Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2008
Валерий Казаков. “Тень Гоблина”: Роман. — “Сибирские огни” № 2—3, 2008.
“За широкими окнами, занимающими всю стену, беззвучно плыли аккуратно выкрашенные зеленой краской крыши… Крыши этих дышащих властью зданий, не натыкаясь друг на друга, уже несколько веков не меняют своих привычных очертаний и в молчаливой покорности обрываются у самых кремлевских стен… Человека, впервые подошедшего к окну последнего этажа этого безликого достижения архитектуры и с высоты птичьего полета глянувшего на чудо преддверия Кремля, охватывал ни с чем не сравнимый мистический трепет”.
Этот мистический трепет долгие десятилетия, а то и столетия охватывал, как мы знаем, не только тех, кто, как герой романа Валерия Казакова, получил возможность оглядывать дома и “крыши власти” с верхнего этажа такого же “властного” здания, расположенного на Старой площади. Он охватывал и даже сегодня подчас охватывает и тех, кто никогда ни Старой площади, ни даже самого Кремля и в глаза не видел. Если кто-то поторопится подсказать, что речь идет об элементарном страхе перед карающим мечом власти, то это не так. Или не совсем так. Страху от Старой площади (как и от Кремля, и от Лубянки) в свое время тоже, конечно, натерпелись немало. Но Казаков ведет речь о другом — именно о мистическом трепете.
Словно подчеркивая преемственность мрачных кремлевских и прочих теней и таким образом невольно обращаясь к формальным традициям русского классицизма, писатель наделяет некоторых своих персонажей совершенно знаковыми, узнаваемыми именами. Главного из них, от чьего лица, фактически, и ведется повествование, например, зовут Малютой Максимовичем Скурашом, а его коллегу по Совету национальной стабильности — Лаврентием Михайловичем Обрушко. Одна же из сотрудниц этого Совета, чисто по-женски вычисляющая потенциально успешных носителей этой власти, наделена простой и понятной фамилией: Мрозь.
Впрочем, герои романа “Тень Гоблина” и без того узнаваемы, поскольку являются участниками и соучастниками известных событий второй половины 90-х годов, событий, во многом олицетворявших собой очередную великую русскую смуту. Канва сюжета проста. Некий генерал Иван Павлович Плавский, в котором с первых же строк узнается его знаменитый прототип Александр Иванович Лебедь, занял третье место на президентских выборах. После чего, по договоренности с Гарантом (Ельциным) и его людьми, снимает свою кандидатуру в пользу действующего президента и назначается секретарем Совета национальной стабильности (читай: Совета Безопасности). Но Плавский, так неожиданно взлетевший чуть ли не на самую вершину власти, после первоначальной эйфории вдруг обнаруживает, что у него есть только некоторые атрибуты этой власти (например, хорошо обставленный кабинет на Старой площади и некоторый штат сотрудников), а самой власти как не было, так и нет. Третий человек в государстве, которому, по всей видимости, пообещали, что именно он станет преемником Гаранта, мечется в своей золотой клетке, лишенный реальной информации, устраивает громкие пресс-конференции, становится главным миротворцем в Чечне, обретает невиданную популярность в народе, а власть от него — все дальше и дальше. Что в книге, что в реальной жизни, все заканчивается печально: после ряда провокаций и массированной атаки в прессе и на телевидении генерала обвиняют в организации государственного переворота, отправляют в отставку и дело чуть было не заканчивается арестом.
Но это еще не конец. Безудержная тяга к власти заставляет Плавского искать обходные пути. Он создает некое движение, потом партию и, наконец, становится губернатором огромного и богатейшего Есейского (Красноярского) края. Казалось бы, вот она — власть. Пусть и не над всей страной, но, как минимум, над четвертью, а то и над третью ее территории. Если генералу удастся навести здесь порядок, то на очередных президентских выборах Россия непременно проголосует за него. Но, увы, эйфория и тут заканчивается довольно быстро. И тут власть не дается в руки. “Если бы ему сказали раньше, что избранник народа настолько неволен в своих поступках и решениях, он бы не только не поверил, но и послал бы куда подальше подобного сказочника. А здесь это пришлось испытывать на собственной шкуре. Да если губернатор, высшее должностное лицо провинции, с почти неограниченной властью, избранный народом, так опутан обязательствами перед своими явными и тайными кредиторами, то можно представить, в какой зависимости находится первое лицо всего государства. Страшно подумать! А чего ты хотел? Если нет за тобой ни партии с ее казной, ни наследства с заводами и пароходами, тут уж крутись не крутись, а по неписаным правилам все равно придется кому-то продаваться”.
