Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2008
* * *
зажав в пылающей руке,
стою — ни адреса, ни писем
в бутылках по Москве-реке.
Газетный плавает обрывок.
Сплошной метелью замело
усопший двор,
раскисший рынок
и грязных нищих у метро,
и Яузы неслышный лепет,
и дом, закрытый, как Сезам,
где вечный скульптор вечно лепит
свой вечный кукиш небесам.
Стою, пока не понимая,
куда меня смела метла,
куда меня моя прямая,
моя кривая занесла.
Как и положено поэту,
я ничего не узнаю —
по ту ли сторону, по эту
безмолвной пропасти стою
на этом странном пепелище,
как после боя.
Кончен бой.
В груди голодным волком рыщет
испепеляющая боль.
Стою расстрелянной мишенью
во всей расстрелянной красе.
И кто бы знал, что воскрешенье
страшней, чем пытка на кресте.
* * *
гудела печь, река гасила ветер…
Ты — мой билет в далекую страну,
которой больше нет на белом свете.
Но есть река.
Но есть еще огонь
иных костров.
И — памяти осколки.
Давай войдем в отцепленный вагон
и тронемся, свисая с верхней полки.
И даже не спохватимся со сна
и не поймем, что память — вид недуга.
За окнами завоет тишина,
изображая грохот виадука.
* * *
как первый дождь,
как дальний птичий гомон.
И выгибаюсь, словно виадук
вдогонку за искрящимся вагоном.
Когда-нибудь и вправду унесет.
И будет путь запутанный и длинный,
как ластиком, до основанья стерт
с пустых страниц заснеженной долины.
Когда пространство новое влечет
уйти по рельсам, как уходит скорый,
не разберешь — Создатель или черт
нарисовал бегущие просторы,
макая кисть в дневной аквамарин
и, как рецепт, выписывая беды.
Сижу один. Глотаю аспирин.
Лечусь от распоясавшейся бездны.
* * *
Плач — от младенца.
След — от шины.
От ветра — трава.
Никуда уже больше не деться
от измены и воровства.
Здравствуй, Авель!
Ни бога, ни храма
не бывало у нас никогда.
Лишь столбы, как ночная охрана,
по ночам стерегут города.
Стерегут от навета и сглаза,
от любовей, волшбы, белены.
Стерегут от циклопьего глаза
бесполезной луны.
Надлежало в эпоху распада
не разбрасывать камни, а брать.
Только мне почему-то — не надо.
Я не друг себе.
Я себе — брат.
Здравствуй, Авель!
С печальным укором
не гляди.
Повинуясь судьбе,
удаляюсь непойманным вором.
Я — не сторож себе.
* * *
кончается Четвертый Рим,
цветет неон, внимают массы
евангелию от витрин.
Горит, горит реклама пиццы,
Крадется улицей стена,
И бьется тень самоубийцы
Возле открытого окна.
Брожу по улицам без прока,
а так, чтоб только грязь месить.
Чем меньше на Москве пророков,
тем больше на Москве мессий.
Они пришли. Я знаю цены
на водку и газетный лист.
Спокойно, как актер со сцены,
скрываюсь в бешенство кулис,
пока толмач толмачит бодро
и переводит, как с листа,
язык беспомощного бога
на жирный дактиль живота.
* * *
И замысел не явлен.
Шумит вдали Богоявленский бор.
И сладкий запах августовских яблонь
клубится и уходит за забор.
Скупой фонарь ведет до поворота,
а там — уже неразличима суть.
Пойдешь направо — топи да болота,
пойдешь налево — голову снесут.
Смотрю из туч, как из коровьих ясель —
ни месяца, ни года, ни числа.
Еще не явлен замысел,
не ясен,
и книга жизни девственно чиста.
Ни шороха, ни возгласа, ни слова.
Поселок дремлет, звездами ведом.
И мир безмолвен.
Так безмолвен, словно
еще на русский не переведен.