Перевод Шушаник Абрамян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2008
Рафаел Наапетян — прозаик. Родился 8 июня 1945 г. Печатается с 1970-го. Его произведения переведены на многие языки. Автор четырех радиопьес и двух телеспектаклей.
В тот год, именно в тот день, когда Юрий Гагарин полетел в космос и вся Земля восторженно аплодировала, наша учительница французского camarade Элла Мартиросян в конце урока мне сказала:
— Завтра без родителей в школе не появляйся.
Вечером, после ужина, я сообщил об этом отцу и матери, но оба к моему известию отнеслись весьма холодно.
— Сейчас, когда человек оказался в космосе, совершил целый виток вокруг нашей планеты и благополучно приземлился, — подняв указательный палец, изрек отец, — я должен прийти в школу, чтоб меня пристыдили из-за твоего очередного глупого поступка?
— До благополучного приземления тоже не приходил, — напомнил я.
— Это уже другой вопрос, — возразил мне отец, — тогда я не приходил из принципа. Неужели ты не чувствуешь этой тонкой разницы?
— Чувствую, — сказал я, ничего не чувствуя, — но camarade Элла Мартиросян потребовала, чтобы я без родителей в школе не появлялся.
— Ты посмотри-ка на ученика десятого класса, — с опущенной головой читая какую-то книгу, фыркнула мать.
— Мама придет, — вспомнив о ней, обрадовался отец, — мать — это тоже родитель.
— Ну уж извини, — сердито перевернув страницу, бросила моя мама, учительница астрономии. — Сейчас, когда наконец осуществилась давняя мечта человечества и завтра в школе я должна прочесть доклад на эту тему, пойти и услышать упреки в адрес этого негодяя? — Мать сделала движение, указывая на меня, но так как голова ее была опущена и она не знала, где я сидел, то ошибочно указала на отца. — И ты считаешь, что это честно? — Она на мгновение оторвалась от книги, с укором посмотрела на отца, но, наконец, найдя-увидя меня, резко предложила:
— Пойди с кем-нибудь, завтра я занята.
— С кем? — остолбенел я. — Вроде других родителей у меня нет.
— Конечно, нет, — взорвался отец, — попробуй заиметь, увидишь, как я с тобой разделаюсь.
— А как мне быть? — не понял я. — С кем пойти в школу?
— С дядей, — воодушевился от своего открытия отец, — он мастер в этих делах, к тому же у него любовь к языкам.
— Правильно, — подтвердила мама, — эта camarade Элла Мартиросян красивая?
— Прекрасная, — опустив голову, пробормотал я.
— Замечательно, — еще больше воодушевился отец, — значит, пойдешь с дядей, он тут же все и уладит.
На следующий день я с дядей шел в школу.
— А что ты натворил? — по дороге поинтересовался он и внимательно посмотрел на проходившую мимо красивую женщину: женщина улыбнулась дяде, дядя улыбнулся женщине. — Может, что-то поджег?
— Что? — удивился я.
— А откуда я знаю? — пожал плечами дядя. — Скажем, склад с оружием или бронемашину. — Дядя посмотрел на красивую женщину с младенцем на руках. — Не пойти ли ей помочь? Она похожа на принцессу, а ноша, наверное, тяжела.
— Какая ноша? — удивился я. — Она же держит своего ребенка.
— Значит, ребенок не может быть ношей? — с укоризной взглянул на меня
дядя. — Посмотри-ка, сколько на нем одежды. Жаль бедняжку.
— Ребенка? — от его сочувствия растрогался я, потому что мой дядя обычно игнорировал само существование детей.
— Мать! — бросил дядя. — Посмотри, какая у нее хрупкая фигурка, — как у настоящей принцессы.
— Не стоит, — сказал я, — мужья принцесс нашего города немного грубоваты, они не получили сказочного воспитания.
Дядя засмеялся.
— Да? — спросил он. — Ну ладно. Так что ты, говоришь, натворил?
И его взгляд нашел другую красивую женщину: как назло, она тоже была похожа на принцессу.
