Перевод Ирины Маркарян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2008
Овик Вардумян — прозаик, драматург. Родился в 1940 г. Публиковал в отечественной литературной периодике стихи, повести и рассказы, его пьесы ставились на радио и телевидении. Переведен на русский, украинский, болгарский языки.
Он стоял у ручья и не узнавал его, словно очутился в другом мире. В верховьях, по ту сторону красно-зеленых, желто-синих лесов, прошел проливной дождь. Ручей разлился, вышел из берегов.
— Ты что же, не даешь мне пройти? — Он громко расхохотался.
Ручей ощетинился, поднял хвост, задрал голову и, оскалясь, зарычал по-собачьи:
— Разувайся и лезь в воду. Или совсем ереванцем стал?..
— Преграждаешь мне путь, да? — Он снова рассмеялся. Ему нравилась игра с разбушевавшимся ручьем.
Валуны, толкаясь и ворочаясь, карабкаясь друг на друга под мутной, непроницаемой толщей воды, двигались к морям. Казалось, в недрах земли идет жестокая битва. Тяга к морю влекла всех и вся вперед…
Дождь прошел в горах, по ту сторону красно-зеленых, желто-синих лесов. В самом лесу и ниже лесной полосы — в Агнидзоре стояла восхитительная тишина. Трудились пчелы. Свиньи отнимали друг у друга срывавшиеся с веток плоды лесной груши. Они хрюкали и фыркали, лягали друг друга копытцами, громко чавкая, съедали дичок и перебегали на новое место, чтобы подраться из-за другой перезрелой груши.
— А-а-а это кто же такой?..
Он глянул в направлении голоса. Это была собака, присевшая на склон холма на другом берегу.
— Здравствуй, — сказал он собаке.
— Ну иди же сюда. Что остановился? — ловя его взгляд, позвала собака.
— В верховьях дожди прошли. Ручей не пускает, как мне его перейти?
— Да прыгай — и все дела! — досадливо тявкнула собака. — Всего-то ручеек. Неужто не перепрыгнешь?
— Ну, если б мог, давно бы прыгнул… — Он снова рассмеялся.
С нижнего выселка верхом на лошади подъехал крестьянин. Остановился рядом с собакой. Лошадь пригнула голову, стала обнюхивать собачью морду.
— Вот еще, нашла время! — фыркнула собака.
— Подумаешь, что тут такого, — лошадь обиделась и, вскинув голову, стала смотреть на горы, зеленеющие вдали.
— День добрый! — окликнул его крестьянин.
— Ну и дела, ручей разлился, — вместо ответа сказал он.
— В лес иду, поглядеть, как там свиньи… Скотина вниз идти не хочет. Там, наверху, трава еще зеленая…
— Сено-то вниз свезли? — спросил он.
— Да ты разуйся… — засмеялся крестьянин с нижнего выселка. — Что нового в ваших ереванах?
— Независимость… Вот, никак ручей не перейду.
— Рубят лес… — опять посетовал крестьянин. — Ну, я пошел. А ты давай не трусь.
— Ну не-ет, — опять засмеялся он, — этот ручей сегодня прямо взбесился!
— Да полезай же в воду! — Собака заскулила от нетерпения. Потом ползком, на брюхе, стала спускаться по склону. — В кого ты превратился! Настоящий ереванец!
— Не вздумай лезть в воду, унесет, — сказал он собаке. И все никак не мог сдержать смех.
Он был пьян от счастья. Каждый раз, приезжая в село, он делался счастливым. Здесь человек не отделяет себя от природы — не то что в городе. Здесь все живут в слиянии с ней. Дерево, камень, свинья, смачно жующая грушу, птица и падающая лесная груша, лес, гора, человек — все это природа. Здесь если человек рубит лес, то только затем, чтобы дом построить. Для печки сухостоя сколько угодно. Человек в поле разговаривает с коровой, с теленком, с лошадью, с травой, которую косит. Порознь все они — части одного тела. Когда тело калечат, когда убивают, все одинаково чувствуют боль. Без нужды человек не убивает…
Приезжая сюда, он всегда чувствует себя счастливым. Внутри он переполнен радостью. Смех так и рвется наружу.
Собака разбежалась и плюхнулась в ручей. В несколько прыжков одолела его и очутилась рядом. Лизнула его руку. Потом отряхнулась. Брызги мутной воды вперемешку с землей обдали его с головы до пят.
— Тише ты, балда, гляди, что наделала!..
Стряхнув с себя воду, собака встала во весь рост, положила ему на плечи тяжелые от воды мохнатые лапы, лизнула в лицо.
— Тише, балда, что ж ты творишь!.. — Он все никак не мог перестать смеяться.
— Да ведь я соскучилась, — заскулила собака, — а ты встал и стоишь столбом… Это всего-навсего наш ручей. Давай перейдем, не бойся. — И, схватив зубами за штанину, потянула его к воде, вышедшей из берегов.
