Перевод Арама Оганяна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2008
Левон Хечоян — прозаик. Родился в 1955 г. Печатается с 1988-го. Первый сборник рассказов “Деревья фимиама” вышел в свет в 1991 г. В 1999-м за повесть “Черная книга, тяжелый жук” присуждена государственная премия РА “Золотой камыш”. Переведен на многие языки. Постоянный автор “ДН”.
Сад
Работая в саду, Элен увидела у ограды холмик. Положила грабли с железными зубьями, подошла, встала рядом. Холмик доходил ей до живота.
Спустя некоторое время в ярком утреннем свете и в густой тени она разглядела россыпи черных лакированных муравьев величиной с семечко подсолнечника, которые извергались на поверхность, словно ключ, бьющий из-под земли. Затаив дыхание, Элен смотрела, как они, спускаясь с верхушки холмика, строились, соблюдая строгий порядок, и по руслу, проложенному в жесткой сухой почве, струились в глубь сада. Она постояла некоторое время, потом пошла вслед за муравьями. Не доходя до яблонь, она заметила, что все ее шаги сопровождаюся эхом с того самого момента, как она положила железные грабли и подошла к муравейнику. В утренней тиши Элен слышала отзвуки, исходившие сразу от тысяч и тысяч грызущих муравьев. Она ухватилась за дерево и подумала: “Что-то их слишком много внизу и вверху”. Двое работников мэрии открыли щеколду на железных воротах и, поздоровавшись, вошли в сад. В доме, когда Элен платила налог на собственность, она заметила, что рука у молодого человека, заполнявшего квитанцию, искалечена. После этого они опять сами отворили дверь и ушли.
Дерево с густой кроной было напрочь лишено листвы. Элен увидела прорытые с разных сторон подземные ходы. На оголенных ветвях горела красновато-янтарная смола. Она заметила, что муравьи как по линейке взрезали кору дерева от корней до макушки. Колонна, двигавшаяся по разрезу, подчинялась жесткой дисциплине: по одной кромке ползли муравьи, стиснув листья в крючковатых челюстях, по другой, доставив груз по назначению, возвращались порожняком. Элен постояла у дерева, напоминавшего синеватую рыбину, из которой выдавили икру и разметали во все стороны. Под ним в траве валялись недозрелые яблоки, над которыми кружили стрекозы с хоботками и мухи с зеленоватым отливом. Она подумала, что в это время года яблоки кислые. “Интересно, зачем муравьям понадобилось обгладывать дерево?” — спросила она себя.
Она изумлялась, как это они проходят мимо, совершенно не обращая на нее внимания.
Вдруг Элен принялась разрывать лопатой муравейник, пахнувший влажностью и корневищами. Когда она остановилась, то заметила, что остальные муравьи убегают в глубь сада, проникая куда только возможно. Услышав доносившиеся из дому телефонные звонки, она бросила лопату. Сняв трубку, догадалась, что телефон звонил довольно долго. Поговорила с матерью Акопа. Та спрашивала, есть ли, наконец, у Элен весточка от ее сына. А может, по телефону ничего не выяснишь?
Элен сказала, что на звонки или не отвечают, или, если, в лучшем случае, берут трубку, ничего не разберешь.
Ее разбудил рокот тяжелого грузовика на шоссе. Подумала, еще немного и уснула бы, но на улице уже стемнело. Поняла, что действительно долго спала на кушетке.
Элен положила телефон на колени и, включив телевизор, долго обзванивала подруг. В конце концов, они задавали ей те же самые вопросы про Акопа. Элен машинально отвечала одинаковыми заученными фразами.
Утром она вышла в сад. Видит, муравьи по-прежнему лезут гуськом из-под земли, превращаясь в единый организм, и ручейком текут в сторону деревьев.
Элен схватила с плиты кипящиий чайник, прибежала и выплеснула клокочущую воду в муравьиную нору. Мгновенно воцарившаяся тишина произвела на нее впечатление. Шум донесся до нее чуть погодя, когда свалилась в траву крышка чайника; она решила, что это от упавшей крышки.
Элен видела, как муравьи хлынули из других нор. Некоторые еще держали в челюстях листья, которые не успели донести до муравейника, и инстинктивно метались со своей ношей из стороны в сторону.
Выливая воду, Элен ошпарила руку паром и уронила пустой чайник. Она успела заметить, что ее тень одной половиной взлетела на ограду, другой — вскочила на стену гаража. Она опять услышала звук, который только что приняла за стук крышки о землю. Оказывается, в кустарнике в поисках улиток разгуливал садовый дрозд.
