григола Мелкадзе, вместе с его лопатой перебросив через кусты в вонючие заросли бузины, где во всю орудовал рылом огромный хряк. Облегченный, освобожденный от вагонов, ИС-235 гнался за ФД-135 Рамоной, которая, миновав стрелку на разъезде, уходила в сторону Цхалтубо.
— Ой, убьет он ее! — крикнула Цира, локтем стирая помаду с тонких губ.
— Ну пускай на Цхалтубо! Переведи стрелку на Кутаиси! — кричал Отар Бурджанадзе.
— Горе мне, горе! — вырвалось у Имедашвили таким голосом, что он и сам перепугался.
Однако было уже поздно!
Эрмони ИС-235 успел проскочить стрелку и помчался в сторону Цхалтубо за ФД-135, прозванной среди своих Рамоной.
— Где аварийный! — запросил ленинградец.
— Акстафа! Евлах! — спотыкаясь на шпалах, отозвался Отар Бурджанадзе.
— Кого ждем?! — ленинградец понесся по цхалтубской ветке, при каждом шаге перемахивая через три шпалы. За ним цепочкой потянулся персонал станции Риони.
Расстояние между Эрмони и Рамоной постепенно сокращалось.
— Стой, негодная распутница! — вопил Эрмони ИС-235.
— Что он кричит? — требовал перевода ленинградец.
— Он кричит — она блядь! — перевели ленинградцу.
— Что за бред? ФеДе такая же железная, как ИЧ! Кто металл ебать будет?!
— Не знаю! Но нас будут! — откликнулся Отар.
— Вас давно пора!1
1 Набранное курсивом в оригинале воспроизведено по-русски.
— Вай, вай! Ну и понедельник! — сеял семя между шпал Имедашвили.
— У-у-у! От меня не уйдешь! — вопил Эрмони.
Эрмони был мощный паровоз, исколесивший весь СССР, с прекрасной автобиографией: Норильск, Иркутск, Усть-Каменогорск, Улан-Удэ. Вместе с Косыгиным вывозил заводы с поля боя и перемещал их в Кузбасс. Чего только не перевез он за свою жизнь: камни, нефть, лес, чугун, смолу, генераторы… Могуч и черен был Эрмони, повидавший виды.
Ему ничего не стоило догнать резервный паровоз Рамону. Рамона понимала это и решила сойти с рельсов на пашню.
Подумала: “Доберусь вдоль Риони до Кутаиси, а там в депо парторг вмешается; разве что он поможет своим кристальным авторитетом…”
ИС Эрмони, не раздумывая, последовал за ней, но, поскольку был вдвое тяжелей, тут же увяз, окутавшись густым, маслянистым дымом.
— Чего тебя понесло в Цхалтубо?! — слышался из клубов дыма низкий голос Эрмони.
— Тебе Гриша наговорил, Чивадзе? Неправда все! Неправда! Неправда!
— А вот и нет! Вот и нет! Вот и нет! — зачастила с голой ветки птичка в пестром наряде; верх наряда был ей тесноват, отчего штаны задрались до голеней.
— А ты что за делегатка! — возмутилась Рамона и пустила в нее тонкую струйку пара из свистка.
Птичка сменила ветку.
— На танцплощадке! На танцплощадке! — верещала она.
— На танцплощадке?! — взбеленился Эрмони. — Убью!
— Может, я устроила танцплощадку на запасных путях?! Стояла себе у светофора, ждала зеленого, в вагонах как сельди в бочке…
— Спроси у нее про генерала Кукури Абрамидзе… — прочирикала птичка, будь она неладна, и повисла на ветке кверху ногами.
— Так я и знал! — Эрмони рванул к Рамоне. Он свирепо вращал глазами и плевался грязью. — Генерал Абрамидзе! Фронтовой друг!
— Кто третий год не едет с семьей в Индию? Кто то и дело летает в Кутаиси и кто подглядывает за женщинами из-под балкона…
— Спроси, почему на ее ступеньках поставил патефон генерал Абрамидзе!
— А что тут аморального? Вежливо отдал честь: “Разрешите, товарищ?” — спросил как старший брат.
— А чью ножку после этого он поцеловал? Мою?! Мою?! — дразнилась птаха. — И при этом твердил: “У нее четырнадцать ног, и все прелестны!”
— Что б мне твой гроб носить из Риона в Аджамети и обратно! — Рамона опять пустила в птичку струйку пара.
— А кто объелся таганрогской селедки и не отравился?!