— Прямо в одежде? — засмеялся он. — Дай хоть туфли сниму…
Он беспрестанно смеялся. Он уже не помнил, когда еще вот так, от души, смеялся. Сердце замирало от счастья. “До чего же красив этот мир, Господи! Поросшие лесом горы, ущелья, поляны, полные ослепительного света…”
Лежащая в тени бука корова, не переставая жевать, подмигнула ему. Идущая тропой под гору буйволица протрубила: “Андо-Андо-Андо…” Ее соски набухли молоком, того и гляди лопнут. По темно-зеленой траве за буйволицей тянулся белый след.
Собака отпустила его штанину. Присела и глядела удивленно.
— Ну же! Да ты никак уснул?
Желтой каплей шлепнулась вниз перезрелая груша. Свиньи гурьбой, храпя и толкая друг дружку, бросились в направлении звука.
Чуть не из-под копыт у резвящегося среди травы олененка вскинулась сонная лисица:
— Уймись ты, ишь расшалился! Не видишь, я отдыхаю…
Олененок прянул в сторону, потом узнал лисицу, кротко попросил извинения.
Лошадь паслась на поляне, раздувая ноздри, мотала головой, отгоняла лезущих в нос насекомых:
— Глядите, вспомнил-таки про нас…
Собака снова дернула его за штанину.
— Э-э… да что это с тобой! Спишь, что ли, на ходу?
— Нет, я все смотрю, — сказал он, — все вижу и слышу.
— Да что же ты видишь? — удивилась собака.
— Мир…
— Подумаешь, мир… Эка невидаль.
— Ты каждый день в нем. Ты сама — этот самый мир, потому и не видишь.
— Я собака, — сказала собака, — ты человек.
— Да, — согласился он, — я человек.
— Знаю, — сказала собака, — ты человек. А я твоя собака. Я по тебе скучаю… Всякий раз, как ты в Ереван уезжаешь, скучаю… И грущу…
— Ты моя собака. Это мои горы. Вон мои леса. Вот мое село. Я счастлив оттого, что вы мои… Тоскую, когда долго вас не вижу, потому что люблю… Потому что вы мой мир, моя родина… Вот и сейчас так затосковал, что взял и приехал… Подумал: последний раз перед уходом взгляну…
Он не пил вина, но был пьян. Голова сладко кружилась…
Ручей как-то вдруг унялся. Стал прежней спокойной, безобидной, прозрачной струей родниковой воды. Такое только в его горах может случиться. Думаешь, чудище, дракон-великан, а это просто коряга, бревно — проплывет и исчезнет. Дождь как вдруг начался, так внезапно и кончился. Видно, большое бревно было, по всему ущелью проплыло и ушло… А ручей остался.
Собака зашла в воду, лакая, напилась, выпрыгнула на другом берегу и, задрав ногу, помочилась на камень, облепленный тиной. С отходом мутной воды разом выглянула знакомая тропинка, потянулась к родительскому дому. Подхватила его и повела.
Мать стояла и, прищурив глаза, пристально вглядывалась, козырьком приложив руку ко лбу. Отец затачивал косу. На миг его руки застыли в воздухе.
— Мать, а где наша собака?
— Да кто ее знает. Я нашей собаке не секретарша… От ущелья вроде идет кто-то. На нашего Гранта похож…
— Глупости говоришь!.. — Отец продолжал натачивать косу. — Где мы, а где Грант… Среди дня как он тебе приедет?
— Чует мое сердце, Грант это… — сказала мать и стала торопливо вытирать о фартук руки, белые от пахты: только что от бадейки со свежесбитым маслом.
Красно-зеленый, желто-синий мир жил…
Он открыл глаза. Видение продолжалось. Представший пред ним ангел улыбнулся ласково. Не сказал ни слова, но он понял, что тот пришел за ним.
А как же мой прекрасный край!.. Как же мой Лори?.. Мой Агнидзор?.. Я же еще не насытился этим миром…
Он не проговорил это вслух, но ангел услышал.
— Я отведу тебя в рай. Твой Агнидзор там.
— Рай — это мой край… — возразил он, но против воли взял протянутую ангелом руку…
Панорама красно-зеленого, желто-синего мира медленно тускнела и удалялась. Он с улыбкой всматривался в этот восхитительный мир, по которому, сколько жил, всегда тосковал.
— О, как прекрасен был этот мир, Господи! Жизнь была так коротка, что я не успел вволю им насладиться… Не насытился…
А ангел уже двинулся в путь.
Он обернулся, вгляделся в последний раз и покорно зашагал следом. Расставание было тяжким. Он отвернулся, чтобы скрыть смятение.
…А родные изумленно взирали на счастливую улыбку, в последний миг осветившую лицо умирающего, и на слезы, скатившиеся из глаз.