Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2008
Алексей Макушинский. Свет за деревьями. Стихи. — СПб.: Алетейя, 2007.
Помните, последние слова, которые сказала Мастеру — Маргарита? “Слушай беззвучие… слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи”.
Читая книгу Алексея Макушинского — поэта, живущего с начала 90-х в Германии, — трудно отделаться от ощущения, что это стихи Мастера, написанные им в его новом доме.
Так много снега, как снега только
бывает много. Сплошные
сугробы, сумерки, отсветы на снегу.
Как полыхает все это, стены, крыши.
Как снег краснеет, синеет, тает.
Прийти домой и зажегши лампу
читать сливающийся со снежным
мерцаньем рассказ о давних
бунтах и казнях. Никто не спросит,
что ты читаешь. <…>
Тональность книги — сложное, непростое привыкание к счастью. К покою. Привыкание того, кто не был для этих странных не-русских состояний рожден.
Исторические события я мог наблюдать
из окна.
Я видел танки и демонстрации, крушенье
империи.
К вечеру, когда все затихало, оранжевым
блеском
отсвечивал мокрый асфальт
и появлялись внезапные звезды. Я оставил
все это без
сожаленья, чтобы здесь, среди шпилей
и башен
(dans la forкt de symboles) смотреть
в прозрачное небо
времени, убежав от судьбы.
Это — иное, чем “устав от поднятой веком пыли / русский глаз отдохнет на эстонском шпиле” (Бродский). Пыли не было — был мокрый асфальт; такой же мокрый асфальт, отсвечивающий оранжевым, и звезды над ним можно обнаружить и где-нибудь в Европе. Исчезла лишь возможность наблюдать историю из окна; вместо истории — в окне — “прозрачное небо времени”. Вместо “исторических событий” — “лес символов” (именно это означает оставленная без перевода — словно торчащая одной из башен — бодлеровская фраза). Отличие символа от танка в том, что танк может выстрелить в окно, “сняв” — и отнюдь не в гегелевском смысле — наблюдателя.
Жизнь в лесу символов. В доме, покрытом вьющимся виноградом. История здесь тоже была — но в прошедшем. Даже в пред-прошедшем: плюсквамперфекте — временной форме, наличествующей в романо-германских грамматиках, но отсутствующей в русском (не потому ли русскому языку труднее выразить историчность?):
Выйти в мир, удивиться деревьям и бензо-
колонкам, неподвижному времени в статуях,
в кариатидах. Мы живем всегда где-то,
в каком-то
углу, за углом. В городе, который французы
хотели занять (и конечно, разграбить) во время
войны за испанское наследство, не сделали
этого.
Не нашли, прошли мимо. Был туман,
vous savez.
Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь.
Как ветер взрывает небо, как мы стоим,
удивляясь.
Снова появляется небо — прозрачное небо времени, небо, взрываемое ветром, — единственная подвижная, текучая субстанция в окаменелом европейском пейзаже, где даже бензоколонки выглядят архитектурными сооружениями и, переламываясь анжамбаманом пополам, слышатся: бензо-колоннами, бензо-портиками… Лишь небо, и деревья, и ветер подвижны, одушевлены; собственно, они — наиболее заметные персонажи в этой достаточно малонаселенной книге (Европа толп и часов пик вынесена за скобки).
Всегда очень прямо — и даже
склоненные ветром — стоят
деревья. Так прямо, как мы
хотели бы, как мы очень редко
стоим перед ними, перед
тем, что за ними, вокруг них,
вокруг нас. Знаешь, здесь без тебя
ничего, в общем, нового. Осень
уже кончается, уже только белые
шарики на черных ветках, но снега
еще нет. Все раскрыто
настежь. И так же
прямо, склоненные ветром,
стоят деревья. Так прямо, как мне
не выстоять перед этой,
огромной, без тебя, пустотой.
Чуть сентиментальный надрыв в конце, диссонирующий с общей эпической нотой. Или просто человеческие отношения в новом пространстве — “среди шпилей и башен” — начинают двигаться по иным, более “разряженным”, траекториям? (Вариант: Маргарита оставляет Мастера — постепенно ей опостыливает виноградно-свечной уют; собирает вещи, уходит). Оттого, может быть, многие стихи — обретения нового застывшего в своем архитектурном аутизме мира — оказываются стихами расставания с женщиной, слишком связанной с тем, прошлым, миром. Женщины в новообретенном мире, скорее, отталкивают: благородная старость европейского пейзажа и — еще один диссонанс — старость, некрасивость женщин…
В зеркале видишь женщину за рулем
фольксвагена, с освещенным и грубым
подбородком …
Или:
И при мысли о том, что вот эта
женщина, напротив — вот эта?
с ее страшной шеей и старческими руками —
тоже спит с кем-нибудь, чувствуешь
тошноту. Поезд между тем выезжает
на свет. Безумный Берлин
встает вокруг со своими
стеклянными стройками. …
Дом Мастера оказывается еще одной — тающей — иллюзией. На месте него возносятся “стеклянные стройки” (тоже — миражи, но агрессивнее, безумнее). Маргарита, “царевна” — обрастает, как в сказке наизнанку, лягушачьей кожей (“с ее страшной шеей и старческими руками”). И с ней — именно лягушкой, а не царевной — кто-то “спит”… Что остается? Прозрачное небо времени. Ветер. Свет за деревьями. Не так уж мало, если разобраться.
Возможно, отсюда, из этого стоицизма утраты (дома, женщины, истории…), и вырастает этот прозрачный верлибр — предельно де-романтизированное поэтическое высказывание. Рифма исчезает, поскольку здесь ничто ни с чем не может вступать в отношения переклички, созвучия. Рябящий, но почти беззвучный мир (никаких громких звуков, криков, словно и в стихах поэт продолжает соблюдать немецкий Закон о тишине). Тихий Будда, появляющийся в книге дважды, аккуратно пронумерованный римскими цифрами: Будда I, Будда II… Принц Гэндзи — в стихотворении про франкфуртский поезд. Ми(но)рный бюргерский буддизм. “Слушай беззвучие… слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни”. Но наслаждаться — все сложнее. Последнее стихотворение “Свет за деревьями” — одно из лучших — об умирающем в палате, о его сознании, сжавшемся (или, наоборот, — распахнувшемся?) до бесконечного ряда перечислений.
Но каждый день был каким-то и каждая
ночь какой-то, бессонной, безлунной,
и сиделки совсем не сидят, но подходят, уходят,
и склоненные лица выступают из сумрака,
склянки
блестят на столике, собирая остатки света,
переходящего в тот же сумрак, но каждый
день был, конечно, каким-то, счастливым,
ненужным
или зимним, и никто никогда их не вспомнит,
не сочтет их, и стараться не стоит, но все-таки
они были, все они, с их туманом, их мокрыми
ветками,
их листьями в лужах, их теплом в рукавице,
их теченьем, их стеканием к вечеру, ожиданьем
чего-нибудь, телефонного звонка, телефоном
у зеркала, и зеркалом в ванной…
“Ты будешь засыпать… ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я”.