Она смазала руку кремом от ожогов. Забравшись с ногами в кресло, закурила и выпила кофе. “При чем тут дрозд с крышкой? Это ветер треплет белье на веревке”, догадалась Элен. Она прошла мимо белых акаций и, прижав к бедру пластиковый тазик, собрала в него белье.
Перед сном Элен, включив громкость на полную мощность, послушала красивую оперу на лазерном проигрывателе.
В третьем-четвертом часу ночи Элен проснулась в кресле, услышала, как с цементного завода мимо пустырей и холмиков удаляется, стуча на стыках, поезд весом сотни-тысячи тонн; высохшая летняя почва и разреженный предрассветный воздух колебались от его грохота.
По пути в спальню на кухне Элен попила воды и окончательно сбросила с себя сон. Сообразила, что это не поезд, а шквалистый ветер прошелся над пригородным красным озером. Она набрала междугородный код, чтобы позвонить Акопу; послышались размеренные гудки, но трубку на том конце не брали.
Лежа в постели, Элен долго не могла уснуть. Утром ее разбудил скрежет экскаваторного ковша о камни в траншее, которую прокладывали для водопровода параллельно шоссе. Дымя сигаретой, с чашечкой кофе она пошла в сад. Муравьи, словно бусинки, нанизанные на нитку, выстроились от холмика до дерева. Зажав в челюстях листья, они несли их, подняв высоко над головой; на солнце поблескивали их черные обсидиановые бока.
Элен сказала про себя: “Зачем они опустошают сад?” И диву давалась: “Зачем они сюда явились?”
Когда она причесывалась перед зеркалом, возникла мысль об огне, и она сразу подумала о поджоге. Она не помнила, есть ли дома бензин, но что имеется керосин — знала точно.
На улице Элен повстречала порознь нескольких знакомых. Поговорили. Один из них проводил ее до светофора. Он спросил, не на почту ли она идет? Сказал, что утром уже туда ходил. По его сведениям, ночью из разных мест пришли три-четыре телеграммы, вдруг и оттуда есть что-нибудь? Элен подумала: “Маловероятно, чтобы от Акопа пришла телеграмма”. Сказала, что у нее много разных дел, но при случае заглянет и на почту. До автобусной остановки знакомый шел рядом.
Ветеринарная аптека с магазином ядохимикатов располагалась возле художественной школы в фургоне от “Урала”, водруженном на четыре камня. Близ магазина, у дерева, Элен на квадратном метре, огороженном стальной сеткой, заметила лежащего на земле сонного козла.
— Что это он тут делает? — полюбопытствовала она.
Хозяин ветеринарной аптеки и магазина ядохимикатов ответил, что козла держат для оплодотворения коз, которых привозят из сел.
— Понятно, — сказала Элен.
— Искусственное осеменение коз импортной спермой влетает крестьянам в копеечку. Сейчас пошла мода на козий сыр и разведение коз.
Элен удивилась, с какой стати понадобилось подробно описывать ей затруднения крестьян, дешево ли, дорого ли обходится осеменение козы и популярность козьего сыра.
Так они поговорили некоторое время. Козел время от времени открывал глаза с красными, как ягодки кизила, зрачками и озирался по сторонам. И тут Элен заметила написанную зеленой гуашью картонную табличку, прикрепленную к ограде наподобие заплаты, которая предупреждала: “Не подходить — бодается”.
Только теперь, прочитав предостережение, она обратила внимание, что у козла необычные, загнутые назад крутые рога.
Потом вышла сотрудница магазина, знакомая Элен, — агроном.
Асмик сказала, что разрывать муравейник, поливать кипятком — никакого толку.
В это время вошел хозяин ветеринарной аптеки и магазина ядохимикатов. Элен взялась за ограждающую сетку.
Асмик продолжала:
— Когда смотришь, какие они мелкие, кажется, что и нора у них поблизости. На самом деле до нее не всегда возможно добраться…
Элен услышала доносящиеся изнутри голоса мужчины и женщины. Когда она стала прислушиваться, Асмик объяснила, что из-за слабоумия старшей дочери она не отдала ее в школу — сидит с утра до вечера перед телевизором, смотрит все каналы подряд.
— Приведешь дочку на работу — начинаются конфликты с хозяином.
Потом Асмик добавила:
— Вообще-то найти их нору почти безнадежное дело, особенно если она под бетонным фундаментом здания или на десятиметровой глубине. Иногда они докапываются до грунтовых вод. Поливать их кипятком из чайника или раскапывать лопатой холмик — мартышкин труд.