— Кто развалился на твоем тендере поверх угля 9 мая всю дорогу от Цхалтубо до Кутаиси?!
— Он уже на ногах не стоял, вот и прилег… Человек же не паровоз, чтобы на ногах тошноту сносить.
— Все! Кончилось мое терпение! — Эрмони сорвал с себя дымящуюся прокопченную трубу и швырнул в Риони. — На кого променяла!
ИС-235 совершенно потерял контроль над собой. Колеса, пружины, краны, тридцать восемь тормозов — все летело в разные стороны в светающем желтовато-розовом небе — что в сторону Гурии, что в сторону Рачи, или за Аджарский хребет, и дальше, к праотцам, от Магриба до Машрика.
Эрмони содрал с груди великолепный бронзовый барельеф Сталина и стал бить им об рельсы.
— Это ты заставил меня точить рельсы до Норильска! Ты оторвал меня от любимой! Не насытилось твое сердце пятилетками в четыре года! Аспид, змей! Кого мы драили до блеска зубным порошком!
Эрмони в гневе лишился рассудка! Он вырвал из груди котел вместе с редукторами и трузами и запустил в сторону узловой Самтредии. Над Имеретией разорвался котел мощностью в двенадцать атмосфер1!..
Двенадцать атмосфер!
Двенадцать атмосфер — это не шутка!
С неба хлынул горячий дождь.
ИС-235 больше не существовал.
— Отдохнул, бедняга! — проговорил Имедашвили.
— Кого теперь ждать твоей Рамоне?! Кто принесет мне запах моря из Кобулети?! Кто обласкает меня белыми усами! Горе мне, горе! — запричитала Рамона и повалилась на бок.
— Мяту! Мяту скорее! — затребовал ленинградец. — Так положено по инструкции.
Технический персонал ринулся в травы на поиски дикой мяты — омбало. Ее срывали и пучками пихали всюду Рамоне, но ничего не помогало. Рамона скончалась.
— Вот это любовь! — вздохнул Имедашвили, снял шапку и локтем оттер пот со лба.
— Бедная моя Рамона! — Цисана погладила рукой манометр, стрелка на котором опустилась ниже нуля. — С кем мне теперь поделиться своим, девичьим! Что же ты наделала, девочка! — тихо всплакнула Цира.
— Надо составить акт! — сказал ленинградец.
Тут же у дороги присели на камни у выкрашенной в синий цвет ограды в три доски. Ограда была похожа на трех братьев Тикарадзе; еще четверо их братьев отбывали срок в Казахстане2.
1 Для сравнения: в колесах грузовых машин давление составляет 2,2 атмосферы (Р.Габриадзе).
2 Иронически обыгрывается героическая баллада о семи братьях.
АКТ
“23 ноября в 11 часов 15 минут по местному времени, в результате злостного недосмотра начальника службы движения станции Риони машиниста Валериана Мелкадзе и диспетчера Григория Чивадзе, на перегоне ж/д станции Риони и ж/д станции Цхалтубо в результате любви произошла катастрофа, приведшая к гибели паровозов ИС-235 83501 и ФД-135 ЗКВЖД, ранее приписанной к Северной ЖД ст. Балагое.
Человеческих жертв нет.
Дело передано отделу КГБ Закавказской ЖД.
Акт подписали:
Начальник отдела КГБ ЗКВЖД Нижарадзе Порфирий Ивлианович, секретарь по идеологии Савел Петрович Гурешиадзе, старший машинист Кутаисского ДП Коробков Егор Алексеевич1.
Акт также подписали Гриша Чивадзе, Цира, ленинградец и три брата Тикарадзе — Джемал, Гиви и Важа Чкония.
1 Акт в тексте рассказа составлен и подписан по-русски.
* * *
Через полтора месяца состоялась выездная сессия суда.
Чивадзе и Валериану Мелкадзе присудили по пятнадцать лет особого режима, Артему Деняге и Имедашвили — по десять лет, “мимоходом” ленинградцу и Цире по два года (условно) и по 30 рублей за проявленную инициативу в пользу детского сада, кутаисскому машинисту Коробкову Е.А. — двенадцать лет (скончался во время вынесения приговора). Отара Бурджанадзе исключили из партии, Бабунашвили — восемь лет за попытку ограбления комиссионного магазина, начальнику КГБ Кутаисской ЖД Нижарадзе — двадцать пять лет, Беглару Вардосанидзе… Хватит! Довольно!
Хватит снова переживать испытанное пятьдесят лет назад. Опустим занавес.