Трагедия Плавского заключается в том, что в его характере столкнулись два качества, которые в одном человеке сосуществовать в принципе не могут. С одной стороны, это жесткий практик (не прагматик, а именно практик), когда-то командовавший армией, прошедший афганскую войну, четко понимающий, к чему ему надо стремиться. С другой — романтик, любитель Платона, представляющий себе власть в довольно идеалистическом свете, совершенно не способный к интригам и не понимающий, что делать с оравой прилипших к нему людей, норовящих за “доступ к телу” перегрызть друг другу глотки.
Тут, видимо, стоит отвлечься и поговорить о российской власти вообще. Именно о российской власти. Не зря ведь Валерий Казаков начинает свою книгу с разговора о “мистическом трепете”. Власть в России — явление уникальное, почти сакральное, с действительно мистическим оттенком. Русский человек никогда не понимал по-настоящему, откуда власть берется, как в нее попадают, как она осуществляется. Помазанник божий сменялся генеральным секретарем, генеральный секретарь — президентом, а суть от этого не менялась: вершина власти для большинства народа всегда была окутана дымкой, туманом, не поддающейся разгадке тайной. Можно было сколько угодно описывать в книгах деяния властителей, придворные интриги и прочее — все это не делало власть более доступной и понятной. Самое интересное, что русскому человеку власть как бы и не нужна, он все равно во все времена живет и выживает сам по себе. До Бога высоко, до царя далеко. И ладно. Более того, власть у нас почти всегда не любят, почти всегда ругают, почти всегда не доверяют ей. Однако же людям необходимо знать, что она есть. Как только наш человек вдруг ощутит, что власть куда-то подевалась или крайне ослабела, — вот тут и является грозная, самоубийственная, страшная Русская Смута, порождающая уникальные, не поддающиеся объяснению бесовские персонажи. Одного из них по фамилии Амроцкий и по кличке Гоблин Казаков описывает так: “Весь его облик, какая-то дерганая, изломанная фигура придавали ему сходство с неким мифическим существом, которое в разные времена и у разных народов называлось по-разному: у кого дьявол, у кого шайтан, у кого недобрый дух… Армагедоныч или Гоблин, как его за глаза называли близкие и друзья, умудрился превратить Кремль в огромную контору “Рога и копыта”, а главного его насельника — в своеобразного директора Фунта, в обязанности которого входило сидеть, в данном случае на троне, до скончания века”.
Каждая смута, как известно, рождает своих Распутиных. Разница между ними чисто внешняя, масочная, потому что время и общественные отношения диктуют определенные роли. Григорию Распутину нужно было внешне хотя бы соответствовать реалиям своего времени. А потому он играл роль “святого отца”, пророка, слуги царя и Отечества. Современный Распутин Амроцкий — олигарх и “демократ”. Но суть их одна — тайное манипулирование властью, неафишированная власть. Что же в таком случае может связывать боевого генерала и губернатора Плавского с Амроцким — человеком, который, по описанию Казакова, больше смахивает на нечистую силу, чем на, собственно говоря, человека?
И тут Казаков совершенно неожиданно, может быть, даже неосознанно, выходит на фаустовскую тему. Амроцкий — искуситель. Искуситель властью. Своеобразный Мефистофель. Плавский — искушаемый. Искушаемый властью идеалист, мечтающий вывести в колбе-России гомункулуса благополучия и всеобщего счастья. И захлебывающийся в губернской рутине, где приходится заниматься бог знает чем, рутине, которая напрочь отшибает все высокие помыслы. Конечно, Плавский своего Мефистофеля не любит. Конечно, он его иногда презирает. И конечно же он ему верит. Верит вопреки собственному неверию. Убеждает себя в том, что Амроцкому верить можно и нужно. Верить вопреки всему. Разочаровывается, удивляется изворотливости, хитрости, пронырливости своего “проводника”, но заставляет себя верить, что Амроцкий приведет его к реальной власти, к вершине, туда, где можно будет, наконец, реализовать все свои замыслы. Парадокс заключается в том, что верить генералу больше не в кого. Его соратники, в том числе и боевые, стремительно превратились в бойцов невидимого фронта за близость к нему самому. А между ним и Кремлем разрастается пропасть. И единственное реально связующее звено — искуситель Амроцкий. Тень Гоблина невольно принималась Плавским за свет Гоблина.
Конечно, такой союз ни к чему хорошему привести не мог и не привел. Плавский гибнет в вертолетной катастрофе. Но это была его физическая смерть. Смерть политическая наступила раньше, когда Амроцкий, сделав очередной зигзаг, попытался найти себе другого подопечного. Скорее всего, именно это генерал пережить уже не смог. На горизонте появился новый властитель, и приход его ознаменовал собой начало конца смутного времени. Того самого смутного времени, которое так хотел преодолеть генерал. Но которое было преодолено без его участия. А вторым Плавский быть не мог. Ни вторым, ни третьим, ни десятым. Он умер, так и не познав мистической тайны российской власти.