Элен внимательно слушала ее. Асмик объясняла, что в таких случаях погибает лишь незначительная их часть, а в это время большинство находится в ста-ста пятидесяти метрах: “Они просочились под шоссейной дорогой около вашего дома, чтобы разорить соседский сад”. Асмик рассказывала, что они роют замысловатые подземные ходы от дерева к дереву, из сада в сад — ни дать ни взять настоящие лабиринты.
В магазине Элен расплатилась с хозяином за ядохимикаты. Там же приметила ребенка с маленьким личиком, круглым, как пуговица.
Элен осталась стоять у ограды и через дверной проем смотрела в полумрак аптеки, где, вероятно, еще сидела слабоумная девочка и сосала большой палец.
На рынке она купила два килограмма помидоров и разговорилась с продавщицей.
Элен готовила салат, когда в коридоре зазвонил телефон. Еще не дойдя до аппарата, она знала, откуда звонок. Предчувствие ее не обмануло. Сколько она ни билась, конкретного ответа ей не давали, хотя все это касалось Акопа. Их просто невозможно было понять.
В это время приехала Асмик, постучалась в железные ворота. Элен вышла. Асмик соскочила с повозки. Вдвоем они отворили скрипучие ворота. Асмик ввела за уздечку лошадь, залезла в фургон, Элен захлопнула створки ворот. Асмик распрягла лошадь и отвела пастись в глубь сада, привязав уздечкой к дереву. Вернулась, зашла за фургон, разделась. Пришла Элен, облокотилась о колесо. Асмик нагнулась, чтобы натянуть рабочие шаровары. Элен заметила девичьи ягодицы. Асмик выпрямилась, откинула с лица локоны. В глаза бросилась белизна бедер, не уместившихся в красных, в обтяжку, трусиках. Элен по спицам колес взобралась на фургон с противоположной стороны. Опустила резиновый шланг, соединенный с краном, в двухсотлитровые бочки. Элен уселась на бетонный выступ. Из-под деревянного сиденья фургона Асмик достала целлофановый пакет. Высыпала в бочки равные порции белого порошка, жалуясь при этом, что торговля ветеринарными лекарствами идет вяло. Словно заправский кашевар, она размешивала палкой ядохимикаты, заставляя поблескивающую воду в бочках постоянно крутиться.
Элен спросила:
— Зачем они опустошают сад? Чего им надо?
Асмик вылила в муравьиную нору восемьсот литров воды, отравленной неоцедолом. Зашла за следующую железную бочку, опустила в нее резиновый шланг и сказала, что им тоже нужно жизненное пространство. Они пришли ради места под солнцем. Перед тем, как высосать из шланга воздух, она насухо протерла его ладонью. Элен велела ей быть поосторожней. Асмик выпрямилась, повернулась к ней спиной, сплюнула на траву и заверила Элен, что не было такого, чтобы она проглотила хоть каплю этой воды. Сказала, что у резины неприятный привкус, а у шланга — желчный.
Потом она говорила Элен, что муравей такое же древнее существо, как человек. Кто знает, из какой точки земного шара они начали свое движение? За бесчисленное количество веков прошли сотни тысяч километров. Как знать, сколько переплыли океанов и пересекли пустынь, сколько поколений сгинуло по пути сюда?
Элен хотела ей что-то сказать, но она то заходила за бочки, то за фургон. В это время у лошади несколько раз заурчала селезенка.
Асмик подозвала Элен к холмику: зажав во рту белую, как рисинка, личинку, спасался бегством муравей. Сказала, еще чуть-чуть — и было бы поздно: через несколько дней народились бы новые муравьи, возникло бы новое семейство; в саду появился бы второй муравейник, потом третий. Тогда уже справиться с ними было бы труднее.
В глубине сада заржала лошадь. Асмик пошла туда и высвободила из поводьев лошадиную ногу. Когда она вернулась, Элен вспомнила, что хотела сказать про муравьев.
— Раз пожаловали, значит, им никакие законы не писаны.
Но где они были, когда еще до них тут появились вода и земля? Они были прахом, когда на горизонте поднималась великая гора. Их вообще не существовало, когда строился ее дом. Где они были, когда они с Акопом обрабатывали землю? В запредельных далях. А когда над садом впервые протянулись электрические провода? Где они были, когда мы стали обживать это место?
Элен увидела перед собой муравьев, которые выбрасывались из всех щелей и улепетывали с белыми коконами во рту. Последние из удиравших то ли под тяжестью личинок, то ли от яда теряли равновесие и начинали кружиться на месте. Элен смотрела, как падают муравьи; поток убегавших становился все тоньше, а потом сразу иссяк.