Дядя был в свое время офицером. Танкистом. В звании капитана. Служил в Закарпатском военном округе. Несколько месяцев тому назад во время военных учений он проявил инициативу: перебросил свой батальон в тыл условного врага по выбранному им самим маршруту и способствовал успеху всей дивизии. Был удостоен похвалы генерал-лейтенанта Мельникова, награжден “командирскими” позолоченными часами, но вечером, во время незапланированного фейерверка (или пальбы — это выяснить не удалось), когда отмечалось это событие — в присутствии, кстати, генерал-лейтенанта, — он был ранен выпущенной из неизвестного пистолета неизвестным лицом совершенно неизвестной боевой пулей и, чтобы замять вопрос и не докладывать в Москву, демобилизовался (или был демобилизован) по причине ухудшения состояния здоровья. Получив внушительную финансовую компенсацию, он появился в нашем ереванском доме и занялся ухаживанием за красавицами и поиском подходящей работы. Особую слабость он питал к похожим на принцесс красивым женщинам и девушкам.
— Письмо написал нашей учительнице, — сказал я.
— Какое письмо?
— Любовное, — сказал я.
— Кому?
— Нашей учительнице.
— При чем тут учительница? — посмотрел на меня дядя, и я понял, что он не только свой вопрос забыл, но и то, куда и зачем мы идем. — Какая учительница?
— Французского.
— Какого французского? — завозмущался дядя.
— Это предмет такой, — объяснил я, — в школе проходят, — и напомнил: — Сейчас мы в школу идем, потому что вызвали моих родителей.
— Я твой родитель? — оторопел он.
— Нет, — сказал я, — ты мой дядя, но ты идешь в школу как мой родитель.
Дядя на некоторое время задумался.
— И правда, — немного погодя вспомнив все, радостно воскликнул он и хлопнул себя по лбу. — Вот те память!
Красивая женщина с тяжелой сумкой собиралась перейти улицу с противоположного тротуара.
— Айн момент, — крикнул дядя и побежал в сторону женщины: помог ей, долго беседовал, а в конце достал записную книжку, на листочке записал номер нашего телефона и протянул женщине.
Он долго смотрел ей вслед с улыбкой, полной надежды. Потом, повернувшись и увидев меня, удивленно и весело воскликнул:
— Кого мы видим! Что ты здесь делаешь?
— В школу иду, — ответил я, понимая, что дядя снова все позабыл.
— Молодец, — похвалил меня дядя звенящим голосом, — молодец! Учись, учись, учись — знаешь, кто сказал? По глазам вижу, что знаешь. Ученье — свет, а неученье — тьма, так что давай топай в школу.
— А ты?
— А что я? — удивился дядя. — Я школу уже окончил.
— Знаю, — устало сказал я и снова напомнил: — Но сейчас ты должен пойти со мной в школу — как мой родитель. Я учительнице французского написал письмо. Любовное. А она потребовала, чтобы без родителей я в школу не приходил. И ты идешь со мной.
Дядя внимательно посмотрел на меня, посмотрел вокруг и вдруг улыбнулся.
— Ну да, — освежив память, он получил новый жизненный заряд и засмеялся: — Как это я забыл! — и снова ударил себя по лбу, отчего лоб покраснел еще больше. — Пошли.
Пока мы шли, дядя продолжал внимательно разглядывать красавиц: у одной узнал время, хотя на его руке отчетливо поблескивали позолоченные часы; у другой подробно расспросил, как пройти к Ботаническому саду, и все это аккуратно записал в книжку, а потом, положив в ладонь женщины листок с нашим домашним телефоном, начал по очереди целовать и сгибать ее пальчики; третьей красавице, непонятно каким образом мгновенно оказавшись рядом с ней, что-то прошептал на ухо, от чего она покраснела и ускорила шаг, но тем не менее, оглянувшись назад, улыбнулась. Так что, когда мы входили в школу, он опять ничего не помнил и с искренним удивлением потребовал объяснить, куда это мы пришли и зачем.
Я снова объяснил.
— Ясно, — виновато и грустно посмотрев на меня, вздохнул дядя. — Ты не подумай случайно, что у меня не было красавиц, — сказал он, понизив голос и положив руку мне на плечо, — видел, имел, но душа иногда хочет принцессу, понимаешь, чтобы для нее романсы под гитару петь или, скажем, Пушкина декламировать и чтобы она была поглощена этим, а не гоготала и глотала водку стаканами. Понимаешь, душа мужчины иногда чувствует тоску по принцессе.
— Понимаю, — сказал я
— Ну, значит, пошли, — оживился дядя, — да, слушай, а что ты написал в этом письме?
— Жэ вуз эм, камарад Элла Мартиросян.
— Молодец, — похвалил дядя, — хорошо говоришь по-немецки.
— По-французски, — объяснил я, — почему я должен учительнице французского писать по-немецки?