Хватит и того, что я ходил в те годы в школу: прыжки по лестнице через пять ступенек, катание на новеньком сине-белом троллейбусе; перекрахмаленная мамой простыня, первый морозец в начале зимы и свернувшаяся в клубок кошка… А как забыть слабую — 0,7 улыбку девчонки с хроническим насморком? У нее были прозрачные уши, фарфоровые уши “энциклопедически развитой” ученицы 7б класса № 1 женской школы, выпачканный чернилами указательный палец, тоже прозрачный, хоть и в чернилах, Господи, как же ее звали?
Ламзира?
Ах, какое было время!..
Но неужели так ничем и закончилась история любви ИС-235 83501 ЗКВЖД и ФД-135 3КВЖД, к которым еще до судебного заседания пожаловал “на разборку” осоловевший Артем Деняга со своей бригадой, и, если имелся на паровозах приличный цветной металл, весь разошелся по окрестным селам на котлы для самогонных аппаратов. То, что осталось, перевезли в кутаисское депо и разобрали — разделили на мелкие части.
Из остатков ИС-235 и ФД-135 была собрана маленькая дрезина: три пары шатких, трепетных колес, связанных чуть не хлопковой нитью; сбоку керосиновый фонарик. Она тихо катила через заросли гранатового кустарника, светя кротко, как светлячок. Она боялась мальчишек, коловших под ее колесами грецкие орехи, выправлявших на рельсах ржавые гвозди и вырывавших молочные зубы, для чего один конец нитки петелькой набрасывался на зуб, а другой привязывался к дрезине. Мальчишки очень мучили ее, особенно когда подкладывали для расплющивания гривенники и полтинники.
Так она ходила несколько лет между станцией ж/д Риони и станцией ж/д Цхалтубо, проверяла параллельность рельсов — такая на ней лежала ответственность.
Однажды шпалы набубнили ей, что у нее есть брат — “Снегоочиститель-1А”, тоже собранный из колес и деталей Эрмони ИС-235 и Рамоны ФД-135. В снежную зиму 1949 года он погиб на отрезке Кутаиси—Ткибули, неподалеку от станции Моцамета, — свалился с обрыва, его отдельные детали докатились до реки Цкалцителы.
Услышав новость, дрезина остановилась. Она понимала, что должна хотя бы всплакнуть, чтобы в придорожных зарослях и окрестных садах не осудили: “Бессердечная, родного брата не оплакала…”
Стоял август. Всхлипнула дрезина, запричитала негромко, вроде бы даже втянулась, увлеклась, но незаметно кончились слезы и затих голос. Потом, когда Петре Гурешидзе переставил ее с рельсов, чтобы пропустить встречный электровоз, и вернул назад, она еще раз попыталась всплакнуть, но не смогла вспомнить по какому поводу. Взглянула на болтливую птичку — не подскажет, не напомнит ли… Но птичка к этому времени постарела, полиняла; она без конца совала головку под мышку, мерила себе температуру. Пятый день у нее было 58,5о по Цельсию — птичка кашляла, ее била лихорадка, трясло вместе с тоненькой веточкой, на которой сидела. Она пристрастилась к нитролаку: в медчасти Хашурской железнодорожной милиции ей поставили диагноз — токсикомания.
Однажды дрезина встретила Циру. Цира так и не вышла замуж. Отар Бурджанадзе женился на другой, родом из Гурии. Цира села на дрезину и проплакала всю дорогу до Цхалтубо. Обе плакали.
Цира подарила дрезине остаток помады, почти совсем истаявший. Дрезина проверила ее цвет на ладони, долго разглядывала, нюхала, но накрасить губы не посмела — ей было только четырнадцать, очень застенчивая и стыдливая, она ждала поры своего девичества.
Прошло время, и дрезину тоже сбросили с рельсов на пашни, в придорожные огороды. Кто-то отвинтил от нее болты и гайки, кто-то — шайбы, тормозной трос, кронштейны; остатки, в сущности металлический каркас, поставили на попа в ограде церкви Петра и Павла, чтобы коровы не лезли во двор. После того как и оттуда ее выкопали и уволокли, довольно долго она прослужила заместо скамьи у перелаза на участок Пхакадзе. Впоследствии моя двоюродная сестра по материнской линии приметила ее где-то в районе Бакисубани, а позже говорили, что ее освоили и пристроили к делу то ли Мамагеишвили, то ли Кухианидзе. При этих выкапываниях и переносах с места на место железный каркас постепенно разъела ржавчина, ржавчину размыли дожди, ветры разнесли ее по окрестностям и как удобрение растворили в земле.