Два ангела
Только на привале на краю оврага Манук осознал, что ночь тянется пятые сутки, а рассвет не наступает. Ему подумалось, что, наверное, тому причиной занавесивший небо и землю густой дождь, непрерывно ливший всю неделю. Может, воздух пропитался мраком громадных лесистых гор? Или же дело в промокших людях, которые, цепляясь друг за друга, черными виноградными гроздьями облепили борта груженных скарбом тракторных прицепов с дрожащими красноватыми огоньками? Или факелы из намотанных на палки тряпок, освещавшие дорогу идущим впереди, распространяли резкий запах гари? А может, из-за того, что убегавшие в панике люди были обвешаны пестрыми курами, которые болтались у них на груди и на спине лапами вверх? Или потому, что на поворотах сквозь мокрую листву кустарника посверкивали глаза бродячего зверья? Или оттого, что на перевале отступавших вслепую людей сопровождала глинистая жижа? Или оттого, что в постоянно включенной рации в “виллисе” постепенно угасали голоса ребят, прикрывавших отход беженцев? Или оттого, что монотонным голосом непрерывно передавали об исчезновении трех сотрудников Красного Креста в районе железнодорожного переезда? Или оттого, что на высотке у совхозного конезавода восемь человек, расстреляв все снаряды, попали в окружение вместе со своей гаубицей? Ждали молча. Манук явственно увидел, как обвисли плечи у Гора на переднем сиденье “виллиса”. Немного погодя им захотелось выйти из машины: им показалось, из отвращения к монотонным радиопозывным. Мануку померещилось, будто он спит и видит остановку “виллиса” и как они понуро вылезают из машины, наступают друг другу на пятки, перепрыгивая через яму, стоят, окружив репейник, расставили ноги, словно собираются водить хоровод, и не знают, приспичило им мочиться или нет. Ветки шиповника налились, словно разветвленные вены.
На шоссе раздался грохот. Манук догадался, что это ветер со всего размаха захлопнул дверцу пустого “виллиса”. Монотонный треск и шипение в машине сразу умолкли, и он услышал голоса, доносившиеся с дороги.
— Том, — звал кто-то. Чуть погодя опять: — Том.
Манук слышал этот клич уже пять дней и воспринимал его как удар кулаком по запертым железным воротам.
— Зачем кулаком по металлу? При чем здесь запертые ворота? — спросил себя Манук.
Подумал: “Не расслабляйся, ведь так могут звать и пропавшую собаку, и коня, и мужчину”.
Он провел на ходу ладонью по мокрой листве и заметил маячивший время от времени над черным кузовом “виллиса” полумесяц, похожий на сидящую лягушку. Одновременно, услышав завывание ветра среди людей на шоссе, он подумал, что это дующий над землей ветер просачивается в лес. Манук снова услышал, как прерывистый голос раскатисто прокричал: “Том!” Немного погодя снова: “Том!” И до него дошло, что это, расталкивая отступавших, истошным ором упавшего в печь кричит мать, разыскивающая сына.
Они прикрывали отход беженцев. Ребята уводили их в безопасное место, сдерживая преследователей, которые шли по пятам.
В конце концов, Манук сказал Гору и Эндо Срапяну, что с какого-то момента они уже не смогут сопротивляться. Неужели они не боятся? Или все еще надеются на помощь? При свете фонарика они изучали зеленую карту, расстеленную на коленях, и разговаривали, возражая Мануку. Он заметил, стоило ему сказать пару слов, как несогласие перерастало в спор. Манук присоединился к курящим, и ему передали сигарету, из которой струился дымок. Манук откинулся на спину и почувствовал, что одна его половина моментально уснула, а вторая все еще улавливала, как Эндо Срапян, щелкая ключом, передает один за другим радиосигналы. Казалось, он бодрствовал во сне и сразу отреагировал на происходящее, сказал, предчувствую, вот-вот подойдет отступающий отряд. Некоторое время спустя, двигаясь навстречу, на повороте они опять остановились подождать. Манук вылез под дождь покурить, пряча сигарету в ладонях и вглядываясь во тьму. Прикурил вторую, начал ходить вокруг “виллиса”, стремясь плюнуть как можно дальше; потом, увлекшись игрой, попытался переплюнуть свое достижение. Тут он заметил, как из дремучего леса гуськом вышло несколько человек. Волоча по земле тяжелую ношу, они, спотыкаясь, притащили закутанного в мокрый брезент Ширака и уложили на заднее сиденье. Когда Манук с сигаретой в зубах помогал ребятам, Ширак схватил его за одежду. Манук оторвал его негнущиеся пальцы от