— Действительно, — согласился дядя, — как я об этом не подумал? А что означает написанное тобой?
— Я вас люблю, товарищ Элла Мартиросян.
— Да? — зычным голосом воскликнул дядя и, вытащив из кармана записную книжку, потребовал: — Ну-ка повтори по слогам.
Записав слова, он в конце поставил необычный восклицательный знак. Вот такой: !*
В учительской, заметив меня, camarade Элла Мартиросян строго бросила:
— А где твои родители?
Я указал на дядю. Camarade Элла Мартиросян посмотрела на дядю и неожиданно зарделась. Дяде было двадцать девять лет. Высокий. Статный. Мускулистый. С большими черными глазами. С четко очерченными бровями. С дерзкими усами кавказца. Видный мужчина, чем-то напоминающий орла.
— Да, — пробормотал дядя, — эта уж точно принцесса, — и легким движением вытолкнул меня из учительской: — Ты выйди, дело твое сложное, надо все как следует выяснить. Подожди за дверью.
Видимо, мое дело было очень сложным, потому что дядю я ждал долго. Наконец, он вышел из учительской. В руке — записная книжка, на губах — довольная улыбка, а глаза такие, будто в кармане у него лежит выигравший лотерейный билет.
— Вот и все, — сказал дядя, увидев меня, — считай вопрос решенным.
Я вдруг догадался, какой вопрос он имеет в виду, и, достав из кармана второе письмо для camarade Эллы Мартиросян, на которое я ночью потратил четыре волнующих и сокровенных часа, медленно разорвал его.
— Что это было? — поинтересовался дядя.
— Заявление, — сказал я, — для поступления в кружок парашютистов, но я плохо его изложил.
— Молодец, — похвалил дядя, — правильно изложи, — и поинтересовался: — Хочешь стать Юрием Гагариным?
— Нет, Казановой, — сказал я.
— Станешь, — успокоил меня дядя и спросил: — А это кто, тоже в космос летал?
— Юрий Гагарин — первый и единственный, — напомнил я.
— И правда, — согласился дядя и поднял руку, чтобы ударить себя по лбу, но не ударил — видимо, решил пощадить и без того натруженное место.
— А о ком ты говорил?
— Об одном похожем на тебя человеке. Всю жизнь принцесс искал.
— Да? — обрадовался дядя и достал записную книжку. — Ну-ка произнеси ясно имя-фамилию.
— Дома скажу, — ответил я. И помахал рукой. И пошел в класс.
Через месяц дядя и camarade Элла Мартиросян поженились. В день свадьбы дядя подарил мне свою пухлую записную книжку, из которой были бережно вырваны исписанные листы, и “командирские” часы.
— Смотри, какая записная книжка, — с напускной бодростью и деланной улыбкой обратился он ко мне, — посмотри на эти листы из меловой бумаги, видишь, какие они блестящие.
— Вижу, — сказал я.
— Все важное всегда записывай, — посоветовал он, — не пожалеешь.
— Ладно, — сказал я.
— А такие часы не то что в городе, а в целом Союзе немногие имеют. — Дядя упрямо сохранял бодрыми и речь, и улыбку, хотя прекрасно чувствовал, что фальшивит. — Носи и гордись.
— Буду гордиться, — пообещал я. Понимая, что взял неверный тон, дядя вдруг посерьезнел и с непритворной грустью и теплотой обнял меня.
— Прости меня, — сказал он тихо и растерянно, — но твоя любовь к Элле была чем-то детским, несерьезным. Разве плохо, что она стала моей женой, женой твоего родного дяди, а не другого мужчины?
— Хорошо-то хорошо, — вздохнул я, — но к этому еще привыкнуть надо.
— Привыкнешь, — обнадежил дядя, — впереди целая жизнь.
И моя “целая жизнь” потекла по своему руслу. С точностью стрелок “командирских” часов.
Спустя несколько лет дядя погиб в нелепой мотоциклетной аварии. Прекраснейшая из женщин, Элла Мартиросян, не вышла вторично замуж, и я уверен, у нее никогда не было другого мужчины. Сейчас, по прошествии лет, когда я навещаю ее, она любит вспоминать о моей влюбленности, о смешных сценах нашего с дядей прихода в школу, о первой встрече в учительской, о необычном их разговоре. Она достает толстый альбом, кладет его на колени и во время беседы, открывая ту или иную страницу, долго смотрит на фотографии, умиленно улыбается и шепчет:
— Какие были дни, какие дни!.. Жаль, что прошли.