Доктор Минович говаривал моей матери: “Соня, запомни, в фасоли и яблоках самый высокий процент железа, а железо полезно для крови. Так что фасоль и яблоки, фасоль и яблоки, три раза в день без ограничений…”
Доводилось и мне надкусить в тех краях бокастое яблоко, одинокое, на перевесившейся через ограду ветке, мокрое и холодное.
И, наконец, последняя история.
* * *
Дрезина еще не была разобрана на части, просто лежала в зарослях бамбука, когда над ней почти без звука, светя мощным прожектором, остановился электровоз. Вздрогнула дрезина, тесно сжала посиневшие холодные коленки. Глянула коротко, точно искорка мигнула. Она была наслышана о красоте литерного электровоза — крашенный в белый цвет, разрисованный белым по белому, со стальными поручнями, обведенный по ободку желтыми и красными лампочками, он был как Роберт Тейлор, — если бы на грудь Роберту Тейлору повесили эмалированную пластину с надписью Москва—Цхалтубо.
— О-о-о… — произнес электровоз низким, упоительным баритоном, с такой любовью и вместе с тем глубочайшим уважением, что дрезина чуть не лишилась чувств, и ее коленки сжались еще теснее.
— Сколько я вас искал, резиночка-дрезиночка! Я вижу вас, и я счастлив!
Как всякая порядочная девушка в наших краях, дрезина должна была возмутиться: “Отстань, непутевый! Ну тебя!”, но не посмела и ни разу не пожалела об этом, совсем напротив…
— Кого ждем? — раздался в мечтательной ночи противный механический голос. — У нас зеленый, а он стоит как дурак…
Раздался резкий свисток, лязгнули буфера, затряслись вагоны, и электровоз молча покинул дрезину. Зашуршали опавшие листья, электровоз проехал, и опять воцарилась тишина.
Пусть жертвенник разбит, —
Огонь еще пылает,
Пусть роза сорвана — она еще цветет,
Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает… —
донесся до дрезины звучащий с надрывом баритон красавца-электровоза. Этот голос подействовал даже на небеса, они не выдержали и пустили слезу — пролились на землю мельчайшим дождем, словно просеянным через два сита, больше похожим на влажный дым. На дрезине влага стекалась в струйки и большими каплями падала в мокрые зеленя.
Эту историю напомнил мне бедняцкий запах крапивы — застенчивый и робкий, который я учуял на днях у ограды фабрики “Стеклотара” на окраине Кутаиси.
* * *
В шестидесятые годы поезд Тбилиси—Кутаиси опаздывал от силы на две-три минуты, в восьмидесятые опоздание увеличилось до двадцати минут. Изрядную часть своей жизни я провел в этом поезде, на верхней полке, лежа поверх сыроватых простыней, на которых расплывчатыми черными буквами было оттиснуто “ЗКВЖД”. Таким же штампом были помечены тощие бессодержательные подушки, поредевшие по краям, с уныло обвисшими ушами. При отправлении поезда туалет всегда был чист и надежно пах хлоркой.
О, как прекрасно было в третьем часу ночи с приглушенным рокотом пройти насквозь долгий Ципский туннель, а часа в четыре на станции Харагоули услышать с платформы деликатную беседу двух железнодорожников, за которой следовал далекий, короткий, исполненный затаенного смысла свисток. А в Шорапани глаз уже искал приметы рассвета и что-то различал в редеющей тьме…
Эти поезда водили машинисты — всегда чисто выбритые, в черной форме, с черными галстуками поверх белоснежной накрахмаленной рубашки, всегда деловые и очень серьезные — у них были глаза близких, но почему-то забытых родственников.
Я хотел бы представить вам фотографии незнакомых мне железнодорожников, из тех, которые годами разыскивал и собирал. Может быть, они подкрепят мой рассказ.
Мне очень их не хватает, и, когда я смотрю на их лица, каждый раз испытываю чувство вины и стыда. Стыда за то, что не успел в свое время поблагодарить их и хотя бы поднять стакан с вином с немногословным тостом за их здоровье.
Это были порядочные грузины. Как я уже говорил, ни одного из изображенных на этих фотографиях я не знал, не знаю, где они сейчас, да и живы ли… Разглядывание этих фотографий действует на меня как исполненная искренности музыкальная мелодия.
Прошу вас — хотя бы на мгновение, хоть мимоходом задержите взгляд на этих лицах.
Спасибо.