своего ворота, успокоил. Тут кто-то попросил еды. Манук достал из багажника влажного хлеба; дождь зарядил еще сильнее. Видно было, как в темноте стоявшие у “виллиса” люди руками отколупывали от каравая куски и ели. Потом под дождем из разговоров Манук разобрал несколько слов, но знал, что подобные разглагольствования бессмысленны. Затем, продолжая жевать, они удалились, чавкая текучей грязью, по правой и левой обочинам. Немного погодя он заметил, как Ширак колотит себя обеими руками в грудь, словно гасит огонь за пазухой. Манук крепко прижал его голову к коленям. Все равно тот вскакивал с места, пытаясь вырваться. Когда Манук успокаивал и обнадеживал Ширака, то почувствовал, что под ним мокро, пальцы пристают к кожаной обивке. Его осенило — Ширак теряет много крови. В тот момент Манук не знал, что делать. Гор и Эндо Срапян сказали, что тоже не знают. Манук попытался вспомнить хлеб и воду, которыми кормили ласточек. Потом, чтобы прекратить стоны Ширака, прямо на ходу, при тусклом свете фонарика Манук одной рукой прижал его голову к коленям, а другой напоил тутовкой из зеленой, как ящерица, бутылки. Потом Манук спросил себя, а может, он не понял бессвязную речь Ширака, постоянно просившего воды, и зря дал ему столько водки. Он почувствовал, как на фоне водочного аромата в кабине от Ширака сразу запахло потом. Манук проголодался. Он настолько ослаб, что не мог сидеть прямо. Потом он услышал, как Эндо Срапян закряхтел, поворачивая руль, потому что не мог вписаться в ширину дороги и бросал машину от обочины к обочине, объезжая колдобины.
Из темноты возникли силуэты. Манук увидел их через заднее стекло. Ему подумалось, что только вспугнутые телята и упитанные белые козы могут так резво выскакивать из дубняка. Когда Манук снова приблизил голову к окну, то увидел вышедшего на дорогу человека, потом еще одного. Он пристально всматривался, пока глаза не привыкли к темноте и стало можно явственно различать, сколько их всего. Потом Манук долго не мог решить, стоит ли говорить об этом Гору. И речи быть не могло, чтобы кто-нибудь из беженцев оставался в этом районе; он был уверен, что опустошаемая территория прочесывается. Потом его внимание привлекло то, как вибрация работающего мотора передается через жесткий пол Шираку, а от него — к Мануку. Манук сказал, что за машиной, то появляясь, то исчезая из виду, шагают люди. Все обернулись и начали смотреть. Посомневались. Решающее слово было за Гором. Наконец остановились.
Не вылезая, держась за ручку, Манук приоткрыл дверцу и, выглянув вполоборота, воззвал к темноте. Ответа не последовало. Он подумал, что, может, и они зовут его. Наверное, он их не слышит из-за дождя, барабанящего по брезентовому тенту. Веяло прелью, вероятно, из лесу. Потом Манук почуял, что запах исходит не оттуда, а от брезента, в котором принесли Ширака. Стали ждать, пока они, хлюпая по грязи, доберутся до машины. За это время, перед тем, как потерять сознание, Ширак успел с мольбой в голосе помянуть добро и зло. Манук побрызгал его лицо водой и, прокричав на ухо: “Ширак, Ширак!”, вывел из обморока. Тут он заметил, что они пришли и стоят у распахнутой дверцы. В слабом свете, падавшем из кабины, он увидел перед собой двух похожих глубоких старух со сложенными на животе руками. С кончиков носов капала дождевая вода.
Эндо Срапян спросил, почему они так отстали от беженцев?
Манук заметил, как одна из них отвечала, вытирая льющуюся воду ладонью, а потом об одежду. Из-за дождя слов было не расслышать. Ему подумалось, может, дождевая дробь по тенту — это морзянка.
Потом Манук громко запротестовал. Он был уверен, что Ширака трогать нельзя, пусть ему дадут спокойно умереть на заднем сиденье. Манук опять вступил в полемику: зачем было вообще подбирать этих старушенций?
Один из них говорил, что они уже не могли даже позвать на помощь.
Мануку подумалось, что после их появления перед “виллисом” Ширак сразу успокоился. От этой мысли ему стало не по себе. Манук услышал крик ночной птицы, но в машине он бы его не услышал.
Потом, чтобы освободить место, Гор при помощи Эндо Срапяна перетащил Ширака к себе через проход между двумя передними сиденьями. Манук услышал, как затрещали и посыпались пуговицы с одежды Ширака. Потом он увидел, как Гор взял его израненное тело к себе на колени, словно ребенка, и, обхватив двумя руками под мышки, прижал к груди.
Тут Манук заметил, сколько места занимают старушки подле Ширака. Он увидел, что они сидят босиком, словно находятся в очень почитаемой святыне или храме. Они плотно уселись, потом положили облепленные грязью галоши себе на колени; с их волос и бровей сочилась вода.
Мотор не работал, поэтому Манук явственно услышал хруст ветки под ногами в лесу и одиночный кашель. Его напряжение сразу передалось Гору и Эндо Срапяну. Старушка успокоила их, сказала, что это олень забрел в заросли кустарника. Манук полюбопытствовал, откуда она это знает, ведь ничего же не видно. А вот знаю, ответила она. Манук спросил, что она этим хочет сказать, однако заданный вопрос показался ему весьма бессмысленным, и он потребовал, чтобы они надели галоши, потому что пол усыпан осколками разбитых ампул. По-прежнему держа галоши на коленях, они упорно отказывались. Манук вступил с ними в спор и сказал, что зря они их взяли. Та, что ниже ростом, сидевшая поодаль от Манука, сказала, что они уже даже не могли позвать на помощь. Бдительность Манука была так обострена, что при включенном свете, когда заработал мотор, он сразу же заметил оленя, бросившегося наперерез “виллису”.
— Вышел, — сказала одна из них.
— Подумаешь! — буркнул Манук и опять взялся за свое — сбил ее галоши на пол.
Потребовал, чтоб надели. Та, что ниже ростом, сидевшая поодаль, подобрала галоши и положила на колени. Гор и Эндо Срапян велели Мануку поостыть. Прошло некоторое время, и он догадался, что с тех пор, как они сели в машину, Ширак настолько оправился от страданий и безысходного страха, что у него на губах обозначилась улыбка.
За несколько секунд до кончины Ширака та, что ниже ростом, сидевшая поодаль от Манука, молвила: мы разулись в знак уважения к вам.
Суббота — воскресенье
Арут знал, зачем явился инопланетянин, и хотел с ним поговорить, когда они останутся наедине.
Арут собирался под каким-нибудь предлогом ненадолго отослать ребят и медсестру из комнаты.
А инопланетянин как нарочно выбрал такой момент, чтоб и они присутствовали при разговоре.
Ребята беседовали с ним, попивая холодную шипящую минералку. Арут заметил, на каждом вспотевшем горле обозначился кадык, и шесть-семь адамовых яблок одновременно заходили вверх-вниз.
Инопланетянин нахлобучил пустой стакан на пластиковую бутылку и заявил, что спустился с неба, прибыл с далекой планеты, на которой очень хорошо относятся к Аруту. Сказал, что пришел уточнить только один вопрос: собирается ли Арут впоследствии снова поселиться на Земле?
Как раз на этот вопрос Арут и стеснялся ответить в присутствии ребят и медсестры, потому что, будучи их предводителем, он не раз твердо заявлял, сомненья — прочь, планета, земля, страна, которую они населяют, очень хрупкие, именно они защищают прогресс и благополучие.
Чтобы остаться с глазу на глаз с инопланетянином, Арут тянул время, говорил о несущественных вещах, в надежде, что утомленные ребята выйдут из комнаты освежиться или еще за чем.
Сказал, что каждая эпоха была порочна, опустошая планету проявлениями воспаленного мышления, отсюда и губительное воздействие минувших веков на последующую жизнь. Зло и разложение заложены в основу всего мира.
— Что поделаешь, — сказал инопланетянин.
Сказал, что так уж устроено место, где обитают люди, руководствуясь инстинктом уничтожения одного народа другим.
Однако он давно знал, что инопланетянин прибыл только ради этого вопроса.
Когда по берегу серебристого озера четверо (и с ними врач) бегом несли Арута на брезентовом прорезиненном плаще, чтобы успеть к санитарному вертолету, Арут вместе с мерным хрустом гальки под их тяжелыми подошвами услышал всплеск ныряющей спугнутой лягушки, а может, белого гуся, заметил отражение сине-белых облаков необъятного неба в воде, увидел густые заросли с желтыми тыквенными цветами вдоль бесконечного забора насосной станции, и вот тогда он впервые увидел инопланетянина, помогавшего ребятам, обессилевшим от эстафетного бега. Давал толковые, очень дельные советы, как сохранить действие печени, остановить кровь, непрерывно хлеставшую из открывшейся дыры, да как вернуть сознание Аруту, который бился в судорогах.
И в вертолете он сидел подле Арута, а в палате сказал, что бояться нечего и с ним ничего не случится, доживет до старости.
Но вместе с тем он хотел, чтобы Арут конкретно ответил на поставленный вопрос, потому что он за этим и пришел.
Ребята, коротавшие ночь за карточным столом, не спали, и медсестра не отлучалась из палаты по какой-либо надобности, все словно нарочно навострили уши и ждали, когда же Арут ответит отказом.
Арут вынужденно сказал в их присутствии инопланетянину, что нет, он не хотел бы в следующий раз становиться обитателем Земли. Сначала из одного, потом из другого глаза покатились слезы. Инопланетянин вытер влажную щеку Арута подушечками теплых пальцев.
До этого момента инопланетянин все время был один, но перед уходом, казалось, из него возник кто-то еще; и их стало двое. Сказал, что он помощник, останется с Арутом во избежание нежелательных ночных осложнений.
Помощник делал записи на листах в папке, раскрытой у него на колене. Все много говорили наперебой. Арут никак не успокаивался. Дабы он не мучился ночью от бессонницы, помощник дал ему бумагу и ручку, чтобы написать письмо, кому захочет. Сказал, чтобы не вздумал ничего опасаться — многих перо и бумага доводят до пессимизма, но с Арутом ничего не случится — доживет почти до средних лет.
Арут удивился, как это “до средних лет”? К тому же “почти”? Откуда взялся этот срок? Старший инопланетянин до глубокой старости обещал. Сказал, что тут какое-то недоразумение, ошибка вышла. Может, были разговоры, в которых помощник не участвовал, вот и пребывает в заблуждении, не знает истинного положения вещей. Он требует встречи с инопланетянином. Немедленно.
Помощник объяснил ему, что инопланетянин уже в пути. Неудобно как-то поднимать тревогу, возвращать с полдороги. Мало ли что еще придет на ум. Надо подождать. Вот он придет утром, тогда Арут может задавать столько вопросов, сколько душе угодно. Арут с ним поговорит и все уладит.
Арут знал, что все равно проведет ночь, ворочаясь с боку на бок, и сможет уснуть только доверившись утренней заре. Предложение помощника провести ночь за сочинением письма показалось Аруту неплохой мыслью.
Ребята, занятые карточной игрой за угловым столиком, прервали преферанс и откинулись на спинки стульев. Возникший спор касался совсем другой темы. Сначала — медсестры с бюстом, выпиравшим из глубокого выреза в белом халате, затем Арута. Постоянно и очень громко говорили на непонятном языке с врачом, который прибежал в палату на тревожный вызов.
Аруту мешали сосредоточиться на письме. Он хотел объявить персональный выговор, но странное дело — лишился способности различать чьи-либо лица или изъясняться словами. Сколько ни пытался он наделить лица известными ему следами загара и обветривания, силясь вспомнить их по этим темным признакам, все было тщетно. Мысленно он даже не мог узнать последнее увиденное лицо только что вошедшего врача, который держал его за запястье и лихорадочно искал пульс.
Ни у кого не осталось лица.
Вмешался помощник и сказал, что Арут напрасно тратит время и усилия, пытаясь вспомнить окружающих или понять их речь. Было бы благоразумнее дописать письмо, пока не взошло солнце.
Арут прочел первую строку и понял, что пишет не жене, а Норе, дочери шофера, которая намного его моложе…
Здесь повсюду снег. Взятый нами город торчит словно обнаженный живот беременной женщины из глубокого снега и окружающих его окопов.
Здесь вопросы и ответы те же самые, даже лица, крики птиц, поток воздуха, протекающий сквозь все щели, черные целлофановые пакеты, гонимые ветром по улицам, бредущие вдовы, одетые в черное, все-все повторяет друг друга, весь занятый город повторяется своим обликом несколько раз, словно эхо…
Потом намело глубокие сугробы. Повсюду гробовое молчание… Помоги мне, скажи, что есть наша любовь: я знаю, она — словно то, еще зеленеющее пшеничное поле, где ты, тяжко дыша, стоишь нагишом на колосьях, подмятых твоей спиной, возведя широко раскрытые глаза к полной луне, в ожидании, когда я овладею тобой вновь; ты словно парила в небесах на ковре-самолете.
Нам надо поговорить, потому что иногда даже три-четыре высотных здания в этом провинциальном городишке…
Вдруг Арут услышал ожесточенный стук в дверь. Из-за невыносимого шума он перестал писать. Ему хотелось понять, что это такое: его кровать сотрясалась не от землетрясения, время от времени пробуждавшегося в недрах под городом, и не от валунов, постоянно свергавшихся с гор вместе с селевыми потоками; казалось, по ухабистой проселочной дороге едет машина, ударяясь днищем о камни.
Постепенно он догадался, что это в каждой клетке его тела, от ногтей на ногах до кончиков волос, останавливается сердце, а потом начинает снова гулко колотиться…
Однако помощник, все это время сидевший рядом, сказал Аруту, что он не одинок, обнадежил его, мол, не бойся, продолжай писать: ему обещана молодость, ничего не случится.
Арут помочился в судно, положенное медсестрой под одеяло…
Он недоумевал (“а теперь только молодость”). Как же так, молодость? Все урезывает. Он не смолчал, заговорил. Из-за спины помощника медсестра делала ему знаки, прикладывая палец к губам, чтобы Арут придержал язык и не гневался.
Арут ничего не замечал. Замолчал только, когда крякнуло реле, запускающее холодильник. Но немного погодя он тем же тоном потребовал от помощника сей же час вызвать инопланетянина.
Помощник объяснил, что уже поздно. Инопланетянин в эти часы не работает. Было бы не очень правильно беспокоить его во внеурочное время. А завтра, к сожалению, воскресенье, и, как знать, придет ли он навестить Арута или предпочтет отдых. Если придет, пусть Арут обстоятельно обсудит с ним все волнующие его проблемы, он не думает, что будет поздно.
Услышав слово “отдых”, Арут прямо-таки вышел из себя: значит, тот будет наслаждаться воскресным отдыхом, в то время как по отношению к Аруту творится такая роковая несправедливость, а на далекой планете к нему относятся с таким состраданием, ценят и уважают.
Помощник выразил уверенность в том, что завтра Арут прояснит все неувязки с инопланетянином, посоветовал закончить письмо, ибо вот-вот рассветет: не нужно обрывать сказанное на полуслове, к тому же, когда пишешь, на тебя нисходит умиротворение.
Помощник не стал никого просить, пошел, принес ледяной воды из холодильника. Держа одной рукой мокрую, наполненную до краев бутылку, по которой струилась влага, он другой рукой придерживал Арута за затылок и поил его, переговариваясь при этом с медсестрой. Арут жадно пил из пяти-шестилитровой запотевшей пластиковой бутыли с кристалликами льда, а вода все не кончалась.
“Придет завтра”, отозвалось в голове сказанное про себя.
Прежде чем снова приступать к письму, долго говорили втроем. Затем он продолжил.
…Ночь серебряная… горные козлы с разбега сшибаются лбами… у взятого города, как от ветрянки, вскрылись все дыры и сквозь них дует буря со снегом… По ущельям течет непроглядная синеватая мгла…
Он прекратил писать: где-то в глуши скрывaлся некто очень значительный. Чем дольше он писал о нем Норе, тем неестественней казалось описание…
Арут не смог продолжать: красноватый свет голой лампочки, свисавшей с потолка, запестрил белыми сполохами; на противоположной стене он увидел несметное количество ослепительно-желтых цветов тыквы.
“Это солнечные лучи, — подумал он, — начался хороший день”.
Но не прошло и нескольких мгновений, как опять стемнело.
Аруту показалось, что медсестра или ребята подняли-опустили жалюзи, чтобы посмотреть, какая погода. Если бы не рассвело, помощник не забрал бы у него письмо и не собрался бы уходить, приведя в порядок одежду перед зеркалом.
Арут знал, что наступило утро, и стал дожидаться инопланетянина; несмотря на воскресенье, он был уверен, что тот придет, не воспользуется выходным. Невозможно, чтобы он его покинул, ведь на большой далекой планете к нему испытывают особое уважение, переживают за его жизнь.
Ведь во вселенной, между небесами и земной твердью, упавшего Арута заметили как точку размером с крохотную песчинку и не бросили в беспомощном состоянии.
Однако Арута удивляло, что в палате опять воцарилась кромешная тьма, а противоположная стена украсилась многочисленными ярко-желтыми цветами дыни.
Он потребовал, чтобы подняли жалюзи. И влетел огненный шар, ослепительно заискрились бесчисленные светящиеся пузырьки с канареечным отливом.
В белоснежно-фарфоровом свете Арут заметил инопланетянина: он сидел на кровати у него в ногах, прижимая палец к губам и давая понять, что говорить не следует.
Вместе с тем Арут осознавал, что в палате темно: он только почувствовал, как нечто теплое и крылатое коснулось его лица. Подумал, что это могло быть только прикосновение крупной, величиной с аиста, ночной бабочки в густой тьме.
Он повернулся к стене. Повсюду разлилась тишина.
Вот уже пятнадцать минут, как покинутый Арут лежал на боку под сенью высокой горы. Рядом никого. За пятнадцать минут тело обескровилось до последней капельки. Вокруг него образовалась лужа.
Воцарилось безмолвие; что у подножья горы, что на макушке, что выше — одно безмолвие.